Текст книги "Мичман Изи"

Автор книги: Фредерик Марриет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА XXXIII,
в которой Мести доказывает, что он достоин называться полным именем – Мефистофелем. Она изобилует переодеваниями, кинжалами, ядами и чёрными делами

Как-то вечером, на четвёртый день после переезда в палаццо дона Рибьеры, наши герои сидели в своей комнате вместе с Агнессой и доном Филиппом, когда дверь отворилась и на пороге появился монах. Все вздрогнули, полагая, что видят перед собой брата Томазо, судя по его росту, однако никто не поднялся, чтобы приветствовать его. Не говоря ни слова, монах запер дверь и, откинув капюшон, закутывавший его голову, открыл чёрное лицо негра. Агнесса вскрикнула, все вскочили на ноги при таком странном и неожиданном появлении Мести. Негр осклабился, и по его лицу было видно, что у него есть что порассказать.

– Где же монах, Мести? – спросил Джек.

– Потожтём немного. Сейчас я запру тверь на ключ и тогта расскажу вам всё.

Приняв такую предосторожность, Мести сбросил монашескую рясу и оказался в своей одежде с сумкой, привязанной к поясу.

– Ну, масса Тихоня, мой рассказ будет долгим. Поэтому, думаю, мне лучше начать сначала.

– Такой приём считается у рассказчиков наилучшим. Начинай, только останавливайся каждый раз, как я подниму палец, чтобы я мог перевести твой рассказ для Агнессы и дона Филиппа.

– Правильно, cap. Уже стемнело, когда мы с монахом сели на мулов и выехали из города. Он велел мне везти с собой сумку с тысячью долларов, чтобы я не сомневался, что они мои, и вот мы поднимаемся всё выше и выше в горы. Луна светит ярко, и всё вокруг видно как на ладони. А мы едем рядышком и молчим. Я не говорю ни слова, потому что не шибко горазд в его тарабарщине, а он молчит, потому что не кумекает ни словечка по-английски. Ночью, часа в два, мы остановились в каком-то доме на ночёвку, а потом опять поехали дальше в горы, только один раз передохнули, чтобы съесть по куску хлеба и выпить чуток вина. Наступила вторая ночь. Мы подъехали ещё к одному дому, а там люди низко кланяются монаху, и женщина готовит на ужин кролика. Я иду на кухню, там такой запах стоит от мяса – с ума сойти. Я довольно киваю головой и говорю – хороший ужин, милая, – а она скривила рожу и бросила на стол кусок хлеба, головку чеснока и показывает рукой: вот тебе твой ужин, и такой сойдёт для тебя, черномазого, а жаркое из кролика – для монаха. Тогда я думаю: подожди-ка немножко, если монах будет кушать кролика один, то я дам ему для вкуса немного порошку.

– Порошку, Мести? – воскликнул Джек, прерывая рассказ на этом месте.

– Что он говорит? – спросил дон Филипп.

Гаскойн перевёл всё, что рассказал Мести. Его рассказ вызвал огромный интерес у всех присутствующих, а Мести продолжал:

– Так вот, масса Тихоня, как только женщина вышла из кухни, чтобы принести миску, вытащил я порошок да и высыпал в кастрюлю. Потом я сажусь за стол и ем чёрный хлеб, который хорош для чёрного. Вернувшись, женщина ещё раз помешала в кастрюле, переложила жаркое в миску и отнесла её монаху в комнату. Бог мой, вы бы поглядели, с каким смаком он уплетал кролика, даже косточки обсасывал и подбирал подливку хлебом!

«Ага, – говорю я, – кролик вам очень понравился, масса монах, но подождём немного!» А потом он вылакал целую бутылку вина и велел подавать мулов. Вместо платы за ужин он положил руки на голову женщине, и та осталась очень довольна.

Луна светила ярко, мы ехали всё выше в горы. Часа через два монах кладёт руку на живот вот так, слазит с мула и садится на камень. Он крутится и вертится, извивается и стонет беспрестанно целых полчаса и смотрит на меня так, как будто хочет сказать: это твоих рук дело, чёрный дьявол? – но сказать ничего не может. Тогда я вытаскиваю бумажку, где был порошок, и показываю ему: ты, мол, проглотил его. Он ещё раз поглядел на меня, а я смеюсь, – и он умер.

– Ох, Мести, Мести! – воскликнул Джек. – Зачем тебе понадобилось травить монаха? Теперь беды не оберёшься!

