Текст книги "Бар эскадрильи"

Автор книги: Франсуа Нурисье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Здесь не место детально разбирать злоключения прессы. Это не входит в рамки нашего исследования. Они интересуют нас ровно в той мере, в какой неудача поставила под угрозу существование ЖФФ и привела за несколько месяцев к тому, что Жос Форнеро потерял контроль над предприятием, которым он руководил, обладая полной независимостью. Независимостью, которая лишь слегка ущемлялась осторожностью одного склонного к игре банкира, не любившего «видеть Жоса ставящим слишком часто на красное и остающимся там слишком долго»…

За двадцать лет тридцать семь номеров «Наших идей», вышедших с сентября 1962-го года по май 1963-го, устарели. Бумага приобрела противную желтизну, цвет разочарований и прошлого. Верстка кажется одновременно архаичной и безразличной к канонам времени. Но содержание, тоже безразличное к моде, эклектичное со своего рода свирепым упрямством, ощутимым еще и сегодня, не устарело в той мере, в какой оно не соотносилось с той эпохой. Догадываешься, хотя не видно ни одной передовицы, чтобы та могла объяснить цели газеты (узнаешь стиль Форнеро, несколько высокомерный в своем упорстве), в чем заключалась мечта Шабея, Бретонна, Гандюмаса, Гевенеша, вдохновителей предприятия: доказать через тексты, что идеология, политика, эстетический терроризм были бы непрошеными гостями на рандеву, назначенном новой газетой. В общем, «Наши идеи» было плохим названием. Надо было сказать «Наши вкусы», но это значило бы плохо знать французов.

Химера не выдержала испытания. Еще и из-за того, что проект был амбициозен, «слишком тяжел», как сказали банкиры, призванные на помощь другом Жоса Форнеро и быстро исчезнувшие. Издатель заупрямился. Он вложил в авантюру резервы Издательства, которому он даже продал за символическую цену в один франк свою квартиру на улице Сены. Он уберег от авантюры только дом в Лувесьене, и при этом нашлись друзья, упрекнувшие в этом Сабину.

Когда 15-го мая 1963-го года Жос Форнеро решил прервать публикацию «Наших идей», он счел делом чести не оставить неоплаченным ни одного франка долга, полностью выдать своим работникам зарплаты и компенсации. Но Издательство было обескровлено, а сам он, считавшийся человеком богатым, должен был в течение некоторого времени урезать свою собственную зарплату, о чем, за исключением г-на Фике, не подозревал никто из его сотрудников. Чтобы не получилось так, что авторы стали бы дезертировать с улицы Жакоб, издатель согласился на компромисс, условия которого он уже практически не мог обсуждать. Увеличение капитала внесло свежую кровь в ЖФФ, но Жос Форнеро уступил две трети своих акций. В июле 1963-го года акции распределились следующим образом: «Евробук», будучи уже распространителем Издательства, получил сорок процентов его капитала; «Сирано» – пятнадцать, и Дюбуа-Верье, арденский нотариус, близкий друг семьи Гойе, – еще пятнадцать. Жосу Форнеро остались тридцатъ процентов от созданного им дела и заверение в том, что он останется президентом и генеральным директором до тех пор, пока большинство в шестьдесят процентов будет продолжать оказывать ему доверие. Это была жестокая оговорка. Отныне его свобода зависела только от его успехов и от ловкости, с которой он должен был мешать своим акционерам объединиться, чтобы убрать его или навязать ему свою волю. В частности, на протяжении многих лет приходилось особенно внимательно наблюдать за теми пятнадцатью процентами, которые держал Дюбуа-Верье. Поскольку Бастьен Дюбуа-Верье, большой друг и крестный Сабины Форнеро-Гойе, был не бессмертен, судьба ЖФФ покоилась на равновесии эмоций, привязанностей, терпимости и хорошего управления, что постоянно держало издателя в состоянии тревожного ожидания. В любом случае, каждое из его решений о публикации той или иной книги отныне взвешивалось с учетом, этой «поднадзорной свободы», о которой литераторы, понемногу забывшие эпизод с «Нашими идеями» и последующим кризисом, даже не подозревали. Если с 1953-го по 1963-й год Форнеро был удачливым игроком, то начиная с осени 1963-го года он стал просто управляющим. Его элегантность и ловкость заключались в его умении заставить об этом забыть. Во всяком случае для того, чтобы говорить о его дальнейшей профессиональной деятельности, мы должны были напомнить, какая юридическая и финансовая ситуация стала определять его поведение, начиная с 1963-го года. (продолжение следует)

ФОЛЁЗ

Форнеро, мне сказали, что вы не хотите позволять, чтобы вас смешивали с грязью. Новость хорошая. Мне говорили о вашей смелости, о всплесках здравого смысла и чуть ли не о злых словах – у вас, такого галантного! Правда ли это? Не подслушали ли вы меня?

