Текст книги "...Имеются человеческие жертвы"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Все эти структуры были расположены по периметру огромной площади, где когда-то проходили первомайские и октябрьские парады и демонстрации, а с конца восьмидесятых – бесчисленные митинги и шествия под флагами всех политических расцветок и оттенков: проельцинские и антиельцинские, за Горбачева и против, коммунистические и националистические, а в последние два-три года – многолюдные демонстрации против федеральных властей, кремлевского режима, с требованиями выплат задержанных зарплат, восстановления гибнущей промышленности оборонного города и отставки всех тех, кто довел страну и их некогда богатейший мегаполис до нынешнего жалкого, унизительного состояния.

Наташа и Русаков отбежали уже достаточно далеко, почти на сотню метров, когда водитель, который подвез их, взял в руки небольшую черную рацию и что-то коротко сказал – всего два или три слова.

И в тот же миг из нескольких подъездов и из арок по обеим сторонам улицы одновременно выскользнули шестеро накачанных здоровяков в неприметной одежде и, не спуская глаз с бегущих по мостовой высоких мужчины и женщины в светлых плащах, устремились вслед за ними по тротуарам, прижимаясь к стенам домов.

28

Русаков и Наташа приближались к площади кратчайшим путем – улицей Юности.

А там, впереди, слышались крики и страшный гул ревущей многотысячной толпы, из-за крыш невысоких строений поднимались клубы черного дыма. Тысячи людей стояли на балконах и на кровлях, глядя в одну сторону, и у всех на лицах было одно общее выражение какого-то завороженного, оцепенелого любопытства.

– Все! – крикнул на бегу Русаков, на миг обернувшись к еле поспевавшей за ним Наташе. – Это катастрофа!

Подступы к площади были перекрыты особенно плотно, и туда никого не пропускали. Но эта приметная пара почему-то всюду проходила беспрепятственно, словно по чьему-то волшебному слову стражи порядка и в форме, и в штатском, и в пятнистом зеленом и сером камуфляже расступались перед ними, открывая проход.

И вот последний бросок – и они оказались перед баррикадой из намертво сдвинутых и притертых друг к другу разноцветных поливальных и снегоуборочных машин.

Сомнений не было – стратегия городских властей, выставивших войска против демонстраций, была предельно проста и по-своему эффективна: тысячи людей загнали, как в мешок, на огромную площадь и заперли выходы на прилегающие улицы и переулки, вопреки, казалось бы, очевидной логике – чтобы, бросив на штурм против демонстрантов силы милиции и войска МВД, рассеять их толпы и дать возможность разбежаться. Выходило так, что тут была изначально запланирована большая кровь.

Гул огромной разъяренной человеческой толпы был чудовищен. Слышались пронзительные женские визги, яростные выкрики, раскатистые трубные приказы сразу из нескольких радиоустановок и мегафонов.

Головы, головы, сотни искаженных гневом, воинственным азартом, страхом и яростью лиц...

На площади была почти одна молодежь. Где-то там, вдали, ближе к громадным серым бастионам административных зданий, где, видимо, был эпицентр побоища, виднелись блестящие на солнце каски и щиты омоновцев и солдат спецназа. Откуда-то, непрерывно гудя, сквозь скопище людей к горящим автомобилям медленно пробивались красные пожарные машины. От улицы Юности, так же раздвигая толпу, двигались четыре боевые машины пехоты и специальные цистерны с брандспойтами.

Русаков не мешкая вскочил на подножку снегоуборочной машины, схватился за кронштейн бокового зеркала, подтянулся что есть силы и перемахнул через капот двигателя. Наташа отважно кинулась за ним, но, поняв, что повторить то, что он сделал, не сумеет, принялась карабкаться по высоким стальным снегоуборочным щитам, стараясь не потерять из виду своего Русакова.

А он, стоя на высоком крыле этого оранжевого «ЗИЛа» и в ужасе глядя сверху на раскинувшееся перед ним дикое столпотворение, оглянулся на миг и, увидев ее, закричал что есть силы, чтоб перекрыть этот гром и гул:

– Наташка, не смей! Не смей туда! Назад!

