Текст книги "Бар эскадрильи"

Автор книги: Франсуа Нурисье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

ОБЩИЙ ПЛАН II

Жозе-Кло не понравилось, как Блез обустроил свою квартиру. В тот день, когда она в конце концов ему в этом призналась, он рассмеялся. Фраза была сказана ворчливым тоном через четверть часа после того, как они позанимались любовью, когда любовники рассматривают комнату как пейзаж – и эта фраза прозвучала так: «Мне не нравится, как ты обустроил свою квартиру…» Потом тут же: «Почему ты смеешься?»

Блез: «Можно подумать, что это цитата из Арагона, ты не находишь? Послушай: «Жозе-Кло не понравилось, как Блез обустроил свою квартиру…» Она могла бы прозвучать и в «Богатых кварталах», и в «Базельских колоколах», в те времена, когда Арагон старался делать фразы бесформенными, подлаживался под народный говор, году так в тридцать пятом…»

– Ты родился в тридцать пятом?

– Посчитай…

– О, в любом случае ты старый. Посмотри на свою кожу, вот здесь и здесь, я могу набрать целую пригоршню морщин… Успех идет тебе на пользу, как сказал бы, только не Арагон, извини за мои скудные знания! а как сказала бы моя двоюродная бабушка Гойе из Ревена, когда она была жива. Та, которая умела убивать кроликов…

Они рассказывали о своей жизни до появления в ней другого после занятий любовью, как это обычно бывает, делая ударение на том, что может причинить некоторую боль, так, незаметно, чтобы проверить свою власть над другим.

За те неполные три месяца, которые она жила на улице Пьер-Николь, Жозе-Кло многое усовершенствовала: «Жилище учителя литературы, – говорила она, – да и то младших классов!..» Вначале она особенно фыркала перед плетеными деревенскими креслами. И ее раздражал даже вид, с каким Блез спрашивал: «Тебе не нравится мебель из фруктовых деревьев?» Нет, она ее ненавидела. Как и изнанку бедности, эти псевдобюро из дерева дикой вишни, весь этот жалкий комфорт интеллектуалов времен ее рождения. Она любила только слащавый стиль Людовика XVI, которым набиты шикарные отели, или же сталь, зеркала, железо, углы, о которые ранишься, колючие, злые скульптуры. «Если бы мне нравились изделия из фруктового дерева, как ты говоришь, я бы никогда не пошла с тобой». Блез слушал ее спокойно. Иногда он раздражал Жозе-Кло:

– Ты что встал со своим мундштучком, как будто собираешься курить!

