Текст книги "...Имеются человеческие жертвы"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Но потом, уже в середине марта, вдруг увидела такое знакомое, резкое, выразительное лицо и быстрый, острый взгляд живых темных глаз в толпе свиты, сопровождавшей крикливого лидера их разношерстного движения. Геннадий не спешил на передний план, не тянулся к объективу камеры, предпочитая, кажется, не выделяться на общем фоне очень похожих на него ладных и стройных молодых людей. То был репортаж из Москвы, с какого-то их слета или съезда – неподражаемый Владимир Вольфович всюду щеголял тогда в новенькой офицерской форме – не преминул и тут покрасоваться. А потом пошел другой телесюжет, и все пропало.

Ну ладно, сказала она себе, допустим... Предположим, занят, закрутился, сбился с ног и прочее и прочее... Но почему исчез, скрылся и сгинул вдруг, как тать в ночи... А кто он был, собственно говоря, если не тать? И что все это могло означать лично для нее, помимо того, что и так было ясно, как говорится, понятно и ежу: влипла дуреха по неопытности, как мушка в смолу, в какую-то премерзейшую историю.

Между тем со дня последнего его визита минуло уже чуть больше месяца. В конце концов, он же должен был явиться, ну... хотя бы за припрятанным у нее своим имуществом. Ведь мог же он допустить, что она рано или поздно наткнется в собственном доме на припрятанные им гостинцы? И снова, в который уже раз, вдруг словно кто-то с маху ударил ее по затылку, разогнав туман в голове и прояснив мысли. Она кинулась к книжному шкафу, отодвинула стекло и принялась лихорадочно выбрасывать прямо на пол синие тома Ульянова-Ленина. Газетного «кирпича» с долларами там уже... не было! Она бросилась в ванную комнату с тем же карманным фонариком. Легла на пол, отодвинула тазы. Заглянула в пыльную темноту. И мрачно усмехнулась сквозь зубы. Не было и «дипломата».

Значит, он сам, Геннадий, а может, кто-то из его шестерок-подручных побывали здесь в один из дней, улучив подходящий момент, когда ее не было дома. А это значило, что все заготовленные впрок слова, тысячу раз продуманные и выверенные фразы их последнего разговора утратили всякий смысл. Отношения кончились. Он поставил точку. Сам. За ненадобностью. То было избавление и спасение. И все-таки... то был и удар. Как ни странно, ее женское начало было оскорблено и растоптано. Конечно, это был урок. Пусть страшный, пусть почти непереносимо тяжкий, но вразумляющий, хотя больше всего на свете ей хотелось забыть это все. Забыть, исторгнуть из памяти и зарыть глубоко-глубоко, чтобы никогда не вспоминать.

25

Но вспомнить пришлось. И не раз. И эти, и последующие события оказались едва ли не мрачнее всего прежнего, когда откуда-то из темных логовищ измученной души исподволь поднималась лукаво соблазнительная мысль о самоубийстве.

То были чудовищные минуты понимания, что те ночи не прошли даром и где-то там, внутри, прорастает в ней его подлое семя. И ненависть к самой себе и к этому ежеминутно разрастающемуся сцеплению клеток, которое могло связать ее с ним навек, мутила разум. Нет, этого не должно было произойти! Вот уж воистину лучше смерть!

И был расплатой и назиданием кромешный ад, позор и несмываемое пятно подпольного абортария, боль, кровь, и тошнота, и дикая, терпкая горечь при мысли о погубленной молодости и чувстве собственной нечистоты до конца.