Но она не слышала, да и не стала бы слушать его. Она должна была быть с ним рядом, везде и всюду, что бы ни было, чем бы ни кончилось. На миг глаза их встретились, расширенные от ужаса и полные любви, – один короткий, как выстрел, переполненный чувствами взгляд.

И ни он, ни она не заметили, что те шестеро, что скрытно и ловко преследовали их, перебегая от дома к дому по тротуарам, в эти мгновения неприметными серыми тенями скользнули под перегородившие улицы машины, быстро, ползком, пробрались под ними, под грязными рамами и осями и очутились на бушующей площади одновременно с Русаковым и Наташей.

Русаков еще раз оглянулся, пытаясь увидеть свою любимую, но уже не различил ее в кипящих волнах людских водоворотов. Они подхватили, увлекли и понесли их в разные стороны, все дальше и дальше друг от друга. А она еще видела его, уносимого этими страшными, неудержимыми людскими бурунами, свивающимися в спиральные потоки.

Противостоять этому было невозможно, как-то воздействовать, остановить, удержать – нечего было и пытаться. Заведенная, озверевшая от страха и бешенства толпа словно превратилась в неистовое, обезумевшее существо, и это существо испускало во все стороны волны дикой, слепой ненависти. И наверное, ничего страшнее этого самоубийственного порыва не было и не могло быть. Сотни людей рвались куда-то, бежали, толкая и отшвыривая друг друга.

Одних уносило на периферию, других затягивало в самую гущу, прямо к эпицентру этого пекла, туда, где мелькали в воздухе руки с железными палками, обрезками труб, стальными заточками и черными резиновыми дубинками. Повсюду над головами качались гневные рукописные плакаты и флаги практически всех движений – красные, профсоюзные голубые, монархические бело-желто-черные и бело-сине-красные российские триколоры, к которым тянулись чьи-то руки, чтобы вырвать их, растерзать на клочья и посрамить.

Что есть силы работая локтями, Наташа, задыхаясь, пыталась пробиться туда, где время от времени еще мелькала, то исчезая, то появляясь, светлая копна волос Русакова. Ее плащ уже был разорван в нескольких местах. Вдруг она оглянулась, будто очнувшись, и вгляделась в лица. И словно какое-то прозрение пришло на миг. Сегодня была совсем не та толпа, что вчера. И вовсе не потому, что энергия гнева и ненависти выкатила на улицы во много раз больше людей, чем накануне. Это были другие люди, другие лица. И по совершенно ошалелым и пустым глазам двух или трех парней, бесновавшихся около нее, она поняла, что они были вдребезги пьяны. От них разило дешевым сивушным пойлом.

И это были... нет-нет, это были не студенты. Чего-то особенного, присущего именно студенчеству в этих лицах вокруг не было ни капли. Скорее всего, молодые безработные работяги, ребята с окраин и из пригородов. А еще – бесчисленная лавина уличной шпаны, коротко стриженных и наголо бритых «правобережных» и «левобережных», которых кто-то, наверняка намеренно, созвал и влил в студенческие колонны, науськал и натравил на этого общего врага, и теперь, забыв о вечной взаимной ненависти «левых» и «правых», они были едины в порыве слепой энергии разрушения.

Ну точно, верно! Она своими глазами успела заметить, как кто-то торопливо и почти не таясь вытаскивал из карманов и из-за пазухи бутылки с водкой и портвейном и щедро раздавал, рассовывал, пускал по цепочке, и жадные руки подхватывали, тянулись к ним, рвали друг у друга эти дармовые и загодя откупоренные бутылки и тут же присасывались, хлебали, давясь, и передавали другим.

Неожиданно чья-то потная рука с дикой силой схватила ее за запястье. Кто-то другой рванул сзади плащ. Ошалелая, мерзкая физиономия гоготала и приплясывала перед ней. Она шарахнулась в сторону, полетели последние пуговицы с ее плаща, и сразу несколько рук, потных и цепких, как огромный ядовитый паук, вцепились в нее, впились, ухватив за грудь, а кто-то уже с блудливой проворностью скользил вверх по ноге, разрывая колготки и задирая юбку.

