Текст книги "Бар эскадрильи"

Автор книги: Франсуа Нурисье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Вальтер почувствовал волнение Жоса и остановил машину за двадцать метров до крыльца. Все лица были повернуты к ним.

Вальтер слышал разговоры о группе, приехавшей в Понтрезину снимать фильм. По телефону жандармы, мобилизованные для службы порядка и бывшие в курсе, объяснили ему все в нескольких словах. Но увидеть их воочию!.. Какая-то пара отделилась от общей группы: бандит, одетый как шикарный водопроводчик, и красивая женщина, вся в бархате и кружевах, с лицом и плечами, покрытыми охрой. В двух шагах за ней усатый мужчина показался Вальтеру живым воплощением знаменитого Курта, его прадедушки, который в свои семьдесят пять лет еще делал детей. Его фотографии еще не до конца выгорели в коридоре их гостиницы. Другие, позади этих трех, сливались в единое целое в общей толчее. Джинсы и рубашки операторов, платья с фижмами и гладкий, теплый цвет кожи, который создается у актрис умелым макияжем: Вальтер увидел все с одного взгляда. Ему было больно за этого старого типа, который застыл в неудобной позе рядом с ним. Странные мысли появились у Вальтера, когда он нес тело вниз, потом на дороге, и он не осмеливался лишний раз повернуться к Терезе, к Терезе, на которой он должен был жениться в октябре, между летним и зимним сезонами. К Терезе, которую он любил, к которой либо он ходил тайком каждую ночь, либо она сама приходила к нему, в его комнату, и как тут было не подумать о том дне, очень далеком, в невообразимом будущем, когда один из них будет сидеть, как вот этот француз, рядом с трупом другого, и когда все будет закончено. «Мы умрем вместе», – подумал он немного глупо. Вот уже два часа он чувствовал, что его переполняет любовь к Терезе, как никогда. Такое любовное отчаяние, такое скрытое безумие, что он спрашивал себя, посмеет ли он признаться в нем этой ночью, шепотом …

Женщина в бархате и кружевах подошла и неловко обняла француза. Бандит тоже подошел, потом усатый, который, как увидел Вальтер, тайком выбросил сигарету, прежде чем положить, как и другие, руку на плечо француза. «Сейчас он сломается…» Но лицо Жоса выплывало, белое, невозмутимое, из этого узла объятий и шепота.

Директор отеля, в черном пиджаке и полосатых брюках, вышел вперед, шурша туфлями по гравию, в сопровождении двух носильщиков и двух коридорных. Один из них подмигнул Вальтеру: они играли в одной команде в хоккей. Директор склонился перед французом, как перед лордом, прибывшим в «роллс-ройсе». Его сочувствие было неискренним, вымученным. Нежелательные впечатления для клиентуры. Утренние лыжники возвращались с прогулки и задавали вопросы слишком звонкими голосами. Одна из лыжниц потащила своих компаньонов в сторону. В свою очередь актеры тоже встрепенулись. Надо ли подойти? Пожать руку? Обнять? Главный оператор, рыжеволосый гигант, отстранил других и заключил Жоса в свои объятия, говоря ему что-то на ухо. Потом все снова застыли: коридорные с помощью Вальтера стали развязывать веревки, освобождать носилки. Вслед за своим хозяином они поднялись на крыльцо, пересекли холл. Фигурантки, которые утром дурачились, подмигивая и выпячивая зады, теперь тайком крестились. Наконец, открыв и закрыв две двери в конце длинного коридора, они достигли маленькой белой комнаты с опущенными шторами, которую наскоро обустроили как могли: кровать, слишком яркий ковер. Тереза вошла за пятью мужчинами, и директор отеля закрыл за ними дверь, воздев вверх руку.

Норме Леннокс и Деметриосу предоставили играть дальше ведущую роль. Даже в драме следует соблюдать иерархию. Утративший недавний апломб красавец Виктор замешкался немного, не зная, за кем идти. Они с Нормой договорились было поехать в Санкт-Мориц, в «Кеза Велья», посидеть за стаканчиком. Все это накрылось. Или в бар «Палас-Отеля», посмотреть на модниц. Какой-то голос спросил: «А что тут сейчас будет?» Рыжий гигант ответил: «Врач, ищейки, всякие глупости!..» Он смотрел вдаль, на горы.