А в один из самых тягостных дней она увидела его. Возвращалась одна из той же научной библиотеки и вдруг застыла на месте... В сопровождении двух коротко остриженных здоровенных парней, обряженных в длинные черные пальто свободного кроя и с непомерно широкими плечами, явно боясь быть узнанным, Клемешев быстро вышел из ресторана «Жемчужина» – самого дорогого злачного заведения Степногорска, о котором ходили темные слухи, будто там работает не только ночное варьете, но и закрытое подпольное казино и даже что-то вроде маленького, закамуфлированного под салон красоты, шикарного дома терпимости, услугами которого охотнее всех пользовались самые денежные жители города – уголовная публика, все заметнее набиравшая силу и влияние в городе. У входа их ждал большой черный джип, тогда еще редкая в их городе машина. Все трое скрылись в ней, но машина не двинулась, словно поджидая еще кого-то. И верно: минут через пять из тех же роскошных зеркальных дверей вышли еще трое – две девицы и рослый парень в кожаной куртке, чей род занятий не вызывал вопросов. Девицы были самого что ни на есть легчайшего поведения, а субъект при них, по всем ухваткам, по походке и жестам, даже просто по силуэту, мог быть только бандитом, и никем другим. И эта троица, пройдя те же несколько шагов, скрылась в темной утробе тяжелого внедорожника.

Она стояла будто в каком-то параличе, ошеломленно глядя на все это, а сзади к джипу подъехал такой же темный, хищный «БМВ», дважды мигнул фарами, и высокая машина, в которой исчез Клемешев, с ходу набрав большую скорость, унеслась по проспекту, а за ней, не отставая, помчался приземистый «БМВ».

Все это было настолько ужасно, что с минуту Наташа старалась уверить себя, будто обозналась в темноте. Но она недолго тешилась самообманом. Разумеется, то был он, и никто другой, – его походка, его силуэт, его ладная, степенная, хозяйская выправка. Как ни глупо, больше всего, конечно, запали в душу те две девки в вызывающе роскошных шубах и замшевых сапогах выше колен, какая-то их непонятная или, напротив, слишком понятная соотнесенность с тем человеком, с которым она, не думая ни о чем, спокойно и доверчиво ложилась в постель.

Потом она еще не однажды видела его в городе... Несколько раз его лицо мелькало в проезжавших машинах, а как-то ее случайно занесло на какой-то митинг, где он был первым оратором и заводилой. И Наташа вновь поразилась его удивительной, незаурядной способности к перевоплощению. Великие актеры расплакались бы от зависти! То вкрадчивый, то романтичный, то гневно-негодующий, то ревущий, как взбесившийся бык, слепо бегущий на врага, наставив острые рога... Пожалуй, по этой части он перещеголял бы и самого вождя, пресловутого «сына юриста».

Он становился заметным человеком в городе, его имя все чаще мелькало в газетах и на телевидении. Местные телестанции все чаще приглашали его на свои ток-шоу, и он уверенно, солидно и легко раздавал налево-направо советы, как жить, как защищать права, а главное – как собирать в один кулак силы «в борьбе с новым тоталитаризмом, пришедшим под фальшивым флагом лживой демократии».

Она смотрела на него – экранного – даже с каким-то интересом. Он и правда являл собой прелюбопытный человеческий экземпляр. И что бы ни чувствовала она к нему, невольно признавала, что он действительно самородок, та самая «пассионарная» личность, о которой столько понаписал в своих сумбурно-гениальных творениях косноязыкий старик, сын Ахматовой. Но как бы то ни было, он, Клемешев, мог вещать сколько угодно и сколько угодно разглагольствовать о высших ценностях и свободах человека и гражданина. Уж кто-кто, а она-то доподлинно знала, кто он таков на самом деле, знала, что там у него за душой, что почем в его неистощимом краснобайстве демагога, на чем зиждется и на каких дрожжах поднимается, как опара, его публичная слава.

А однажды, когда она возвращалась домой, ее обогнал и резко осадил у бровки тротуара знакомый тяжелый джип, и из него, широко раскинув руки, как для объятий, выскочил Клемешев.

– Мать честная, никак, ты, Натаха?! Ты что, мать, не узнаешь? Своих, блин, забываешь?

Она не успела ни свернуть, ни перебежать на другую сторону улицы, ни юркнуть в подъезд. Она стояла и просто смотрела на него. Но он был заметно пьян, возбужден и не сразу распознал значение направленного на него взгляда ее больших серых глаз. И не понял он – теперь, после всего, через что прошла она за те месяцы, когда они не сталкивались вот так, лицом к лицу, страх умер в ней, был вытравлен и выброшен, как ненавистный плод его звериной бандитской страсти.