– Он умер, масса Тихоня, и значит, больше не будет бед.

Гаскойн перевёл эту часть рассказа дону Филиппу и Агнессе: на лице дона Филиппа отразилась озабоченность, на лице Агнессы – ужас.

– Пусть продолжает, – сказал дон Филипп. – Мне очень хочется услышать, что он сделал с телом.

По просьбе Джека Мести продолжил:

– Я долго думал, что мне делать с ним, и решил: сниму-ка я с него плащ, рясу и другую одежду – всё, что на нём есть, и спрячу тело куда-нибудь подальше. Я поднял его на руки, отнёс туда, где я приметил расщелину в скале, в стороне от дороги, и бросил его туда, а затем закидал тело большими камнями, пока его не стало видно. Потом я сел на своего мула, проделал три-четыре мили, ведя на поводу второго мула, и оказался в большом лесу. Здесь я снял с мула седло и уздечку, стегнул его и отпустил на волю. Потом я разорвал всю одежду монаха на клочки, кроме плаща и рясы, и развесил их по кустам: один клочок здесь, другой клочок там. Теперь никто не узнает, что я похоронил монаха, – сказал я, надел монашескую рясу и плащ, закрыл лицо капюшоном и сел на мула. «Куда ехать? – спрашиваю себя. – Эта дорога мне не подходит, тут меня могут узнать. Поеду-ка я прямо через лес, пока не найду другую». Так я и сделал – ехал, ехал по лесу, верно, не меньше двух миль. Луна зашла, и в лесу стало темно хоть глаз выколи. И тут пять-шесть человек хватают под уздцы моего мула. У них оружие, а у меня ничего нет, что я мог поделать? Они мне что-то говорят, я не отвечаю и не показываю лица. Очень скоро они нашли сумку с деньгами (чёрт бы их побрал!) и повели моего мула через лес. И вот мы подъехали к большой поляне, на которой горел костер. Вокруг него лежали люди, много людей: одни ели, другие пили. Стащили они меня с мула, а я наклонил голову и протянул к ним руки, как это делают монахи, когда благословляют. Они подвели меня к какому-то человеку и вывалили у его ног все мои денежки из сумки. Он что-то приказал им, а я глянул через щель в капюшоне и увидел перед собой знакомое лицо. «Эге, – говорю я сам себе, – да это проклятый каторжник дон Сильвио!»

– Дон Сильвио! – воскликнул Джек.

– Что он там говорил о доне Сильвио? – с нетерпением спросил дон Филипп.

Когда рассказ Мести опять перевели, он продолжал:

– Меня отвели в сторону, там привязали к дереву и оставили. Они ели, пили и веселились, но забыли угостить меня. Так как мне нечего было жевать, я принялся грызть верёвки и перегрыз их, но простоял ещё два часа, пока они все не заснули и не наступила тишина. Я всё время говорил себе – подожди немного. Когда они все заснули, я вытащил нож и пополз по земле, как это умеют делать у нас на родине. Потом я приподнял голову и огляделся: на вахте стояли два каторжника, но они ожидали опасность с другой стороны и не видели, каким галсом я лавирую. Я пополз дальше и лёг борт о борт с этим мерзавцем – доном Сильвио. Он спал крепко, положив под голову мою сумку с долларами. «Нетолго тепе влатеть ими, неготяй», – думаю я. Я оглядываюсь по сторонам, никто не обращает на меня внимания. Тогда я погружаю мой нож прямо ему в сердце и зажимаю рот рукой, чтобы он не пикнул. Он забился, открыл глаза. Тогда я сбросил капюшон и открыл ему своё лицо. Он хотел что-то сказать, но я зажал ему рот ещё крепче, ударил ножом ещё раз, и мерзавец застыл, как бревно.

– Подожди, Мести, мы расскажем об этом дону Филиппу.

– Умер! Дон Сильвио мёртв! О, Мести, ты заслуживаешь вечную благодарность нашей семьи, ибо пока дон Сильвио был жив, мой отец не мог считать себя в безопасности!

