Текст книги "...Имеются человеческие жертвы"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Весь вопрос только в объективности такого расследования, – заметил один из журналистов.

–  Ну что же, – в кадре на экране осталось только приблизившееся лицо ведущего. – Пусть этот острый разговор и не внес успокоения в ваши и наши души, уважаемые телезрители. Но и он, хочется думать, был полезным и остудил чьи-то разгоряченные головы. На одном аспекте все же хотелось бы задержаться. Действительно, всем хочется увидеть и услышать Владимира Русакова. Возможно, его слово и разъяснения окажутся решающими. Владимир Михайлович! Если вы сейчас видите и слышите нас, отзовитесь, придите в студию! Мы готовы в любой момент предоставить вам эфирное время.

Ведущий исчез с экрана, и вместо него на иссиня-черном фоне высветилось изображение двух сломанных гвоздик. Заиграла печальная музыка...

Но вот она стихла, и Наташа невольно отпрянула от телевизора: на экране появился Геннадий Клемешев и под его подчеркнуто скорбным жестким лицом пробежали титры: имя, фамилия, мэр города Степногорска.

– Уважаемые горожане, – сказал он, твердо глядя в глаз камеры, и Наташе почудилось, что он здесь, в комнате, и смотрит прямо на нее, и они снова, как когда-то, наедине... – мужчины, женщины, дети, старики... В этот трудный час, который не изгладится из памяти степногорцев, я обращаюсь к вам как избранный вами мэр, как должностное лицо, обязанное держать ответ перед каждым, в чей дом сегодня вошло горе, в чьих сердцах бушуют гнев и возмущение. Мы потеряли сегодня несколько молодых жизней. Множество раненых и легко пострадавших. Всего этого не должно было быть, но это произошло. Экстремистские силы, о которых мы столько говорили и слышали, кажется, решили, что пришел их час и что от слов они переходят к делам. И вот они, результаты их дел!

Случилось так, что эти трагические события произошли в момент отсутствия первого лица нашего региона, уважаемого губернатора Николая Ивановича Платова. Но я был в городе, я организовал штаб по предотвращению еще более широкомасштабных насильственных действий, но, возможно, я принял эти меры слишком поздно, недооценил всей серьезности этой вылазки врагов демократии, а значит, с меня спрос и мне держать перед вами ответ.

Теперь что касается роли и участия в этой драме нашего известного общественного деятеля, социолога и публициста Владимира Михайловича Русакова. Со своей стороны я хотел бы категорически отвергнуть любые выпады по его адресу, а уж тем более огульные обвинения в каких-то намеренных провокационных или подстрекательских действиях. Я утверждаю: это полная чушь! Тем более что, как вы все знаете, я могу утверждать это совершенно объективно и беспристрастно. Мы всегда были и, видимо, в дальнейшем останемся оппонентами в политике, а возможно, и противниками. У нас разные подходы к проблемам, разные взгляды. Но хочу подчеркнуть: лично узнав господина Русакова в тот период, когда мы оба с ним были членами нашего областного Законодательного собрания, я мог неоднократно убедиться в его человеческой порядочности и в благородстве его мыслей и устремлений. Так что всякие попытки бросить на него тень считаю абсолютно недопустимыми, и хотел бы донести это до сведения всех, кто меня сейчас видит и слышит.

Вы уже знаете, что Генеральной прокуратурой по указанию Президента страны в наш город направлены и уже в самое ближайшее время приступят к работе опытнейшие следователи России. Хочется думать, что, работая плечом к плечу и рука об руку с коллегами из местных правоохранительных органов, они сумеют докопаться до истины и откроют нам правду, кто стоял за этими событиями, кто какие преследовал интересы, кто хотел нагреть руки и сорвать куш на бедах и проблемах нашей молодежи и всех обездоленных... Но к чему бы они ни пришли, я все равно чувствую свою ответственность перед теми, кто избрал меня на пост мэра, и даю вам твердое слово, что, если будет хоть один намек на мою личную вину в этой трагедии, немедленно подам в отставку и сложу с себя свои высокие полномочия. И пусть судит меня тогда ваш нелицеприятный народный суд! А пока объявляю в городе трехдневный траур. И... в любом случае простите меня, вашего мэра. Если можете!..

