Текст книги "Вернадский"

Автор книги: Геннадий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

На курорте он, кстати, сделал доклад для врачей об изотопах.

Несколько лучше развивалась КЕПС. «Естественные силы», а не какие-то там мифические внутриатомные, большевики стремились взять к себе на службу. С их помощью они могут добыть настоящие деньги, то есть валюту. Поэтому заложенный еще десять лет назад заряд не иссяк. Образовались многие институты, комиссии, экспедиции, лаборатории. КЕПС еще жила.

В 1927 году он нашел для нее ученого секретаря. Отыскал в дорогом его сердцу Киеве, куда в сентябре 1926 года его пригласили на Геологический съезд.

По дороге, в Москве пробыл два дня, видел всех оставшихся, начиная с Шаховского, конечно. Дмитрий Иванович повел его в музей, где он впервые увидел свезенные теперь сюда старые русские иконы и был потрясен их поразительной красотой и глубиной. Наталии Егоровне писал: «Думаю, что в XII–XVI вв. русское искусство есть столь же великое создание в человеческой культуре, каким в XIX в. явилась русская литература. И мы этого не знали и не понимали»¹². Остальные московские впечатления были не столь приятными: «Университет, где был в старом помещении факультета, удручающе грязен и представляет что-то некультурное!..»¹³ Возможно, это было его последнее посещение своего факультета, потому что вскоре тот вообще ликвидируют.

В Киев приехал 29 сентября. Все каштаны были еще зелеными, после Москвы было удивительно тепло, но еще теплее оказался прием украинских ученых. Как только устроился (прямо в «своей» академии на Большой Владимирской), «сейчас же пошел к Василенко, – писал жене, – они встретили меня как родного, накормили обедом, предлагают переехать к ним, но я думаю, что я буду только у них обедать. Вечером в 10-м часу вернулся в Академию, куда меня проводил Николай Прокофьевич. Между прочим, на меня произвела самое великолепное впечатление их семья – его жена Наталия Дмитриевна, ученый историк, которой он очень гордится – необычайно о нем заботится и, несомненно, в значительной мере его спасла в трудную пору его жизни»¹⁴.

На съезде Вернадского неожиданно избрали председателем, так что работать пришлось вплотную. Однако всю подготовительную работу проделал его старый молодой сотрудник Борис Леонидович Личков, состоявший в то время в Украинском геологическом комитете. Он и раньше, в 1918 году, очень толково управлялся с такого рода делами, называемыми организационными. За прошедшее время их отношения стали лучше и теснее, потому завязалась откровенная и активная переписка. Несмотря на разницу в возрасте, оба доверяли друг другу свои самые задушевные мысли, свои научные планы.

Вернадский вспомнил о нем вскоре, когда его старому ученому секретарю Б. А. Линденеру пришлось уйти. 5 марта 1927 года он написал Личкову письмо с предложением и получил горячее согласие. Личков и не мечтал работать рядом со своим кумиром. К концу года он переехал в Ленинград.

По характеру Борис Леонидович человек подвижный, энергичный. Увлекаясь, он иногда, правда, переходил границы в науке: не дожидаясь проверки, спешил опубликовать не вполне еще доказанные теории. Зато интуицией обладал могучей. Он был одним из немногих геологов, кто поддерживал идею движения материков, тогда считавшуюся фантастической, а ныне признанную всеми.

Во всяком случае, КЕПС очень оживилась с приходом Личкова. Вдвоем начали строить большие планы. В 1928 году, будучи в Праге, Вернадский даже составил специальную записку о развитии прикладной науки в Академии наук и прислал Борису Леонидовичу обширную программу развертывания ее в КЕПС. Однако вскоре стало не до планирования и улучшений.

* * *

Русско-германский альянс 1920-х годов, когда двое побежденных, которых недолюбливали остальные, искали опоры друг в друге, оказался эффективным и в научной сфере, а может быть, и в первую очередь в научной. Немецкие ученые больше всего сотрудничали с русскими. В июне 1927 года Восточно-европейское общество в Берлине организовало «Неделю русской науки» – нечто вроде гастролей наших ученых за рубежом.