– Когда я вогнал нож в сердце дона Сильвио, я остался лежать рядом с ним ещё некоторое время, как будто бы ничего не случилось. Потом я вытащил из-под его головы свою сумку с долларами и, ощупав его с головы до ног, забрал у него пистолет и кошелёк, полный золота. Вот он, гляньте. Я взял их и осмотрелся: все спали, и я пополз назад к своему дереву. Там я встал, как стоял прежде, чтобы немного подумать. Вахтенный подошёл ко мне, увидел, что всё в порядке, и ушёл. Повезло мне, клянусь небесами, что я вернулся к дереву! Я немного подождал и пополз. И полз, пока не добрался до кустов. Тогда я бросился бежать так, что только пятки сверкали. Когда наступил рассвет, я так устал, что лёг отдохнуть в кустах и провёл там целый день. Ночью я пустился в путь и скоро нашёл знакомую дорогу. Я не ел целые сутки. Когда я отыскал дом, где мы ужинали с монахом, я просунул голову в дверь и увидел ту женщину, что угощала нас ужином. Я жестом показал, что голоден. Говорить я не мог, зато усиленно набивал рот едой и даже лица не открывал. Женщине это не понравилось, она начала скандалить, но я отбросил капюшон и показал ей своё чёрное лицо и белые зубы – она приняла меня за дьявола и так испугалась, что убежала из дома, а я наелся до отвала и отправился дальше. Сюда добрался утром и прятался целый день, чтобы прийти к вам в сумерках. Вот и вся история, масса Тихоня. Возвращаю вам вашу тысячу долларов в целости и сохранности, к тому же вы избавились от мерзавца-монаха и проклятого каторжника дона Сильвио!

– Переведи эту часть рассказа, Нед, – попросил Джек Гаскойна, а сам обратился к Мести: – Я очень боялся за тебя, Мести, но утешался мыслью, что ты перехитришь попа. Так оно и оказалось! Эту тысячу долларов ты заслужил, Мести. Возьми их, они твои!

– Нет, cap, доллары не мои. С меня хватит кошелёк дона Сильвио, он туго набит золотыми. Оставьте свои деньги у себя, масса Тихоня, а я оставлю себе своё золото.

– Боюсь, что дело может выплыть наружу, Мести. Женщина, которая тебя видела, распустит слух, что на неё напал чёрный монах, и это вызовет подозрение. Ведь монахи в монастыре знают, что отец Томазо уехал вместе с тобой.

– Да, я об этом думал, но когда человек подыхает с голоду, он забывает обо всём, кроме еды.

– Я не виню тебя. Однако сейчас мне нужно посоветоваться с доном Филиппом.

– А я тем временем, с вашего позволения, сяду за стол и немного подкреплюсь, масса Изи. Я такой голодный, что могу слопать монаха, мула и всё, что угодно.

– Ешь, дружище, и пей, сколько влезет!

Беседа мичманов и дона Филиппа заняла немного времени. Все пришли к выводу, что Мести нужно убираться с острова как можно скорее, а им самим следует отвести от себя подозрение в причастности к этому делу. Дон Филипп и Агнесса отправились к отцу, чтобы ознакомить его с последними событиями и попросить его совета.

Когда они вошли в его комнату, дон Рибьера встретил своего сына словами:

– Вы слышали, брат Томазо вернулся наконец? Так сказали мне слуги.

– Такой слух нам на руку, – ответил дон Филипп. – Но приготовьтесь выслушать нечто иное.

Они уселись, и он пересказал отцу всё, что услышал от Мести. Дон Рибьера некоторое время молчал, погрузившись в размышления. Наконец сказал:

– Смерть Сильвио – большая удача для нашей семьи, и негр заслуживает награды за свой подвиг. Но что касается монаха, тут дело скверное. Негр случайно может проболтаться либо обнаружат письмо отца Томазо к Джеку. Что тогда будет с нами? На нас набросится вся церковная свора, а мы и так уже достаточно пострадали от них. Лучший выход из положения – это немедленный отъезд с острова не только негра, но и наших молодых друзей. Слух о том, что брат Томазо появился здесь, и их отъезд со своим слугой-негром снимет с них подозрение и собьёт с толку расследование. Они должны немедленно уехать. Идите, дон Филипп, и убедите их в абсолютной необходимости этого шага. Передайте нашему другу Джеку, что я не нарушу своего обещания, и как только он получит согласие на брак от своего отца, я тотчас же выдам за него Агнессу. Пока я пошлю человека в порт узнать, нельзя ли зафрахтовать судно на Мальту.