Блез вообще не курил, но был достаточно уверен в своем силуэте, чтобы встать голым, без хитроумных облачений полнеющих дон-жуанов. Жозе-Кло проводила его взглядом, довольная. Она набила все четыре комнаты итальянскими лампами, куклами хопи, кричащими афишами. Не прошло и двадцати секунд, как она услышала из ванной шум душа. Такой чистюля этот Блез! Она встала, тоже голая, увидела себя в зеркале у входа. Двадцать четыре года через три дня и выпуклый лоб Овна. Ее мысль коснулась памяти Клод, которая всегда была с ней, обогнула ее, перепрыгнула через воспоминание об Иве и достигла своей цели – поразмыслить об одиночестве. О своем одиночестве. Образы и мысль об отце, долго и скрупулезно культивируемые, нашли успокоение в глубине ее сознания вот уже десять лет назад. Улица Сены стала ее домом, даже больше чем «Лувесьен», который казался ей сейчас одной из тех пустых скорлуп, которую снимают, чтобы устраивать там «приемы». Она прожила без кризисов и бурь годы своего взросления и не удосужилась ни ненавидеть Жоса, ни ревновать Клод. Понадобилась болезнь матери, чтобы она начала относиться к Форнеро с едва сдерживаемой и в то же время какой-то недоверчивой яростью. Она не простила ему, что он слишком быстро отказался между 10-м и 13-м июня от попыток разыскать их, ее и Ива. Она бы нашла, она была в этом уверена, способ вернуться, даже с другого конца света, чтобы быть там вовремя, чтобы увидеть, как гроб опускается в грязь этого ужасного кладбища в Ревене. А вместо этого она уже несколько месяцев мучилась угрызениями совести. 13-е июня: самый прекрасный день их лыжного отдыха в Андах с проводником чилийцем, слишком нежным, слишком красивым, который щедро расточал Иву несколько оскорбительные заботы. Иву, который так рвался в Чили. «Наш последний шанс», – говорил он. Жозе-Кло его бросала, возвращалась, опять уходила, жила между Боржетом и им с естественностью, которая его ошеломляла. Она подарила ему эти несколько дней, как милостыню. Бедный Мазюрье! Он плохо переносил высоту. Он оступался, падал. Проводник заботился о нем, как о старом ребенке. Жозе-Кло, насквозь продрогшая, знала, что в Париже она поселится у Блеза, окончательно. Эвкалипты, медленное приближение горы цвета шоколада, и вдруг невероятные массы снега, шале, перед которым топтались мулы. Все это вертелось в голове Жозе-Кло. Она провела в высокогорном приюте (ей предсказывали, что выше трех тысяч метров она не сможет спать) нескончаемую ночь. Ни минуты сна. В те часы, точно в те самые часы, когда там, в Арденнах, в теплый июньский день, кортеж поднимался к кладбищу и когда люди – о, она видела их, она видела их лица… – наклонялись над склепом и бросали туда розы. Никто во Франции не знал, где находятся Мазюрье. Юбер Флео позднее, чтобы ее успокоить, рассказал ей о Понтрезине, о растерянности Жоса, о гонке на машине за похоронным фургоном, но ничто не способствовало тому, чтобы Жозе-Кло забыла про забывчивость Жоса. Она не прощала ему того, что он изолировался в своем горе, того, что он хотел показать, будто Клод принадлежала ему и только ему. Это Жозе-Кло простить ему было даже труднее, чем неуловимую дистанцию, которую в течение двенадцати лет супруги Форнеро поддерживали между нею и собой.

– А ты знаешь, в «Евробуке» они засуетились.

Блез вернулся, с полотенцем на бедрах и волосами, причесанными с подобающей небрежностью.

– Мне звонил Брютиже. Я избегаю появляться на улице Жакоб…

– Это означает резать ножом по живому. Но они решили с этим покончить.

– Кто «они»?

– «Евробук», Ларжилье, люди из службы рекламы и сбыта, несколько авторов… Попытка Фолёза запугать вывела их из себя и отбросила в лагерь Брютиже.

– Ну и что из этого следует?

– А следует то, что надо было бы все же узнать, что собираются делать Сабина и Дюбуа-Верье. Они же такая неразлучная пара, и именно от них зависит решение.

– Говорят…

– Говорят все что угодно. И если то, что говорят, правда, то твой муж – а он все еще твой муж! – станет хозяином игры. «Сирано» останется нейтральным, Мазюрье доверится Ларжилье и ему будет предложено кресло. Ты хочешь этого?

– А мне надо чего-то хотеть?

– Ты единственная, кто может как-то подействовать на Сабину.

– В течение многих лет я практически ее не видела. Ты же знаешь, это было сложно…

– Теперь ситуация изменилась. Разве ты не собиралась съездить в Ревен?

– В общем, ты просишь меня поехать туда и поговорить с тетей Сабиной, так? Тогда объясни. Я сделаю то, о чем ты меня попросишь, но сначала нужно меня об этом попросить…

Жозе-Кло потребовалось время, чтобы понять, чего от нее хочет Блез. Когда наконец он с ней заговорил, в тот день, когда он вышел из ванной в некоем подобии набедренной повязки, она почувствовала что-то похожее на укол. В сердце? В живот? Она не была бы по-настоящему взрослой, если бы ее смущали деловые разговоры после занятий любовью. Она не ненавидела Ива. Покинув его и унизив, теперь она, кажется, должна была лишить его еще и мести, которую он вроде бы втайне вынашивал? Она была шокирована – слегка, неотчетливо, так, недомогание – тем, что Блез просит ее подложить свинью Иву. Ведь речь шла именно об этом, не так ли?