Я сейчас расскажу вам о происхождении этой неутомимой приязни, которую я испытываю к вам, которая заставляет меня мечтать вновь увидеть вас самим собой, молодым издателем пятидесятых годов, чьи книги я покупал иногда на набережных за десять франков, книги прежних лет, так называемые «распродажные», то есть, уцененные.

Мне было меньше двадцати лет, когда я подошел к вам в первый раз. Вы были в центре маленькой группы и вы говорили. Меня поразил смех, который у вас иногда вырывался. «Черт, – сказал я себе, – неужели мы имеем дело с хищником?»

Вы рассказывали какую-то историйку. Вы, конечно же, ее уже забыли – я вам ее напомню. Накануне вы вывозили старого Арнольфа обедать с мыслью представить ему уж не знаю кого. Думаю, какую-то даму, которой вы надеялись оказать таким образом честь. Вспоминаете? В то время Арнольф и Филент были содиректорами «Нового Журнала». Два кота с бархатными лапками, устроившиеся с одной и с другой стороны от кабинета Дювошеля, который занимался в министерстве издательскими делами. Они сообщались между собой – не покидая своих высот – только посредством хитроумных записок и порочных заметок, которые они подсовывали друг другу, не поднимая глаз, как лентяи-школьники передают от парты к парте свои шуточки и секреты. Всё это, дорогой мой, по слухам, так как я горжусь, что никогда мои подошвы не оставляли своих следов на тех паркетах. Я об этом знаю меньше, чем вы, разделившие столько трапез с этими великими людьми.

Короче, в тот день в отеле «Кейре» – заведении достаточно староватом, которое посещали нотариусы из Ландивизио, – вы спросили у Арнольфа, что он думает о кандидатуре своего старого соратника Филента, собравшегося в Академию. Предприятие, если я правильно понял, настолько не в традициях «Нового Журнала» и издательства «Дювошель», воплощающих саму строгость и враждебность почестям, что Отцам Основателям впору было встать из гроба и пометать громы и молнии. Но толстые коты из «Нового Журнала 1900», покрытые самыми что ни на есть нобелевскими почестями и мумифицированные славой, могли сколько угодно скрежетать зубами в своих могилах, – мышка Филент танцевала.

Тогда Арнольф, от которого вы ожидали какой-нибудь смущенной снисходительности, вдруг, к вашему удивлению, заплакал. Заплакал! А вы, рассказывая это, вы смеялись, как мало кто это делает в салонах. Вы, в свою очередь, вскоре тоже плакали, но только от смеха. На вас смотрели, и лица были строгие. «Ну что ж, – проворчал кто-то, – я нахожу это скорее трогательным, растерянность этого человека, потому что его старый компаньон предал идеалы их молодости… Это даже довольно здорово, разве нет?…»

Вы вдруг перестали смеяться, мгновенно перестали. Вы стали похожим на ошеломленного, дурашливого, огорченного пай-мальчика. Вы подождали, пока ваша мимика достигнет цели и привлечет внимание всех, а потом вполголоса мило объяснили: «Но, месье, Арнольф ведь иссыхает от желания стать академиком, и он тоже…»

Я впоследствии не раз думал о вас (и об этом анекдоте, который, воспроизводя его, я, возможно, приукрашиваю), думал месяцы и годы спустя: когда Филент был избран, потом, когда Арнольф стал кандидатом, потом, когда он отказался им быть, потом, когда он снова им стал, и, наконец, когда он был избран. И всякий раз я говорил себе, что у вас был очень красивый смех и что вы, слава богу, оказались выше этого.

