Текст книги "Вернадский"

Автор книги: Геннадий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

Все общие моральные правила, думал он и писал так в одном из писем 1886 года, не существуют как общие, а только в индивидуальном преломлении. Люди разные, и, руководствуясь общим правилом, нужно найти особенное, свое их проявление.

Без сомнения, если братство не осталось пустым звуком и обыкновенной историей, случавшейся с десятками и сотнями молодых кружков, но живым и нерасторжимым союзом на всю их жизнь, то оно обязано этим уму и проницательности Вернадского. Его интуиция предостерегала: главная опасность любых союзов – не недостаток единства, а, наоборот, слишком близкое единение, нарушение индивидуальной невидимой границы, внутри которой человеку хорошо. Не вражьи силы губят союзы и коммуны, напротив, в борьбе с внешними препятствиями они крепнут, консолидируются. Будучи же предоставленными сами себе, они гибнут от чрезмерного сближения и регламентации, стесняющей личную свободу.

* * *

Дело! Дело! Непременно такое, твердил Шаховской, которое имело бы общий, высший смысл, которое сближало бы и возвышало. Но какое? Не то же, какое избрал вскоре Сергей Крыжановский, принявший чиновничью должность товарища прокурора. Но и не такое, что избрали для себя радикалы в синих очках и малороссийских рубахах, то есть ликвидация зла путем уничтожения «злых» людей. Отношение к злу, осознает это человек или нет, – всегда главный вопрос его общественной позиции. Что с ним, так сказать, делать? Выхватив меч, броситься на Кощея Бессмертного или терпеливо искать иглу, на кончике которой спрятана его гибель?

Братство выбрало не лобовую атаку. Оно находилось в естественной оппозиции к существующему строю, тем более что наступили годы, когда, по выражению поэта, над Россией «Победоносцев распростер свои совиные крыла». Самодержавие двигалось не к либерализации, а к укреплению «полицейского усмотрения». Семейная традиция Вернадского, к примеру, тоже звала к естественной оппозиции. Бороться со злом, но как?

Они выбрали не кустарно-революционный, а окультуривающий путь, поиски иголки. Не обращать как бы внимания, не выражать эмоций по поводу зла и не уничтожать его носителей. Только положительное строительство культуры. Служить народу знаниями, способствовать просвещению его, а уж он сам найдет способы улучшить свое экономическое и нравственное состояние.

Все «проклятые вопросы» русской жизни, если поразмыслить непредвзято, могут быть решены только одним путем: повышением умственного и нравственного уровня народа. Да, это очень медленный путь. Путь неторопливой стрижки газонов и окультуривания почвы. Но все рецепты быстрого переустройства будут только воспроизводить наличный уровень отношений, соответствующий уровню образованности людей.

Да, просвещение требует не единовременного порыва, не громкого трибунного героизма, а долгого дыхания и выносливости для большой дистанции.

Еще в университете, раньше, чем образовалось братство, бурный Краснов, который ему сочувствовал, но не мог к нему примкнуть из-за своих дальних поездок, закружил всех идеей кружка по народной литературе. На собраниях НЛО-клуба он увлек всех лозунгом «отечествоведения» – делать короткие доклады: кто что видел. Затем формулировал простую задачу – изучить, какие книги нужны народу, как вообще поставлено дело книжное в городах и весях, и способствовать его развитию.

Вернадский обстоятельно проговаривает идею наедине с собой: «Необходимость народной литературы чувствуется всеми нами. Только тогда, когда то, что добыто трудом немногих, станет добычей всех, только тогда возможно наилучшее развитие масс. Приступая к составлению кружка по инициативе Краснова для улучшения и изучения народной литературы, надо подумать, как повести себя к этому кружку. Краснов прямо хочет приступить к действию. Шаховской бьет на изучение. <…>

Я полагаю, что наш кружок должен:

1. Ознакомиться и следить в общих чертах за тем, что сделано и делается для народного образования у нас на Руси.

2. Ознакомиться с народной литературой.

3. Ознакомиться с главными чертами народного образования в Западной Европе, какова школа масс во Франции, читальни в Галиции и т. п.

4. Быть au courant правительственных мероприятий о школах.

5. Ознакомиться с тем, что больше всего нравится народу, и организацией продажи и народными библиотеками (кажется, есть в Царстве Польском).