– Ты его знал лично, Форнеро, до фильма?

– Моя жена когда-то опубликовала одну вещицу у него, уже давно. Моя первая жена…

Типично тирольская мелодия вдруг хлынула из репродукторов. Портье со смущенным видом побежал, прижав палец к губам. Норма и Деметриос повели Жоса в маленькую гостиную, прилегающую к бару. Портье исчез, вернулся, сказал что-то на ухо Виктору. Облеченный наконец-то ролью, актер сходил за бутылкой, наполнил стакан наполовину виски, плеснул туда немного воды и поднял занавеску, которая закрывала малую гостиную. Он был удивлен, увидев Жоса беседующим с Деметриосом и Нормой. Он протянул стакан, который Жос выпил одним длинным глотком и вернул его пустым. Норма рукой указала Виктору на кресло рядом с собой.

…«Вайнберг, если позвонить ему сейчас, может прибыть сюда завтра, – сказал Жос. – Нельзя терять ни часа. Понятно? Сегодня вечером они будут говорить… Потом пребывать в некоторой растерянности… Надо будет взять их в руки. Я рассчитываю на тебя, Луиджи. Я сделаю все, чтобы вернуться через четыре-пять дней». Он положил руку на руку Деметриоса: «Поверь мне, так лучше…»

Он откинулся на спинку дивана, утонул в нем, посмотрел на них. Он казался холодным и отсутствующим.

– Пойду поднимусь к себе в комнату. Ты можешь проследить, чтобы… чтобы все было сделано как следует? Потом ты пришлешь ко мне Югетту с ее списком адресов и проследишь, чтобы меня ни с кем не соединяли. Предупреди меня, когда придут по поводу формальностей. Наведи справки также о… о транспорте… Извините за такой вид…» Он пошатнулся. «Слишком щедрая оказалась у меня рука», – подумал Виктор. Жос наклонился к Норме, быстро поцеловал ее в висок, развернулся и исчез через служебную дверь бара, как если бы знал все закоулки «Энгадинера». «Браво!» – бормотал Виктор. Норма, взяв за руку, избавила его от необходимости продолжать. «Ты должен отвезти меня в Санкт-Мориц… Это просто необходимо».

* * *

15-го июня вечером съемочная машина отъехала в Милан за Жосом Форнеро, прибывшим самолетом из Парижа. За рулем был Вайнберг. В последний момент Деметриос решил на час сократить съемки, чтобы его сопровождать. Весь день работали в замке Бондо: оттуда до Милана было не слишком далеко. Деметриос хотел воспользоваться двумя часами обратного пути, чтобы поговорить с Жосом. Он надеялся сделать остановку в Комо или в Менаджо и там пообедать. Но в каком состоянии будет Форнеро? Смерть Клод взволновала актеров, как того и опасался Жос, и настроение у всех изменилось. Подъем первой недели уступил место какому-то зубоскальству и напряжению. Грозы, образовываясь над перевалом Малоя и обрушиваясь каждую ночь на Энгадин, изнуряли всех. Удастся ли заинтересовать Жоса проблемами фильма? Деметриос ни разу не говорил с ним по телефону со времени его отъезда, днем 11-го июня, когда он с ним попрощался, наклонившись над машиной Юбера Флео, которая должна была следовать за катафалком до Ревена в Арденнах, где, бог знает почему, должны были похоронить Клод. Шестьсот километров за гробом по горным дорогам, по автострадам Швейцарии, Германии: границы, транспортные пошлины. Объяснения… Деметриоса пробирала дрожь при мысли о путешествии. Но Жос был непреклонен. Юбер Флео решился сопровождать Форнеро, чтобы избавить его от необходимости сидеть за рулем по восемь-десять часов одному, не отводя глаз от кузова «универсала» – длинного сверкающего «мерседеса», куда поместили гроб, накрытый поверх серой подстилки огромным венком, купленным вскладчину в Санкт-Морице. На ленте – белой ленте, как настояла Норма, – можно было прочесть: «Клод, от Команды». Это было несколько сентиментально, так как большинство из тех, кто внес деньги, не называли Клод по имени, а обращались к ней «мадам», но повеял ветер эмоций. Многие промокали глаза платочками.