Увы, последующие события показали, что и у вас были свои искушения, и свои скопления газа в кишечнике, и свои компромиссы, и свои хитрости. Но я увидел у вас такое выражение лица в тот день, когда зашел к Лeoнеллихе опрокинуть несколько стаканчиков и когда вы с такой ловкостью пролавировали мимо меня, чтобы не подать мне руки (мне, дорогой мой, противно именно от того, что до меня дотрагиваются, а не когда меня избегают), так вот я увидел у вас такое выражение лица, что стал задавать себе вопросы и стал задавать вопросы о вас вокруг себя, и моя старая симпатия к вам (смотри выше) ко мне вернулась. Я не перевариваю вас так же, как не перевариваете вы меня, но только у меня отрыжка – это отрыжка дружбой, а у вас – желчью. У меня более надежная конституция, чем у вас.

Все это я говорю, чтобы вы знали: если вы переживаете какое-то личное испытание, то даже не зная его, я его уважаю, и что я воздержусь ругать вас еще несколько недель. А как же колкости, скажете вы мне, в моей хронике от последнего четверга? Я сочинил их тогда, когда еще не почувствовал прилива дружбы к вам. Но где моя голова! Вы же не читаете моих хроник…

А в том случае, если вы вдруг обнаружите в себе неожиданный дар ясновиденья и обнаружите шакалов там, где надеялись иметь верных псов, я довожу до вашего сведения, что мои личные друзья богаты, могущественны, и что им не потребуется много времени, чтобы разогнать стервятников, которые вас обступили. Я не без удовольствия принесу вам то, что называется «кислородным баллоном». Или вот еще: достойные люди готовы организовать для вас «заседание» акционеров. Вы видите, я выучил терминологию. Кто имеет уши…

Но, возможно, я ошибаюсь, и вы процветаете, пребываете в безмятежности и обласканы своими акционерами. В таком случае в тот день это было всего лишь недомогание. Было жарко, а пища, как говорят, в палаццо фрау Диди была тяжелая.

БРЕТОНН

Я встретил машину Форнеро, когда спускался по дороге из леса Сен-Гатьен к Англескевилю. Он не сообщал мне о своем визите, но я накануне говорил по телефону с Луветтой и сказал ей, что буду в Нормандии: так что он был уверен, что найдет меня.

– Я заблудился, как всегда…

– Приезжайте почаще!

Я сел в машину, и мы доехали до моего дома за пять минут. Я чувствовал себя лишенным часовой пешей прогулки. Поэтому я не спросил его, чему обязан такой честью. Десятое августа! Я ждал, не слишком разглядывая его лицо, бледное под загаром.

Форнеро должным образом задал мне вопросы о моей работе, вопросы, которые я был вправе от него услышать. Он поступил еще лучше: установил спокойное согласие в наших мыслях благодаря своим вопросам, своему молчанию, началам комментариев. Он лишний раз показал мне, что, говоря о литературе, он знает, о чем говорит. Я оценил, что он был способен заставить себя быть медлительным, внимательным к другому, хотя горел желанием приступить к тому, ради чего приехал. Я его избавил от этого, спросив, наконец, о причине его визита.

– Я приехал к вам с двумя сообщениями неравноценной важности и спросить у вас два совета, – ответил он мне. – Начну с самого важного: Клод больна.

– Я слышал…

– Мы знаем об этом уже четыре месяца. Угроза точная, постоянная, Клод отказалась от хирургического вмешательства, которое так рекомендуют кардиологи. Мы об этом больше никогда не говорим. (Он поднял руку, как бы запрещая прерывать его.) Вы догадываетесь, что я проехал двести километров не для того, чтобы жаловаться. Но болезнь Клод, которую я, как мне сначала показалось, воспринял спокойно (он как бы делал ударение на некоторых словах, подчеркивая их также ироничной улыбкой), меня опустошила больше, чем я в состоянии это выразить. Ладно. Я сейчас в состоянии наименьшей сопротивляемости и вот именно в этом состоянии я сталкиваюсь с одной профессиональной проблемой, которая обретает неожиданную остроту. Я не в силах вернуть себе ни мою реакцию, ни моего спокойствия. Я пребываю в нерешительности и в то же время дохожу до белого каления.