Она уехала в Ревен немного раньше предусмотренного и продолжая оставаться в нерешительности. Она ничего еще не решила, когда перед вокзалом Шарлевиля села в заказанную машину. Надвигалась гроза. Она разразилась в Боньи-сюр-Мёз. Дворники на стеклах машины недостаточно быстро стирали огромные капли. Из потопа возникали грузовики с зажженными фарами, Жозе-Кло остановила машину на цементной площадке, где возвышались две брошенные бензоколонки. Дождь жестоко молотил по кузову. Молодая женщина зажгла сигарету. «Подведем итоги, – прошептала она. – Под предлогом посещения кладбища, посещения, одна мысль о котором наводит на меня ужас, я собираюсь попросить у той, которую Жос любил, а потом обманул с моей матерью, не помогать человеку, которого я любила, а потом обманула… Все это никуда не годится. Я должна была бы стараться облегчить Иву жизнь, а вместо этого я иду на него войной. И на Жоса я тоже иду войной, коль скоро присоединюсь к коалиции его врагов. Мама всего этого мне бы не простила, и все же я собираюсь это сделать, потому что меня об этом просит Блез и потому что Блез отныне имеет для меня больше значения, чем Жос, чем мой бывший муж, чем память о маме… Я послушна и упряма, – настоящая маленькая самка: я смогу убедить тетю Сабину. Вот уже десять месяцев, как я сталкиваюсь с грязью жизни, но никогда еще жизнь не была такой насыщенной». Гроза неожиданно кончилась, и небо разорвалось под горячими лучами солнца. Жозе-Кло прибавила скорости, чтобы прибыть вовремя к обеду.

Старый господин Гойе отличался аппетитом и пунктуальностью восьмидесятилетних.

Дом был все так же суров и красив, но у фасада срубили две обрамлявших его секвойи, и на заднем плане возникло нелепое маленькое сооружение. Денежные затруднения? Сабина поджидала Жозе-Кло на террасе. Она обняла ее. «Как же ты похожа на Клод, – прошептала она. Она была оживленной, естественной. – Родители очень постарели», – добавила она. «Они как секвойя, – подумала Жозе-Кло, – в следующий раз срубленными окажутся они…» Ей не нравились их настойчивые и бесстыдные взгляды глухих, направленные на нее. Супруги Гойе ничего не простили ни Клод, ни Жосу, и не понимали вторжения Жозе-Кло. Они это показывали, молча. Г-жа Гойе допустила промах: она назвала Жоса «твой отец». Сабина улыбнулась.

После обеда она дала Жозе-Кло сапоги, и они пошли в лес. Там было сумрачно, и это ощущение подчеркивала тяжелая жара. Они обе молчали. Они дошли «до трех кедров», цели всех прогулок, какие только она помнила. Оттуда были видны долина, Мёза, дымка над Мёзой. «Я сейчас отведу тебя на кладбище».

Сабина облегчила задачу Жозе-Кло, задав первый вопрос:

– Жос действительно так плох?

– Говорят, что да. И говорят, что у него нет больше желания бороться.

– Он очень любил твою мать.

– Вы знаете, что Ив и я…

– Мне говорили. Что ты хочешь, чтобы я сделала?

– По поводу чего?

– Акций, конечно! О чем же еще ты приехала ко мне разговаривать, как не об акциях?

Сабина сухой веткой тревожила то, что было результатом труда целой колонии муравьев. Она продолжила безучастным голосом: «Твой муж донимает меня вот уже три месяца; он изводит даже крестного, уже старого человека… А ты, ты хочешь эти акции?»

– А что я стала бы с ними делать? И потом у меня нет денег…

– Ах да, деньги!

– Блез думает, что может быть…

– Это до такой степени серьезно?