Словно молния с треском разрядилась в голове с предельно ясной мыслью, что вот сейчас она упадет и эти скоты, будто стая шакалов, навалятся на нее, спеша добраться до мяса беззащитного подранка.

– Ух вы, га-ады!

Небывалая сила всколыхнулась в ней. Она и не ведала за собой такой холодной злобы и готовности к сопротивлению. Что есть силы саданула ногой одного, другого, третьего и оглушительно, жутко закричала, так, что у самой заложило уши. Взвыв от боли, они отпрянули, и ее спасло только то, что в этот миг их было слишком много. Будь их трое-четверо, и она не совладала бы.

Но, опьяненные, очумевшие от водки, они упустили ее. Тут словно опять в голове ее затрещали те же молнии. И Наташа, пробиваясь и уходя все дальше от своры насильников, внезапно поняла, что это звучат не сухие разряды молний в голове, а что-то другое часто хлопает не то в гуще толпы, не то над головами людей.

Она оглянулась, озираясь. И точно: бело-голубые дымки расползались над площадью и оттуда послышался новый всплеск отчаянных криков, и он разносился, дробился и множился каким-то повторяемым словом. И наконец, она разобрала: «Чере-емуха!», «Чере-емуха!»

Но Наташа была далеко, на краю, и слезоточивое облако еще не достигло их, хотя где-то в толпе уже мелькали лица с вытаращенными и накрепко зажмуренными мокрыми глазами и слышался с разных сторон надрывный мучительный кашель. А там, ближе к центру событий, на линии прямого взаимодействия демонстрантов и войск правопорядка началась форменная давка.

Какой-то высокий плотный человек вдруг оказался рядом и схватил ее за руку. Она инстинктивно отдернула ее, снова готовая закричать, но то был совсем другой человек, с сильным мужественным лицом. И тут за руками, затылками, плечами она снова увидела, или показалось ей, что увидела, одного из тех, из той гнусной распаленной ватаги. Она отшатнулась в сторону, и тот, что держал ее за руку, поймал и понял ее взгляд.

–  За мной, быстро! – крикнул он ей. – Не отставайте! Я все видел, потому и пробивался к вам. Да бегите вы, слышите, пока не затоптали! Сейчас народ кинется от газа!

И она почему-то невольно подчинилась его приказному тону и выражению его лица. Он умело выводил ее, протаскивал, расчищая дорогу сильным корпусом и широкими плечами. Что-то знакомое почудилось ей в его облике. Но все происходило слишком быстро, как в ускоренном кино, не было времени вникать и вспоминать. Все ближе к границам площади, к периметру гигантского прямоугольника, окруженного высокими зданиями... Наконец он прыгнул на подножку одной из поливальных машин, кабина которой оказалась открытой. Ловко пролез между рулем и сиденьем и открыл дверцу с другой стороны. Наташа, как под гипнозом, повторяла все его действия и через считанные секунды оказалась на мостовой примыкающей улицы по ту сторону «поливалки», где неожиданный спаситель сразу отпустил ее руку.

– Ну, вот и все, бегите! – тяжело дыша, воскликнул он и снова полез назад в кабину, чтобы попасть туда, на площадь.

–  Спасибо вам огромное! – крикнула она, но он даже не оглянулся, только махнул рукой, пристально вглядываясь во что-то, происходящее в этом бурлящем и ревущем скоплении людей.

29

Русаков, потеряв Наташу в толпе и движимый разрывавшими надвое противоречивыми чувствами, был бессилен противостоять мощи людского течения, уносившего его все дальше и дальше от любимой женщины.

«Что ж! – пронеслось в голове. – Воистину на войне как на войне».

А значит, ему была одна дорога, – туда, на передовую, с одной лишь надеждой, что о ней, Наташе, позаботится судьба.