Теперь на дороге, которая петляла между Граведоной и Черноббио – скорей бы Комо и автострада! – Деметриос был мрачен. После десяти дней натурных съемок он все еще не чувствовал фильма. Во всяком случае чувствовал гораздо хуже, чем в самые первые часы. Он находил рабочий позитив невнятным, а костюмы слишком яркими. Все это отдавало студией, открыткой. Может быть, надо было все осовременить? Но разве можно будет заставить публику поверить в достоверность этих страстей, этих эксцессов, этого убийства, если люди на экране будут одеты в пиджачные пары и костюмы? Да, у романистов чудесная доля! Когда в начале зимы встал вопрос о модернизации интриги, о переносе действия в наши дни, сын Флео стал угрожать скандалом. Он говорил о судебном процессе, о том, что заберет обратно права. Жос пошел у него на поводу: издатель в кепке продюсера – это опасно. Быть продюсером – все равно что быть хирургом или генералом. Надо уметь отсекать. Жертвовать людьми. А Жос боготворит «текст», как он сам говорит. Все время на устах Висконти. Но он умер, Висконти, а при жизни три раза отказывался снимать «Расстояния», с тремя разными продюсерами. И что теперь делать? Все знали, что хотя дело организовано солидно, хотя бюджет получился щедрый, все же Форнеро играет здесь ва-банк и с помощью романа Флео хочет взять реванш за неудачи в чем-то другом, за терзающие его сомнения. Он вложил слишком много собственных денег в эту комбинацию и это заставляло его нервничать. Когда Деметриос увидел его в тот вечер, сраженного смертью Клод, он испугался за свой фильм. Из эгоизма? Нет, от порядочности. Он нес на своих плечах предприятие в тридцать пять миллионов и не мог себе позволить расслабиться.

Наконец машина выехала на автостраду. Вайнберг довел скорость до ста шестидесяти километров и облегченно вздохнул. «Мы приедем вовремя», – пообещал он. Это были его первые слова после острой гребенки перевала Малоя. Он тоже портил себе кровь. «Назначить любителя ответственным продюсером… Безумие!» Но он знал Клод Форнеро уже десять лет и был к тому же весьма сентиментален. С 1975-го года он видел, как Жос ходит вокруг да около кино, примеряется, предлагает права на ту или иную из своих книг в качестве экранизации, но то были лишь робкие попытки, самодеятельность. Ничего общего с такой постановкой, как «Расстояния». Его пунктуальность была просто дотошной, он не фантазировал. И потом его собственные деньги и деньги Юбера Флео, вложенные в дело, вот что меняло все исходные данные, делало мероприятие каким-то сентиментальным, что необычно для кино, где предпочитают обращаться к банкирам.

Вдруг пошел проливной дождь. Машина пересекла его в несколько секунд, показавшихся Деметриосу долгими, хотя Вайнберг даже не оторвал ноги от педали. Благодаря этому они прибыли в аэропорт Галларате в тот момент, когда первые пассажиры из Парижа проходили на таможню. Жос Форнеро вышел одним из последних. Он шел как человек, которого никто не ждет, как сомнамбула, лунатик. Наверное, он спал в самолете, отчего на его голове пожилого мальчишки волосы свалялись в вихор. Вайнберг и Деметриос, пораженные, позволили ему, не заметившему их, пройти мимо. В профиль они бы его не узнали. Вайнберг хмыкнул. «Вот те раз!» – вполголоса произнес Деметриос. Он побежал, хлопнул Жоса по плечу, и тот повернулся одним резким движением, уронил сумку на землю и сделал единственный жест, которого не ожидал Луиджи: он обхватил его обеими руками и расцеловал. Настоящими мужскими поцелуями, прокуренными и влажными, пришедшимися наугад в усы постановщика, у которого они переходили в бакенбарды, как у Франца-Иосифа.

