Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Никакого сопротивления, – приказал Хорват, – иначе нас пристрелят на месте.

Герасим подошел к нему и протянул руку. Хорват, как будто сейчас это было самым важным, пожал ее сильно, по-мужски.

Под ударами немцев замок поддался, и в дверях появились дула автоматов.

3

Материю, которой был обит кабинет Вольмана (имитация китайского шелка), выткали на его собственной фабрике. Для этого пришлось разобрать и заново собрать два ткацких станка, чтобы на них можно было выткать шелк шириной в пять метров, как раз такой, какой требовался для кабинета. С двумя французскими ткачами, привезенными специально для выполнения этого заказа из Лиона (они пристрастились к румынской цуйке и все время ходили пошатываясь), расплатились по-царски. Барон, довольный их работой, предложил им контракт на пять лет и баснословное жалованье, но иностранные мастера отказались.

Теперь, через десять лет, обивка поблекла и, если бы сняли картины, на стенах остались бы пятна. Поэтому картины продолжали висеть на своих прежних местах; никогда не передвигалась и мебель, защищавшая шелк от действия времени и пыли. Но это касалось не только картин и мебели. Все вещи в кабинете Вольмана имели свои узаконенные места, словно это были ценные реликвии, перемещение которых подвергло бы опасности самое их существование. Барон и его дочь Клара твердо придерживались этого. Усвоил эти неписаные правила и Вальтер; из всех слуг только он один допускался в эту комнату. Поэтому ни за что на свете он не сдвинул бы даже на сантиметр ни один предмет на письменном столе барона. И не из опасения, что барон заметит, а в силу строгой прусской выучки.

В этом отношении комната Клары представляла собой полную противоположность: здесь не было ни одной мелочи, которая не сменила бы свое место три раза за день. Сейчас из этой комнаты в кабинет барона доносился шум.

Вольман, прислонившись к массивному письменному столу, внимательно смотрел на слугу, выглядевшего, как всегда, безукоризненно, и молчал. Ему казалось, странным, что с тех пор как он знал Вальтера, он никогда не видел, чтобы у того была оторвана пуговица или испачкана одежда. Более того, Вальтер никогда не опаздывал, и барон не помнил, чтобы он самовольно отлучался из дома. Не было еще такого случая, чтобы в любой час (будь то шесть утра или два часа ночи). Вальтер не пришел на звонок. Вольман пытался следить за ним, особенно в первое время, чтобы уличить его в том, что он не выполнил какого-нибудь поручения. Разумеется, безуспешно. Вальтер был безотказен и пунктуален, как швейцарские часы. Даже выведать у него ничего не удалось: на все вопросы о его жизни, желаниях, мечтах Вольман не получил никакого ответа, и это его раздражало. Поэтому он до некоторой степени чувствовал превосходство Вальтера над собой. После того как он застал его в комнате Анриетты, у барона часто возникало намерение уволить слугу, но каждый раз он передумывал: другого такого камердинера, как Вальтер, он никогда бы не нашел. Вальтер говорил почти на десяти европейских языках и одинаково хорошо играл как в покер и шахматы, так в теннис и кегли. Никто в доме не видел его грустным или веселым. Вальтер всегда был серьезен и готов выполнить любое приказание. Сейчас, когда он стоял у двери в ожидании вопросов барона, во всей его позе было что-то подчеркнуто официальное, какая-то военная выправка.

– Ты вызвал коменданта города?

– Да, господин барон. Он придет в час.

Вальтер обладал еще одним редким качеством. Он был информирован, как газетное агентств^. В доме, на улице, в городе или в мире не происходило ничего, о чем бы он не знал. Если бы в шутку спросить его: «Как ты думаешь, Вальтер, будет завтра дождь?», – он ответил бы не задумываясь: «Барометр показывает ясно, значит будет хорошая погода». Вначале такая осведомленность Вальтера забавляла Вольмана, потом он стал относиться к ней серьезно, а в последнее время широко пользовался ею.

– Что слышно в городе?

– Все в порядке, господин барон. Евреи эвакуированы в Орадю. Те, кто принадлежит ко второй категории, носят звезды. С сегодняшнего дня пошли трамваи.