Но кроме того, должно попытаться устроить библиотеку книг по этому предмету, а также рано или поздно приступить как к писанию, так и пополнению библиотеки»¹³.

Забегая вперед надо сказать, что на удивление эта программа, в сущности, выполнялась им и его друзьями в течение почти всей жизни. Даже в советское время, когда всякая инициатива пресекалась идеологическими властями. Менялись только формы.

Ликвидация неграмотности населения тоже не прошла без них. Федор Ольденбург всю жизнь трудился на ниве земского просвещения, служил завучем или, как тогда называлось, педагогом в учительской семинарии в Твери. Федор Ольденбург и Шаховской выпустили книгу о всеобщем начальном образовании, где доказывали его осуществимость не под министерским, а под земским управлением.

Можно сказать, что именно эта просветительская программа и вся потом школьная деятельность Вернадского и его братьев тоже не миновали могучего влияния Льва Толстого. Именно он, насаждая школы вокруг Ясной Поляны, выпуская потом на этом опыте педагогический журнал, обнаружил и обобщил свое главное наблюдение. Оказалось, что существовавшие народные казенные школы (и обучение грамоте Церковью) поставлены из рук вон плохо, дети не хотят в них учиться и остаются функционально неграмотными. Зато его школы, где преподавали студенты, крестьянские дети посещали охотно, изо всех сил старались научиться грамоте. Значит, понял Толстой, только общество добровольными усилиями способно двинуть вперед дело просвещения. Мы увидим в дальнейшем, как эта простая толстовская мысль претворилась в жизнь в масштабе всей страны.

Истоки просветительского дела нужно искать в студенческом кружке по народной литературе, созданном членами ольденбургского кружка, а затем братства. Народное просвещение стало тем общественным служением, которое они взяли на себя помимо учебных обязанностей. Они влились в просветительское движение, которое, конечно, существовало и до них. Они предлагали много переводных и адаптированных текстов для издательства Сытина, печатавшего дешевые книги. То же самое делали для толстовского «Посредника», для чего познакомились с последователями идей и сотрудниками Льва Толстого В. Г. Чертковым и П. И. Бирюковым.

Сергей Ольденбург и Иван Гревс вошли в Петербургский комитет грамотности (и их молодые жены – тоже) и сразу оживили его деятельность, к тому времени несколько вяловатую. Под их воздействием комитет открыл две бесплатные народные читальни в Петербурге, названные именами Пушкина и Тургенева.

Приютинцы глубоко и серьезно изучали вообще постановку образования на Западе, и прежде всего университетского. Что есть университет? В архиве Вернадского сохранилась папка с выписками по истории английских университетов и по их современному состоянию. Он прочитал, судя по записям, огромное количество руководств, справочников, даже парламентских отчетов по высшему образованию.

Они собирали также сведения по народным университетам на Западе. Оказалось, они существуют всякие: воскресные, вечерние, разъездные, женские.

Все пригодилось позднее, например на женских курсах или в неправительственном университете Шанявского, созданном в Москве с участием Вернадского. А Краснов в Харькове открыл университет для рабочих.

Занятия народной литературой имели и побочное, но важное последствие: в кружок влились девушки. К ним пришли сестры Тимофеевы, одна из которых, Шурочка, стала женой Сергея. Сестры Зарудные Екатерина и Мария (жена Гревса) привели с собой в кружок Наталию Старицкую. Она хорошо знала языки и тоже искала «реального дела». В кружке и произошла ее встреча с Вернадским, и решилась их судьба.

Глава четвертая
«РАЗВЕ МОЖНО УЗНАТЬ И ПОНЯТЬ, КОГДА СПИТ ЧУВСТВО?»

Смерть отца. – Консерватор минералов. – Наташа Старицкая. – Троицкий мост. – Мраморы Рускеалы. – Женитьба. – Александр Ульянов. – «Схоластические кристаллы». – Рождение сына

В феврале 1884 года угас Иван Васильевич. После второго инсульта 1881 года он превратился в инвалида. Общение с отцом, ранее интенсивное, уже давно стало для сына невозможным. И тем обрывались семейные духовные нити. Ивана Васильевича уже не встретить на страницах студенческого дневника Володи Вернадского. Так что смерть была, в сущности, избавлением от страданий, все почувствовали облегчение. Мать тоже не стала другом и советчиком для сына. Сестры жили обычной жизнью дочерей профессора: выезды, балы, знакомства. Все их интересы вращались вокруг замужества.

