Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– А это значит, что вопреки своему желанию он в какой-то мере отрицал веру в бога…

– Да, только видите ли, его, который был против веры в бога, возвели в ранг бога.

– Как говорит народ: «Куда треснули, а где лопнуло».

Вольман не мог сдержать улыбку. Албу заметил это. Рассердившись, он нагнулся к барону;

– Вы знаете некоего Перчига?

«Так вот зачем он пришел. Он арестовал Перчига… Платит по векселю». Вольман хотел сказать правду, но передумал: может быть, у него нет улик. Спросил:

– Перчиг?.. Перчиг… – он сдвинул брови, делая вид, что старается вспомнить. – Это что, какой-нибудь специалист по буддизму?

Албу понимающе засмеялся.

– Это один болван, ваш человек.

– Думаю, что это недоразумение, господин Албу.

– Нет, никакого недоразумения. И вы это так же хорошо знаете, как и я.

Вольман удивился, почему он не позвонит слуге и не выгонит этого человека. Год назад он не позволил бы ёму даже войти в эту комнату, а сейчас какое-то необъяснимое чувство заставляло его сидеть неподвижно, слушать Албу и смотреть ему в лицо. Он закурил сигару и сказал холодно, иронически:

– Не понимаю, дорогой Якоб. И все же я убежден, что ты пришел сюда ко мне не для того, чтобы говорить о господине, которого я даже не знаю.

Албу закусил нижнюю губу и пристально посмотрел на Вольмана. Глаза у него были такие черные, что барону показалось, будто это зрачки расширились и стали громадными, как пуговицы, а радужная оболочка совсем пропала.

– Он арестован, – коротко сказал Албу.

Вольман едва заметно вздрогнул. Прижал ладони к холодному стеклу, лежавшему на столе, посмотрел на свои пальцы: они не дрожали. Успокоился.

– Очень рад, – сказал он наконец вежливо. – Только видишь ли, дорогой Якоб, не знаю, зачем тебе понадобилось сообщать мне все это.

Под отсутствующим взглядом Вольмана Албу на мгновение растерялся.

– Может быть, вы не совсем точно представляете себе, кто я такой, – сказал он, несколько более подчеркнуто, чем надо было.

– Нет, я знаю…

– Весьма рад, господин Вольман, ибо как должностное лицо я и пришел…

– Меня в чем-нибудь обвиняют? – серьезно спросил Вольман.

– Нет, – засмеялся Албу. – Не-е-ет… Но Перчига обвиняют. – Он потушил сигару о тяжелую бронзовую пепельницу. – Перчиг в моих руках. – Он стал считать по пальцам – Попытка тайно перейти границу, нелегальный провоз валюты – сорок тысяч долларов…

– Хорошо, что ты его арестовал, – сказал Вольман неуверенно.

«Он узнал все. Но почему он сам лично пришел ко мне, а не вызвал меня в полицию?» Важно быть твердым с ним. Все еще можно устроить. Не имеет никакого смысла отрицать и дальше.

– Речь идет о Перчиге, счетоводе фабрики? Откуда у него такая большая сумма? Я и не знал, что у Перчига есть доллары…

Албу пришел в ярость. Он сжал кулаки, и Вольмана вдруг охватил неожиданный безотчетный страх.

– Вам следовало бы понять, что только от меня зависит, как обернется это дело. – Он встал со стула и навалился грудью на стол перед Вольманом. – Перчиг во всем сознался: вы послали его для помещения долларов в Цюрихский банк на имя мадемуазель Клары. Так вот: не будем играть в прятки! Я предупреждал вас, что мы еще встретимся!

– И чего же вы теперь хотите, господин Албу? – неожиданно спросил Вольман.

Албу смущенно замолчал. Он пожалел, что не сдержался.

– Да я… видите ли… – Он стал рыться в карманах.

– Прошу, – протянул ему Вольман портсигар.

– Хм… «Лаки Страйк»… Слишком слабые… Благодарю.

Вольман посмотрел ему в глаза.