Даже Наташу – и она сама себе не поверила – проняли на миг эти слова: столь горячо и искренне они прозвучали. Она сделала потише телевизор и встревоженно прошлась по комнате. Вновь вернулось ощущение полного одиночества, как тогда, после смерти отца. Наверное, мало что есть страшнее, чем вот эта темнота окна и удушающее волнение от неизвестности, от отсутствия рядом дорогого человека, словно канувшего и поглощенного этой тьмой ночного города. Но что-то еще волновало ее. И не надо было долго гадать, что именно. И это острое, томительное беспокойство, конечно, было связано с выступлением Клемешева. Что-то там было не так, не так! Нельзя было поддаваться, пусть даже на долю мгновения, этому пафосу и обаянию. Ведь она же знала наверное, одна из немногих, но знала наверняка, кто он таков, что у него за душой и какова цена этой возвышенной риторики!

Ну да, конечно, волнение резко усилилось, едва только он заговорил о Русакове. Почему он заговорил о нем? Причем не как-нибудь, а вот именно в таком духе? Ведь они не просто оппоненты, они неприятели по существу, принципиальные противники! И это в общем-то тоже ни для кого не секрет, даже несмотря на то, что несчастное замордованное слово «демократия» во всех формах и падежах какой год уже не сходит с языка Клемешева. Они – антиподы, и она осведомлена об этом так точно, как никто. Антиподы во всем! Так почему, что побудило Клемешева именно так заговорить вдруг о своем явном недруге?..

Ее мысль бежала все дальше, и чем дальше она уходила, тем все страшнее ей становилось от какой-то неоспоримой внутренней логики, которая приоткрывалась ей и от которой в буквальном смысле волосы шевелились на голове и холодный пот покрывал виски.

Надо было дождаться утра, дожить до него, снова увидеть рассвет и с первыми солнечными лучами начать поиски. А пока нужно было заставить себя взять в руки телефонный справочник и начать методичный обзвон всех служб и учреждений города, где могли хоть что-нибудь знать о судьбе ее Русакова, тем более что при нем всегда была целая стопка документов, удостоверяющих личность, – и водительские права, и университетский пропуск, и читательский билет, и роскошная красная книжка с тисненым гербом города на корочках, подтверждавшая, что Русаков Владимир Михайлович является депутатом Законодательного собрания Степногорской области.

Но прежде чем звонить туда, она для верности все же поочередно связалась со всеми общими знакомыми и друзьями Русакова, потом обзвонила общежития, даже зачем-то ночному дежурному университета и только потом трясущимися руками начала набирать телефоны приемных покоев больниц.

К двум часам ночи был исчерпан и этот список. Его не было нигде... Она сидела и, оцепенев, смотрела на два телефона, два последних телефона, набрать которые было почти немыслимо, совершенно невыносимо: городского клинического и мединститутского моргов. Но наконец собралась с духом и позвонила в первый, а после и во второй. Нет, и там не было его! Счастье охватило ее, несказанное, невыразимое счастье. Его не было, не было там!

Грубые мужики, видно ночные служители или сторожа, куда-то ходили, рылись в каких-то бумажках, но такого трупа не нашли, хотя и было доставлено несколько неопознанных.

– Так что утром приезжайте, поищите, может, найдете...

Но Наташа уже верила, она уже не могла отказаться от этой веры, она держалась за эту надежду, как птица в полете опирается на воздух.