В машине Жос сидел с отстраненным ощущением свободы, какое бывает у людей, на которых обрушивается судьба и которые перестают обращать внимание на мелочи жизни. Он не задал ни одного вопроса. Он подробно описал путешествие между Граубюнденом и Арденнами, задерживаясь на мрачноватых нелепостях, рассказывая о таможенных хлопотах, объясняя, что шофер черного «мерседеса» ехал так быстро, что весь путь напоминал своего рода ралли. Именно это слово он и употребил: ралли. Он сухо посмеивался, словно всхлипывая без слез. Спустится ли он на землю, спросит ли о фильме? Вайнберг воспользовался своей ролью шофера и молчал. Он предоставил режиссеру поддерживать монолог Форнеро, стараясь сам не слышать его. Он злился. «Все пропало, – подумал он, – пропало самым гнусным образом…» Он уже видел себя вынужденным провести еще три недели в Понтрезине, где ему плохо спалось, где ему доставляла беспокойство его аорта. «Он убил Клод, привезя ее сюда!..» Жос перечислял людей, поехавших в Арденны на похороны, которые он сравнивал с другими похоронами, Гандюмаса, отчего это становилось чем-то вроде профессионального и светского соревнования, комментируемого с немного злой горечью. У Вайнберга появилось непреодолимое желание выпить чего-нибудь крепкого. Проезжая через Тремеццо, он притормозил, потом остановился перед каким-то ярко освещенным строением. Жос продолжал говорить, не спрашивая объяснений. Строение оказалось жалкой гостиницей, должно быть опустившейся до приема туристических групп. Столовая выглядела пустой, хотя австрийский автобус только что выгрузил очередную порцию краснолицых шестидесятилетних пассажиров. Вайнберг по дороге выхватил бутылку из рук полусонного официанта, который последовал за ними со штопором в руках. С первого же глотка он почувствовал себя лучше. Форнеро наконец замолчал. Он оглядывался вокруг на розовую гипсовую отделку, на бра с подвесками. На него было страшновато смотреть в этом белом свете. Вайнберг сказал:

– Вас устроили в новой комнате. Норма занялась всем…

Форнеро перевел взгляд своих серых глаз на Вайнберга и посмотрел на него с отсутствующим видом.

– Вы хотите сказать, что Норма Леннокс дотрагивалась до вещей Клод, до ее одежды? Так, что ли?

Вайнберг искал помощи у Деметриоса, который мочил свои усы в кьянти. Но прежде чем он нашел что ответить, Жос продолжил безразличным тоном:

– Это очень мило с ее стороны… Очень хорошо… – Потом он обратился к Вайнбергу:

– Я могу передать карты другому, уступить свое место, если «Нуармон» этого хочет, или банкиры… Я бы прекрасно понял.

Но он, казалось, тут же перестал думать о фильме и протянул руку к бутылке с вином.

Они прибыли в «Энгадинер Хоф» в двенадцать часов ночи. Директор, должно быть, ждал их. Он пожал руку Жоса со всяческими словами соболезнования, но не без достоинства, и повел его по коридорам. Вынув из жилетного кармана ключ, он открыл одну из дверей, зажег свет и жестом указал на три незнакомых чемодана. «Вещи мадам», – произнес он. Потом выключил свет и закрыл дверь, не поднимая глаз на Жоса. После чего он повез его наверх на служебном лифте («Простите, месье, простите…») и провел в его новую комнату. Жос открыл застекленную дверь и вышел на балкон. Ночью шум потока казался в десять раз сильнее. Низкие облака быстро пересекали небо, разрываясь о сосны. Перила балюстрады были влажные. Жос положил на них ладони. Он не слышал, как директор за его спиной попрощался. Он наблюдал, как понемногу из темноты возникали очертания гор, более непроницаемая чернота на подвижной черноте неба. Когда пейзаж преобразился, Жос закрыл глаза. Голоса садовников… поскрипывание шкафа… звук зажигаемой спички… аромат табака…

Вайнберг и Деметриос, расположившись на террасе тремя этажами ниже, курили и негромко разговаривали. Жос видел красные точки их сигарет. Он отошел назад: свет из комнаты отбрасывал его извилистый силуэт на лужайку. Он выключил свет и лег на кровать, не закрывая окна. В синей мгле бесилась и рычала вода. Ровно шесть дней и четырнадцать часов прошли с того момента, когда у него возникло чувство собственной трусости и ощущение, что это он покинул Клод. В тот момент, когда она закурила сигарету. «Было слишком поздно, ты же это прекрасно знаешь…» – вот что сказал ему Профессор в Ревене, на террасе, пока за их спинами люди если сандвичи с жареным мясом. «Возможно, у нее это было врожденное… Или очень давнее… Самое необычное здесь то, что никто никогда ничего не замечал. Но тебе не в чем себя упрекнуть, клянусь тебе».