– Хотите, чтобы Перчиг положил половину суммы на ваше имя?

– Нет, – удовлетворенно засмеялся Албу. – Я предпочитаю… – он ударил пальцем по правой ладони, – румынские, если можно.

– Я вижу, что мы договоримся, – в первый раз улыбнулся Вольман. Но так спокойно, будто все, что было сказано до этого, был всего-навсего простой, обычный разговор. – А Перчиг? – спросил он.

– Завтра вечером будет спать дома, – сказал Албу. – И было бы неплохо, если бы, когда он снова отправится, меня поставили в известность.

– Я скажу об этом Перчигу. – Вольман снова улыбнулся. – Он очень испугался?

– Он рассказал все…

Тогда он больше не пойдет.

– Это слабый человек. – Албу наклонился к Вольману. – Возможно, я смогу найти кого-нибудь…

Вольман не ответил.

– Впрочем… Что это я хотел сказать? Ах, да. У меня много друзей… – Он подмигнул. – Бэрбуц из уездного комитета… очень обязан мне…

– Я рад, – сказал Вольман скучающим тоном.

Албу вытащил из заднего кармана брюк большой синий конверт. Вольман взял его и запер в ящик стола.

– Извините, я на секунду выйду…

– Пожалуйста, господин Вольман, прошу вас…

Оставшись один, Албу осмотрелся. «Это уже кое-что. Дела идут чертовски хорошо».

Вольман вернулся с конвертом и положил его на стол перед Албу. Оба молчали. Албу смущенно кашлянул, потом сунул конверт в карман. Вольман машинально спросил:

– На улице все еще дождь? – И продолжал, не дожидаясь ответа: – Скажите, пожалуйста… Ведь у вас в руках было сорок тысяч, и вы всецело могли бы ими распоряжаться… Зачем же все это?

– Возможно… в один прекрасный день и я попрошу вас об одолжении, – сказал Албу и засмеялся. – А вообще-то мне не нравится иметь дело с иностранной валютой. Как будто в кармане у тебя динамит.

– Понимаю… вы боитесь… – с удовлетворением заметил Вольман.

– Я? – возмутился Албу. – Да я самого бога не боюсь!..

– Тогда, дорогой Якоб…

Дверь тихонько открылась, и на пороге появилась Клара.

– Добрый вечер, – вежливо сказал Албу и встал.

– Моя дочь Клара, – представил ее Вольман. – Мне кажется, вы знакомы.

Албу застыл. Его взгляд остановился на нежной белой шее девушке. Он переминался с ноги на ногу.

– Да, мы знакомы, – улыбнулась Клара. – Но я тебя давно не видела. Я слышала о тебе… Ты работаешь в полиции. Не бойся, я не болтлива, – добавила она быстро. – Только тебе могу пожаловаться. Знаешь, папа нехорошо со мной поступает…

Албу растерянно засмеялся:

– Ай-ай-ай, мадемуазель Клара, как ты можешь говорить такие вещи?

– Представь себе, он не пускает меня в Швейцарию. Он говорит, что не может оформить все это официально, – и она снова улыбнулась.

– Почему бы и нет, – самоуверенно сказал Албу. – Паспорт можно получить, но… – он нагнулся к Кларе, – ненадолго…

– Не понимаю?

– Обидно лишать страну такого сокровища. – Он засмеялся и поклонился.

– И что же?

– Клара! – вступился Вольман.

– Ты видишь? Такой уж он… – она обернулась к Вольману и сказала упавшим голосом. – Пришел Мол-нар… Он умирает со скуки.

Албу почувствовал себя лишним.

– Разрешите… Желаю вам приятно провести вечер. До свидания. Надеюсь, что…

– Милости просим в любое время, дорогой Якоб, – сказал Вольман.

Он проводил его до дверей и повернулся к Кларе:

– Что за поведение? Невероятно… Ты знаешь, с кем ты разговаривала? – сердито сказал Вольман, но, казалось, он не был очень недоволен. – А теперь иди.