В Берлин прибыла представительная делегация во главе с наркомами А. В. Луначарским и Н. А. Семашко. В архиве осталась любительская фотография, где наркомы сидят в первом ряду. Рядом с каждым – женщина, возможно, жена. Ученые – стоят. Вернадский – справа, а на левом краю – характерный облик Альберта Эйнштейна. Вернадский приехал на «Неделю», проходившую с 19 по 26 июля, не из России, а уже находясь в Германии с 15 мая. В рамках «Недели» ему пришлось сделать два доклада в Минералогическом обществе Берлинского университета. В берлинском докладе Владимир Иванович впервые вводит новый биогеохимический термин – миграция химических элементов.

Знакомство с немецкими коллегами для Вернадского оказалось полезным и еще в одном отношении: в академическом издательстве в Лейпциге вскоре вышла на немецком его «Геохимия».

Распрощавшись с соотечественниками, он и после «Недели» остался в Германии. В июле они с Наталией Егоровной принимали радоновые ванны в курортном городке Обершлемма, Саксония. Сюда к ним приехали дети из Праги. Собрание могло быть последним, поскольку Георгий, начинавший приобретать известность в ученом мире, получил приглашение на кафедру русской истории в Йельский университет CHLA. Они с Нинеттой проводили свое последнее лето в Европе.

Много хлопот принес Вернадскому его план международного геохимического журнала. Беседовал с множеством коллег в Германии, ездил с этой целью в Норвегию к В. Гольдшмидту, который работал и в Осло, и в Гёттингене. Правда, издание не состоялось, примирить множество научных школ и враждующих все еще людей не получалось. Он попал в сеть местных интриг и борьбы амбиций, и в том числе антисемитских настроений, по отношению к Гольдшмидту, например.

К нему Вернадский и прибыл на пароходе 25 июля. Вместе они отправились на полевую экскурсию на запад Норвегии, в Берген. Шестидневное пребывание здесь ознаменовалось еще одним поворотом в научном развитии Вернадского. 28 июля он начал писать статью, не имевшую продолжения для печати, но в отрывке зафиксировал давно назревавший отход от философии, связавшийся с сопоставлением теории относительности и наук о Земле. Он, наконец, осознает, что философские выводы, делающиеся Эйнштейном и его последователями из теории относительности, к описательному обычному естествознанию не подходят. И не подходят прежде всего из-за геометризации теоретиками пространства. Математики понимают его как пустое и бесструктурное, оно характеризуется только измерениями и ничем иным. Но натуралист имеет дело только с реальным, сложным по строению пространством, заполненным электромагнитными полями, выраженными силовыми линиями, а также излучениями. Но самое главное, оно обладает определенной симметрией, которую он, как кристаллограф, не имеет права игнорировать и может адекватно выразить языком символов. Еще более сложные свойства пространство обнаруживает в живом веществе, которое для него, как мы помним, – не случайность, а такое же явление природы, как мертвая материя. И вот в этой области философская обработка совсем отсутствует. Мы имеем, говорит он, лишь неясные указания одиноких мыслителей, высказавших чистые идеи, без их научной обработки и приложения. Нет сомнения, что он имеет в виду Бергсона – главного противника философии Эйнштейна.

Итак, Вернадский проводит, наконец, границу между наукой и философией: «Мне на склоне своей научной работы приходится резко менять отношение к философским проблемам. Признавая огромное значение для научной работы философской творческой и критической мысли, всю жизнь интересуясь ее достижениями, следя за ними в часы своего досуга, я никогда не позволял себе касаться этих проблем в своих работах, даже тогда, когда ясно видел теснейшую связь с философскими построениями своих собственных научных достижений и исканий. С одной стороны, это явилось следствием моих занятий историей знания, в частности, историей научных идей. Я слишком ясно видел, с одной стороны обычно не сознаваемую самими учеными призрачность их философских построений»¹⁵.