Жос и не занимался этим. Просто утром десятого июня он ничего не сказал, когда Клод закурила сигарету, потом другую, под туями, потом ничего не сказал, когда она выпила с ним ту бутылку вина, и снова ничего, когда она настаивала подняться до горного приюта. Он покинул ее. В тот день, который стал днем огня и слез, он покинул ее. Несколько месяцев он нянчился с ней, оберегая ее, умолял; он не обращал внимания на ее вздохи и раздражение, казался иногда бестактным: он охранял ее. Она могла сделать вид, что падает, потому что он был рядом, чтобы поддержать ее. Но Клод не притворялась. Она выжидала минуту, когда он ослабит свое внимание. По крайней мере именно так видел Жос вещи теперь. С непреклонным терпением она ждала случая умереть. И если она выглядела такой недоверчивой и взволнованной на тропинке, то это только потому, что не могла поверить, что у избавления будет такое мерзкое, будничное лицо.

Жос махнул головой или рукой, как он делал по нескольку раз в эти дни. Он отгонял безнадежность, как докучливое животное, как какую-нибудь муху. Грохот потока оглушал его. Он покачал снова головой, еще сильнее. «Бесполезно, – повторил он, – бесполезно…»

Холод и сырость разбудили его. Он спал долго – небо уже побелело. Он натянул на себя одеяло и зарылся лицом в подушку. Миг ясности был так краток, что образ Клод не успел овладеть им. Если только она не царила, живая, во сне, в который он возвращался.

ШАБЕЙ

Звонили из «Нуармона». Какая-то дама с невероятной фамилией. Она клялась, что Мюллер согласен. «Если бы он был согласен, то сам бы мне позвонил», – сказал я. Тогда она призналась, что Мюллер плавает где-то между Гваделупой и Гаити и что добраться до него было бы трудно. «Я не редактирую друзей, – заключил я, – особенно если речь идет о превосходном писателе!..» Голос замолчал: такое благородство обескуражило мою собеседницу. Два часа спустя некто Вайнберг позвонил мне из Санкт-Морица. У него был торопливый тон, как у людей, погруженных в отдаленные празднества или баталии, о которых их собеседник ничего не знает и слышит лишь их эхо. «Речь не идет о том, чтобы переделывать диалог Мюллера, – сказал он мне усталым голосом. – Впрочем, он великолепен. Просто я не нашел другого предлога, чтобы наше бюро в Париже купило вам билет…»

– Значит, мне куплен билет?

– Господин Шабей, я вас не знаю, но вы являетесь другом Жоса Форнеро, не так ли? В таком случае приезжайте. Вы меня понимаете? Приезжайте, чтобы с ним поговорить, поговорить с артистами, поговорить со мной… Сам Деметриос будет вам за это благодарен. Вы знаете Деметриоса? Здесь нужна струя свежего воздуха. Или электрошок. Из-за несчастья Жоса все впали в меланхолию. Нас сглазили. Недомолвки, напряжение, предосторожности. Понимаете, мы задыхаемся…

– И мое присутствие….

– Откровенно говоря, я и сам не знаю. Оно может оказаться благотворным. Во всяком случае для Жоса. Вы послушайте жалобы артистов: когда у них есть две строчки текста, им хочется двадцать, но приласкав, их можно успокоить. Мюллер сел бы на своих знаменитых лошадей… Что? Я вас плохо слышу. Да нет, у Жоса не сложится впечатление, что вы бросаетесь в воду ради него. Так что, вы приедете?