– Комендант знает, что я еврей?

– Вы – барон, господин Вольман.

– Хорошо, Вальтер. Что делает Клара?

– Скучает, господин барон.

Вольман невольно бросает взгляд на письменный стол, где под толстым стеклом – изделием какого-то венецианца – лежит вечный календарь. Вальтер, проследив его взгляд, опускает глаза.

– Разрешите мне уйти?

– Иди, Вальтер.

Барон подождал, пока за Вальтером закрылась дверь, надел очки и сел за стол. Возле вечного календаря на невысокой серебряной подставке стояла черная статуэтка Будды: легкая, невероятно самодовольная улыбка тронула губы бога. Вольману нравилось играть статуэткой, может быть, еще и потому, что это была память об Анриетте, – единственная ее вещь, которая осталась по его мнению, незапятнанной.

В одном из потайных ящиков стола лежало несколько писем Анриетты и дневник, который она вела, словно школьница, и который он нашел только после ее смерти. Тогда он понял, что Анриетта хотела гораздо меньшего, чем он ей дал, и гораздо большего, чем он мог ей дать.

Вольман посмотрел на часы, стоявшие на столе. До приезда коменданта города оставалось три четверти часа. Он достал из кармана пиджака ключик и отпер ящик, где лежал дневник. Это была небольшая книжечка, обыкновенный блокнот в замшевом переплете. Каждый раз, перелистывая его, он досадовал, что не хватало первых пятидесяти девяти страниц, исписанных до знакомства с ним. И все-таки он говорил себе с некоторым удовлетворением, что для Анриетты его появление ознаменовало начала новой жизни. Розовые листочки фирмы «Лейкман» с тремя звездочками ласково шуршали под его пальцами, словно молодой тростник.

11 марта

Сегодня за обедом отец объявил мне, что в четыре часа я должна буду выйти замуж. Я спросила, за кого, и он мне ответил: «За текстильного фабриканта». Интересно, как выглядит мой текстильный фабрикант? Знает ли он меня? Известно ли ему, что я больна?.. Еще два часа, и я стану женой текстильного фабриканта. Только бы он не был похож на отца и не был старым. Господи, почему у меня не хватает мужества бежать… Пойду к маме, может быть, она сможет что-нибудь рассказать о нем.

Мама тоже только сегодня узнала, что я должна выйти замуж. Она знает лишь, что он откуда-то с Балкан. Возможно, грек или болгарин… Может быть, он даже не говорит по-французски… Может быть, у него целый гарем… Тогда я выброшусь в окно. Да и отец лопнет с досады…

12 марта

Я очень счастлива. Пожертвую все накопленные деньги деве Марии. Он молодой и красивый. Даже в мечтах я не могла представить себе более красивого мужчину. Он из Румынии. Я посмотрела на карту. Нашла эту страну. Мне нравится Румыния. Поеду с ним и никогда больше не вернусь домой. Когда я его увидела, я не хотела верить своим глазам; я так разволновалась, что не могла сказать ничего путного. Только бы он не подумал, что я дура. Господи, только бы он не передумал. У него серые глаза и широкий лоб… Такого широкого лба я еще не видела ни у одного человека.

Вольман закрыл дневник и посмотрел на свое отражение в стекле письменного стола.

«Да, лоб и сейчас широкий. Может быть, даже шире, чем раньше. Это первый признак лысины». Он горько улыбнулся и долго сидел не двигаясь. «Зачем я перечитываю этот дневник? Если бы я захотел, я мог бы по датам рассказать каждую запись. Но зачем? Не признак ли это приближающейся старости? Нет, нет, этого не может быть».

События последних дней наэлектризовали его. Ему казалось, что вот-вот что-то должно случиться. Он еще точно не знал, что именно, но предвкушение бурной деятельности радовало его и держало в напряжении, ему хотелось даже ускорить события. Четыре года войны, сопровождавшиеся националистической пропагандой, нищетой и хаосом, ужасно надоели ему. Все его связи с заграницей были прерваны, и он чувствовал себя жалким провинциалом. Он хорошо сознавал свою силу, знал цену своему богатству, и, может быть, именно потому, что все это время не совершал сделок крупного масштаба, устал больше, чем если бы ему пришлось бороться с конкуренцией, всегда таящей в себе столько неожиданного и случайного. Теперь он точно знал, почему перечитывал дневник. Это было как бы прощание со всем, что еще связывало его с прошлым. Он положил дневник на место и запер ящик.