Она внимательно посмотрела на Жозе-Кло. Она думала об этих женщинах, которые берут, разбивают, выбирают, опять уходят. Сама она относилась к породе коз, которые пасутся там, где их привяжут. Жозе-Кло было не по себе. Сабине стало жалко ее: «Я напишу Боржету и сообщу ему цену, которую предложил мне твой муж. Если он сможет собрать сумму… Что до доли Дюбуа-Верье, то я предпочитаю предоставить ему полную свободу продавать ее по своему усмотрению…» Она обернулась к Жозе-Кло: «Ты догадываешься, что все это не очень… не очень меня утешает. Я была уверена, что Жос не станет бороться, я его хорошо знаю. Вся эта история очень на него похожа. Видишь ли, я любила Клод, как любят младшую сестру, более эгоистичную и более жадную, чем я сама, и я любила Жоса, как любят своего первого мужчину, почти единственного… Почему бы мне перестать их любить, оттого что они узнали друг друга, нашли и полюбили в свою очередь? Все здесь стали принимать меня за дуру, когда я отказалась проклинать «потерянные» годы. Потерянные ради чего, ради кого? Если бы ты знала, как весело мы жили, Жос и я! Рассказывал ли он тебе когда-нибудь о том времени? Годы с пятьдесят второго по шестьдесят второй, или около того, наше славное десятилетие! Мое бюро на улице Лагарп выходило окнами в глубокий колодец двора, и туда же, в этот колодец, выходили и окна кухни грека, нашего соседа с первого этажа. Как-то раз летним вечером я видела, как кошка и крыса (кошка была тощая, а крыса жирная) мирно вместе ждали в глубине двора еду, от которой отказались клиенты. Я ничего не сказала об этом Жосу, и мы продолжали спускаться к Папасу обедать. Двести тогдашних франков, то есть два франка стоил обед… Однажды неожиданно приехала моя мать, она застала нас у грека и пришла в ужас. Успех Жиля – как бы тебе это сказать? – показался нам почти естественным, для меня во всяком случае, я так верила в Жоса! Тебе все это смешно? Извини, что я тебе это говорю, но измены, супружеская неверность, ты знаешь, это не сюжет для трагедии… Как он, Блез? Я его вспоминаю смутно. Я разыскивала его первые книги, но не нашла. А от его сериала была в восторге! Мы здесь, в провинции, люди простые…»

Многоточия откровений Сабины пунктиром прошли через все те два дня, что Жозе-Кло провела в Ревене. Ей дали, ничего об этом не сказав, нескладную комнату, которую прислуга все еще называла «комнатой мадам Клод». Правда, прислуга была уже пожилая. Г-жа Гойе, хрупкая, враждебная, задавала Жозе-Кло вопросы о ее экзаменах, как будто та была девочкой. «Но ведь это уже женщина, мама, почти дама! Вдумайся, ведь она уже разводится…» От негодования и из-за болезни Паркинсона голова г-жи Гойе дрожала не переставая. За открытым окном была ранняя весна с летающими бабочками, о которых забыли в Париже. Жозе-Кло заперлась в библиотеке и позвонила Блезу: «Никогда больше не оставляй меня одну, Блез…»

– Кавалер?

– Нет, грусть.

– А как наши дела?

– Если у тебя есть деньжата, то они решены.

– Есть, моя красавица, есть!

Уезжая, Жозе-Кло плакала, обнимая Сабину. «И тебя тоже я бы любила, как твою мать, – сказала ей Сабина. – Но я не уверена, что ты будешь частой гостьей в Ревене. О могиле не беспокойся, я присмотрю». Она рассмеялась, отчего слезы Жозе-Кло стали выглядеть мелодраматичными.

* * *

Форнеро переселился на улицу Шез к концу 15-го апреля. Через день Жозе-Кло пришла его повидать. Она буквально вырвала у него согласие на это свидание. Между ними, прожившими двенадцать лет как отец и дочь, воцарилось молчание. В гостиной лежали свернутые ковры, громоздились коробки с книгами, среди которых кое-какая мебель, которую она привыкла видеть на улице Сены, показалась Жозе-Кло неузнаваемой. В невероятном беспорядке обращал на себя внимание десяток фотографий Клод, вставленных в серебряные рамки, расставленных на столе, вытертых от пыли, блестящих. Жос держал еще в руках кусок замши, когда пошел открывать Жозе-Кло. Он стоял в метре от нее. «Я тебя не целую, весь в пыли…»

Молодая женщина недоверчиво осмотрелась вокруг, будучи не в состоянии произнести какие-то формулы вежливости. «Гнусновато, не так ли?» – констатировал Жос. В последние два месяца они лишь мельком виделись в коридорах Издательства, где она старалась не задерживаться. А последние две недели она вообще там не была: курьер оставлял и забирал на улице Пьер-Николь те рукописи, которые Брютиже хотел, чтобы она прочла.