А он что было сил торил себе путь туда, где шла самая жаркая схватка, и не было ему пути назад.

Что ж, разве не он столько раз повторял и печатно, и вслух, разве не он вдалбливал в головы, что свобода и демократия – не вольная воля, не шальной произвол, но трезвый разум и ответственность. И сегодня, в этот, наверное, самый страшный час, он нес ответственность за все, готов и должен был платить по всем счетам. Он чего-то недоучел, в чем-то просчитался. И теперь это взбаламученное море людей всецело ложилось на его совесть.

Он был все ближе к бурлящему силовому центру площади и точно так же, как и Наташа, невольно отмечал, что в этом людском вареве на удивление редко попадаются собственно студенческие лица. Очевидно, тут смешались самые разные силы, и это никак нельзя было приписать нелепой случайности.

Туда, туда, вперед! Где-то там наверняка были его ближайшие помощники по движению, его верные товарищи и сподвижники. У них должны были быть мегафоны и, хотя было ясно, что никто его не услышит, просто не сможет услышать и разобрать обращенные к толпе слово, оно, это слово, должно было прозвучать и разнестись над площадью.

Как хлопушки, затрещали гранаты и шашки со слезоточивым газом. Толпа отпрянула, и его понесло назад, как волной отлива, но он успел заметить, и это подтвердило его догадки, что у многих на лицах вдруг оказались предусмотрительно прихваченные мокрые платки и повязки – домашние средства против воздействия раздражающих слезоточивых и нервно-паралитических газов.

Плечом и локтями он наперекор этой страшной силе упорно проталкивался вперед, а за ним, не отставая и не упуская его из виду, продвигались, лавируя в толпе, трое здоровяков в чем-то грязно-зеленом, а впереди и ближе к Русакову – двое невысоких плотных парней в одинаковых черных кожаных куртках, расстояние между которыми и человеком в светлом плаще все сокращалось.

Вдруг в какой-то момент Русаков ощутил что-то вроде острого приступа внезапной тошноты. В глазах все перекосилось и как бы утратило реальность. И словно что-то треснуло и разорвалось внутри – так, будто сквозь него, пронзая, прошел насквозь холодный ветер. Но в следующее мгновение дикая боль парализовала и руки, и ноги – он даже не вскрикнул, только жадно глотнул воздух широко раскрытым ртом. Он успел обернуться и с каким-то удивлением увидел прямо за собой невысокого плечистого парня кавказской наружности, а рядом еще одного такого же... На долю секунды они встретились глазами...

Черно-зеленая мгла залила мир. Сознание отключилось, но плотная толпа не давала упасть наземь, и он еще с десяток секунд висел на чьих-то плечах, потом сразу осел, и в момент падения те, что были сзади, успели нанести по его светлому затылку страшный удар кастетом.

Русаков упал, толпа на мгновение раздалась в стороны и вновь сомкнулась над ним. Кто-то споткнулся о его ноги, кто-то повалился на распростертое тело.

– Э, э, ребята! Человек упал, человек упал! – отчаянно закричали в толпе. Но Русаков уже не слышал ничего. Остро заточенная тонкая стальная пика прошла прямо через сердце.

Двое убийц, протискиваясь между людьми, перемещались на другую сторону площади, когда разом ударили брандспойты со спецмашин и в воздухе, мешаясь с дымом, поднялась радужная дымка водяной пыли. Люди разбегались, куда могли. Несколько примыкающих к площади улиц наконец разгородили, и туда хлынули ополоумевшие рассеянные толпы. Сотни людей сгрудились вдоль линий оцепления, составленных из взявшихся за руки омоновцев, солдат внутренних войск, милиционеров в обычной форме. Машины «скорой помощи», прорвавшись наконец на площадь, забирали избитых, раненых, окровавленных людей. По рации вызвали труповозку, и она спешно покинула площадь, увозя свой страшный груз.