4

В комнате Клары царит беспорядок. Даже картины висят криво, у одной разбито стекло. Смятая постель, разбросанные по полу подушки и одеяло создают фон. Клара в пижаме лежит на животе в кровати и читает. Ногами она отбивает такт, слушая мелодию, которую передают по радио. Чтение не поглощает ее целиком. Богато иллюстрированное сочинение Вильгельма Дерпфельда «Троя и Илион», посвященное раскопкам Генриха Шлимана, принадлежит к числу книг, которые можно читать, думая совсем о другом. Особенно если знаешь «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. Единственное, что может заинтересовать в книге, это полная приключений жизнь самого археолога, его железная воля, не изменявшая ему до последних минут жизни.

Клара скучает, она лениво перелистывает страницы. С тех пор как немцы вошли в город (вот уже три дня), она не выходит из дома. Сидит, заключенная в четырех стенах. Если бы не это свинство, она встретилась бы сегодня с Джиджи. Из всех знакомых мальчиков Джиджи самый симпатичный. У него усы а ля Кларк Гейбл и плавает он, как акула. Десять дней назад он два раза подряд прыгнул с высокой вышки. Вокруг собрались люди, чтобы полюбоваться им. Вероятно, он теперь тоже сидит дома и скучает. Вот жалость… Если бы не немцы, он пришел бы к ней потанцевать. Джиджи танцует как бог. Конечно, она могла бы позвонить ему по телефону, но он заикается, и это ее раздражает. Джиджи приятен только, когда молчит. Однажды на вечере она в шутку заклеила ему рот пластырем. Он был такой забавный…

Вальтер вошел совершенно бесшумно. Даже дверь не скрипнула. Он церемонно кашлянул и с подчеркнуто официальным видом наклонился к Кларе.

– Господин барон просит вас после часа не скучать. В доме должно быть тихо. Так хочет господин барон…

Клара в ярости хватает будильник и швыряет его в лакея. Вальтер привык к подобным выходкам, он ловит будильник на лету и продолжает фразу, как будто ничего не произошло:

– …потому что прибудет господин полковник фон Хюбс, комендант города.

Вальтер хочет уйти, но Клара окликает его:

– Вальтер!

– Да, мадемуазель Вольман.

– Что ты знаешь о Шлимане?

– Он занимался раскопками на Гиссарлыке. Обнаружил остатки Трои.

– Я не об этом тебя спрашиваю. Что ты знаешь о его жизни?

– Он был продавцом в бакалейной лавке, потом юнгой на корабле. По пути в Венесуэлу он попал в кораблекрушение и стал швейцаром в торговом агентстве в Амстердаме. Изучил английский, французский и русский языки; торгуя индиго, проехал по России. Выучил польский и шведский. Переехал в Грецию, там изучил новогреческий, старогреческий, латынь, потом исколесил Египет, Палестину и Сирию. Здесь он выучил арабский. Прежде чем отправиться в Китай, Японию, Индию, Мексику, Гаванну и Соединенные Штаты, он посещает еще Карфаген и Тунис. Если хотите узнать подробности, то в библиотеке господина барона есть о нем книга. С посвящением автора. Я могу идти, мадемуазель Вольман?

– Иди ты к черту!

– Благодарю, мадемуазель Вольман.

5

Жена Хорвата, Флорика, женщина полная, круглолицая. Она всегда была такой: ни красивая, ни уродливая. Если кто-нибудь из знакомых долго не видел ее, то, встретив, непременно говорил: «Флорика, ты совсем не изменилась!» По лицу нельзя было определить, сколько ей лет. Может, двадцать пять, а может, на десять лет больше… Только приглядевшись, замечали у нее на висках белые ниточки – свидетельство того, что по возрасту она ближе к тридцати пяти годам.

Флорика не была избалована. Четвертая дочь в семье парикмахера из Карансебеша, она с детства привыкла к бедности и труду.