–  Ты... ты чего смотришь так?.. – приостановился Клемешев, хотя улыбка еще растягивала его рот. – Ты... ты на меня не смотри так, поняла? А то знаешь...

– Знаю, Клемешев, – сказала она. – Я много чего знаю. А главное, знаю, кто вы.

Его хмельную дурашливость как вихрем сдуло. Уголки рта задергались, угрожающе сдвинулись темные брови.

– Смотри, девочка...

–  А то что? – усмехнулась она и шагнула к нему. – Не увижу больше склонов Арарата? Ждет меня суровая расплата? Не так ли, господин стихотворец, мастер эпитафий?

Он вздрогнул и по-бычьи пригнул голову, глядя на нее исподлобья.

–   Так что смотрите вы, Клемешев, – сказала она, – вы ведь человек разумный. И сегодня карьера для вас, как я понимаю, превыше всего. О, да! Вам, конечно, не составит труда лишить меня жизни, убить, похитить, закопать, утопить в нашей великой реке... Но извольте учесть – я теперь уже не одна и я не та девочка, какой вы между делом открыли тайны бытия. Я другая, Клемешев. И мне нечего терять. А если со мной все-таки что-нибудь случится, придут прямо к вам, прямехонько в ваш партийный офис. Так что вам придется не семь, а семьсот семь раз отмерить, прежде чем пустить в дело колющее, режущее и всякое прочее оружие. А теперь пропустите меня и можете катиться к своим партайгеноссе и проституткам. Думайте, Клемешев, хорошо думайте. И никогда, слышите, никогда впредь не приближайтесь ко мне.

–  Ах, с-с-сука! Кошелка! – прошипел он.

– Ну и лексикон у нашего героя! – усмехнулась она и решительно шагнула вперед, надвигаясь на него, грозная и действительно готовая на все.

И... он отступил, отшатнулся, пропустил ее и, видимо, протрезвел тогда не понарошку. Прикинул, взвесил, намотал на ус... И свидетельством тому был самоочевидный факт, что она продолжала жить и никто не звонил ей, не угрожал, не пугал. Бывший возлюбленный – или кто он там? – вероятно, решил отступить, но, конечно, только на время. Наверняка она осталась занозой в его сердце и жалила, побуждая расквитаться и избавиться от какой-то там «кошелки». Но – когда-нибудь, потом, когда сложится более подходящая стратегическая ситуация... Скорей всего, он, Клемешев, поверил, был вынужден поверить, что в случае, если бы она и правда исчезла, его могли ожидать ненужные осложнения на карьерно-политическом фронте. Поверил и затаился, знать не зная, что тогда, на той улице, у распахнутой дверцы черного джипа, когда она своими словами и недвусмысленными угрозами с неизъяснимым наслаждением придавила его, как ядовитую змею палкой, она отчаянно блефовала.

Несмотря ни на что, жизнь продолжалась, и никто, как и раньше, даже подумать и догадаться не мог, какая карта выпала ей в этой жестокой житейской игре черного и страшного девяносто четвертого года. Она жила, но знала, что угроза остается, нависает дамокловым мечом и по законам драмы этот меч должен рано или поздно сверкнуть в воздухе, как пресловутое чеховское ружье, повешенное на стену в первом акте. Но надо было жить, и она жила, чувствуя, что те месяцы выковали из нее нового человека, новую личность, способную многое понимать и оценивать, как должно человеку взрослому и побывавшему на войне.

Но могла, могла ли она рассказать обо всем этом своему Володе Русакову? Могла ли взять и положить на колоду эшафота свою повинную бедовую голову? Да-да, она знала, что он бы все понял. Но открыться ему значило бы вновь пережить все безмерное унижение и отчаяние тех дней и ночей. Сил на это она в себе так и не нашла.