Семейную теплоту до некоторой степени заменила дружба, потому еще такая горячая и благодарная со стороны молодого Вернадского, что дома уже не с кем было поговорить по душам. После смерти отца здесь его уже ничто не удерживало.

Как-то настойчиво продолжали вращаться мысли об эмиграции, о тропической природе, о «рыцаре научного образа». Мечты обретали уже некие реальные очертания. Дело в том, что с кончиной брата Николая ему отошло небольшое имение – хутор Шигаев в Тамбовской губернии, доставшийся в свое время Ивану Васильевичу в приданое за первой женой. Недавно они выделили из этой земли небольшой участок для постройки станции вновь проложенной Московско-Сызранской железной дороги. Станцию назвали по имени владельца Вернадовкой. Так стало называться и имение.

Собственно, капитал представлял собой землю в 500 с лишним десятин, сдаваемую в аренду окрестным крестьянам. Став совершеннолетним, Вернадский должен был вступить официально во владение имением, а уж затем распорядиться им так, как он хотел.

Он лелеял тайную мечту продать имение и на вырученные средства отправиться в тропики. Что-то вроде научной эмиграции. Он думал не только о многолетних исследованиях, но и хотел уехать, может быть и навсегда, из страны. Не видеть больше эту военную и полицейскую столицу, в которой трудно дышать, не слышать о постоянных унижениях. Освободиться от государственной тени, падающей здесь на каждого.

Покинуть сумрачную северную страну, к которой его южный организм никак не может привыкнуть. Чего стоят только эти ноябри и декабри, когда, казалось, и не рассветает, какие промозглые зимы, как коротко лето! Хотелось в иные, теплые и светлые края.

Наконец, хотелось бежать и от душевной неустроенности. Уравновешенный и дисциплинированный человек, с детства приученный к труду и любящий трудиться, он научился уже управлять собой, обуздывать свои желания и заставлять себя делать дело. Но иногда душа рвалась, охватывало почему-то отчаяние, жгучее недовольство собой. Душа не мирилась с окружающим миром и внутренним порядком – незрелым и несовершенным.

Дружба не может заменить любви. Ему уже двадцать два, и он еще никого не любил и его никто не любил. Так пусть же так и останется! Разве в прошлом мало было ученых-одиночек? Ученые-монахи, члены религиозных орденов, ученые-миссионеры, шедшие в самые глухие, самые гиблые и неисследованные места земного шара и работавшие там годами, десятилетиями. Почему бы ему не выбрать себе такую судьбу!

Между тем за него выбирали. Неслись к концу такие насыщенные университетские годы. В мае 1884 года его попросил зайти в минералогический кабинет молодой преподаватель Сергей Глинка. Он передал Вернадскому предложение Докучаева стать, как и он, Глинка, сотрудником минералогического кабинета, хранителем или, как тогда официально называлась должность, консерватором минералогического кабинета. Кабинет, собственно, еще только устраивается. Тем интереснее!

«Ввиду невозможности для меня теперь ехать за границу (не хотел оставлять мать) я согласился, хотя, м. б. [плохо] сделал. Придется заняться минералогией. У нас как-то узко понимается “минералогия” и считают ее чуть ли не за систематику. Мне кажется, что здесь спутаны 2 разных отдела знаний: 1) кристаллография – наука о строении твердых тел и 2) минералогия», – записывает он в дневнике, сразу осваиваясь с должностью и готовя самостоятельное поприще, выбирая специальность¹. После летних экспедиций и осенних экзаменов в декабре вступил в должность консерватора.

В сентябре 1885 года он защитил свое кандидатское сочинение, которое называлось «О физических свойствах изоморфных смесей». Чисто литературная работа, но полезная, как вспоминал он. И таким образом, он окончил университет со степенью кандидата наук по минералогии и геогнозии. Этот вышедший ныне из употребления термин означал землеведение.

Тем, кто знает Петербург, нетрудно представить себе цитадель русской науки – Васильевский остров, например, с левого берега Невы от Медного всадника или с Дворцового моста. Вот и красное здание университета с белым обрамлением окон, недалеко от знаменитой Кунсткамеры. Оно торцом выходит на Университетскую набережную. Три окна третьего этажа и есть минералогический кабинет университета, существующий там и поныне.