Джек и Гаскойн полностью признали разумность такого решения и приготовились к отъезду. На самом деле, теперь, когда Джеку стало известно условие его брака с Агнессой – необходимость получения письменного согласия отца, – пребывание в Палермо потеряло для Джека всякую прелесть: все его помыслы были направлены на то, как бы скорее получить от отца письмо с разрешением на брак, а для этого требовалось вернуться на Мальту, откуда в Англию регулярно ходили почтовые пакетботы. На следующий день всё было готово к отплытию, и Джек распрощался с Агнессой и её матерью. Они спустились к берегу в сопровождении дона Рибьеры и дона Филиппа и, пожелав им всего наилучшего, поднялись на борт двухмачтового парусника. Незадолго до захода солнца все колокольни Палермо исчезли из вида.

– О чём ты думаешь, Джек? – спросил Гаскойн, когда прошло полчаса, а наш герой не промолвил ни слова.

– Я думаю, Нед, что нам здорово повезло в том, что мы выпутались из этого дела.

– И я о том же, – ответил Гаскойн, и разговор опять заглох.

– А теперь о чём думаешь, Джек? – опять спросил Гаскойн, сделав длинную паузу.

– Я думаю о том, что у меня есть что порассказать старине губернатору.

– Верно, – ответил Гаскойн, и они снова замолчали.

После долгого перерыва Гаскойн спросил:

– А теперь о чём ты думаешь?

– Я думаю, что мне скоро придётся оставить службу.

– Жалко, что я не могу сделать того же, – сказал Гаскойн со вздохом, и они опять погрузились в задумчивость.

– О чём ты думаешь сейчас, Джек? – спросил Гаскойн снова.

– Об Агнессе, – ответил наш герой.

– Тогда мне лучше уйти. Я позову тебя, когда будет готов завтрак, а сам тем временем пойду и поболтаю с Мести.

ГЛАВА XXXIV,
Джек бросает службу, которая оказалась не его делом, и возвращается домой, чтобы заняться своим делом

На четвёртый день они прибыли на Мальту и, расплатившись с падроне, явились в губернаторский дом. Губернатора они застали на веранде, где он радушно приветствовал их, протянув обе руки.

– Рад видеть вас, мальчики. Ну, Джек, как твоя нога? Не хромаешь? А у тебя, Гаскойн, рука зажила?

– Всё в порядке, сэр, здоровы, как прежде! – ответили они в один голос.

– Значит, вам повезло, и вообще вам везёт больше, чем вы этого заслуживаете после своих диких выходок. Прошу вас, присаживайтесь. Надеюсь, дружище Джек, что у тебя есть какая-нибудь история для меня.

– Да, сэр Томас, причём это будет долгий рассказ.

– Тогда мы лучше отложим его на потом. Сейчас я ожидаю кое-кого по делу. Забирайте ваши вещи и устраивайтесь в своих комнатах. «Аврора» отплыла четыре дня тому назад. Рад за вас – ваше выздоровление просто чудо.

– Воистину чудо, сэр. Весь Палермо только и говорит об этом.

– Можете идти, джентльмены. Увидимся за обедом. Вилсон обрадуется, узнав, что вы опять на ногах, ибо он переживал за вас больше, чем вы этого заслуживаете, смею вас заверить.

– В этом он прав, – заметил Джек Гаскойну, покидая губернаторский дом.

После обеда Джек рассказал губернатору о приключениях Мести. Рассказ был выслушан с большим интересом, но позже, когда они остались в доме одни, губернатор позвал мичманов на веранду и сказал им:

– Ну-ка, ребята, как говорится, я не буду читать вам мораль, но я достаточно пожил на свете, чтобы знать, что сложный перелом ноги не излечивается за две-три недели. Я советую вам рассказать всю правду. Вы обманули капитана Вилсона?

– К нашему стыду, сэр, обманули, – признался Джек.

– Как вам это удалось и зачем?

Джек более подробно рассказал о том, что его заставило пойти на обман, – о своей любви, о препятствиях, ставших на его пути, о желании остаться на берегу и обо всём, что произошло.

– Ну ладно, у тебя есть какие-то смягчающие вину обстоятельства, но врачи не заслуживают никакого прощения. Попробовал бы кто-нибудь из здешних хирургов сыграть такую шутку со мной, он у меня так легко не отделался бы, не будь я губернатором! Однако это дело нешуточное, мистер Изи. Вами допущено серьёзное нарушение дисциплины, и завтра утром мы займёмся этим вопросом.