Затем Форнеро детально изложил мне интригу с телевидением, следить за которой мне удавалось не без усилия над собой. Ни одного отклика об этой истории, достаточно жалкой, до меня не доходило, хотя Форнеро кажется, что она на слуху у всех. Не выказывая этим никакого пренебрежения, скажу, что территория, на которой разворачиваются эти действия, не моя. Я сказал это Форнеро, который терпеливо принялся мне доказывать, до какой степени все, что он и я, мы оба, любим, зависит сегодня от успехов или неуспехов, одержанных в этих второстепенных боях. «Святость тут не помогает», – сказал он мне. Что ж, в добрый час, вот язык, который я способен понять. Но не настолько, чтобы научиться давать советы по улаживанию. В конце концов, если Форнеро доехал до Англекевиля, то не для того, чтобы услышать, как я его поощряю поддаться шантажу. Поэтому я ему посоветовал следовать своей дорогой, доверять своей интуиции, которая уводит его от простых решений, посоветовал попробовать вынудить «своих администраторов» (я никогда серьезно не верил в существование теневых фантомов и власти…) к тому, что я назвал «проход сквозь узкую дверь».

Форнеро был одновременно и решителен, и полон сомнений. «Если я проиграю, – сказал он мне, – я рискую потерять всё. То, что я прав, в деле ничего не меняет». Я старался ему показать, что эпизод в конце концов ничтожен: издать или не издать одну-две книжки среди сотен, которые он публикует каждый год.

– Мы публикуем сто книг, но выживаем только благодаря одному десятку из них. Речь идет об одной или о двух из этих самых. Но я в первый раз чувствую, что издательство расколото. Впервые сотрудники, избранные мною, осмеливаются публично искать поддержку людей, от которых я завишу, и извлекать из этой поддержки аргументы против меня. Меня обманывают, меня ни во что не ставят. И происки исходят не от этих мальчиков из рекламы и распространения, которые бы извлекли из этого какие-то преимущества, а от Брютиже, моего мандарина, моего эрудита…

Я незаметно пожал плечами при мысли, что кто-то может принять Брютиже за эрудита, но ничего не ответил. Я смотрел, как Форнеро посмеивается, слушал его объяснения про то, что речь тут идет о его совести, и у меня складывалось ощущение, что он уже давно прокручивает в голове события и формулы, не вкладывая больше в это чувств. Он приехал поговорить со мной: он говорил. Откуда у него это неверие в полезность своих действий? Вдруг он посмотрел на меня:

– Бретонн, все это уже не имеет никакого значения. Вы мне верите? Болезнь Клод изменила шкалу ценностей. Еще шесть месяцев назад я бы дрался, как я умею драться, со злой веселостью. Я несколько раз преодолевал препятствия гораздо более значительные! Вспомните банкротство газеты. Арест книги Сервьера… А сегодня битва какая-то смехотворная.

– Брютиже и его банда не знают о болезни Клод?

– Нет, они знают о ней и потому-то меня и мучают.

Я дал Форнеро пару сапог, и мы пошли к морю. Через час мы добрались до него: мой спутник не утратил свою походку горца. Это было время, когда отлив и заходящее солнце преображают пляж в огромное зеркало. Направо и налево, вдалеке, виднелись фигурки последних вечерних купальщиков, возвращавшихся в виллы. Наездники скакали против солнца к Трувилю. Мы пошли в другом направлении. Словно китайские тени на горизонте, большие танкеры ждали напротив Гавра прилива.

– Это проба сил, а я сейчас обессилен. Единственное, что может заставить меня бороться, – это их уверенность, что я уже побежден. Я их заставлю склониться, а потом уйду. Когда наступит мой час.

Мы вернулись в сумерках и завернули в Бьевиль, чтобы съесть там в «Тополях» омлет и фрукты. Вино не согрело голоса Форнеро и не прибавило румянца его бледному лицу. Между нами существовала неловкость людей, которые стали редко видеться. Не глядя на меня, Жос сказал, почти мечтательно: «К тому же появляются разные отклики, которые они инспирируют, всякие мелкие глупости там и сям… Запах дерьма…» Сеттер хозяев ресторанчика подошел и положил свою морду на стол, а потом сел у наших ног. Форнеро погладил его, потом мы встали и ушли. Поскольку было уже темно, мы с трудом ориентировались среди дорог, когда возвращались ко мне. Иногда нас ослепляли фары. В такие моменты чувствуешь себя кроликом, заблудившейся кошкой.