Убийцы Русакова бежали в сторону улицы Юности. А за ними, точно так же неотступно держа в поле зрения, поспевали трое из тех, что всего только минут двадцать назад скрытно устремились за Русаковым и его подругой, когда те еще бежали к площади. Наконец, пробежав по улице около сотни метров и молча переглянувшись, убийцы прошмыгнули через арку в какой-то двор и, несколько раз для верности кинув взгляд за спину, остановились у глухой стены и жадно закурили. Оба молчали и были бледны.

Трое накачанных молодых мужчин, которые были неподалеку от них в момент убийства, а после сопровождали на некотором расстоянии, быстро вошли в тот же двор. Каждый из них был как бы сам по себе, и все они направлялись к разным подъездам большого многоквартирного дома. Они словно и не видели двух крепышей кавказцев, как вдруг все трое разом остановились и, широко расставив ноги, одновременно открыли по курившим огонь из длинноствольных двадцатизарядных пистолетов Стечкина с глушителем.

Всего несколько частых, как очереди, негромких щелчков – и все было кончено. Все произошло без единого слова в пустынном безлюдном дворе. И трое палачей тем же широким спортивным шагом вышли из арки обратно на улицу и растворились в арьергарде убегавших с площади.

30

Спасенная каким-то чудом, буквально за руку вытащенная, подобно тонущему в бурю и внезапно выброшенному на твердый берег, в глубоком шоке от пережитого, поминутно озираясь и пошатываясь, даже не пытаясь привести в порядок разорванную одежду, Наташа брела куда-то, не разбирая дороги, глядя перед собой расширенными от ужаса, остановившимися глазами.

Еще не укладывалось в сознании, не вмещалось все, что увидела она там, все, чего удалось избежать. Только в кино и по телевизору доводилось видеть такое, и самое памятное – октябрьские репортажи из Москвы в девяносто третьем, казавшиеся почти нереальными, какой-то нелепой, бездарной инсценировкой.

Происшедшее вот только что казалось еще менее реальным – словно в мозгу возник непроницаемый барьер, резко ограничивший остроту восприятия. Она шла и шла куда-то, ее обгоняли сотни людей, разбегавшихся с площади, у многих женщин и девушек была настоящая истерика, они рыдали и бессильно – то ли моля, то ли проклиная – воздевали руки к солнечному ярко-синему апрельскому небу. Многие хромали и кашляли, у многих распухли и слезились глаза... Вели под руки залитых кровью раненых... Она словно ничего понять не могла. Смотрела, видела – и словно не доходило, что все это – наяву.

Вот пробежала худенькая девушка в разорванной куртке, за ней, прихрамывая, длинный вихрастый парень, кажется, знакомый, бледный, растерянный, с трясущимися губами. Двое невысоких плотных парней кавказской наружности, оба в одинаковых черных кожаных куртках, тяжело рыся, пронеслись мимо, изредка коротко озираясь, потом вдруг неожиданно быстро свернули и, обогнав ее почти на полторы сотни шагов, вбежали в арку двора.

С трудом переставляя ослабевшие ноги, она двигалась знакомой и неузнаваемой улицей. Те же люди на балконах, те же крики и свист откуда-то сзади... Она уже приближалась к арке, в которой скрылись те двое кавказцев, похожих, как однояйцевые близнецы, когда в ту же арку вбежали еще трое уже совсем других людей – высоких и плечистых, в плотно облегающих ветровках какого-то неопределенного мутно-зеленого цвета. Эти трое пробыли там не более полуминуты и так же быстро вышли друг за другом обратно на улицу – видно, ошиблись и спутали номер дома или двор, и к ним присоединился четвертый, в котором она, несмотря на полуобморочное состояние, неожиданно узнала своего спасителя, сумевшего выволочь ее из страшной давильни.

Она как будто обрадовалась, увидев его, и невольно ускорила шаг, чтобы догнать и еще раз поблагодарить, но тут поняла, кого напомнил он ей – одного из тех, что был тогда в окружении Клемешева в день их знакомства на кладбище, и это воспоминание словно заставило ее проснуться и вырваться из столбняка. Случайность?! Или?..