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Прошлым летом прекрасный пожар не разгорелся. Правда, я не чиркнула спичкой. Г-н и г-жа Шабей живут не в моем квартале, а я – не в их квартале. «Называйте меня Максимом..» У этого Телепенчика такая красивая улыбка, что я даже не засмеялась. Серьезный тон располагает к болтовне. Откровения были явно ниже уровня улыбки. Откровения? Увы, нет, или лишь чуть-чуть. Слишком светский человек: говорит гладко, складно. Я люблю, когда мужчины рискуют, если они склоняются надо мной. У Телепенчика голова не закружилась. Хотя надо сказать, что для такого знаменитого любовника, как он, я не заметила, чтобы он очень уж склонился… Я не могу утверждать, что тридцать лет, которые проложили между нами другую пропасть, еще более головокружительную, не впечатлили его. Если бы он только знал, насколько я безразлична к этим подсчетам, может, он бы и распалился?

Я встретила его на площади Вобан.

– Вы, кажется, поражены.

– Да, встретить вас здесь.

– Но я здесь живу.

Он повел меня выпить кофе в местную забегаловку. Туристы подписывали там свои послания на открытках с изображением могилы императора. Он лихо за меня взялся. Свет – жестокая штука, особенно на улице Вобан, где много открытого неба. Вблизи и при ярком июньском солнце Шабей выглядел прекрасно. Лицо, на которое можно смотреть вблизи, – это уже половина любви. Ну нет! По мере того, как он мне раскрывал свои замыслы, я, хотя и находила его потрясающим, этого Шабея, я все больше утверждалась в мысли, что не упаду в его объятия. Повторяя себе при этом: а жаль! Но эта механика действовала превосходно: восемь дней в Граубюндене, где снимают «Расстояния», отчаяние, которое нужно приглушить, превосходный отель, билеты у него в кармане… Да, жизнь баловала этого Шабея! Всегда он оказывался на пути удачи, на остановке восточных экспрессов, в самом благоприятном из микроклиматов. Что касается меня, то на поезда я опаздываю, а как только я куда-нибудь приезжаю, начинается дождь. Это я ему и сказала. Или, скорее, я ему сказала: «А что, Патрисия в отъезде?» Он ответил: «Разумеется, а то я бы не предложил вам этого путешествия». Так спокойно. И этот загар, как у инструктора в спортивном лагере, этот насмешливый взгляд.

– Значит, путешествие друзей?

Я буквально побледнела, услышав, как из меня вылетела единственная глупость, которую я не считала себя способной произнести. Даже Шабей выглядел озадаченным.

– А, ну нет, вовсе нет! Мне не хотелось бы вас обидеть, даже не попытавшись вас трахнуть. Вы уж оставьте мне шанс, но давайте лучше не будем сейчас это обсуждать!

Я постаралась рассмеяться как можно менее глупо. Мне вдруг захотелось быть одетой в изысканное платье. Мне стало стыдно за мои линялые джинсы и дурацкую майку. Я не буду спать с Шабеем, потому что я ненавижу спотыкаться о ковры, входя в замок. Но, может быть, все это ерунда. У него вид был такой же глупый, как и у меня. Я долго думала, что весь мир у меня в руках, потому что погоняла хлыстом старых кляч, которых мои замашки укротительницы, наверное, ошарашивали. А настоящие хищники – это совсем другое, даже эта совка Шабей. Парадокс: я не дамся ему, хотя он и оказался бы самым прекрасным трофеем в ягдташе моей плохой репутации. Как только это решение угнездилось во мне (поддаться ему или не предлагать себя?), все стало легко и просто. Я согласилась поужинать с ним в том чересчур расписанном ресторане, в котором официанты обхаживали его по первому классу. После чего он в ореоле своей потрясающей улыбки распахнул передо мной дверцу такси. Над собой он иронизировал или надо мной? На следующий день мы отправились в Граубюнден, причем не на самолете и не в спальном вагоне, а на машине, как это делалось во времена его молодости, после войны… Надо полагать, у него были на ночь намерения. А протекала она в одном сногсшибательном мотеле в Шварцвальде – каких только крюков не накрутишь в угоду вожделению! И оказалась одной из самых целомудренных. Вместо добродетели иной раз сойдет и обыкновенное упрямство, да еще ощущение, что мне предлагают роль в каком-то старом фильме. Затертая, поцарапанная копия. Пленка оборвалась к одиннадцати часам, когда я закрыла свою дверь перед красивой физиономией Шабея. Обескураженный, он выглядел на столько, сколько ему было.