32

Рейсовый «Ту-154» авиакомпании «Внуковские авиалинии» совершил посадку в аэропорту Степногорска на два часа позже, чем следовало по расписанию. И это никого уже не удивляло, стало привычным и рутинным. Как, впрочем, обыденным сделалось и резко усилившееся у всех, кому приходилось теперь пользоваться самым быстрым видом транспорта, ощущение безоглядной покорности судьбе в неотвратимом приближении к небесам. Все были наслышаны, что за последние годы численное расхождение между взлетами и «посадками самолетов российского воздушного флота резко увеличилось и тенденция эта никак не хотела поворачивать в обратную сторону. Так что каждый потенциальный воздушный седок, отдававшийся на волю Божью, невольно испытывал сильные эмоции цирковых вольтижеров, работающих без сетки.

Но так или иначе, самолет прибыл по назначению, и чрезвычайно повеселевшие в связи с этим Турецкий и его команда сбежали по трапу на землю столицы степного края и бодро направились в сторону аэровокзала.

По роду службы «важняку» Александру Борисовичу Турецкому приходилось пару раз бывать тут еще в советские и первые перестроечные годы, но командировки были короткими, и город он помнил только в самых общих чертах. Впрочем, по договоренности руководства Генпрокуратуры с местным начальством их должны были встретить с машиной, разместить и поселить в удобном для работы и безопасном месте.

Но то, что произошло у входа в огромный стеклянный сарай типового здания местной «воздушной гавани», оказалось полной неожиданностью. Помимо троих сотрудников областной прокуратуры, прибывших для протокольной встречи высоких столичных коллег, тут же оказалась и куча местных журналистов с диктофонами и телекамерами, не упустивших возможности использовать их прилет в своих сенсационных интересах. А это был сюрприз не из приятных.

«Хотел бы я знать, – подумал Турецкий, – с чьей подачи нам изволили подложить эту жирную свинью? Москвичи удружили или здешние подсуетились?»

Так или иначе, но он никак не мог рассчитывать на то, что с первой же минуты сделается здешней знаменитостью и каждый мальчишка уже завтра сможет ткнуть в него пальцем на улице. Что за черт! Провинция, мать ее! Кажется, ни о профессиональной этике, ни о конспирации даже во имя их личной безопасности тут думать и не помышляли. А может, как раз и смотрели дальше и преследовали вполне определенную цель – сразу и с места в карьер показать их всей области, и прежде всего тем, кому он, Турецкий, совсем не хотел бы раньше времени показываться на глаза. Это была подстава, подлая подножка, как бы сразу все расставляющая по местам и дающая понять, что скучать здесь не придется.

Он сердито поздоровался за руку с чиновниками облпрокуратуры, представил своих коллег. И с ходу перешел в атаку:

– Охотно верю, что вы рады приветствовать нас и так далее... Только не надо было всей этой чехарды. Вы же к нам теперь по телохранителю не приставите?

–  Сочувствуем и отлично вас понимаем, Александр Борисович, – кивнул один из встречавших хозяев, заместитель прокурора области. – Некрасиво получилось. И мы еще попробуем разобраться, кто поспешил раззвонить день и час вашего прилета.

А их уже окружили журналисты и журналистки со своими микрофонами-диктофонами, объективами, вспышками и прочими прибамбасами для наглядного запечатления. Деваться было некуда – Турецкий принял бой на себя, а Рыжкову и Данилову взглядом приказал смыться или уйти в арьергард, чтобы не фиксировались в кадре.

–  Господин Турецкий, верно ли, что сегодняшние события вызвали серьезную обеспокоенность в Москве и даже в Кремле?

–  Могли бы вы подтвердить или опровергнуть сообщения «Радио России» и НТВ, что это дело взято на личный контроль Президентом страны?

–  Связываете ли вы утреннюю трагедию, из-за которой вас сюда прислали, с предстоящими выборами губернатора области?