Мгновенно самые мрачные, мучительные воспоминания обрушились и подхватили ее, как снежная лавина, и она опрометью бросилась назад, на площадь, навстречу разбегавшимся – надо было найти Русакова.

Но через две сотни метров путь ей преградила цепь милиционеров, которые пропускали людей лишь в одном направлении и решительно пресекали любые попытки вернуться на площадь Свободы.

– Мне надо туда!.. – закричала она. – Понимаете, необходимо!

–  Приказ не пускать! Сказано, нет?! – грубо рявкнул высокий поджарый капитан с измученным поцарапанным лицом.

– Наталья Сергеевна, вы?! – вдруг раздалось неподалеку.

Она быстро оглянулась и узнала в том длинном вихрастом парне, что, прихрамывая, минуты три назад обогнал ее, одного из двух вчерашних добровольных охранников, с которыми вчера вечером они ездили по всему городу в уже несуществующем «жигуленке» Русакова, – смешной и наивной безоружной дружиной.

– Это вы, Наталья Сергеевна?

– А?.. – откликнулась она. – Послушайте, вы не видели Русакова?

–   Так, мелькнул пару раз... Я далеко был. Пытался, но так и не смог к нему пробиться.

– Понимаете, мне обязательно надо найти его!

–  Куда там! – махнул он рукой. – Там менты так костыляли! Сейчас нечего и пытаться... Говорят, и погибшие есть.

–  Как?!. – вскрикнула она. – Да вы что?!. Это правда?

–  Кричали в толпе... Я сам не видел. «Омоны», гады, похватали народу, покидали в грузовики, в «воронки». Думаю, не меньше сотни скрутили. Кому «ласточку» сделали, кого так... под микитки... Да не волнуйтесь вы так! Надо ждать. Скоро сам объявится.

–  А-а... Вы не слышали? Что... много убитых?

–  Какие еще убитые? – заорал, зло оскалившись, лейтенант, который нервно прохаживался неподалеку и слышал каждое их слово. – Давай топай, парень! Ты чего тут слухи распускаешь, провокатор, мать твою?!. «Под микитки...» А ну, гони документы!

Но, на счастье, четверо пьяных забулдыг, мотая головами, попытались прорваться за оцепление, и, вмиг забыв о вихрастом, лейтенант кинулся к ним.

–  Драпать надо! – тряхнул головой студент. – А за Владимира Михалыча не тревожьтесь... Может, тоже задержали. Идемте, я провожу вас. Вам куда?

–  Мне туда, на тот берег, – сказала Наташа, мучительно всматриваясь в даль улицы, туда, где приоткрывалась еще запрудившая широкое пространство площади, но уже сильно поредевшая людская масса.

–  Да идемте же! – потянул ее за руку вихрастый парень. – В такой толчее никого не найдешь.

Они снова пошли по середине улицы, над которой кружились стаи испуганных голубей. А Наташа Санина шла, смотрела на них, на этих тревожно мечущихся в небе, растерянных птиц, смотрела и шептала что-то, шла и плакала...

– Ну, вот и хорошо, – приговаривал студент, – это хорошо. Это стресс так выходит.

Вернувшись домой, она ждала и ждала его, выходила на балкон, беспрестанно накручивала диск, набирая его номер... Так прошел весь день, а у нее перед глазами все кружились и пробегали лица, лица, лица – и те подонки, что накинулись на нее в толпе, и промелькнувшие кавказцы, и озверевший лейтенант, и голуби в небе...

Нет, его не было, и она не знала, что ей делать, в этой комнате, которая была вся еще наполнена его дыханием, его голосом, его улыбкой.

Вновь и вновь вспоминалось, как он вышел к ней, приняв душ, – сильный и стройный, и его смелый далекий взгляд, и как потом он горько усмехнулся, увидев сгоревшую машину, но чаще прочего опять и опять вставало перед ней, как он удалялся все дальше, подхваченный и уносимый людским водоворотом, и как мелькал над другими головами его светлый затылок, его повернутое к ней лицо, когда он напрасно пытался увидеть ее в толпе.