– Оставляю тебя с этим очкастым верблюдом. Спокойной ночи.

3

– Не беспокойтесь. Я все слышал через дверь.

У доктора Тибериу Молнара, секретаря уездного комитета социал-демократической партии, была бурная молодость. Отец его был мельником в Печике, и дела шли очень хорошо, пока старик не пристрастился к картам. Случилось это неожиданно, и с тех пор он все ночи напролет проводил в Хучунге в заднем зале. Он мечтал только о червонных валетах и десятках треф. За два года спустил все накопленное: ему страшно не везло, и каждый вечер он надеялся отыграться. Но карта не шла. Разорившись, он запил и очень скоро сошел с ума. Дети разбрелись кто куда. Старший брат занялся коммерцией, благодаря ему Тибериу смог учиться в Дебрецене и в Мюнхене.

Жилось трудно, но Тибериу был молод и весел. Сейчас он с улыбкой вспоминал обо всем, что было связано с «mein alter Heidelberg»^[11], как он его называл. До сих пор он хранил среди самых дорогих сердцу реликвий эмалированную кружку с бронзовой крышкой, на которой была выгравирована эмблема города Гейдельберга – медведь с бочонком пива в лапах. В те годы день его обычно заканчивался в каком-нибудь прохладном погребке, где стояли длинные дубовые столы, сновали худые кельнеры с прилизанными блестящими волосами и пробором посередине, как на рекламе знаменитой туалетной воды «Лизоформа». Выжженные на кружке четыре стихотворные строчки стали первыми немецкими стихами, выученными им наизусть. Порой, когда его одолевали воспоминания, он декламировал их сам себе:

Wer nie mit einer vollen Maß

Auf einen Münchner Keller saß,

Der weiß nicht waß vor ändern Völkern

Der liebe Gott den Bayern gab…

^[12]

Его одолевала нищета, и он никак не мог завоевать себе место среди богатых и высокомерных студентов. Все это и толкнуло его к социал-демократам. Он написал несколько статей для «А мункас» и «Ди Фрейхейт», но вскоре началась война, и перед лицом опасности, угрожавшей священной Австро-Венгерской монархии, Молнар изменил своим принципам и ушел на фронт. Из Галиции он вернулся с негнущейся ногой.

Венгерская революция и диктатура пролетариата ужасно напугали его. Поэтому он решил посвятить жизнь борьбе за идеалы своей молодости. С возрастом он пришел к убеждению, что жизнь вообще-то течет спокойно и глупо пытаться во что бы то ни стало столкнуть с места колесницу революции. В конце концов сам он устроен неплохо, рабочим хватает на пропитание, а если то там, то тут вспыхивает забастовка, это еще ровно ничего не значит.

Все же после 23 августа он стал замечать внушающие беспокойство симптомы даже среди рабочих социал-демократов. Опасаясь, что Тодор лишит его руководящего положения в партии, он написал кучу статей в «Вочя попорулуй», в которых ожесточенно нападал на Маниу и Братиану. Таким образом его стали считать ярым врагом реакции. Никто не знал, что у него в альбоме с марками хранилась пачка писем от «дяди Дьюлы». Некоторые из них были посланы давным-давно, еще в девятнадцатом году, в первый приезд Манну в Арад, когда тот вел переговоры с правительством Кароли. Последнее письмо, в котором Мшшу давал Молнару разрешение ругать себя, если это понадобится для укрепления его, Молнара, престижа, он получил всего несколько месяцев назад.

4

Молнар торопливо вошел в кабинет. Вольман любезно пожал ему руку, помог раздеться и усадил в кресло. Молнар прислонил трость к креслу, чтобы она была под рукой, и признательно улыбнулся. Вольман смотрел на его усталое лицо, на седые мягкие волосы, вставную челюсть, прыгавшую, когда он говорил, и колючие усы, неумело подстриженные ножницами.

– Что нового, господин доктор?

– Боремся, боремся, – пошевелил Молнар белыми костлявыми пальцами.