Возвратившись в Берлин, Владимир Иванович добывал научные приборы. Когда стало ясно, что за рубли в Германии нельзя купить ничего редкого, что требовалось, Вернадский запросил марки и перевел их в наше торгпредство. Но обнаружилось, что его заказы, полученные два месяца назад, как и деньги, лежат мертвым грузом. Пришлось хлопотать и добывать нужные приборы лично.

Двенадцатого августа они с Наталией Егоровной сели на пароход (так дешевле, чем на поезде) и 15-го прибыли в Ленинград.

* * *

Уяснив себе советские обстоятельства, Вернадский стал спрашивать себя, как же ему работать, не имея новой литературы, приборов, оборудования, не получая даже научных журналов из-за рубежа, в условиях крайне затрудненной свободы общения. Его квалификация и состояние здоровья требовали полнокровной деятельности, не вполсилы. Уехать навсегда – значит оторваться от друзей, оставить множество начатых дел. Он отвечает и за людей, связанных с ним.

Он выбирает средний путь – что-то вроде кочевничества; благо для ученого – родина везде, где есть его собратья. С 1927 года он надолго становится мигрирующим ученым. Поскольку все свое возил с собой, смена мест не мешает интенсивной работе, а скорее даже помогает. Поставил для себя не менее трех месяцев проводить за рубежом. Довольно редкий обычай для советской действительности: из десяти следующих лет почти половину времени он работал по собственному плану в Европе.

В 1928 году осуществил давно задуманный цикл геохимических лекций в Карловом университете в Праге, где его давно ждали. «Уже прошла половина моих лекций, – сообщает Личкову 12 марта. – Сейчас заканчиваю лекции о биосфере, металлическом состоянии материи в земной коре и затем начну историю железа, меди, свинца. Не знаю, смогу ли прочесть больше. Слушателями доволен: небольшой избранный круг интересующихся. (Он читал по-французски. – Г. Л.) А для меня выявляется много нового»¹⁶.

Из Праги через Нюрнберг проехал в Мюнхен, где уже не было умершего в 1926 году Грота. Вел переговоры с Генигшмидтом, К. Фаянсом, А. Зоммерфельдом о совместном исследовании изотопов и об определении атомного веса. Затем едет в Страсбург, где уединенно занимается в музее Минералогического института.

Тринадцатого апреля вместе с Наталией Егоровной приезжает в Париж, работает с Лакруа. Встречается с издателем, который готовит французское издание «Биосферы».

Затем, оставив Наталию Егоровну в Париже, выезжает в голландский городок Гронинген. В тамошнем университете ведет переговоры с профессором Гиссингом о подготовке к Международному конгрессу почвоведов и даже совершает с ним небольшую полевую экскурсию по Северной Голландии.

На пути домой заезжает в Берлин к Отто Гану, который вместе со своей сотрудницей Лизой Мейтнер ведет интереснейшие опыты над радиоактивностью. Встречается с переводчиком, который готовит «Геохимию» к изданию в Лейпциге.

К тому времени он уже член-корреспондент Парижской академии наук по секции минералогии, иностранный член Чешской и Югославской академий наук, Немецкого химического общества, Геологического общества Франции, Минералогических обществ CHLA и Германии.

В Париже в 1927 году вышли из печати лекции профессора Коллеж де Франс Эдуарда Леруа «Требования идеалиста и факт эволюции». В них впервые за рубежом прозвучали оценка и глубокое понимание идей Вернадского о единстве живого вещества биосферы Земли. Леруа, последователь философии Бергсона, человек родственного Вернадскому умственного склада, указал, что его «Геохимия» дала новую перспективу: от эволюции отдельных отрядов живого, отдельных видов, на чем обычно останавливаются биологи, нужно переходить к охвату эволюции всей биосферы в целом. Она всегда остается цельной системой и изменяется целиком.

Это признание имело далекоидущие последствия.