Они были, как всегда и всюду, назойливы, беспардонны и нахальны. То есть журналисты как журналисты, репортерская свора, готовая на все, но в этих Турецкому, возможно, из-за собственного раздражения, почудился, помимо их чисто профессионального интереса, какой-то скрытый, ехидный подтекст. А видеооператоры старались, как могли, и фиксировали его во всех ракурсах, позах и поворотах на две большие бетакамовские и несколько маленьких камер.

Возможно, их наступательный энтузиазм подогревался и тем, что все-таки как-никак люди прождали его, протомились тут лишних два часа и теперь хотели возместить бездарно проведенное время энергией натиска.

– Господин Турецкий! – К нему протолкалась разбитная худенькая девица в мужском свитере не по росту и с дорогим микрофоном с эмблемой местного телевидения. – Верите ли вы, что сумеете распутать клубок, который запутывали, может быть, вовсе и не здесь, а у вас, в Москве?

Он знал: с этим бойким бесцеремонным народцем надо держать ухо востро и не расслабляться ни на секунду.

–  Знаете, – решил все это перевести в шутку Турецкий, – вас, кажется, кто-то ввел в заблуждение. – Я прибыл в ваш город, что называется, с частным визитом и как частное лицо, на день рождения внучатой племянницы. Так что никаких комментариев, никаких гипотез. Я – свободный турист, и не более того. Так что, увы, дамы и господа. Увы! увы!

Он не хотел обижать, не хотел разочаровывать их. Он и сам, если и не на половину, то уж точно на четверть заделался газетчиком, хоть и не таким шустрым, оперативным профи, как эта настырная команда. А потому знал, как трудно достается хлеб людям их профессии. Но в то же время он знал и то, как подло и вероломно умеют они вывернуть и извратить любое сорвавшееся с языка слово, сколько могут присочинить, а то и просто выдумать ради своего пресловутого «жарева», и никоим образом не хотел попасться на чей-то припрятанный крючок.

Услышав насчет племянницы, журналистская шатия-братия дружно разулыбалась, давая понять, что все они ребята с головой и оценили его нескладный юмор. Он тоже чуть улыбнулся:

–  Возможно, некоторые из вас знают, что я, грешным делом, тоже пописываю иногда в одной весьма уважаемой газете. Так что даю вам слово, как товарищ по ремеслу, что, как только представится малейшая законная возможность, немедленно оповещу вас обо всем интересном самыми первыми. Помимо своего начальства, разумеется. Но пока, друзья, войдите в мое положение. Наверняка на текущий момент вы знаете намного больше меня. И вполне допускаю, что это я, а не вы должен рассчитывать и надеяться на вашу, как теперь говорят, информационную поддержку. Поэтому хочу верить в наше плодотворное взаимо полезное сотрудничество. И еще один момент: я имею обыкновение самым внимательным образом просматривать прессу. Так что прошу запомнить: если я обнаружу в какой-нибудь газете или телепередаче заведомую химию или туфту, и ваше издание, и ваш канал и лично тех, за чьей подписью пойдут липовые материалы, немедленно занесу в свой черный список. Прощайте, желаю вам успехов! Надо ехать разбираться, что у вас тут за дела. Работы, думаю, тут будет невпроворот. Засим позвольте поблагодарить вас за внимание и откланяться.

Он поклонился, покрепче ухватил ручку своего «дипломата», поправил на плече широкий ремень большой дорожной сумки и двинулся образовавшимся коридором к широким стеклянным дверям аэровокзала, туда, где их ждала машина областной прокуратуры. На душе было противно и горько во рту. Вся эта болтология с представителями средств массовой информации, разумеется, была звуком пустым. И наврут, и наплетут, и выставят в каком– нибудь смехотворно-идиотском виде. Но дело было, конечно, не в этом... Главное; что тот, кто хотел, получил интересовавшую его информацию: их портреты, что называется, в фас и профиль. Не могли же они прикрываться газетками, как какие-нибудь пойманные с поличным щипачи-карманники или путаны из ресторанов.