Если войти внутрь, пройти грандиозным и знаменитым коридором почти до конца и подняться на третий этаж, мы попадем в царство минералов. Это кафедра. Ни расположение комнат, ни оборудование их почти не изменились за столетие с тех лет, когда возглавлял кафедру Василий Васильевич Докучаев и приходил сюда молодой консерватор Вернадский.

Та комната, что смотрит окнами на Неву и на величественный купол Исаакия на том берегу, – хранилище минералов. В проемах окон и посредине большой комнаты – шкафы и витрины с цветными камнями. Рабочее место Вернадского – у окна с чудесным видом. Добротный стол, на котором стоит микроскоп (так и кажется, что тот же!). Над ним с полукруглого арочного проема спускается старинная лампа. Возможно, она без всяких изменений висит тут с тех пор, как провели сюда электричество, а Васильевский остров – одно из первых мест в России, где оно появилось.

В соседней комнате – аудитории для студентов, где они учатся определять минералы. А рядом третья комната – для преподавателей. Здесь и встречались все «докучаевские мальчики».

* * *

1886 год – время разгара работы кружка по народной литературе, где Владимир Вернадский стал встречать эту девушку – Наталию Старицкую. Среднего роста, с густыми русыми волосами и серыми глазами. Скромная, серьезная и задумчивая, она казалась незаметной. На самом же деле в ней скрывались внутренняя сила и даже страстность, как характеризует ее дочь Нина Владимировна. И Вернадский стал замечать, что разглядывает ее и думает о ней. Она везде как бы сопровождала его. Оказалось вдруг, что он теперь не один.

Наташа родилась в семье известного юриста и государственного деятеля Егора Павловича Старицкого, одного из участников славных реформ 1860-х годов. Он учреждал новые суды в Закавказье. Там в Тифлисе и появилась на свет в 1860 году Наташа. Кроме нее в семье еще два сына и две дочери. В Тифлисской гимназии она блистала знанием языков, особенно французского.

В конце 70-х годов XIX века Старицкого перевели в столицу, он назначен сенатором и членом Государственного совета. Молодые Старицкие жили дружным большим кланом с родственниками – молодыми Зарудными, детьми другого известного юриста Сергея Ивановича Зарудного, одного из деятелей Крестьянской и Судебной реформ. Образовался большой кружок. По моде того времени увлекались левыми идеями, довольно далекими от убеждений старших, читали появившийся в переводе «Капитал», бегали на лекции Соловьева. Взрослые относились нервно, вспоминала позднее Наталия Егоровна, но замечаний не делали. Ремарка характерная. Сенаторы-реформаторы Старицкий и Зарудный не принадлежали к ретроградам и считали недопустимым влиять на убеждения детей напрямую. Зато отцы-реформаторы (оба оказавшиеся не ко двору в 1880-е годы) внушили им общее настроение долга перед народом и общественного служения.

В этой среде исповедовали свободные взгляды. Считалось постыдным думать о нарядах, замужестве, светских удовольствиях. Какие могут быть балы и развлечения, когда народ страдает! Нет, только осмысленное дело, такое, которое приносит общественную пользу. Развиваться, ставить перед собой серьезные идейные вопросы.

* * *

В кружке по народной литературе знание языков Наташе пригодилось. А Вернадского она выделила по тому впечатлению, которое он на нее производил. От него шло ощущение надежности, силы, постоянного спокойствия.

Начинаются встречи и прощания, дальние прогулки-провожания. Идет май 1886 года, самый важный месяц в их жизни. Веет теплыми ветрами над Невой, цветет сирень за решеткой Летнего сада, через который они идут с Васильевского острова на Сергиевскую, где живет Наташа. Путь не близкий, но его хотелось бы все длить и длить.

Вернадский предпринимает решительное объяснение. Произошло оно на Троицком мосту через Неву. Он признался в любви и сказал, что не мыслит своей дальнейшей жизни без нее. Путь, который ему предстоит, – путь ученого и публициста (так он думал) – предложил разделить с ним.

Однако в ответ он услышал отказ. Наташа старше его на два года. Но Вернадский не отступал. И ему было разрешено писать ей, потому что через несколько дней Старицкие уезжали на дачу в Териоки, сегодняшнее Комарово.