Оба хорошо знали, что Молнар вряд ли может сообщить что-то новое. Он не раз уже рассказывал Вольману всю свою жизнь: как он учился, как жил, как женился. Впрочем, об этом последнем обстоятельстве он не очень любил распространяться, зато это было излюбленным предметом обсуждения и друзей его и врагов.

Маргарета, жена Молнара, десять лет жила у него в прислугах и вдруг неожиданно подала в отставку.

– Я хочу уйти от вас, господин доктор.

– Ты шутишь, Маргарета! Куда ты пойдешь? А что я буду без тебя делать?

И действительно, без нее он не мог разыскать даже свою трость, а тем более книгу или стакан. Зимними вечерами Маргарета помогала ему разбирать марки. Она понимала значение изображений, напечатанных на маленьких клейких кусочках бумаги, и ценность полных серий редкостных марок.

– Почему ты решила уйти от меня, Маргарета?

– Я собираюсь замуж, господин доктор. Господин Штроль просил моей руки.

– Парикмахер?

– Да, господин доктор.

– А если бы я попросил твоей руки?..

– Господин доктор?!

Так он и женился на Мартарете. Их отношения ни в чем не изменились. Она по-прежнему спала на кухне, где жила и предыдущие десять лет. Вначале Молнар не предавал гласности свое новое гражданское состояние. Потом, ¡когда о браке все же стало известно, он испугался, что сделал глупость. Но члены партии представили все это в таком свете, что Молнару не оставалось ничего другого, как самому поверить в свое великодушие. А Маргарета неустанно наводила в доме чистоту и порядок, даже и не подозревая о тех достоинствах, которыми благодаря ей наделяли ее мужа.

Вольман открыл ящик стола и вытащил оттуда пузатую бутылку и стаканы.

– A-а, бенедиктин, плод трудов старых монахов. Хорошо. – Молнар вытер губы носовым платком и повернулся к барону. – Какому событию я обязан удовольствием беседовать с вами?

– Разве для этого нам нужно какое-нибудь событие? Может быть, я просто хочу побеседовать с вами.

Так трудно встретить просвещенного человека, который умел бы не только заниматься подстрекательством в пользу тех или других. Хочу услышать новости, новости, господин доктор, но прошу вас быть объективным.

– Новости? Но ничего нового нет. Все та же песня: собрания, речи, аплодисменты, оптимизм и… голод. – Молнар рассмеялся. – Мистика. Люди голодают, ходят в рваной одежде, а думают о коммунистическом будущем. В самом деле, это ужасно.

– Ужасно, и все же это естественно. Пророки кишат повсюду, как крысы.

Молнар отпил из стакана.

– Помню, в ту пору я жил в Дебрецене… Я пропил пальто и ходил в коротком стареньком мамином кожушке…

– Знаю, – перебил его барон. – Вас вызвал к себе декан. Его старое пальто… Потом он узнал…

– Да. Он узнал, что я посещаю социалистический кружок и снова вызвал меня к себе. Сказал: «Молнар, мне знакомы безумства молодости. Я тоже читал Маркса. Послушай, что я тебе скажу: огонь красив, но играть с ним не стоит».

Чтобы избежать необходимости еще раз выслушивать рассказ о декане, Вольман подвинул Молнару портсигар:

– Простите, я совсем забыл. Вы курите?

– Да, спасибо. Хотя и редко. На фронте мне нравилась махорка. Газеты писали о родине, но закрутки из них выходили отличные.

– Да, не забыть бы, – встал Вольман. – У меня для вас кое-что есть. – Он вытащил из стола папку. – Это редкая серия, португальские.

От волнения у Молнара задрожали руки. Он вынул из кармана лупу и склонился над марками.

– Os Lusiadas^[13]. О! Сколько раз я слышал об этой юбилейной серии! 1524–1924 годы. Четыреста лет, господин барон. И этот Луис де Камоэнс, принц, которого пираты лишили глаза, приняв за одного из каторжников, он все еще живет на кусочках зубчатой бумаги. Разве это не величественно, господин барон? – Он за-молчал, потом озабоченно спросил: – Хорошо, но серия, должно быть, стоила целое состояние.