День уже клонился к вечеру, и устраивать предполагавшуюся вводную встречу и совещание для общего ознакомления и определения самых первых шагов, разумеется, было уже поздно. То есть он, конечно, напрягся бы и не прогнулся... Но когда он намекнул о своих намерениях, посланные встречать его местные кадры так поскучнели и сделали такие большие глаза, что Александр Борисович махнул рукой. Встречавшие оживились и немедленно выступили с контрпредложением направиться в некое хорошее место, помянуть погибших, а заодно отметить их прибытие и обмыть, как и положено русским людям, будущие успехи их совместного предприятия, но Турецкий, переглянувшись со своими, только пожал плечами и сообщил, что, к великому сожалению, от столь любезного приглашения вынужден уклониться, поскольку вот уже семь лет в рот не берет, а грядущие успехи непременно надо будет как-нибудь отметить по завершении сего начинания, если они будут, конечно, эти самые успехи. А авансы тут ни к чему, порочная практика, и уж тем более для таких суеверных чудаков, как он, их покорный слуга Турецкий. И уж тем более в этот день, когда на мостовых главной площади города пролилась кровь.

Они катили к спецгостинице, где было определено им жительство, и Турецкий смотрел в окна машины на город, где всего двенадцать часов назад произошло взволновавшее всю Россию побоище.

Встречавшие обиделись на то, что он не оценил их радушия и гостеприимства, и смотрели в сторону. Но потом все же продолжили общение и решили прояснить несколько организационных моментов.

На вопрос, не будет ли он возражать, если ему на все время пребывания в городе будет придан личный охранник, Турецкий, взвесив, что было бы лучше иметь постоянно за спиной соглядатая или напороться где-нибудь на незнакомой улице на перо, пулю или пику, решил, что жизнь хоть штука и не последняя, но в его теперешнем положении свобода рук и свобода маневра тоже вещи далеко не лишние, и, горячо поблагодарив, отказался, отлично зная, что наблюдение за ним в любом случае будет вестись, так сказать, на неофициальной основе.

У него была к ним только одна просьба, еще до вылета из Москвы переданная по факсу: немедленно по прибытии в город обеспечить его группу разномасштабными картами города и области с тем, чтобы он смог как можно скорее разобраться в топографии и выучить назубок весь район предстоящих им следственных мероприятий.

В распоряжение Турецкому в Москве были приданы два еще молодых, но уже достаточно опытных, отлично зарекомендовавших себя следователя – Женя Рыжков и Миша Данилов, отличные парни, с которыми у них уже давно установились наилучшие рабочие и человеческие отношения. И когда они остались, наконец, одни в уютном одноместном гостиничном номере Турецкого, он провел их первое оперативное совещание.

–  Значит, так, ребята, – начал он в привычной манере, далекой от унылого официоза. – Вы, конечно, помните напутствие нашего друга и шефа Константина Дмитриевича. И прибавить мне к его золотому слову, смешанному со слезами, нечего. За исключением небольшой поправки: все, что говорил он там, в Москве, – мудрая схоластика, а нам тут предстоит ковыряться во вполне конкретном дерьме. Тебе, Миша, – повернулся он к Данилову, – поручается на первое время исследовательский фронт работ – городская библиотека, зал периодики, газеты. Причем не только за последние месяц или два, а не менее чем годовой давности. Надо понять динамику и вектор развития здешней ситуации. Ты, – он повернулся к Евгению, – берешь на себя проблему местных структур – администрация города и области, областная дума, студенческое движение, политические партии и организации. Бери весь спектр, от экологов до гинекологов. Особое внимание – движению «Гражданское действие» и всему, что с ним связано: история, акции, тенденции развития и прочее...

–  А вы, Александр Борисович? – спросил Данилов.