26

Русаков спал очень тихо. Наташа по-прежнему смотрела на него, на его спокойное лицо и, чуть касаясь, поглаживала по мягким светлым волосам. Наездился, намотался за день... Уже несколько лет в таком изнурительном ритме. Изо дня в день – беспрерывная гонка, волнения, нежданные препятствия, необходимость преодолевать злобу и косность, непонимание и откровенную ненависть нескрываемой вражды.

А впереди дел было куда больше, и все говорило о том, что легче не будет, не может быть. Уж такая это штука, коварная и затягивающая, – политика. Тем более если побуждения и мотивы участия в этой повседневной схватке действительно праведны и светлы и нет в них ни тщеславия, корысти, а лишь одна тревога и боль о других, которых так легко обмануть, запутать, сбить с толку и с истинного пути реального освобождения от примитивных стандартов, от убогих схем и умерших традиций.

А он знал истинные пути. Он сумел это доказать хотя бы тем, что, начав практически в одиночку, без чьей-либо поддержки в стане власть имущих, без денежных вливаний сумел сколотить из разбросанных по городу и области разобщенных единомышленников действительно сильное общественное движение. Он доказал, что может многое, тогда, три года назад, на выборах нового мэра Степногорска, которого надо было избрать в связи с загадочной гибелью бывшего градоначальника Анатолия Волоконцева, утонувшего в реке вместе с женой и охранником, когда, как установило следствие, перевернулась их моторка. Так это было на самом деле или не так, теперь вряд ли кто смог бы узнать, но слухи ходили по городу разные... Впрочем, когда и где обходится без слухов?

Но для нее, Натальи Саниной, эта смерть, каких, прямо скажем, немало случалось среди жителей, обитающих на берегу больших рек, озер или морей, окрасилась особым цветом, когда она узнала, что среди баллотирующихся на вакантный пост фигурирует и предприниматель по имени Геннадий Клемешев.

– Так-так, – сказала она и снова подумала про себя: «Что бы там ни говорили, а случайностей точно не бывает».

К тому времени они уже сблизились с Русаковым и жили той жизнью, какой жили и теперь. Зная его еще со времен университетских и по-прежнему видя и слыша его на кафедре, уже поступив в аспирантуру, она не раздумывала долго, когда он позвал ее вступить в движение «Гражданское действие» – самую смелую и прогрессивную общественную организацию их области. Там, в совместной работе, когда она увидела его вблизи, не картонного, алчного, самовлюбленного политикана, а живую, отважную душу, она поняла, что только здесь ее место, только рядом с ним, по-настоящему родным, любимым человеком, и что все годы учебы и были для того, чтобы применить свежие знания в ясной молодой голове в этом объединении самых разных людей, без воплей и истерик сплотившихся во имя будущего России.

Тогда, три года назад, ведомое Русаковым общество только зарождалось, оно было еще слабо и не могло вступить в спор за мэрское кресло, выдвинув своего кандидата. Но это не значило, что Русаков вовсе откажется от участия в предвыборном состязании. И он нашел свое место в нем как ближайший сподвижник, как агитатор и консультант главного конкурента Клемешева – профессора-экономиста Горюнова. По сути, Русаков возглавил его предвыборный штаб и взял на себя основные и самые трудные функции – сбор средств, проведение социологического зондирования и, главное, публичную агитацию и разъяснительную работу. И всюду рядом с ним была она, «женщина эпохи степногорской революции», как он, смеясь, называл ее. Она бывала на всех митингах, распространяла анкеты и опросные листы, моталась по типографиям, обеспечивая своевременный и в нужном объеме выпуск и вывоз программных и агитационных материалов Горюнова и подписных листов в его поддержку. И всюду, где бы она ни была, ей чудились внимательно следящие за ней из-за угла чуть прищуренные глаза их основного конкурента.

Казалось ей это или было так на самом деле? Кто бы мог ответить? В отличие от Клемешева у нее не было ни соглядатаев, ни шпионов, ни личной охраны. Но однажды, дней за десять до выборов, после жаркого диспута на телевидении, на котором Горюнов легко одолел громогласные и заведомо популистские выкрики своего собеседника, Клемешева, – а они с Русаковым тоже были там, на телестудии, в группе поддержки своего кандидата, – уже после передачи, в тот момент, когда повеселевший Русаков обсуждал перипетии этого словесного поединка, к ней неожиданно подошел тот, с кем она меньше всего хотела бы и говорить, и оставаться с глазу на глаз.