Она не могла есть, ни маковой росинки не смогла проглотить с прошлого вечера, только все пила чай, который должен был взбодрить ее, – так и отец когда-то, когда сильно тревожился или волновался, особенно если что-то случалось на заводе или на полигонах, все гонял чаи, бродил по квартире, стоял у окна и думал.

У ее Володи, у Русакова, тут была мать, она жила на том берегу. Их отношения с сыном были сложными, неровными, может быть, поэтому Наташа была едва знакома с ней. Как-то приехали – Русаков хотел познакомить, – но высокая пожилая дама из бывшей городской номенклатуры встретила их подчеркнуто холодно и недружелюбно и на нее смотрела с еле скрытым брезгливо-ироническим интересом и при прощании дала понять, что будет обязана, если подобные визиты не повторятся.

Русаков был тогда расстроен и смущен, впрочем, он всегда говорил и делал особый упор на том, что весь пошел в отца – скромного военного инженера, идеалиста-правдоискателя, с которым его мать предпочла разойтись, так как карьера всегда значила для нее гораздо больше, чем теплое семейное болото. Ему было тогда лет десять или одиннадцать, и он, конечно, хотел бы остаться с отцом, да и со стороны матери, скорее всего, возражений не последовало бы, но отец вскоре заболел и, что называется, сгорел в два или три месяца. Ситуация разрешилась сама собой, силою вещей, но как только явилась первая возможность разъехаться и жить отдельно, он, восемнадцатилетний студент, без сожаления сделал это.

Наташа знала всю его жизнь и, может быть, потому так сильно любила его, сохранившегося в нем тогдашнего мальчика, предоставленного всем опасностям юности и одиночеству, и сумевшего прожить до тридцати четырех лет, не запачкав ни рук, не сердца, ни души.

Она знала телефон его матери Маргариты Викторовны, давно проживавшей с другим мужем... Теперь, кажется, пришел такой день и такой момент, когда надо было этот номер набрать. Это надо было сделать через силу, преодолев внутреннее сопротивление и неприязнь, тем более что за последние годы отношения Русакова с матерью стали почти враждебными. Это легко объяснялось его понятиями, его политическими и историческими воззрениями, которые были поперек горла старой, закаленной большевичке и ответ-работнику горкома КПСС.

И все же Наташа преодолела себя и в начале одиннадцатого набрала-таки ее номер.

– Слава богу, его у меня нет, – услышала она знакомый скрипучий женский голос. – Нет и не было. Да уж, молодец! Заварил кашу со своей шпаной, с этим дерьмократическим сбродом... Догорлопанничался сынок дорогой! Буду только рада, если теперь получит свое и сполна. Только о нем и говорят по телевизору.

–  А что, что говорят?!. – вскрикнула Наташа.

–  Слушайте, моя милая, – раздельно и желчно выговаривая каждое слово, отозвалась Маргарита Викторовна. – У вас что, телевизора нет? При вашем образе жизни и моральных устоях могли бы заработать и не только на телевизор... Так что, голубушка, сделайте милость, никогда больше мне не звоните и забудьте этот номер.

Пошли короткие гудки...

31

Наташа включила телевизор, удивляясь, как ей самой это не пришло в голову раньше. Экран вспыхнул. По российскому каналу шла какая-то очередная американская белиберда, набор смехотворных штампов очередного изделия какой-то захолустной фабрики грез. Пальба, пистолеты, крутой мордобой, длинные машины, рассыпающиеся пирамиды из пустых коробок... Она переключилась на местный городской канал. За столом в студии сидели рядком бледные, с перекошенными лицами начальники местных органов правопорядка. Было видно, сколько пережили они за этот день, однако, как могли, отбивались от идущих в атаку тележурналистов и сами то и дело пытались переходить в наступление.

–   Хотел бы, чтобы нас правильно поняли, – зло бормотал один из чинов в милицейской форме. – Наша обязанность – не допускать проявлений насилия, а уже тем более – массовых беспорядков. В том наш конституционный долг, и мы будем его выполнять...