* * *

В России «Геохимия» вышла в 1927 году и по-русски стала называться «Очерки геохимии». Как и «Биосфера», она увеличила его известность. 5 февраля 1928 года в Ленинградском обществе естествоиспытателей он прочел доклад «Эволюция видов и живое вещество», в котором ответил на вопрос Радлова еще из 1922 года: как сочетать «безначалие» жизни с ее явным развитием? Как совместить понятие вечности жизни и ее постоянства с очевидной, яркой и несомненной сменой форм жизни в геологическом прошлом?

Никакого противоречия на самом деле нет. Единство и постоянство живого не отменяют перемен. Но важны не формы живого, а его связь с геологической средой. Развитие жизни свидетельствует нам не столько о смене форм организмов, сколько о глубинном процессе обращения атомов в биосфере. Те виды, которые мы называем хорошо приспособленными к окружающей среде и выжившими в процессе эволюции, – не случайны. Они выжили, потому что оказались полезными для увеличения оборота атомов в биосфере. Вымерли же, были случайными пробами те, которые этому не способствовали. Птицы, например, резко увеличивали оборот фосфора в биосфере, ну а человек «взвихрил» множество циклов химических элементов.

В рамках биологии, которая узко понимает эволюцию, невозможно понять, почему одни виды неизменны на протяжении миллиардов лет – бактерии или простейшие, другие появились и исчезли, а третьи появились и не исчезли. В широких рамках эволюции биосферы проливается свет на темные века инстинктивной жизни. Если представлять ее связь со средой, с атомами, то случайностей нет. Появляются закономерности в единстве сохранения (неизменных функций живого вещества в биосфере) и изменения (внутренняя дифференциация функций) организмов.

В этой статье Вернадский впервые сформулировал биогеохимические принципы: I) биогенная миграция химических элементов в биосфере стремится к максимальному своему проявлению; II) эволюция видов, приводящая к созданию форм жизни, устойчивых в биосфере, должна идти в направлении, увеличивающем проявление биогенной миграции в биосфере¹⁷.

Нельзя, конечно, сказать, что столь непривычные взгляды оказались сразу принятыми и понятыми. И если понятие о биосфере в какой-то мере принималось в ученой среде, то представление о живом веществе и его вечности осталось для специалистов за семью печатями. Оно, конечно, лучше воспринималось бы в философской среде, где идеи единства природы вполне естественны. Но как раз к моменту выхода «Биосферы» в стране насильственно прекращалась философская разноголосица, всегда служившая для восприятия и осмысления новых научных идей.

Немного лучше обстояло дело во французской, в русской эмигрантской литературе. В Париже вышли две натурфилософские книжки В. Н. Ильина, которые подвергли сомнению общераспространенные трюизмы о происхождении жизни на Земле. При этом Ильин ссылается на Вернадского, опровергающего традиционные догмы. В книге «Шесть дней творения» Ильин предупреждает против традиционного сомнамбулического повторения в каждом школьном учебнике библейского порядка происхождения Земли и живого мира с человеком. Наука не замечает, как бездумно воспроизводит историю творения, изложенную на первых страницах Священного Писания, и подгоняет под нее свои выводы (о чем предупреждал Вернадский в своей «Вечности»: архетип начала всего сущего – коварен и могуществен). На самом деле строгая наука, к которой принадлежит и «Биосфера», не дает понятия о «концах и началах». А библейскую историю, говорит Ильин, надо воспринимать не как ответ, но как вопрос об устройстве Вселенной.

Но все же труды выходили, правда, не по «крымскому сценарию», не в англоязычной среде, к тому времени ушедшей вперед от побежденных немцев и русских. Неизвестны англичанам были книги Вернадского, которые печатались совсем уж на окраине цивилизации – в России.

В результате пришлось удовлетворяться не большим Международным институтом живого вещества, а скромной лабораторией.

Из сформированного в 1926 году небольшого Отдела живого вещества при КЕПС в следующем он образовал самостоятельную Биогеохимическую лабораторию. По моде того времени к сокращениям она вскоре стала называться БИОГЕЛ. Первоначально в ней состояло десять человек, работавших по двум направлениям: отдел химических и специальных методов исследования и отдел геохимической энергии живого вещества. Заместителем своим он назначил А. П. Виноградова.