–  А я займусь фигурами и персоналиями, так сказать, лидерами местных элит – губернатор, его окружение, руководство здешних силовиков, финансовые и промышленные тузы, лидеры оппозиции, криминальные «авторитеты». В общем, «кто есть ху». Кое-какой материал я заказал в Москве, чтоб порылись там и подобрали, но опять же, хоть Москва и высоко, однако же далеко. Так что самое интересное, будем надеяться, разгребем тут, в данной, так сказать, точке. Если, конечно, нам дадут это сделать. А что нам станут оказывать активное содействие, лично я сильно сомневаюсь, ребята. Практически мы не знаем сейчас ничего, ну, скажем так, почти ничего, за вычетом общих представлений о происходящих повсюду процессах.

– Ну а тут диалектика, – кивнул Данилов, – единство интересов и близость подходов. Так что все однотипно, что в Москве, что в Саратове, что в Приморье.

–  Браво! – сказал Турецкий. – Однако мы не можем подходить ко всему этому шаблонно. Да, коррупция, да, сближение, а кое-где и полное сращение легальных и теневых групп и сообществ. Мне лично понятно одно, и плюньте мне в глаза, если окажется, что я сейчас ошибался, но впечатление, будто вся эта заваруха с убитыми и искалеченными приключилась чисто случайно, из-за рассогласований и нестыковок чьих-то распоряжений, то есть из-за нашего классического российского бардака, – это чистая фикция. Или, как говорят ученые дамы, – артефакт. Чтобы столь масштабные события да сами по себе... Абсурд! Закономерность нашего времени: сегодня все происходит потому, что кому-то лично выгодно и соответственно кем-то заказано и оплачено. Отсюда и будем танцевать, от старого правила: кому выгодно. А иначе можно прямо сейчас прихватывать вещички и дуть обратно в аэропорт. Но это, ребята, обще концептуальные выкладки. А с завтрашнего утра – черный труд. Больницы, трупы, экспертизы, и свидетели, свидетели...

– Ясно, Александр Борисович, – кивнули члены следственной группы.

–  И прошу обоих занести на скрижали, что вам чертовски повезло, ибо попался вам, скажу без ложной скромности, исключительно головастый начальник.

Все трое невесело усмехнулись, и Александр Борисович извлек из сумки маленькую плоскую стеклянную фляжку «Арарата»:

– Поскольку теперь мы в узком кругу, считаю вполне допустимым и даже полезным нарушить мой «семилетний мораторий». Работы – море, и такое баловство мы в обозримом будущем не часто сможем себе позволить. Завтра в одиннадцать – совещание с местными, выработка общей стратегии и разделение фронта работ, а затем нам предстоит не самое веселое в нашей любимой работе. В пятнадцать ноль-ноль нас будут ждать наши коллеги у здешнего морга. А потом – по больницам, начнете допрашивать потерпевших и очевидцев. Проверьте всю документацию, запаситесь кассетами и батарейками для диктофонов. Ну а теперь самое время вздрогнуть и, поскольку мы размещаем здесь наш штаб, создадим подобающую обстановку.

И Турецкий, развернув, прикрепил к стене кусочками скотча только что полученную большую карту Степногорска.

Посидели недолго, от силы час, после чего Турецкий отправил «юную смену» в их соседний апартамент на двоих, где они на сон грядущий решили сыграть партию в шахматы и тут же глубокомысленно засели друг перед другом за маленькую походную доску с точеными фигурками на магнитах.

А Турецкий, оставшись один, принял душ и, погасив свет в номере, некоторое время стоял у окна, глядя на чужой вечерний город, который загадал ему столько загадок. За окном был какой-то тревожный и грустный пейзаж, нагромождение типовых домов и на склоне этого холма и на соседних холмах, светящиеся окна, густая синева уже почти ночного неба, мерцающие отражения огоньков, горевших на том берегу широкой реки.

Он печально вздохнул и полез в холодную одинокую постель, почему-то всегда одинаково пахнущую во всех гостиницах, поездах и теплоходах государства Российского. Невольно мысли унеслись в Москву, к жене, вновь обманутой им, уже невесть в который раз.