– Приветствую вас, Наталья Сергеевна! Смотрите-ка, как занятно, снова схлестнулись дорожки! Да не бойтесь, не бойтесь, не укушу... Мы же цивилизованные люди, так? Я ведь не забыл ту нашу последнюю встречу. Я, чтоб вы знали, вообще ничего не забываю. А с господином Русаковым, как я знаю, у вас все тип-топ? Поздравляю! Достойнейший человек! Умница, светлая голова...

– Это все к чему? – холодно спросила она.

–  А так, – улыбнулся он. – Ни к чему. Только мой совет – и вам и вашему другу – не больно зарываться. А то... зароют.

–  Похоже, вы забыли условия нашего договора? Уж больно смахивает на угрозу. Я ведь предупреждала... В натуре...

–  Она предупреждала... Слушай сюда, ты, сявка! Неужто ты не понимаешь, что живешь, дышишь и трахаешься со своим бобиком лишь по моей доброй воле? Окстись, девочка, опомнись! Без вас мне было бы просто чуть скучнее жить. А теперь бери себе в компьютер: мы, деловые люди, слово держим. И тебя я не трону, уж таков был уговор. Но о нем у нас с тобой базара не было. Так что, коли не хочешь, чтобы его светленькая головка зачуток... порыжела... ты меня понимаешь, да?., вы мне с ним мою торговлю не портьте. Ты про меня ничего знать не можешь, а разнюхала что – так то чистая мура, так сказать, «берег очарованный и очарованная даль». Кто б я ни был, доказухи ноль целых. Ну а я в делах серьезных без предрассудков, пру напролом. Так что не изволь, лапонька, сомневаться – твой чистый мальчик получит четкую информацию от и до, все, что было у нас с тобой, каждый писк и визг. А уж я-то каждую родинку твою помню, где и сколько. Сечешь? Так что моя доказуха потяжеле будет. Вот так. Думай теперь ты. Мозгуй и – покеда!

Русаков подошел к ней:

–  Наташка, что случилось? Что он сказал тебе? Угрожал? Ты белее этой стены.

Ах, сказать бы ей тогда ему все! Положиться на небеса и бухнуть. Но она только помотала головой:

–  Да нет, нет, Володя, не угрожал. Просто спутал меня с одной знакомой.

И он поверил, кажется. А дней через пять у Горюнова сгорела дача, а через два только чудом не до смерти забили сына, студента их же университета.

А еще через два дня Горюнов снял свою кандидатуру.

И на выборы Геннадий Клемешев, предприниматель, вышел один, и был избран, и стал мэром города Степногорска, мегаполиса с населением миллион четыреста тысяч человек, как теперь обычно в таких случаях писали газеты, «на безальтернативной основе»...

27

Телефон, наглухо отрубившийся в квартире Наташи Саниной еще накануне ночью, едва они вернулись домой, наутро так и не заработал, в чем они и смогли убедиться, как только проснулись. И надежд на то, что повреждение будет сегодня исправлено, не было никаких. День начинался воскресный, а бюро ремонта на телефонной станции по воскресеньям отдыхало, чтоб начать принимать заявки на ремонт и проверку номеров только завтра утром, в понедельник.

Конечно, то, что вслед за пейджером и «мобильником» Русакова замолчал телефон и у Наташи, проще всего было бы приписать дурацкому стечению обстоятельств. Возможно, Русаков именно так и подумал бы, если бы не стал политиком и не был бы поставлен командовать своим оперативным штабом на переднем крае обороны, на рубеже прямого соприкосновения с противником. А так уж слишком сильно смахивало на заведомую диверсию с тем, чтобы он утратил связь со своими «штабами» и управление своими «войсками». И он, и Наташа отлично поняли это, хотя намерения своих неприятелей могли представить и оценить только в общих чертах.