Первые деньги Флорика заработала на фабрике, где делали конверты. Ей тогда было одиннадцать лет, и была она тоненькой, как тростинка. При обследовании фабрики хозяина оштрафовали на пятьсот леев, и Флорику уволили. Тогда девочка поступила на работу в Одол и ежедневно наполняла зубной пастой двести тюбиков. Она работала там четыре года, пока родители не переехали в Арад. Здесь Флорика попала сперва на мыловаренный завод, а потом перешла на ТФВ. Она работала в чесальном цехе. По вине барона ей, как и всем работницам, приходилось в течение года глотать больше двухсот граммов хлопковых очесов, – это еще по фальшивой статистике фабричного бюро! В чесальне стареют в два раза быстрей, чем в других цехах. Кожа у девушек теряет эластичность, глаза вваливаются и выцветают, словно подергиваются пеленой. Флорика знала все это, но никому не жаловалась. Только вечерами, лежа в постели рядом с сестрой, она устало смотрела в потолок и мечтала о своем очаге, о муже с. надежной профессией, от которого у нее были бы дети и который приносил бы ей на пасху и к рождеству небольшие подарки. Ей не повезло. Правда, вначале, когда она познакомилась с Андреем, он сулил ей золотые горы.

– Вот увидишь, Флорика, скоро мы будем очень счастливы. И не только мы. Все… Так долго продолжаться не может. Все изменится. Иначе я, простой ткач, вечно буду страшиться безработицы и зарабатывать столько, что едва-едва хватит на еду.

– Даже если ничего не произойдет, Андрей, с тобой я всегда буду счастлива.

Однако счастье так и не пришло в их семью. Андрей редко бывал дома. Почти все время он проводил на собраниях. Часто сидел в тюрьмах. Соседи спрашивали у Флорики, почему она с ним не разойдется:

– Он наградил тебя ребенком и оставил, как дур у. Ты что, госпожа Хорват, не видишь разве, что твой муж вечно сидит в тюрьме? Почему ты не бросишь его?..

«Госпожа Хорват» поворачивалась к ним спиной; соседи считали ее ненормальной.

– Работает, дура, на своего трутня, а он жиреет в Айуде или в Тимишоаре.

Может быть, если бы у них не было девочки, все пошло бы иначе. Полгода назад она познакомилась с одним одеяльщиком. Через два дня он пришел к ней домой и попросил разрешения объясниться. Флорика промолчала, и он повел такие речи:

– Дорогая госпожа Хорват, я человек честный. Мне сорок восемь лет. Уже четыре года как у меня умерла жена. Сперва я не хотел жениться. Я сказал себе: «Руди, ты достаточно пожил, надо быть готовым к старости». Я держу мастерскую на бульваре. Я не богат, но и не беден. У меня есть все, что нужно человеку. Я здоров… Только правое колено ноет к погоде. Но у кого нет ревматизма в этом возрасте?.. Вот я и пришел к тебе. Мне все известно. Я узнавал… Мне нужна такая жена, как ты… Сейчас не трудно развестись, особенно если твой муж в тюрьме!..

Флорика выгнала его. Но одеяльщик оказался настойчивым. Он приходил каждый день. Попробовал расположить к себе Софику – носил ей сладости, игрушки. Потом на пасху принес эти два одеяла. Флорика пыталась возражать, но он ни в какую: не берет их обратно, и все тут. Хотел даже поехать в Тимишоару. поговорить с Хорватом. Потом она привыкла к нему и, если он хоть день не приходил, чувствовала его отсутствие. Разумеется, соседи начали сплетничать. Это Флорику волновало меньше всего. Если бы не девочка, она, возможно, и ушла бы от Хорвата.

Но девочка существовала и каждый вечер, ложась спать, спрашивала:

– Мамуля, а когда придет папочка?..

Она засыпала только тогда, когда мать отвечала: «завтра».

– А завтра он обязательно придет?

– Да, Софика, завтра он придет обязательно.

Иногда девочка не засыпала, даже если мать ей говорила, что завтра папочка непременно придет. Девочка лежала в постели и смотрела на фотографию отца, которая висела на стене.