А на следующее утро сообщили, что в гавань вошёл пакетбот из Англии. После завтрака на берег доставили письма, и губернатор послал за Джеком.

– Мистер Изи, вот вам два письма. К сожалению, на них печати из чёрного сургуча. Надеюсь, в них нет вести о смерти кого-нибудь из ваших родственников.

Джек молча поклонился, взял письма и удалился в свою комнату. Первым он вскрыл письмо от отца.

 
Дорогой Джон!
 

С большим прискорбием извещаю тебя, что твоя бедная мать умерла, исчахнув в ожидании золотого века. На протяжении двух последних лет она дожидалась его, сидя в углу у камина, и уж не знаю, от разочарования ли или по какой другой причине, но она покинула сей мир, несмотря на все старания доктора Миддлтона спасти её. Невольно приходит на ум пословица о Магомете и горе – не так ли и она, не дождавшись, когда царствие небесное придёт к ней, сама отправилась, как я надеюсь, в царствие небесное. Она была доброй женой, и я всегда позволял ей поступать по-своему. Доктор Миддлтон считает, что причина её смерти ему не ясна, и настаивает на вскрытии, но я философ и не разрешил – ведь бессмысленно искать причину после следствия. Но я сделал то, что она не позволяла мне при жизни: я обрил ей голову и исследовал её череп как френолог, и весьма примечательно, что мои исследования подтвердили истинность высшей науки. Я приведу тебе их результаты: решительность – сильно развита, доброжелательность – выражена слабо, сварливость – чрезмерная, почтительность – не слишком большая, чадолюбие – очень велико, к моему удивлению, поскольку у неё был только один ребёнок, воображение – сильно развито, ведь ты помнишь, дорогой мальчик, у неё голова была вечно забита разными глупостями; другие способности выражены умеренно. Бедняжка, она преставилась, оставив нас оплакивать её, ибо никогда не было лучшей жены и матери. А теперь, мой мальчик, я вынужден просить тебя выйти в отставку и прибыть домой как можно скорее. Я не могу обходиться без тебя, мне нужна твоя помощь в великом предприятии, которое я замыслил. Близится время торжества борьбы за равноправие, униженные и оскорблённые поднимают голову, воспламенённые моими речами, но я стар и немощен. Я желаю передать тебе свою плащаницу, как тот пророк, который когда-то оставил её другому; тогда я, как и он, воспарю к славе.

Любящий тебя отец

Никодимус Изи.

«Из письма явствует, – подумал Джек, что моя мать умерла, а отец – сошёл с ума».

Некоторое время наш герой пребывал в мрачном настроении, обливался слезами, вспоминая мать, которую если не очень уважал, зато сильно любил, и прошло не менее получаса, прежде чем он вспомнил о другом письме. Это было письмо от доктора Миддлтона:

 
Дорогой мальчик!
 

Хотя мы с тобой не состоим в переписке, но зная твоё доброе расположение ко мне, я беру на себя смелость черкнуть тебе пару слов по праву человека, следившего за твоим развитием с младенчества. У меня нет сомнений, что к настоящему времени ты уже избавился от чудаческой философии своего отца. Именно поэтому я посоветовал тебе уехать из дома, и надеюсь, что не ошибся: как молодой человек, не лишённый здравого смысла, и наследник крупного состояния, ты, очевидно, уже успел убедиться в ложности его идей. Твой отец сообщил мне, что он попросил тебя вернуться домой, и если в твоих глазах моё мнение чего-нибудь стоит, позволь мне заверить тебя в настоятельной необходимости твоего возвращения домой. Большое счастье для всех, что ваше поместье – майорат, иначе вскоре ты стал бы нищим, ибо трудно предугадать, в какие ещё долги твой отец может влезть в своём помешательстве. Он уже уволен с должности мирового судьи по приказу лорда-наместника из-за его выступлений с речами, направленными на подстрекательство недовольных крестьян к бунту и неповиновению. Здесь имели место случаи поджога, так вот несколько раз видели, как твой отец танцевал и бесновался с криками ура вокруг горящего стога сена. Он разогнал сторожей и разрешил всем браконьерам охотиться на своих землях. Короче, он не в своём уме. Хотя я далёк от мысли применять к нему насильственные меры, я всё же считаю совершенно необходимым, чтобы ты вернулся домой и взял в свои руки управление поместьем. Для тебя нет никакой надобности заниматься профессиональным трудом, имея восемь тысяч фунтов годового дохода. Ты уже отличился в сражениях, теперь уступи место тем, кто нуждается в этом ради хлеба насущного. Благослови тебя Господь, в надежде вскоре увидеться.