– Надо повесить шторы, тюлевые, – сказала она, неопределенно махнув рукой.

За год старческих пятен на лбу и на руках Жоса стало больше, кожа как бы приклеилась к костям, глаза поблекли. «Старятся так обыденно!» – подумала Жозе – Кло. Картина секвой в Ревене пронзительным образом всплыла у нее в голове. Жос был без пиджака, пальцы у него были испачканы пылью, на висках выступил пот. Он освободил два кресла и указал на одно из них жестом, не приглашая осмотреть квартиру.

– Ты сочтешь меня бестактной…

– Ты пришла поговорить со мной о «делах»? – спросил он, комично выделяя это слово. И тут же его лицо опять стало безразличным. «Я тебя слушаю». Он взял один из снимков в английской рамке и начал вытирать его. Жозе-Кло видела, как замша ходила туда-сюда по улыбке Клод. Клод на палубе корабля, в семьдесят пятом, на Родосе. Или в семьдесят седьмом, в Порт-о – Пренсе.

– Я видела Сабину в Ревене. Она не продаст свою долю Иву. И «Евробуку» тоже не продаст.

– Тогда кому?

– Блезу.

– Блез объединится с «Евробуком»? Против меня?

– Да.

Жос всегда был таким, неспособным оставить в тени ни одной детали, уточняя и настаивая на всем, что могло причинить боль. Он в упор посмотрел на Жозе-Кло. Его изменившиеся, постаревшие черты, серые, сузившиеся глаза. Потом спросил:

– И зачем ты пришла ко мне говорить об этой мерзости?

Жозе-Кло, похолодев, почувствовала, что она надеялась на бог знает какую снисходительность Жоса, на какую-нибудь вялую, нежную сцену. А вместо этого, этот враг…

– В крайнем случае Сабина могла бы со мной говорить об этом, или Боржет. Но ты!

Он встал, пошел к камину за сигаретами, прикурил. «Он не курил уже двадцать лет», – подумала Жозе-Кло. Она посмотрела на его пальцы: они еще не пожелтели. В этот момент позвонили в дверь, и Жос пошел открывать. Это были Жанно и упаковщик: они принесли деревянную нотариальную картотеку, которую Жозе-Кло всегда видела в «Алькове». «Патрон, куда поставить?»

Когда они ушли, Жос успокоился. Он говорил ровным голосом, как если бы находился в своем кабинете или в комитете. «Дюбуа-Верье продаст акции твоему мужу: он только что написал мне об этом. Но у него это не горит. Боржет успеет: у Ларжилье есть кое-какие обязательства перед ним, а не перед Ивом. Ведь не на мое же место хочет сесть Боржет? Оно ему больше не нужно!»

– Конечно же, не нужно!

Жос, казалось, не слышал ее. Он размышлял. Он раздавил свою сигарету, закурил другую. Он вдыхал дым со старательностью спортсмена, делающего дыхательное упражнение. Вдруг: «Попроси Боржета от моего имени, если хочешь, поддержать твоего мужа. В общем, твоего бывшего мужа. Он будет наименее опасен. Скажи ему, что я не сержусь на него. Но надо поставить плотину на пути Брютиже и его клики. Эти, эти смердят. Боржет был лоялен в этом деле. Скажи ему, чтобы после моего увольнения он поддержал только кандидатуру Мазюрье. Ты-то, по крайней мере, согласна? У тебя должок перед Мазюрье, сделай ему прощальный подарок!»

Когда Жозе-Кло спускалась по лестнице вниз – два этажа, – у нее дрожали ноги. Она испортила свой уход; она испортила всю свою встречу с Жосом. Она запечатлела два дурацких поцелуя, где-то рядом с ушами, словно он был каким-нибудь строптивым подростком. Он не улыбнулся. Когда он закрывал дверь, взгляд его уже был опущен, и Жозе-Кло не смогла с ним встретиться глазами. «Что он собирается делать? – спросила она себя. – Все будет продолжать натирать рамки маминых фотографий?»