– Мамуля, ведь правда папочка сильный?

– Сильный, Софика.

– Он может поколотить даже мясника с угла? Да?

– А зачем его бить?

– Он злой. Он ходит с ножом, а нож у него весь в крови.

В другой раз она спросила, с деньгами ли придет отец и хватит ли их у него, чтобы уплатить долги в бакалейной лавке.

– Да, Софика.

Теперь, когда Андрей вернулся из Тимишоары и прогнал дядю Руди, Софика ни на шаг не отходила от него; она гладила отца по лицу, вдыхала его запах, брала за руку.

– Как хорошо, папочка, что ты пришел!

В тот день только после отбоя воздушной тревоги Хорват смог поговорить с женой.

– Ты долго ждала, Флорика, но ты ждала не напрасно. Наступило время, о котором я говорил. Видишь, вот ради этого я и сидел в тюрьме.

– Я хочу тебе кое-что сказать, Андрей…

– Только не о Руди. Я забыл о нем… Поклянись, что ты его выкинешь из головы.

Флорика заплакала от радости. Потом попросила не вмешиваться ни во что такое, за что его снова могут посадить в тюрьму.

– Ты выполнил свой долг, теперь пусть другие этим занимаются. А ты побудь дома! Ведь ты даже не заметил, как наша девочка выросла. Ты видел ее лишь урывками и удивлялся, какая она стала большая… Побудь дома, Андрей…

В ту ночь, после митинга, Хорват попытался все ей объяснить.

– Мне придется работать еще больше, но я не расстанусь с тобой. Я ведь буду здесь, в городе, рядом. Конечно, в первые дни придется нелегко. Но день ото дня обязательно будет становиться все лучше и лучше. Потерпи еще год-два. Ведь все равно ты уже столько времени потеряла со мной. – Потом, чтобы задобрить ее, он подошел к окну и показал на небо – Видишь эту большую звезду? Это луна.

– Знаю. Если она бледная, значит будет дождь.

– Да. Хорошо, что ты не забыла.

– Разве я забуду? Как выхожу на улицу и вижу побеленные стволы каштанов, вспоминаю, что ты, когда был маленьким, собирал каштаны и топил ими плиту.

– Да. Они хорошо горели. – Он погладил ее по плечу. – Я всегда теперь буду с тобой.

Однако не прошло и двух дней после обещания Хорвата никогда больше не покидать ее, как он снова исчез. Слишком много всякого болтали о нем, чтобы она могла спокойно сидеть дома. Одни говорили, что его расстреляли в крепости, другие якобы беседовали с очевидцами, которые видели, что его повесили у вокзала.

Всех арестованных сажали в крепость, и Флорика переправилась на ту сторону Муреша, чтобы навести справки о муже. В воротах тюрьмы немецкий солдат потребовал у нее документы.

– Что тебе здесь надо?..

– Я ищу мужа. Мне сказали, что он арестован.

– Тогда иди на большой двор, – направил ее часовой. – Вон туда, за этот желтый дом.

Флорика обошла желтое здание и очутилась на большом дворе; перед длинным столом стояла толпа людей.

Какая-то пожилая женщина ломала руки и тихо всхлипывала. Другая женщина, толстая, с головой, закутанной в шаль, перебирала деревянные четки и ругалась с пролезшим без очереди мальчишкой.

Флорика стала в самый конец и простояла до обеда, пока не появился высокий фельдфебель с папкой в руках. Люди подходили к нему один за другим и называли имена. Фельдфебель водил по листкам дулом пистолета.

– Ты сказала Петку?.. Петку… Петку… Да его расстреляли. Следующий!

– Хорват.

– Хорват… Хорват…

Дуло пистолета остановилось на имени Хорвата. Он спросил:

– Это такой толстый?

– Да.

– Его нельзя видеть. Следующий.

6

Камера, в которую посадили Хорвата и Герасима, маленькая и темная. Солнце заглядывает туда только к вечеру – оконце, вырезанное у самого потолка, выходит на запад. Через дверную решетку из коридора пробивается бледный свет фонаря, подвешенного где-то справа от камеры. И этот тусклый свет – единственный признак жизни за железной дверью.