Твой покорный слуга Г. Миддлтон.

Оба письма давали повод для раздумий. Никогда ещё Джек не предполагал, что отец может зайти так далеко в своих заблуждениях. С течением времени Джек всё меньше хранил верность идеям отца, но иной раз по привычке отстаивал их. Однако теперь у него как бы открылись глаза – тому способствовало глупое, почти бесчувственное письмо, написанное отцом в связи со смертью матери. Ещё некоторое время Джек предавался печальным размышлениям, когда, взглянув на часы, заметил, что наступило время обедать. В молодости горе не лишает аппетита, а притворяться, что горе у него глубже, чем на самом деле, Джек не хотел. Поэтому он переоделся и спустился в столовую серьёзный, но с сухими глазами. За обедом он мало разговаривал и вышел из-за стола тотчас же после обеда, передав губернатору два письма, полученных им из дому, и попросив у него разрешения посоветоваться с ним по поводу писем завтра утром. Гаскойн последовал за ним в его комнату, и тут Джек поделился с ним своим горем. Чтобы развеять его печаль, Нед принёс бутылку вина и стал утешать его в меру своих сил и способностей. Прежде чем лечь спать, Джек раскрыл другу всю душу и все помыслы, получившие у того полное одобрение. Потом, пожелав спокойной ночи, Джек бросился на постель и моментально заснул.

– Ясно только одно, – сказал губернатор утром, возвращая письма Джеку, – что твой отец совсем спятил. Я согласен с мнением доктора, по-видимому, человека разумного, что тебе следует немедленно вернуться домой.

– И бросить службу насовсем, сэр? – спросил Джек.

– Что ж, должен сказать, что ты не совсем пригоден к ней. Конечно, мне будет жаль расстаться с тобой, ведь у тебя такой чудесный дар к приключениям, и мне больше не придётся слушать твои побасенки, которые ты рассказываешь по возвращении из плавания. Однако, насколько я понял со слов капитана Вилсона, он взял тебя на службу для того, чтобы она помогла тебе избавиться от некоторых вздорных идей, а не из необходимости овладеть морской профессией.

– Думаю, что так оно и было, сэр, – ответил Джек. – Что касается меня самого, я едва ли понимаю, зачем пошёл на службу.

– В погоне за голубой мечтой, мой милый. Однако оставим эту тему. Теперь вопрос заключается в том, каким образом уволиться со службы и вернуться домой, чтобы позаботиться о своём поместье. Тут я со всей ответственностью заявляю, что берусь устроить это дело прямо на месте, не обращаясь ни к адмиралу, ни к капитану. Я возьму ответственность на себя, и ты можешь отправляться на родину с пакетботом, который в среду отплывает в Англию.

– Благодарю вас, сэр Томас, я вам очень обязан.

– А вас, мистер Гаскойн, я, конечно, отправлю с первой же оказией на ваше судно.

– Благодарю вас, сэр Томас, я вам очень обязан, – повторил Гаскойн слова Джека, кланяясь.

– И будьте добры, не ломайте себе больше рук, пожалуйста, – продолжал губернатор. – Влюблённым это ещё как-то простительно, а вам нет.

– Простите, сэр, если любовь оправдывает сломанную ногу мистера Изи, то я полагаю, что дружба обязывала меня, по крайней мере, сломать себе руку.

– Попридержите язык, сэр, или я сломаю вам шею из прямо противоположного чувства, – заявил губернатор шутливо. – И заметьте, молодой человек, я буду хранить это дело в тайне, так как связан честным словом, но позвольте мне посоветовать вам впредь служить на совесть, так как служба – ваш хлеб. Уже давно пора разлучить вас с мистером Изи, дружба с ним может плохо закончиться для вас, Гаскойн. Вы должны понять, что если бы не снисходительность капитана и первого лейтенанта к Джеку, он не удержался бы на службе ни одного дня и давно был бы уволен со службы, чего вы не можете позволить себе.

Выслушав последнее замечание, сделанное довольно суровым тоном, мичманы немного помолчали, потом Джек спокойно заметил:

– И всё-таки, сэр, я не думаю, что был очень плохим офицером.