В семь утра они были уже на ногах, и Русаков решил не мешкая махнуть в свой главный студенческий «форт» – в общежитие университета. Чтоб не задерживаться, завтракать не стали, порешив перехватить чего-нибудь в городе или в одной из общаг. Они торопливо вышли из квартиры и спустились вниз.

Как и накануне, день начинался солнечный, и от реки несло бодрящей свежей прохладой.

–  Ах, ч-черт! – воскликнул он невольно, остолбенев на широком бетонном крыльце подъезда. Машины, его повидавшей виды белой «пятерки», на том месте, где оставил он ее вчера ночью, не было.

–  Так, события развиваются, – быстро, понимающе переглянувшись с Натальей, констатировал он.

Выходит, прошлой ночью за ним мотались и пасли по всем точкам его хаотичного маршрута явно неспроста. А он, похоже, все-таки допустил непростительную оплошность, не придав этому должного значения.

– Ну, что будем делать? – взволнованно спросила Наташа.

Оба слишком хорошо знали, как последние месяцы работает городской транспорт, а уж тем более в выходные дни, когда в обоих автобусных парках механики из последних сил пытались реанимировать и сделать хотя бы отчасти дееспособными перед рабочей неделей те машины, что еще считались на ходу и могли кое-как выползать на линии.

– Надо в милицию заявить об угоне, – воскликнула Наташа, но Русаков только безнадежно махнул рукой.

–  А... пустые хлопоты. Все потом! Бежим!

Те, кто проектировал эти высоченные, элитные дома-махины, резонно исходили из того, что здешним жителям услугами городского транспорта придется пользоваться лишь в исключительных случаях. Что в основном будут они раскатывать на собственных машинах и государственных «персоналках». Так что этот вознесенный на холме светло-кирпичный заповедный микрорайон для избранных стоял на отшибе от основных магистралей, до которых надо было топать не менее двадцати минут хорошим шагом.

Деваться было некуда. Леваков-калымщиков в нерабочий день было днем с огнем не найти, а уж утром – и подавно. Торопясь, Владимир и Наташа пошли, срезая путь, через лесопарк, сбегающий вниз с холма. И тут-то они увидели свою машину. Ночные похитители, чтоб не слишком утруждаться, не стали отгонять ее далеко – тут же и сожгли, не погнушавшись, впрочем, предварительно вынуть заднее и ветровое стекла и снять колеса. Но, конечно, смешно было бы думать, что это были заурядные происки заурядного ворья и шпаны.

–  Вот так... – сказал Русаков, и на лицо его упала мрачная тень. – Смотри-ка, даже визитную карточку оставили!

Угонщики-поджигатели не слишком таились. На вчера еще белом, а теперь черном от копоти оплавленном кузове процарапали нечто вроде свастики, но не крестообразной, а составленной из трех лучей. И снова они переглянулись.

–  Ладно! – зло сказал Русаков и сжал ей руку. – Только не паникуй, слышишь? Щенки показывают зубы, вот и все!

– Если бы щенки, – покачала она головой. – Скорее тут матерыми пахнет...

–  Ладно! – повторил он и заставил себя улыбнуться. – Будет время – разберемся.

Через десять минут они достигли трассы, ведущей к центру города, и яростно размахивали руками, голосуя и пытаясь остановить какую-нибудь попутку. Как назло, все пролетали мимо, будто не замечая их. А тревога Наташи становилась все сильнее и сильнее. Высокий, светлоголовый, заметный в любой толпе, одетый в почти белый элегантный плащ и будто в тон, в колорит, сильно побледневший, Русаков чуть ли не под колеса кидался, и она сама не знала, чего хочет больше: чтобы он скорей поймал и остановил какую-нибудь машину или чтобы подольше не наступал этот момент, потому что никто теперь не мог сказать, кто окажется в случайной попутке, которая любезно примет их в свой салон и куда привезет. Теперь все могло быть. Она чувствовала это. И волнение вводило ее в какое-то полуобморочное, сомнамбулическое состояние, когда все перед глазами как бы плыло и казалось призрачным и ирреальным.