Но и он направляется в Финляндию. Так прекрасно все складывается только тогда, когда любишь. Каждое совпадение кажется счастливым предзнаменованием судьбы. Молодой хранитель минералов получает свое первое самостоятельное задание. На средства Петербургского общества естествоиспытателей он едет в Рускеалу, вблизи Сердоболя (Сортавалы) тогдашней Выборгской губернии. Он должен исследовать мраморные ломки, чтобы определить минеральный состав и происхождение этого красивого темно-красного камня, который использовался для отделки Исаакиевского собора.

* * *

И вот он совершает путь пароходом по Сайминскому каналу и озеру Сайме, через край вод, елей и скал. В дороге разговаривает с попутчиками – с финскими ремесленниками, с русскими купцами.

Вернадский смотрит на холодные волны озера, а мысли его в Териоках, на берегу Финского залива. Все его смятения, душевные муки хорошо отражены им в письмах к предмету своей любви.

Он сам потрясен произошедшей с ним переменой. Всего лишь год назад он тайно возвел в своем сердце образ ученого-монаха, бескорыстного искателя истины, рыцаря науки. «Вспомнился мне один разговор, который велся ровно год [назад] на палубе по Ладоге, разговор шел о любви, мое отношение к любви и ее силе было до тех пор скептическое, я насмешливо улыбался, когда выставлялась сила этого великого чувства, когда говорилось о его значении; мне кажется даже, я и высказал это. В гордости своей я думал: нет того чувства, какого нельзя бы перебороть, нет ничего, нет никого, кто бы мог свернуть меня с дороги, ясно и резко поставленной; всякое чувство сломлю я своей волей, не преклонюсь ни пред одним человеком, что решил я, то и сделаю – хорошо ли, дурно ли мое дело, никто мне не будет судьей, ни на кого не обращу я внимания при поступках своих. Теперь мне странны и дики эти мысли, чем-то далеким веет от них. И все произвело чувство, да, понятно, и то было чувство – чувство гордости, чувство чувством и вышибается»², – пишет он в Териоки.

Он понимает, что происходит у него в душе. Даже не то, что понимает. На него снисходит озарение. Чувство гордости одиночки вытеснено другим, более сильным и человечным чувством любви. Сложенный им в мечтах образ рыцаря науки, нежизненный и сухой, рассеялся от сильнейшего источника света и тепла, как туман над озером под лучами солнца.

Таких рыцарей, вдруг осознает он, никогда не было, нет и не будет. Если что когда и двигало людьми, если что и вдохновляло на подвиги, то не себялюбивое чувство своей избранности, а чувство любви. Пусть это будет любовь не к отдельному человеку, а к человечеству, к истине, любовь к Богу. Она не уводит от людей в погоне за неведомой истиной, а во имя их заставляет идти на подвиги. Недаром Паскаль говорил, что одно движение любви и милосердия – явление более высокого порядка, чем все знания о мире. Любовь изначальна, с нее все начинается, в том числе и научная истина.

Вернадский вспоминает, какое страшное время он переживал, точно в нем боролись два человека: «Один говорил, что я должен это бросить все, если хочу познать истину, если хочу сделать что-нибудь, хочу пережить возможно больше; другой говорил, что я не могу познать истину, не испытав этого чувства, что странно и смешно и нехорошо жить одним умом и ему все приносить в жертву, что, наконец, тут я рассуждать не могу, что иначе это чувство, так долго во мне дремавшее, меня сломит»³. Он уже объявил дома, что осенью, вероятно, отправится за границу, а летом собирался уехать устраивать свои финансовые дела. И все разрешилось в мае. «Как тяжело это время было для меня, Вы не можете и представить себе. Наконец, после одного разговора с Вами я почувствовал, что все точно порвалось во мне, что исчезли, побледнели все прежние мечты, все прежние желания. Как в лихорадке, не помню где, бродил я несколько часов по городу, и, возвратившись домой, я несколько часов пролежал в беспамятстве. Тогда я понял, что все кончено и что переворот во мне совершился»⁴.

И от этой перемены у него спадает тяжесть с души, он выздоравливает будто, и все становится на свои места. Естественный порядок вещей восстановлен. Ему радостно, а не тягостно – верный признак обретения любви.

Та истина, что так красиво выражена Паскалем, сейчас переживается им в сильнейшей степени, порождает большие мысли. «Представляется мне время иное, время будущее. Поймет человек, что не может любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнению или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности – невольного зла – в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и силы свои направить на борьбу за идею, за тот идеал, какой носится в уме у него»⁵.