– Верно, мой мальчик, но в тех случаях, когда обстоятельства требовали от тебя мужества и преданности долгу. И если бы ты поступил на флот с твёрдым намерением сделать карьеру, флот мог бы гордиться таким офицером. Даже теперь ты мог бы стать отличным офицером, если тебя взять в ежовые рукавицы и ограничить в средствах, ибо ты уже научился подчиняться, что совершенно необходимо для того, чтобы научиться командовать. Но не будем больше говорить об этом: мичман с годовым доходом в восемь тысяч фунтов – явление, абсолютно недопустимое на флоте, особенно если он решил жениться.

– Надеюсь, вы одобряете мой шаг, сэр?

– Мне трудно сказать что-нибудь об этом, не зная других достоинств невесты, кроме тех, что у неё миленькое личико и она происходит из одного из самых благородных семейств Сицилии. Однако я согласен, что различие в религии жениха и невесты – веский довод против такого брака.

– Я готов оспаривать этот пункт, – заявил Джек.

– Боюсь, что этот пункт послужит поводом для споров в вашей семейной жизни больше, чем ты думаешь, Джек. Однако каждый человек сам кузнец своего счастья, недаром говорится – как постелешь, так и поспишь.

– А как мы решим вопрос о Мести, сэр? Я не допускаю и мысли о том, чтобы расстаться с ним.

– Наверное, придётся. Здесь я бессилен что-либо сделать.

– Он не очень нужен на службе, сэр. Его откомандировали для ухода за больными в качестве моего ординарца. Если ему позволят отправиться со мной на родину, я смогу добиться для него увольнения сразу же по прибытии в Англию. Там я его направлю в резервный экипаж, пока не добьюсь списания с флота.

– Вот тут, мне кажется, есть кое-какая зацепка. Поразмыслив, я, однако, возьму на себя ответственность командировать его с тобой при условии, что ты сделаешь так, как обещаешь.

Разговор на этом закончился, поскольку губернатору надо было заняться делами, а Джек и Гаскойн отправились в свою комнату.

– Как ни верти, – заметил Гаскойн, – придётся нам расстаться, Джек. Ты здорово помешал моей службе. У меня появилось отвращение к мичманской каюте, даже запах, дёгтя и смолы стал мне противен. Куда же дальше? Мне нужно выбросить из головы все наши приятные похождения на суше и на море, опять облачиться в свой засаленный бушлат и работать до седьмого пота. Только подумать, чем могла бы закончиться наша последняя выходка! Меня мороз подирает по коже, дело могло кончиться увольнением со службы, а мой бедный отец вряд ли пережил бы такое несчастье. Губернатор прав – нам нужно расстаться. Но я надеюсь – ты не забудешь обо мне.

– Вот тебе моя рука в знак верности нашей дружбе, Нед. Распоряжайся мной и всем, чем я владею – деньгами, домом, поместьем, кому бы они ни принадлежали, мне или моему отцу. По крайней мере, в отношении тебя я стою на прежних позициях абсолютного равенства.

– И отвергаешь его как всеобщий принцип, не так ли, Джек?

– Я согласен с губернатором в том, что мой отец сошёл с ума.

– Достаточно, Джек, ты не поверишь, как я рад, услышав твои слова.

Друзья не расставались всё время, которое им оставалось провести вместе. Они говорили о своих перспективах, надеждах и ожиданиях, а когда разговор затухал, Гаскойн упоминал имя Агнессы.

Восторг Мести, когда он узнал об увольнении со службы и возвращении домой вместе с Джеком, был неописуемым. Он истратил часть своего золота на простой, но приличный костюм, белые рубашки и другие предметы туалета, приличествующие завзятому моднику, иначе говоря, превратился в настоящего «слугу джентльмена». Когда Мести появлялся в своём наряде на людях – при белом галстуке, в перчатках и с тросточкой, – все испытывали желание рассмеяться, но во взгляде Мести было нечто такое, что заставляло их удерживаться от смеха, по крайней мере, в его присутствии.

Наступил день отплытия. Джек распрощался с губернатором, поблагодарил его за всё хорошее, что тот сделал для него, и пообещал завернуть на Мальту через месяц-другой по пути в Палермо. Гаскойн тоже поднялся с Джеком на борт пакетбота и провожал его, пока корабль не вышел в открытое море. Тогда он спустился в шлюпку и застыл неподвижно, провожая пакетбот влажными глазами.