Надзиратели появляются раз в день, они приносят капустный рассол в ржавых котелках. Остальное время в коридоре царит тишина. Кладбищенская тишина, словно в склепе. Толстые, почти двухметровые стены еще больше усиливают это впечатление.

Крепость строилась во времена второго турецкого господства. Хасан-паша, всемогущий властелин города, боясь нападения армии из Панонии, приказал укрепить стены пятью рядами кирпичей. Подвалы, превращенные в тюремные казематы (они были переделаны для этой цели бароном Иоганном Шнейдером, командующим 7-м австро-венгерским полком), с самого основания крепости славились страшным холодом. Многие годы здесь хранились урожаи минишских виноградников; виноград скупали и потом перепродавали торговцы из Фанара.

Когда-то давным-давно Хорват бывал в подвалах этой крепости, но лишь как посетитель: каждый год их приводил сюда учитель истории, шестого октября, в годовщину казни тринадцати генералов, восставших в сорок восьмом году против монархии.

В музее висели одежда и оружие казненных, и школьники прикасались к саблям с робостью и благоговением.

Тогда маленький Андрей ни за что не поверил бы, что через много лет и он будет сидеть в этих мрачных сырых подвалах, ожидая, когда загремят барабаны, возвещающие для него смерть.

– Тебе не холодно, Герасим?

Герасим не отвечает. Мысли его далеко от этих толстых стен, они сейчас в городе, на улице Брынковяну, он думает о матери.

Герасим ушел из дома в день возвращения Хорвата. С тех пор в семье ничего о нем не знали. Иногда ему самому не верилось, что он успел столько пережить за несколько дней. Уж слишком наполненными, слишком богатыми были они, и теперь приходилось расплачиваться за это.

Иногда перед его глазами возникал майор, осматривающий готовые к параду моторизованные войска, и тогда Герасим невольно чувствовал плечом отдачу карабина после выстрела. Если бы он не убил майора, может быть, сейчас он не сидел бы здесь, ожидая, когда его вызовут и поставят перед взводом солдат.

Нет! В память о Паску надо было нажать курок. В память о нем и ради того, чтобы вот этот толстяк больше не сидел в тюрьмах. Совесть Герасима была чиста, и все же…

Ему было только двадцать четыре года, и он чувствовал такую силу в руках, что если бы не знал, какие здесь толщенные стены, то попытался бы разрушить их кулаками.

– Встань, а то простудишься! – повторяет Хорват, не поворачиваясь к нему.

– Оставь меня в покое!.. Я сам знаю, что делать.

Хорват не рассердился. Он поднялся на цыпочки и прижался лицом к решетке.

– Ничего не видно – говорит он разочарованно спустя некоторое время. – Только небо… Впрочем, нет… Вот появилось облако… Маленькое и белое…

– Замолчи!

Герасим раздражен. Он еще не привык к тюремной жизни и, если бы не стыдился Хорвата, бил бы кулаками в стены, заплакал бы, закричал так, чтобы голос его услышали далеко-далеко, в городе. Но он понимает, что все это бесполезно: и плач, и крик. С Хорватом Герасим говорит то дружески, то враждебно. Все-таки хорошо, что он не один. Один он сошел бы с ума. Жаль только, что Хорват не понимает его. Каждый раз, как он начинает говорить с ним о своих родных, Хорват дипломатично меняет тему разговора и спрашивает, как ему кажется, сумели ли добраться до Радны Фаркаш и Суру.

В первый же день Герасим спросил Хорвата, почему он не хочет говорить о близких, о родном доме. Хорват объяснил:

– Если мы станем об этом говорить, мы раскиснем. А это самое опасное в тюрьме. – И чтобы убедить Герасима, рассказал ему о своем провале и о первых днях, проведенных в тюрьме.

– Они показались мне вечностью. Первые двадцать дней тянулись для меня дольше, чем последующие три года. И я сам был виноват в этом!.. Я все время думал о доме, о жене, и мне хотелось выть от тоски…

Наконец Герасим понял, что здесь о доме лучше не говорить. Но он никак не мог понять, почему Хорват не желает с ним разговаривать после отбоя. Он долго не унимался, но Хорват был упрям, как осел, и молчал. Не выдержав, Герасим взмолился:

– Ну ладно, ты не хочешь разговаривать, если уж лег спать. Ответь только на вопрос: почему ты этого не хочешь?