И вскоре, уже из Петербурга, Вернадский еще более выразительно скажет ей в письме: «Разве можно работать на пользу человеческую сухой, заснувшей душой, разве можно сонному работать среди бодрствующих, и не только машинально, летаргически делать данное дело, а понимать, в чем беда и несчастье этих бодрствующих людей, как помочь им из этой беды выпутаться? Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых фантазий. Говорят, одним разумом можно все постигнуть. Не верьте, не верьте!»⁶ Не только Наташу так горячо он убеждает, а сам утверждается в найденной любви, в приоткрывшемся ему ее великом смысле.

Пока же ходит по скалам. Вид у него дорожный: высокие сапоги, блуза, на плечах гуттаперчевый плащ-альмавива, на голове такая же шляпа. За поясом – геологический молоток и горный компас. Довершает картину увесистая палка в руках.

Свой портрет он описал Наташе, чтобы она представляла его путешествующим и думающим о ней.

Тема мраморов как-то отошла на задний план. Во всяком случае, такой работы в списке печатных научных статей Вернадского нет. Возможно, он ограничился рукописным отчетом обществу. Голова его, совершенно ясно, занята другим.

Девушка не могла быть не захвачена столь сильным чувством, соединенным с большим умом, с искренностью и доверием. И ведь все складывалось удивительно ново, неожиданно и счастливо. То дело, которому она думала себя посвятить, ее неясные мечтания «служения» и высокого призвания тоже обрели другой облик. Они как бы персонифицировались и воплотились теперь в этом сильном, одновременно реалистичном и романтическом человеке. Он ее притягивает как сильнейший магнит силой духа, бодростью, устремленностью в будущее. «С первого взгляда меня сильно повлекло к Вам, – пишет она. – Какая-то ужасная вера сразу явилась к Вам; вера в Вашу честность, искренность, отзывчивость, я могла сразу говорить с Вами как со старым другом, который все поймет и всему будет горячо сочувствовать»⁷.

Конечно, получив такое признание, Вернадский испытывает сильнейшее желание немедленно броситься в Териоки и явиться на дачу к сенатору Старицкому прямо как есть: в высоких сапогах и альмавиве. Но приличия сдерживают его. Экскурсию он быстренько сворачивает, спешит в Петербург, чтобы устроить себе приличный костюм, и в нетерпении мчится в Териоки.

По всей видимости, совсем иной, более сердечной и откровенной стала их встреча, подготовленная письмами, где он так щедро открыл ей всю свою душу.

У них было всего несколько часов. Они гуляли по берегу залива, а возвращаясь, отбивались от коров, что вызывало прилив веселости. То был самый важный миг их жизни. Они стали не просто рядом, но заодно.

Вернадский получил согласие на брак. Произошло это 20 июня 1886 года.

* * *

Но он снова вынужден уезжать, на этот раз в Тамбовскую губернию, в Вернадовку, чтобы вступить во владение имением. Уже 22 июня он на месте, ездит в Тамбов, Моршанск, Липецк, оформляет бумаги, ищет управляющего для имения, возобновляет аренду. И почти каждый день пишет невесте из провинциальных гостиниц и с железнодорожных станций.

Теперь и содержание, и настроение, и тон речей иные. Он перешел на «сердечное ты». Он счастлив не только своим, но и ответным чувством. Он мечтает о совместной жизни, еще не в прозаических деталях, речь идет о жизненном пути. Их разговор касается и «дела», которое обсуждается в братстве. «Значит, непременно, ценное дело, – пишет она. – Чтобы, как Шаховской говорит, “уметь что-нибудь (конечно важное и хорошее) делать” (цитата из «эпохального» письма Дмитрия. – Г. А.) – ремесло, и с другой стороны, чтобы через него в каждом часе и мгновении имелся бы вечный смысл, дающий право жить»⁸.

Поначалу в братстве было много ригоризма[3]3
  Ригоризм – непреклонное и бескомпромиссное соблюдение этических принципов.