Официально лаборатория была открыта 1 октября 1928 года, но еще летом с шестью будущими сотрудниками Вернадский совершил экскурсию для сбора образцов флоры. Он выбрал для путешествия те заповедные места, где провел такие счастливые дни летом 1919 года, – район Старосельской биостанции на Днепре.

В июне – июле 1928 года они с Наталией Егоровной отдыхают в Ессентуках, потом вместе с Ольденбургами еще десять дней – в Кисловодске. Оттуда Вернадский уехал в Киев на соединение со своими сотрудниками, прибывавшими из Ленинграда во главе с Виноградовым. 21 августа сообщает Наталии Егоровне: «Я только что вернулся из поездки более чем за 60 верст от Киева с большими приключениями – моторная лодка не могла идти на обратном пути – мотор испортился – и мы приехали на пароходе, который запоздал на несколько часов. Попадали под дождь и грозу, пришлось ночевать с минимальными удобствами, частью на сене на полу в лесничестве, частью в палатке. Три дня, проведенные на воде и в лесу, обветрили меня, и я загорел за это время больше, чем за все лето. <…> В общем, работа налажена, и я надеюсь, что мы получим точные результаты и дело станет на прочную почву»¹⁸. Результат заключался в сборе для будущих анализов водной, лесной и полевой растительности, которая, конечно, в этих местах несравненно богаче окрестностей Ленинграда.

Затем он поехал в гости к Василенко на его дачу в Боярки, и снова в Староселье на два дня. И в письме Наталии Егоровне, и в дневниках он оставил подробную запись об этой поездке. Тяжелые и очень грустные мысли она у него вызвала. Он увидел воочию пагубное воздействие неправильного социального строя на природу.

Те леса, где они гуляли когда-то с Ниночкой и Кушакевичем и которые на них произвели, как он писал жене, чарующее впечатление, которые поражали мощью и напором жизни, почти исчезли. Вырублены могучие деревья и по правилам, и без правил. Молодой лес на вырубках частично принялся, а частью нет. Вырубался лес и крестьянами – признак повального воровства, распространившегося после революции уже неудержимо. Короче говоря, картина – как после разгрома. Лес уничтожен на 100–150 лет вперед, задолго до его спелости.

Его поразило огромное количество охотников, рыбаков, без всяких правил истребляющих дичь и рыбу. Днепр еще не оправился от варварского истребления рыбы бомбами в Гражданскую войну, как на него обрушилось новое нашествие. В дневнике он формулирует итоги:

«В такие эпохи истребления, разрушения было складывающегося заботливого ведения хозяйства и при направлении государственного творчества на перевод coûte que coûte (любой ценой. – Г. А.) всего, что возможно, в валюту (идущую в первую голову идейно – на мировую революцию, реально и на веселую жизнь господствующей группы), основы национального богатства должны быть затронуты, и это отражается на столь же быстром и разрушительном изменении природы, как разрушается и меняется социальный строй живущего в этой природе социального механизма»¹⁹.

Люди живут за счет природы. Не регулируют ее, не используют возобновление ресурсов для развития, а просто съедают, паразитируют на них. Вот что бросилось в глаза председателю КЕПС. С одной стороны, нет творческого упорядочивания природы, а с другой – нет улучшения социального строя, есть простое воспроизведение крестьянской примитивной жизни.

Грозные признаки. Население на Украине прирастает каждый год на десять процентов. Подрастающие поколения, не обучаясь новым видам труда, не находят своим силам применения и в результате просто увеличивают нагрузку на среду. Но биосфера – неизмеримо сильнее. Она будет сопротивляться.

«Питаются все – добывать и создавать богатство нет места для всех. Не говоря о качестве – количество населения не находит места в социальном строе.

Сейчас хотят есть лучше, хотят жить лучше – но организация не дает для этого возможности.