Жос отбросил замшу на кресло и пошел вымыть руки, лоб, надел чистую рубашку. Немного освежившись таким образом (чтобы окончательно отмыться после визита Жозе-Кло, надо было принять основательную, длительную ванну), он порылся в одной из папок и вытащил оттуда именную бумагу со своими инициалами и конверты. Он нашел под чемоданом в прихожей старую пишущую машинку. Ему надо было напечатать три письма. Он их напечатал, не исправляя черновика, останавливаясь время от времени, чтобы подобрать слово. Он торопился побыстрее закончить и, несмотря на смущавшее его ощущение, что он действует, может быть, чересчур поспешно, находясь во власти нездорового возбуждения, он знал, что ему не будет покоя, пока письма не окажутся в конвертах. Одно из них было предназначено президенту Ленену, другое – Фолёзу и последнее – тем двум преподавателям (или журналистам? сегодня уже трудно сказать), которые начали писать о ЖФФ со старательностью счетоводов или верных псов. Ему пришлось искать их имена в записной книжке, перед этим пришлось искать саму записную книжку, на что потребовалось время, которое позволило неуверенности овладеть им.

В письме президенту Жос Форнеро выразил намерение не цепляться за свой пост и даже, если его об этом попросят, облегчить то, что он назвал «передачей полномочий». Он добавил, что речь для него не идет ни о том, чтобы «спасти лицо», ни о том, чтобы «удержать в руках инициативу», а лишь о том, что он просто устал и мечтает о тишине. Он минуту колебался перед тем, как употребить слово «тишина», которое ему казалось весьма неопределенным. В конце концов он его напечатал, а в конце письма сделал личную приписку, почти сердечную.

В письме Фолёзу, которого он благодарил за его неудачное вмешательство, он признавал, что фиаско протеста уязвило его, хотя он и был готов к тому, что ничего не получится, равно как и к предательству друзей. Он постарался не переусердствовать: Фолёз зацеловывал до смерти всякого, кто бросал ему взгляд, и душил жертву в своих объятиях.

Мюльфельду и Анжело (он написал Мюльфельду, так как фамилия Анжело не внушала ему доверия) он предлагал «опубликовать в серьезной газете наконец точную информацию об изменениях, которые должны были очень скоро затронуть ЖФФ». Он объявил о своем уходе, не скрывая, что он будет обязан этим недоверию акционеров, сообщил несколько цифр, показательных для ситуации в Издательстве, и указал, вследствие каких именно ошибок в ее оценке он потерял доверие, которое раньше было безграничным. При каждом формулируемом им уточнении – а он старался, чтобы они были ясными и четкими, – ему казалось, что он снова и снова поворачивает ключ в двери, оставляя за ней свое прошлое. Если бы Мюльфельд и Анжело (которым он предложил встретиться) быстро опубликовали информацию, которую он им предоставлял, то он всех бы опередил, но одновременно и ускорил бы свой конец и пресек бы любую возможность восстановить ситуацию.

Он перечитал свое письмо слишком быстро, не стал исправлять те несколько слов, которые ему не нравились, как из-за страха перед помарками, так и из-за нежелания потерять еще десять минут на объяснения и оправдания тридцати лет своей жизни. Он кипел мрачным удовлетворением, высовывая язык, чтобы заклеить конверты. В первый раз за последние три месяца у него возникло ощущение, что он одержал победу – в тот самый момент, когда он подписал себе приговор. Теперь у всех появлялось основание сомневаться в его серьезности. Он надел пиджак, завязал вокруг шеи платок и пошел отнести письма на почту на улицу Фур. Как только он бросил их в ящик, он спохватился, что у него не осталось ни дубликата, ни фотокопии. Он остановился на углу улицы Ренн, взволнованный, не видящий людей, которые узнавали его и приветствовали. «Будем честны», – сказал он себе: он подумал, идя вдоль улицы Севр, что нужно было бы вскрыть конверты и сделать копии своей прозы в магазине канцелярских товаров. Но, помимо того, что он боялся быть там узнанным (ну и что?), мысль, что он испортит три марки, остановила его порыв. Его это не слишком удивило: ему уже случалось в восемнадцатилетнем возрасте потерять подружку из-за того, что он, пойдя на поводу у своей инертности, не вскрыл конверт, чтобы вычеркнуть оскорбительное слово, которое он написал, и позволил ему всё разрушить. «Я падаю, – подумал он, – а когда люди падают, то они не вырывают себе ногти, цепляясь за кусты».