[Закрыть], много крайностей опрощения и коммунизации, много невыполнимых моральных требований. Нет общих нравственных правил, которые были бы применимы ко всем сразу, – убеждает он невесту. Личность восстает против регламентации. По форме нравственные правила верны, на деле приносят одни огорчения, если им следовать. «Поэтому, я думаю, – пишет он ей, – что в жизни, желая не только по букве одной, но в самой сути поступать хорошо и справедливо, никак нельзя пользоваться какими-нибудь отвлеченными от места, времени, людей формулами, вроде тех, в каких издавна любили моралисты излагать свои взгляды. Нельзя, например, сказать: надо есть один раз в день, не надо мягкой мебели, и т. д. и т. д. Следуя таким правилам, ты, если ум и сердце твое не спят, очень и очень часто только обманываешь себя, только вызываешь тяжелые минуты раскаяния и муки в бессилии добиться нравственного удовлетворения. Или же такими мерами может притупиться нравственное чувство, может обратиться в ханжество, обрядовый формализм и в крайнем случае дать Тартюфов или Фотиев Спасских[4]4
  Архимандрит Фотий (1792–1838) – фанатичный духовный деятель, имел влияние при дворе Александра I.


[Закрыть]. Но оставим пока в стороне эти возможности, эту дорогу вырождения, к какой легко может привести такая мелочность (и почему отчасти я так нападаю на нее), и перейдем к частному, для нас однако, более важному – вопросу об устройстве обстановки и строя нашей будущей жизни»⁹.

Митя, конечно, изумительный, чистый и цельный человек. Но к его энтузиазму нужно относиться осторожно. Не надо придумывать ничего искусственного. Отношения между людьми, их умственное и нравственное состояние сейчас находятся так низко, что любая честная, наполненная идейными интересами и любовью жизнь – уже не частная жизнь, она сама по себе превратится в общественное «дело». Даже создание в семье правильной гигиенической обстановки, исключение вредных привычек – исключительно важная задача. Ведь вокруг мы видим немало примеров вырождения семей и целых сословий, например фабричного.

А кроме того, у них уже есть «дело» – народное образование, библиотеки, литература. Не так-то просто их правильно поставить в существующих условиях.

А главное дело в семье – жить общими интересами. Любовную и моральную поддержку он может получить только от нее. Вот что самое важное. Только она! Он утверждает, что никогда в жизни не чувствовал себя таким мощным. Кажется, что все силы его растут на глазах. Только она одна может вызвать эту силу, только мысль о ней увеличивает, усиливает деятельность, его желание и способность работать. «При Вашей поддержке, при участии я в силах буду сделать что-нибудь, я, положительно, становлюсь и умней, и сильней, и энергичней, когда у меня промелькнет мысль о Вас, пронесется Ваш неясный образ», – заключает он¹⁰.

Призвание Наталии Егоровны таким и оказалось. Она посвятила свою жизнь мужу и разделила с ним всё. Их дочь уже в старости вспоминала: «Когда я была моложе, я тоже не понимала, какую бесконечно важную роль она играла. Она была его гением, его хранителем, его совестью и всецело разделяла все его увлечения. <…> Были дни, когда его жизнь была в опасности, она всегда поддерживала твердость его духа. Она была совершенно необыкновенная женщина, громадной силы духа и любви. Чем больше я живу, тем более понимаю ее роль в их жизни»¹¹.

Третьего сентября 1886 года состоялось бракосочетание. Некоторые из друзей проигнорировали этот акт по причине принципиального неприятия… фрака. Кажется это смешным и нелепым, но так проявились молодые устремления и «принципы». Отношений, впрочем, сей фрачный факт не испортил.

Вернадский оделся, как принято. Он не собирался шокировать родственников и не придал большого значения явному расточительству на фоне бедствий народной жизни.

Новые родственники приняли Вернадского радушно и как-то сразу, особенно молодежь. Кто-то сказал: «Как ты, Наташа, разыскала такого Старицкого?» – настолько он подходил по стилю мыслей, душевному облику и поведению дружной старицко-зарудненской компании. Особенно Владимир подружился с братьями жены Георгием и Павлом. Молодые поселились, разумеется, на Васильевском острове. Они сняли квартиру в доме на углу Малого проспекта и 6-й линии, в пятнадцати минутах ходьбы от университета. Здесь и прошел их медовый месяц.

Тут, может быть, следует сказать два слова об отношении Вернадского к проблеме, так мучившей всегда молодых людей, о половой проблеме. По ригоризму своему русская молодежь всегда разрывалась между двумя крайностями – между святостью и грехом, между чистотой и пороком. Известно, что некоторые поднимали пол на такую высоту, что даже в браке оставались целомудренными. Сколько мыслей, споров и сочинений посвящено «духовной любви» и презрению к телу!