– Да потому что ночью надо спать! Вот почему! Когда мало ешь, нужно больше спать, чтобы сохранить силы. Иначе сам себя съедаешь.

Но я вовсе не хочу стать таким толстым, как ты!

– Лучше уж быть толстым, чем похожим на скелет.

Герасима злило, что Хорват никогда не выходит из себя, как бы резко он ни говорил с ним, как бы ни грубил ему.

– Нервничать и ссориться с товарищем по камере – преступление, – объяснил ему Хорват. – Это первый шаг к предательству.

Но самым ужасным казалось Герасиму то, что толстяк никогда не скучал. Вот и теперь: уже целый час стоит он у окна и ждет, когда появится облачко. Герасим пытается представить себе его дом, жену, но воображение ничего ему не подсказывает, и он отказывается от этой мысли.

Неожиданно Хорват говорит Герасиму:

– Оно похоже на лодку.

Герасим не выдерживает. Вскакивает на ноги и хватает Хорвата за пиджак:

– И ты еще можешь стоять у окна и развлекаться!.. Тебе что, жизнь надоела? Ты устал?.. Я не знаю… И знать не хочу… Но я хочу жить!.. Слышишь?! Мне только двадцать четыре года!..

– И я хочу жить, – отвечает Хорват, не оборачиваясь и не отходя от окна. Потом, спустя некоторое время, он продолжает совсем тихо: – А вот сейчас не видно ни облачка…

Герасим снова садится на цементный пол, но, почувствовав, как холод и сырость пронизывают тело подсовывает под себя доску.

Некоторое время слышен только шум ветра, играющего листвой каштанов, что растут у тюрьмы, и далекое, успокаивающее журчание Муреша.

Хорват умеет радоваться каждому пустяку. Затаив дыхание, он старается не пропустить ни одного всплеска реки. Садится на скамейку, смотрит на Герасима, и ему становится жаль его. Собственно говоря, тот прав. Ведь он еще так молод.

«Вероятно, не следовало брать его на чердак, – говорит он себе. – Да, конечно, я совсем потерял голову. Меня опьянили эти несколько дней свободы. Митинг, триумфальная арка… Никогда не подумал бы, что снова окажусь в тюрьме. Бедная Флорика… Опять ей придется ждать меня, но, может быть, на этот раз она ждет меня напрасно. – При мысли, что он уже не выйдет отсюда, Хорват вздрагивает. – Может быть, не следовало прогонять одеяльщика… Нет, об этом я не имею права думать…» Он плотней запахивает пиджак. Прислушивается, но уже не слышит ни шелеста листвы, ни журчанья реки. Опускается тяжелая, угрожающая тишина.

Тело его покрывается холодным потом. «Как хорошо, что ты пришел домой, папочка…» Что мне еще говорила Софика?.. Да, что-то о мяснике… что у него нож… Господи, господи, как же это я был так невнимателен!..

– Герасим!

– Да.

– Что делать с мясником?

– С чем?

Хорвату хочется попросить у Герасима прощения, но он боится показать ему свою слабость.

Придумывает на ходу:

– Фаркаш говорил мне что-то о мяснике. Что-то нужно было сообщить ему, а я теперь не могу припомнить, что именно.

Он чувствует, что глаза у него становятся мокрыми, снова встает на скамейку и смотрит в окно. В коридоре гулко отдаются шаги надзирателя. «Что ему нужно в такое время?.. Уж не…» Хорват не успевает додумать, слышится звон ключей, и в дверях появляется молодой надзиратель.

Входит. Увидев Хорвата на скамейке у окна, он дергает его за рукав.

– На что ты там смотрел?.. А?..

У него низкий голос, и здесь, среди этих влажных стен, он кажется еще более густым.

– На небо, – вежливо отвечает ему Хорват. Он знает тюремные правила: вежливость и покорность. Глупо обижаться, этим только ухудшишь свое положение.