Немного натянутый за завтраком, который нам подали на террасе под темными соснами, Шабей расслабился лишь за рулем, но вел он слишком быстро. Надо ж было вверить свою шкуру заботам шестидесятилетнего старика, чтобы дрожать за нее, как с каким-нибудь молокососом. Между Базелем и Цюрихом дождь превратил пейзаж в мутную пелену, а шоссе – в зеркало. Я чувствовала себя так, будто меня всю свела судорога, и роняла горькие замечания о глупой музыке стеклоочистителей. Наконец-то мы остановились, скорее мертвые, чем живые, в Куре, маленьком городке с мокрыми прелестями под тяжелыми серыми тучами. Я набила себя пирожными в кондитерской, сидя напротив молчаливого взора любителя кофе. Мы поднимались по долине с варварскими именами, когда в облаках начали наконец-то образовываться просветы. На перевале Юлиер, когда Шабей читал мне лекцию по истории, появилось солнце. И мы стали спускаться к ожерелью озер, постепенно погружаясь в прохладное кружево лиственниц. На расстоянии прямо мох, зеленая пена.

Наконец-то восторг при виде гор, на который я так рассчитывала, чтобы придать мажорную тональность нашему путешествию, согрел мне сердце. Я положила свою руку на руку Шабея, то есть на руль, но осторожный соблазнитель не захотел подобных вольностей на виражах. Потом мы пересекли Санкт-Мориц, городок почти такой же уродливый, как и Кур, весь утыканный колоколенками и флагами, с тротуарами, обставленными галантерейными лавками. Мы были в Понтрезине часа в четыре – подвиг, как я заметила, переполнявший моего старого юношу гордостью.

Оставив чемоданы в номерах (Шабей не попытался предложить мне взять один на двоих), мы пошли на поиски «команды». На всем окружающем пейзаже лежал такой ослепительный свет, что я все время мигала. Ненавижу солнечные очки. Шабей же, с шеей, повязанной платком, с очками, как у кинозвезды, на носу, с негнущимся от провала его любовной стратегии затылком, обрел внешность принца, обремененного необходимостью соблюдать инкогнито. Санкт-Мориц оказывал на него мистическое действие. Он бросал на улицы, отели, бары, витрины взгляды, полные великосветской сопричастности. Он ничего мне об этом не говорил, испытывая это свое несказуемое упоение. И все-таки он за мной наблюдал, искоса, несколько озадаченный. В состоянии ли я была прочувствовать, сколько легендарной элегантности и величия налипло за многие годы на эти знаменитые фасады? И в состоянии ли я, без дополнительной информации догадаться, что он, Шабей, сотней разных способов связан с разыгранными здесь комедиями? Эти вопросы донимали его, но он не осмеливался задать их прямо. Я взглянула в зеркальце и обнаружила на своем лице выражение жесточайшей насмешки. С каких пор появилось оно у меня? Мой компаньон познавал на горьком опыте неудобства мезальянса. Пытаться оприходовать малышку, с которой тебя не связывает сообщничество среды, языка, умонастроений, – значит рисковать остаться с носом и с уязвленным честолюбием. Ладно еще, когда дело может сладиться в один вечер, на чужой территории, вдали от комментариев клана, но риск становится непропорциональным, как только приключение получает огласку. Отправиться «на съемку» фильма со мной в качестве багажа польстило бы тщеславию Шабея только при условии, если бы я согласилась играть по его правилам. Но мне мои правила подходили больше. Не говоря уже о том, что я могла, одним словом, раскрыть, насколько у нас отдельные номера. Шабею простили бы мою плохую репутацию, но не то, я его «манежу»… Мама, когда мне было восемнадцать лет, а папа был еще жив, советовала мне вполголоса, за плохо закрытой дверью, «их манежить». Ужасный треск теленовостей исходил от голубого экрана в соседней комнате. Папа в конце жизни стал немного глуховат. «Если ты будешь уступать им слишком быстро, они будут тебя бросать, поверь мне…» Где мама набиралась этого опыта? Она допускала, что я сплю с мужчинами, но ей хотелось быть счетоводом моих страстей. Экономным счетоводом. Она никогда не говорила со мной об этом, когда мы находились одни, когда мы спокойно где-нибудь сидели при свете бела дня. Она выдавала мне свои советы только в неподходящих условиях, в полутьме, и предпочтительно когда папа прислушивался и мог нас услышать. «Ну что, ваша тайная вечеря закончилась?» – кричал он. Она молча вымаливала у меня непристойные признания. Боже мой, Шабей говорит со мной! Ужины в «Палас-Отеле», в марте, и обеды вон в том клубе, наверху, прогулки на вертолетах, смех в урчании моторов, волосы, прижатые ветром к глазам, самые красивые девочки Европы… Да, он так и сказал, «самые красивые девочки Европы…» Преимущество поцелуев состоит в том, что они закрывают им рот. Шабей запаниковал. Он воспользовался красным светом, чтобы посмотреть на меня, и то, что он увидел, не прибавило ему бодрости. Я чувствую, что он готов открыть дверцу и вытолкнуть меня. Зачем его унижать? Я придерживаю коней:

– А, правда, почему вы приехали сюда? «Расстояния» – это не тот вид продукции, на который приглашают прессу…

– Я не «пресса». И я говорил тебе об этом в Париже: Форнеро плывет по воле волн, команда…

– Получается, что вы – что-то вроде медбрата? Это уже лучше. Я тоже люблю Форнеро, но он такой холодный.

– Он очень страдает.

Я упорно смотрю перед собой, и мне удается сохранять серьезность. Как удалось Шабею сделать карьеру в прозе, если он может выдавать такую ахинею? Он ни о чем не догадывается. Ведет машину с важностью шофера, у которого высокопоставленный хозяин. Носит перчатки. Я спрашиваю:

– Вы его видели потом?

– На похоронах Клод, в Арденнах.

– Вы мне ничего не рассказывали… Цуоц, это далеко?

– Теперь в пяти минутах.

* * *

Наш приезд не стал триумфом. Форнеро, увидев меня с Шабеем, комично воздел вверх брови. Он смотрел, как старый тяжело больной трагик, которого заставили играть в водевиле. Он постарел лет на пятнадцать. Сразу говоришь себе: «Ну да, вот его истинное лицо, как же я об этом не подумала?..» Его удивление избавило меня от соболезнований. Он приложил палец к губам, когда догадался по моей гримасе, что я сейчас захныкаю.

И ситуация сразу переменилась. Вместо того, чтобы изображать утешительницу, я должна была отвечать на насмешливые вопросы Форнеро. «Никак нет, – сказала я ему, – я не такая. Вы плохо меня читали, господин мой издатель…» Он посмотрел на меня снизу: «Все так плохо?» Потом посмотрел издалека на Шабея и пожал, довольный, плечами.

Вдовец – это все равно, что тяжелобольной: для них нужно изображать настойчивый и в то же время легкий взгляд, и быстро опускать веки на пытливую недоверчивость глаз. Это почти счастье – иметь возможность оценить степень поверженности жертвы: несчастье должно быть абсолютным.

На следующий день после нашего прибытия, когда мы отправлялись в «Двадцать два кантона», где у нас был предусмотрен легкий обед, я пристроилась к Форнеро. Потом, когда мы вышли в Стампе, куда переместилась съемка, и вечером в отеле, он ловил мою руку, чтобы притянуть к себе. Я отмечала вздохи, паузы. У меня есть опыт. Каждое утро в течение этих десяти дней я одевалась и делала макияж с особой тщательностью. «Ты хочешь кого-нибудь соблазнить?» – спрашивал меня Шабей. Сам он кружится вокруг малышки Лакло, Дельфины, которая играет в фильме сестру и хороша собой. Ее муж уже засуетился. И уже точит зуб. К превеликой радости Вайнберга, Шабей согласился смахнуть пыль с диалога Мюллера, не без письменного одобрения Форнеро и сына Флео. «Очистка совести!» Литератор литератору не пират. После чего принялся охмурять Дельфину, которая ворковала, посматривая краем глаза на мужа. Какой ужас – быть на поводке! Деметриос присматривал за Лакло. Форнеро, казалось, ловил кайф, глядя на все эти маневры.