Десять дней спустя, вчера, я обнаружил в «Сирано», на странице о спектаклях, заметку, сообщавшую, что «издатель Жос Форнеро, преодолев сомнения, которые помешали в прошлом году начать реализовывать проект, только что продал кинокомпании «Нуармон-Фильм» права на экранизацию «Расстояний», самого знаменитого романа Валентена Флео». Далее следовали подробности: Форнеро и ЖФФ, чтобы облегчить взаимодействие всех участников операции, «будут продюсерами фильма наравне с Нуармоном». Какая тарабарщина!.. Далее еще говорилось, что издатели очень редко участвуют в осуществлении подобных кинопроектов. «Поскольку «Расстояния», как и «Паулина 1880», «Побережье Сирта», «Философский камень», принадлежат к числу тех магических романов, которые одновременно и притягивают к себе режиссеров, и пугают, будем надеяться, что решение г-на Форнеро явится важным прецедентом. Оно является одновременно и логичным, и смелым, и должно способствовать созданию качественного произведения. Ценой большого риска, естественно. Впрочем, коммюнике, опубликованное ЖФФ, подчеркивает, что экранизация «Расстояний» делает невозможными какие-либо другие проекты сотрудничества издательства с кино или телевидением. Режиссерская работа в фильме будет поручена Луиджи Деметриосу».

Так что за одну неделю Жос Форнеро, которого я видел у себя угнетенным, склонным к пораженческим настроениям, все же нашел способ перевернуть ситуацию единственным способом, о котором он не говорил: разжигая встречный огонь под носом у своих противников. Да еще какой огонь! Флео был автором Форнеро и его другом. Но главное то, что он великий писатель. Перенести «Расстояния» на экран и следить за тем, чтобы экранизация была верной духу книги – это самая высокая дань уважения, которую только можно отдать памяти Флео, и самая большая услуга его роману. Никто не будет оспаривать приоритет творения Флео перед коллективным телероманом! Кто посмеет? Не знаю уж, как ему удалось так быстро реанимировать мертворожденный проект и довести дело до ума 15-го августа, когда в Париже никого нет. Правда, дата подходила для сенсации. Его противники делали перерыв в военных действиях на период солнечной активности. А он – нет. Если, конечно, он не вел тайных переговоров в течение последних двух месяцев. Но почему тогда он ничего не сказал мне, мне, человеку, который любил Флео и был бы неплохим советником? Публикуя теперь эту информацию, он поставил всех своих противников в невыгодное положение. Шабей со смехом объясняет мне это по телефону: Мезанж витает сейчас где-то между Антальей и Кипром, Ларжилье скачет галопом на ранчо в Вайоминге, а хозяева «Сирано» жарятся в Гваделупе. Что же до команды, подобранной Боржетом, чтобы ваять этот шедевр, то она на три недели взяла отгул. Стало быть, Форнеро остался один на опустевшем поле боя.

Я слежу за всеми этими перипетиями, несмотря на чувство горечи, возникшее оттого, что мой посетитель посчитал меня недостойным своего откровения. Шабею очень нравится, что я оказался в этой ситуации менее строптивым, чем обычно. Он украшает свои рассказы деталями, сплетнями. Я решил охладить его пыл: «Остается только сделать из «Расстояний» хороший фильм», – сказал я. Не знаю, какой суммой ЖФФ рискнет в этой авантюре, но даже такому несведущему человеку, как я, ясно, что административный совет не позволит Форнеро играть эту партию в одиночку. Провала ему не простят. Таким образом Жос и Деметриос просто обязаны сделать шедевр. Затруднительную ситуацию, не более (таково было мое мнение), он превратил в ловушку и сам же в нее попался. Достанет ли у него энергии вырваться оттуда, у него, говорившего о себе неделю назад, что он «обессилен»?

Если в тот вечер, когда он гладил в «Тополях» сеттера, он уже обдумывал этот ход, если он приехал сюда только для того, чтобы раскрыть мне лишь половину своих затруднений и планов, если он оказался достаточно хитрым и осторожным, чтобы забыть, что я был в еще большей степени, чем он, другом и учеником Флео, то значит, у него больше сил, чем он готов это признать, и я начинаю задавать себе вопросы. Я гоню их прочь, но они возвращаются, насмешливые, и будоражат меня.