Надзиратель оглядывает заключенного с головы до ног: толстяк ему ужасно несимпатичен. Он говорит с презрительной иронией:

– Завтра увидишь его… И ты и твои товарищи. – Потом кричит изо всех сил, как будто командует целым полком: – Стройся!..

– Куда нас поведут? – спокойно спрашивает Хорват.

– Ты очень любопытен, толстяк… Но не бойся. Скоро узнаешь. Ну… Вперед, марш!..

7

Клара уже не скучает: она устала. Подложив под голову подушку, рассеянно смотрит в потолок. Она чувствует себя такой несчастной. Есть города и страны, где нет войны, где люди делают, что хотят, где они не должны вечно сидеть дома, как заключенные в тюрьме. Там, далеко за морями, все прекрасно. Даже имена у людей красивее: Педро вместо Петру, Джо вместо Иосифа, Росита вместо Розалии и Клариса вместо Клары. Клара… какое вульгарное имя! Как это родители могли выбрать ей такое ужасное имя?!

Когда Клара грустит, ей нравится смотреть в потолок. Там, на фоне белого потолка, она может представлять себе пальмовые аллеи, пляжи, города… Какие звучные названия: Копакабана, Майами, Рио-де-Жанейро… Как чудесно было бы, если бы она могла сказать подруге, что провела зиму в Калифорнии или что она танцевала с Джо в Трокадеро. А так?.. Ей стыдно даже сказать кому-нибудь, что она была в Бузиаше или выпила стакан фетяски в кабачке «Десятка треф». На какой-то миг она испытывает угрызения совести от того, что усвоила философию доктора Молнара, умного старикашки, близкого друга их семьи. Потом она щелкает языком: «Ерунда! Он уже одряхлел, разваливается на части. К чему теперь ему Копакабана? Ему ни к чему. А мне?»

Она знала историю государств Южной Америки лучше, чем историю Европы. Мысленно она была рядом с капитаном Мохеда Алонсо, когда тот, впервые увидел в 1499 году берега Бразилии, которая четыре века спустя, после изгнания императора дона Педро, будет называться Estados Unidos do Brasil^[7]. Клара могла бы перечислить все штаты и крупные города этой огромной страны: Сан-Пауло, Сантос, Байя, Пернамбуко, Порто-Алегре. Она знала, какие именно районы находятся в tierra caliente, tierra fria, tierra templada^[8].

Взгляд ее снова скользит по белоснежному потолку. За пять лет войны она даже ни разу не видела американских фильмов. Она не может уже вспомнить лицо Джона Гарфилда или локоны Вероники Лэйк. Наверно, актеры тоже состарились…

За стеной, в кабинете Эди (так она называет отца, когда они остаются вдвоем), хлопнула дверь. «Должно быть, пришел комендант города». Если бы ей не было лень, она встала бы и вышла в коридор, чтобы застать на месте преступления подслушивающего у двери Вальтера. Что он за человек?..

Клара ненавидела Вальтера за то, что он не хотел видеть в ней женщину, она была для него только госпожой. Это задевало ее гордость.

Однажды она нарочно позвонила ему, когда была раздета, но Вальтер, как будто ничего не заметив, почтительно поклонился, подошел к шкафу и принес ей пижаму.

– Не простудитесь, мадемуазель Вольман.

В тот момент ей хотелось надавать ему пощечин или всадить в него свой нож для бумаги. Вальтер, словно угадав ее мысли, взял со стола серебряный ножичек и спрятал его в книжный шкаф.

– Чтобы вы не порезались, мадемуазель Вольман.

– Ты получишь пощечину…

– Вашей руке будет больно, мадемуазель Вольман.

Когда она училась в школе, Вальтер великолепно извлекал за нее квадратный корень, высчитывал поверхность равнобедренного треугольника, спрягал неправильные французские глаголы или перечислял беспозвоночных.

Вальтер одолжил ей первые деньги, он же научил ее танцевать конгу. Откуда он знал все это?.. Она никак не могла понять, почему Вальтер довольствуется унизительной должностью камердинера, когда любая фирма в городе с радостью предоставила бы ему хорошую, пре-красно оплачиваемую работу.