Он полежал немного, невесело вздыхая и переворачиваясь с боку на бок. Потом, сам не зная почему и смеясь над собой, – уж больно было похоже на какое-то второсортное кино, – поднялся в темноте, достал со дна дорожной сумки тщательно завернутый в целлофан свой личный табельный пистолет ПСМ, на ощупь привычно извлек и вновь засадил в рукоятку обойму. Покачал на ладони эту особенную, ни на что больше не похожую, немного волнующую и какую-то очень серьезную, строгую тяжесть оружия и сунул «шпалер» под подушку.

Он сам не ответил бы, чем продиктован был этот поступок. Он не слишком любил эти игры в советские вестерны. Но словно какая-то безотчетная неуловимая опасность витала в воздухе и струилась в комнату из синего окна. Что ждало его здесь? Что ждало его славных напарников? Что ждало сам этот город, его жителей и всю Россию, уже, кажется, окончательно утратившую и волю, и способность, и надежду выползти из заглатывающего ее болота. А он, в сущности, маленькая козявка, пусть и при больших полномочиях, но живая еще и имеющая дерзость пытаться вытащить своей тоненькой веревочкой этого неподъемного российского бегемота.

Ужасная тоска по жене и дочери охватила его в этом пустом номере, и он, найдя рукой телефонный аппарат на тумбочке, набрал на диске сначала обычную восьмерку междугородки, потом код Москвы 095, а дальше свой домашний номер.

И снова Ирка сняла трубку сразу, видно только и ждала, и это тронуло его.

– Это я, – сказал Турецкий. – Мы на месте, вышли на точку. Сейчас приняли по маленькой.

–  Ты хорошо устроился? – спросила она.

–    Обалденно, – ответил Турецкий. – Это, кажется, единственное, что я умею на этом свете, – хорошо устраиваться.

–  Ха-ха! Ты там береги себя, слышишь?

–  Ты простишь меня когда-нибудь?

– Проехали, Сашка, – сказала она грустно. – Что значит – простила, не простила? Это же наша с тобой жизнь, вот и все...

Он пообещал, что будет звонить как можно чаше, и вскоре заснул, как будто ощущая затылком сквозь жесткую казенную подушку суровую твердость пистолета.

33

Наташа Санина так и не заснула до утра. А едва рассвело, оделась и спустилась вниз, естественно вспоминая, как они бежали тут вчера (вчера? неужели только вчера?) вдвоем, рядом...

Она уже готова была выйти из подъезда, когда заметила, что в круглых отверстиях-просветах ее почтового ящика что-то белеет. Для газет было слишком рано. Она открыла ящик и достала запечатанный не надписанный конверт. Ничего не понимая, только чувствуя, как сжалось и часто-часто застучало сердце, она разорвала плотную бумагу, и ноги подкосились: в конверте были все документы Русакова. Все до единого, в целости и сохранности.

Как пьяная, вышла она из подъезда, прижав к груди эту страшную посылку, прошла несколько шагов и опустилась на скамейку перед домом. Перед ней простирался обширный и безлюдный, по-утреннему оглушительно тихий мертвенный двор – будто кадр из сюрреалистического фильма.

Несколько минут просидела она так, безуспешно пытаясь что-то понять, связать... Но вот, наконец, в голове начало что-то проясняться.

Так... Вот документы. Их нашли и подбросили. Нашли или вытащили, украли, отняли или... Ведь это же неспроста! Это какой-то сигнал, уведомление. Но о чем? Почему не в милицию? Почему их подбросили сюда? Почему ей домой, в ее почтовый ящик? Если там нигде, ни в одном документе нет ее адреса? Даже в записной книжке нет. Зачем стал бы он записывать?

И чем больше она думала, чем глубже вникала в смысл этого послания, тем страшней становилось. Значит, тот, кто доставил сам или послал кого-то в ее подъезд, все знал о них, об их отношениях, о том, кем приходятся они друг другу...