* * *

Мюльфельд и Анжело были приняты на улице Шез, где Жанно провел воскресенье, наводя порядок. Они только бросили равнодушный взгляд на обстановку и поставили магнитофон на столе. Анжело делал записи, а Мюльфельд задавал вопросы. Уж они-то никогда бы не забыли сохранить копию своих излияний. Два дня спустя их статья появилась в «Монде» под заголовком «Конец одной эпохи издательства ЖФФ». Подзаголовок был: «Жозеф Форнеро вскоре оставит руководство издательством, которое он создал тридцать лет тому назад». Только первая фраза – «Лирическая иллюзия жила на улице Жакоб» – выбивалась из общего серьезно-нейтрального тона, которого придерживались авторы. Вся поданная информация настолько точно воспроизводила рассказ Жоса, что тот задумался, соблюли ли Мюльфельд и Анжело золотое правило журналистики и сверили ли они с противной стороной каждое из его высказываний. Звонок от Ларжилье уже в три часа дня подтвердил его сомнения: собеседники Жоса решили пренебречь подтверждением его заявлений другими заинтересованными сторонами. Так что они все-таки были скорее университетскими преподавателями, чем журналистами. Догадались ли они о его намерениях? Во всяком случае они помогли ему реализовать их. Жос знал, что как бы потом ни уточняли и ни опровергали его высказывания, они сохранят вес, который им придали его инициатива и приоритет. Это тотчас же было понято на улице Клебер, и Ларжилье говорил по телефону очень резко. Он обвинял его в некорректности, в безответственности. Жос отвел трубку от уха, а через несколько секунд и вовсе повесил ее. Он мысленно спрашивал себя, почему в последнюю неделю он преодолел свою пассивность и стал действовать таким вот образом? Было ли тут все дело лишь в желании поскорее со всем покончить?

В Париже давала о себе знать первая весенняя жара. Квартира на улице Шез обволакивала, как оказалось, подвальной прохладой. Все пошло очень быстро. Совет был назначен на 28-е апреля: Ленен и Ларжилье пришли туда только с единственным оружием (помимо цифр…): с интервью, подписанным Мюльфельдом и Анжело. В их руках оно стало решающим аргументом, которое позволило снять Жоса менее чем за один час. Тем не менее ему выражали почтение, которое его забавляло. Противники припасли для него всякие безделицы: «почетное президентство» на одном облаке, место в административном совете сновидений. Поскольку Жос сразу же объявил, что он отказывается от разложенных перед камином подарков, китайские болванчики вздохнули свободно. Получается, что его устранение обойдется совсем недорого? Почувствовав облегчение, они не скупились на выражение чувств и благодарности. Расставание выглядело как настоящая комедия. Жанно, который был предупрежден заранее, перевез после обеда кое-какие личные вещи, которые Жос подготовил и упаковал в «Алькове» заранее. Таким образом, когда Брютиже и Мазюрье толкнули, часов в пять, дверь маленького кабинета, с его закоулками и деревянной обшивкой, они нашли его настолько необитаемым и пустым, как если бы Жос Форнеро покинул его год назад. И они тоже вздохнули с облегчением. Здесь и там от улицы Клебер до улицы Жакоб прокатилась волна вздохов, в том числе вздохов чувствительных служащих, которые платили таким образом дань благодарности Жосу. Но вздохи эти продолжались недолго: предприятия недолго сожалеют о побежденных руководителях. Ив Мазюрье был назначен «исполняющим обязанности» – в ожидании официального вступления в должность, которое предположительно должно было состояться еще до наступления лета.