И в то же время она понимала, что деваться им уже некуда, пути назад нет, а значит – надо садиться в любую машину, какая подвернется, а уж там будь что будет. Было уже около девяти часов утра.

Наконец приближавшийся издали замызганный «уазик» доброжелательно замигал правым поворотником, резко вильнул и остановился около Русакова. За рулем его сидел простецкого вида парнишка, который, услышав названную Русаковым конечную точку маршрута, кивнул головой и как будто застенчиво спросил:

–  А сколько?

– Сколько скажешь, – нервно бросил Владимир. – Только скорей, понимаешь.

–  Садитесь.

Они взобрались в его машину, устроились на жесткой скамейке в пространстве позади водителя и понеслись по солнечной трассе к одному из мостов.

Но при приближении к мосту водитель подался вперед, даже привстал, вытянув шею, пытаясь что– то разглядеть впереди, и они тоже напряженно всмотрелись туда. Какое-то столпотворение машин, замерших на выезде к эстакаде, переходящей в мост.

– Что за фигня? – пожал плечами водитель и, пристроившись к веренице, выскочил из машины, чтобы что-нибудь разузнать.

Вернулся он минут через пять, обескураженно разводя руками:

– Говорят, в центре буза какая-то, вот и перекрыли...

–  Какая еще буза? – подскочил Русаков.

– Да черт его знает... Толком не сказали. Вроде опять, как давеча, студенты. Не слыхали, что ли? Сейчас только по радио передали. Вышли вчера на митинг, ну и сцепились с ОМОНом. Вроде разошлись более-менее тихо, а ночью опять ОМОН на общаги бросили, отдубасили многих, на пол клали, ногами пинали, искалечили кого-то, демократия, блин... Ну а эти опять спозаранку, видно, поперли..,

– Вот оно! – вскрикнул Русаков. – Ты поняла, Наташка?! Вот в чем вся штука! Телефоны, пейджер, машина... Ну, спасибо тебе, друг.

Он сунул в кулак водителю несколько бумажек, выпрыгнул из машины и начал пробираться между притиснутыми друг к другу «Жигулями», «Москвичами» «Волгами» и иномарками вперед, ближе к мосту, туда, где виднелась мерцающая мигалка на крыше желтого милицейского «козла».

Наташа еле поспевала за ним, и оба они – высокие и светловолосые, в похожих светлых плащах, будто брат с сестрой, – привлекали внимание тех, что сидели в машинах. Некоторые шутливо окликали их, а иные, кажется, и узнавали Русакова.

– Все спланировано, понимаешь?! – яростно обернулся он к ней. – Все вычислили и рассчитали! Им надо было отсечь меня, блокировать! Оторвать от ребят и от наших... Нельзя было мне уезжать! Надо было остаться в общаге!..

Наконец они пробрались к милицейскому кордону и перегородившим дорогу машинам ГАИ и городского Управления внутренних дел. Не раздумывая долго, Русаков вытащил свое депутатское удостоверение и кинулся к человеку, сидевшему в одной из милицейских машин, судя по виду, начальнику над остальными. Тот тоже узнал Владимира.

–  А-а, господин Русаков! – расплылся он в зловещей усмешке. – Ну что, довольны? Вот она, ваша демократия... И почему это вы тут? Заварили кашу, ребят завели, а сами вон где!

Объясняться с ним вряд ли имело смысл, но от этого разъевшегося пузатого майора в эту минуту зависело все.

– Ваша правда, майор, – сказал Русаков. – Подписываюсь под каждым словом. Но нам надо быть там! Мне и вот этой девушке, она со мной.

–   Лидер, лидер... – злобно проговорил майор. – Вожак... Втравил ребят болтовней своей... Ну ладно, сейчас запрошу, подождите...

Он поднес ко рту рацию и заговорил, но почему-то не открытым текстом, а условными фразами пароля, а после выглянул из машины и поманил Русакова:

–  Вас пропустят, даже велено транспорт вам предоставить. Только надо подождать, пока машины с подкреплением пропустят.