–  Хотите ли вы сказать, – не менее агрессивно парировал один из тележурналистов, – что для вас конституционный порядок, который устанавливается такими средствами, – священная корова, что он важнее и дороже для вас человеческих жизней?

–  Не надо передергивать и загонять меня в тупик! – огрызнулся милицейский начальник. – Если вы пригласили нас, давайте разговаривать корректно и конструктивно, иначе нам придется покинуть студию.

–  Почему вы не спросите о другом? – повернулся в сторону журналистов известный всему городу Николай Прохорович Мащенко, начальник областного Управления внутренних дел. – Зачем понадобилось нашему выдающемуся демократу господину Русакову выводить людей на улицы с явно провокационными лозунгами, призывающими к насилию? Почему в рядах демонстрантов оказалось столько пьяных и наркоманов? Чтобы разговор шел на равных, вы обязаны были пригласить сюда и его, Русакова, чтобы он посмотрел в глаза родителям тех ребят, что пали жертвой его авантюры.

– Мы сами бы хотели этого, – сказал ведущий. – И ваш вопрос правомерен. Однако Русакова пока не удалось найти.

– Потому что он сбежал, испугался ответственности, – кивнул Мащенко. – Может быть, кому-то сравнение не понравится, но он повел себя в точности как поп Гапон девятого января.

–  Я думаю, не стоит спешить с выводами, – заметил один из журналистов. – Мы давно и слишком хорошо знаем Русакова, Чтобы выдвигать подобные нелепые предположения.

–  Ничего, – сказал один из милицейских чинов, – начато следствие, оно и установит истину.

– Что-то непохоже, – заметил Мащенко, – чтобы вы тут радели за установление истины. Не той, понимаешь, что вам нравится, а подлинной картины происшедшего.

– Ну почему же, – сказал один из журналистов. – Мы как раз очень этого хотим. Но мы уже в который раз задаем вам вопрос: кто направил ночью омоновцев в студенческие общежития, где они вели себя, как на боевой операции, будто брали бандитские притоны? Кто санкционировал эти погромы и издевательства?

Мащенко побагровел:

– Факт сам по себе возмутительный, и мы с ним еще разберемся, а пока ответить не могу. Но повторяю: мы не отдавали такого приказа! – яростно сверкнув глазами, выкрикнул Мащенко. – Не отдавали, вы слышите?! У нас вообще нет данных, будто именно омоновцы куражились и бесчинствовали в общежитиях. Может быть, это вообще одни разговоры, чтобы разжечь страсти! Почему вы нам не верите?!

–  Ну хорошо. Поверим, – сказал другой журналист. – А кто отдал приказ избивать безоружных демонстрантов, применять слезоточивый газ... Тоже не вы?

–  Вы как будто не были там! – возмутился Мащенко. – Да, на площадь Свободы были выведены внутренние войска, чтобы предотвратить штурм и захват административных зданий пьяной толпой! Разрешения на шествие и манифестацию не было! Безоружные, говорите? А заточки, а прутья стальные, а ножи?! Мы действовали в рамках закона!

–  Наша беседа явно перестает быть конструктивной. Мы не слышим друг друга, – постановил ведущий. – Понятно, что теперь, когда случилось непоправимое, никому не хочется нести ответственность за случившееся на площади Свободы, которая стала у нас чем-то вроде российской Тянь-ань-мэнь... Все у нас, как всегда, – что в Тбилиси, что в Вильнюсе, что в Баку – трупы есть, а отвечать некому. Ну а дальше, дальше уже и не упомнишь всех «горячих точек». Неужели кто-то заинтересован превратить в такую «горячую точку» уже не Грозный или Дубоссары, а один из крупнейших городов России?

Прокурор области Герман Золотов поднял руку, и камера взяла почти в полный кадр его взволнованное лицо.

–  Вы говорите об ответственности? Так вот, со всей ответственностью заявляю, что мы этого не допустим. Со своей стороны, я не считаю этот разговор оконченным. Но пока он беспредметен. Точки над «и» будут расставлены только после тщательного расследования.