Но кто был настолько осведомлен? Да многие, пожалуй... Ведь они не делали секрета из того, кем стали друг для друга. Их и принимали всюду за мужа и жену, и степень близости их была, наверное, понятна каждому со стороны, с первого взгляда. И что из того? Друзья, знакомые... Ну нет, они бы позвонили, принесли бы прямо в квартиру, а вот так, тайком...

И тут она вздрогнула, и все существо ее словно сотряс неслышимый удар близкого грома: стиль! Стиль, почерк, манера!

Повадка! Повадка зверя!

А через ее жизнь, через судьбу прошел лишь один зверь. И она знала его по имени.

Он снова напомнил о себе, но нет, не просто напомнил, но заявил вполне определенно и почти не таясь, уверенный, что уж кто-кто, а она-то поймет. Поймет, разгадает, но никогда не докажет, что именно он расстарался. Так, значит, он не шутил и не блефовал, когда говорил, что знает о ней все, что следит и она в полной его власти... Но что тогда с Русаковым? Додумывать было страшно. Ей был оставлен единственный путь. Если документы Володи были здесь, у нее в руках, а его не могли найти в городе, где лицо руководителя «Гражданского действия» было известно едва ли не всем, значит, он не мог подать вести о себе. Либо лежал где-то в беспамятстве, либо был похищен и находился в каком-нибудь темном подвале, в квартире, или загородной даче, или...

Выхода не было. Нужно было вернуться домой и, уже не полагаясь на телефон, звонить было бессмысленно, прихватив с собой адресную книгу, отправиться на самые страшные в ее жизни поиски.

И она вернулась, и прихватила эту книгу, и вновь уже сделала шаг в сторону лестничной площадки, когда телефон зазвонил вдруг, и она, опрокидывая стулья, бросилась к нему, сорвала трубку:

– Да!!

Там молчали.

 – Да, да!! Слушаю!

И снова тишина, какая бывает, когда звонят из сломанного автомата.

– Говорите или перезвоните! – крикнула она. – Володя, это ты?

В трубке молчали. И вдруг очень близко, нарочито чеканя каждое слово, раздался чей-то незнакомый мужской голос:

–  Госпожа Санина?

– Да, да! – одновременно обмерев и ликуя, почти простонала она.

– Вам просили передать... что случайностей не бывает.

Связь оборвалась. Пошли частые сигналы отбоя.

Она слишком хорошо помнила эти слова. Тот человек не раз и не два повторял их ей, как свое кредо, как излюбленное изречение. А впервые она услышала его на кладбище, среди могил. И какой-то тихий, но внятный голос, как бы пробившийся сквозь стены и перекрытия, со спокойной печалью шепнул ей прямо в душу, что да, случайностей не бывает и искать Русакова среди живых больше незачем.

Она судорожно потерла виски. Пригрезилось? Почудилось? Она сходит с ума после бессонной ночи, после всего пережитого? И вот уже слуховые галлюцинации... А кто-то другой, и тоже незримый, так же спокойно и печально, будто подтверждая самую страшную догадку, негромко сказал, что если это и правда случилось, то виновата в этом она, она, и никто больше, и что это, самое страшное, – из-за ее молчания, из-за ее неумения, неспособности и боязни рассказать ему все, открыть эту мучительную тайну, которая столько лет тяготила ее. Круг замкнулся, и не мог не замкнуться. Потому что случайностей не бывает.

И был путь, черный и мрачный, по всем шестнадцати городским больницам, – сначала в приемный покой, с двумя фотографиями Русакова, потом в больничный морг, в очередную убогую покойницкую, где хранились перед последней дорогой чьи-то безжизненные останки. Нет... Нет... Не видели... Не видели. Не поступал.... Сейчас проверим, подождите... Пойдем посмотрим... Нет... Нет... Ах, Русаков? Русаков, тот самый? А вы в милицию обращались? Так, минуточку... Нет, вы знаете, нет... Не было такого, не привозили... А вы кем ему приходитесь?