– С каким еще... подкреплением? – в ужасе воскликнул Русаков. – О чем вы?

– Вот мать твою! – выругался майор. – Сказано же – побоище в городе. Чистая война! Магазины громят, машины жгут...

– Этого не может быть!.. – воскликнула Наташа.

–  Мне что, сами увидите. Ждите...

Наташа схватила Русакова за руку:

–  Володя, ты слышал?! Ты понимаешь, что это значит?

– Все, как всегда, – кивнул он, серо-зеленый от волнения. – У них всегда и всюду один почерк. Поджог рейхстага, понимаешь?! Что бы ни было потом, во всех бедах объявят повинным «Гражданское действие» как зачинщиков и подстрекателей!

Он не успел договорить. По эстакаде к мосту на большой скорости, в сопровождении завывающей машины ГАИ, мчалась колонна из нескольких армейских грузовиков с тентами и небольших автобусов, и в кузовах грузовиков, и в окнах автобусов виднелись люди в военной форме, в защитных касках и со щитами. Русаков торопливо пересчитал: четыре автобуса и семь грузовиков. И это только «подкрепление» к тому личному составу, что, очевидно, уже вывели на улицы и бросили в дело. И, словно отвечая его мыслям, по мосту, навстречу ревущей колонне омоновцев, пронзительно завывая сиренами, промчалась машина «скорой помощи», потом, спустя полминуты, еще три, друг за другом, тоже с криком сирен и включенным дальним светом фар. А за ними – еще одна... Видно, летели на всех парах в Зареченскую больницу.

–  Видал?! – злобно ткнул пальцем в сторону удалявшихся «скорых» майор милиции. – Видал, сокол? Вот она, твоя болтовня!

На его груди хрипло заговорила рация. Он поднес ее к уху:

–  Понял, понял... Он тут, рядом... ждет.

И минуты через три откуда-то из-под моста вывернула будто наготове стоявшая черная «Волга».

– Это для вас, – крикнул майор. – Ну, лети, сокол, разбирайся теперь...

Что-то затаенно-опасное и знакомое на миг почудилось Наташе в силуэте этой «Волги», и она тут же отчетливо поняла что. Знакомый ужас поднялся откуда-то из глубины и стиснул сердце, так что ее как будто зашатало. Еле устояла на ногах. Но Русаков уже распахнул черную дверцу и сел в машину, готовую сорваться с места.

–  Я... я с тобой! – крикнула она и, оттолкнув руку пытавшегося задержать ее постового инспектора с жезлом, бросилась к машине и, рванув дверцу, успела нырнуть внутрь. Водитель «Волги» газанул, завизжали покрышки, и, круто развернувшись, они понеслись вслед колонне грузовиков и автобусов с бойцами ОМОНа и в конце длинного двухкилометрового моста обогнали ее, стремительно приближаясь к центру города по перекрытым улицам, на которых местами толпились взволнованные и что-то жарко обсуждающие люди.

Солнце палило вовсю, как летом. Черная «Волга» летела по осевой полосе, и на всех постах, на всех блокированных перекрестках ее пропускали и давали зеленую улицу. Они ехали будто по чужому, незнакомому городу. Других машин на мостовых почти не было, только кое-где на тротуарах виднелись отдельные легковушки, милицейские «жигули» и «козлы», а арки и переулки были перекрыты тяжелыми грузовиками, чтобы в случае чего никто не мог проскользнуть в спасительные проходные дворы и закоулки. В окно машины вместе со встречным ветром влетал сильный запах гари.

На одном из перекрестков, где-то за квартал до площади Свободы, водитель сделал резкий разворот и остановился у тротуара.

– Ну все, приказано доставить вас сюда. Дальше нельзя. Сами топайте. Не ошибетесь.

Русаков сухо поблагодарил и выскочил из машины. Вслед за ним устремилась и Наташа, и они бегом кинулись туда, в сторону главной площади, где были сосредоточены несколько главных административных зданий области – городской думы, областного Законодательного собрания, представительства губернатора, управлений внутренних дел, УФСБ и регионального отделения Госбанка...