Это – стихийный процесс, который рано или поздно, с потрясением или без потрясений изменит эту организацию. Люди, стоящие у руля несущегося куда-то корабля, должны это понять. <…>

Оно приведет к войне и голоду – извечных регуляторов роста населения или к перемене социального строя в направлении к интенсивному росту национального богатства»²⁰.

Природа, как известно, применила по очереди оба варианта. Через пять лет на Украине и на всем трудоизбыточном юге начался страшный голод, организованный большевиками. Он унес пять миллионов жизней. Довершила разгром война, прошедшая по Украине туда и обратно. В этих записях он предвосхитил будущие открытия социологов и экономистов – закона, по которому социальный, образовательный и нравственный уровень людей должен опережать рост населения. Иначе – вступают в действие страшные биосферные регуляторы.

Побывав в тех местах, где когда-то так хорошо думалось и творилось, где так сильно переживал истину жизни, снова думает о своей судьбе. Сравнивая себя тогда и сейчас, обращается к своему открытию, к своему решению мировой загадки с точки зрения единства живого и неживого. Как историк науки, чувствует, что пока никто не воспринимает его мысли так, как хотелось бы. Он одинок в главном. Может быть, его творческое достижение преждевременно, как не раз бывало в прошлые века?

Но для него – что это меняет? Пусть оно в гигантской умственной деятельности людей – ничтожно, но огромно для него, отдельного, если захватывает целиком.

Возвратившись из Староселья в Киев, записывает:

«Всегда меня смущает, когда проявляется отношение ко мне, как к какой-то особой величине со стороны лиц старше меня или сверстников (Кащенко, Гиляров, Вотчал). Начинает сказываться вхождение моих идей, которые еще не разделяются, и в то же время чувствуется их возможное (а мне кажется, неизбежное) будущее? Ведь по существу я чувствую их значение и то, что я совершенно неожиданно подошел к очень большому и крупному, к новому взгляду на живое. Помню, не раз в молодости думал – какова природа тех ученых, которые представляются потом нам гениями, создают важное новое, раздвигают горизонты знаний, делают великие открытия. И я находил, что у меня для этого нет данных. И вдруг на старости с 1917 года я пошел по этому пути. В сущности, давно шел – и в минералогическом творчестве, и в геохимии. И перед началом революции мне безудержно захотелось зафиксировать свои идеи – о значении жизни в механизме Земли. Как будто какой-то “демон”, как у Сократа. Думаю, что остались и мои записи об этом.

А наряду с этим – червь недовольства. Видишь, что то, к чему подошел – как ни велико оно, по-видимому, в аспекте истории знаний – в действительности это исключительное для отдельного человека новое понимание и достижение не удовлетворяет. Как будто, что все это “не то”.

То же испытываю я и во время самых высоких художественных настроений – в созерцании и чтении. То же неудовлетворение – желание несравненно большего после всеохватывающих любовных [наслаждений]…

Очень сильно это я все чувствовал сейчас, когда бродил и сидел в лесах. Построения и науки, и религии, и философии не удовлетворяют. Выясняющийся механизм и общность живого – в научном построении – ставит все новые и новые вопросы. Жизнь человека со стороны может и должна представляться – в нашем современном ее научном понимании – как бы аналогичной жизни другого организма. Даже учитывая исключительное планетное значение человеческой мысли и сознания, как это вскрывает с такой яркостью геохимия, такое решение мировой загадки оставляет чувство неудовлетворенности. Из всех решений, может быть, наиболее глубокое решение метемпсихоза в ее буддийском решении – с боготворчеством путем постепенного возвышения поколений – отдельных из них личностей – к сверхчеловеческому состоянию. Но это состояние, очевидно, намечается и с ходом планетного времени»²¹.

Не первый раз его мысли окрашиваются религиозным настроением. Что такое будущее? Может быть, Бог только творится, созидается? Бога нет, но Он – будет? Он сложится из нашего лучшего, из наших неповторимых личностей, если они возвышаются с течением времени…