– Не так уж много, – засмеялся Вольман.

– Вы обязываете меня, господин Вольман. Я теперь не смогу ни в чем вам отказать. А это будет в ущерб «делу». – Он рассмеялся.

– Мы постараемся умиротворить обе стороны, – сказал Вольман.

Они замолчали. На улице моросил дождь, вода струилась по стеклам. В комнате застыла печальная тишина. Казалось невозможным даже повысить голос, хотелось перейти на шепот; недосказанные, недоговоренные слова брали в плен. Молнар подумал о своей большой комнате с голыми оштукатуренными стенами, о письменном столе, заваленном книгами и конвертами с марками, комнате, где всегда стоял запах сырости, постоянный запах сырости и простокваши, о Захлебывающемся астматическом кашле Маргареты, об окнах без занавесок, закрытых старыми газетами. Долгое время эти газеты хранились в кожаных папках из-за какой-нибудь напечатанной там статьи Молнара, теперь они годились только для окон. Когда-то он мечтал издать свои труды и послать их с посвящением Леону Блюму. Ему хотелось бы подольше посидеть у Вольмана, но говорить было не о чем. Уйти он тоже не мог. Ведь барон зачем-то позвал его. Молнар вздохнул. Он чувствовал, что состарился, и это было неприятно. Его охватило смутное беспокойство. Он тихо сказал, словно разговаривая сам с собой:

– Os Lusiadas, Португальская республика. – Он взял одну марку и стал внимательно изучать ее. Разобрал надпись. Camões salvando Os Lusiadas do naufragio^[14].

– Красиво звучит, господин Молнар, – сказал Вольман.

– Красиво, – Молнар поднял голову и оживился. – Там, на Западе, мне кажется, все звучит красивее.

Я уж не говорю о заокеанских странах. Будущее принадлежит странам Латинской Америки. Цивилизация убивает все самое возвышенное, самое благородное, чем владеет человечество. Она убивает искусство. Вы думаете, что сейчас, в век атомной энергии, кто-нибудь нарисует Монну Лизу? Да и где встретишь черты Джоконды? Вы видели на вашей фабрике хоть одну женщину, достойную кисти Рафаэля? А Рафаэли, родятся ли они? Впрочем, может быть, и родятся, но не здесь, на берегах Муреша или Дуная, а там, в тени пальм, на берегах Амазонки.

– Вы мечтатель, господин Молнар, – рассеянно улыбнулся Вольман.

– Возможно, господин барон. Христофор Колумб тоже был мечтателем. Латинскую Америку следует открыть. Я изучал Маркса. У него об этом нет ни слова. Если бы он не был поверхностным исследователем, он понял бы, какие колоссальные ресурсы таит Южная Америка. Там скрыто будущее! А когда кто-нибудь это откроет, нас уже не будет в живых.

Вольман снова наполнил бокалы. Они чокнулись. Возбужденный Молнар поставил бокал, даже не притронувшись к вину, и продолжал:

– Нас уже не будет… Недавно я ехал из Бухареста в Арад через Тимишоару… Лет двадцать – двадцать пять я не ездил этой дорогой. Четверть века. Как раз на полпути стоит городок Оршова. В молодости я прожил там около двух лет. Я знал каждую скалу Железных Ворот, каждый холм в окрестностях. Помню, целыми часами просиживал я на берегу Дуная. Я был тогда мечтателем и часто спрашивал себя с упрямством юности: кто красит воду, чтобы она стала такой же голубой, как небеса? Я представлял себе, что где-то на скале Бабагайя стоит великан и сыплет в волны синьку. Так вот, я проезжал теперь через Оршову. Вода была мутной, илистой. И туман не окутывал больше вершины холмов, как бывало когда-то…

– Для чего вы говорите мне все это?

– Действительно, для чего? Может быть, потому, что мне хотелось бы снова видеть Оршову такой, какой я знал ее четверть века назад… Да, действительно, для чего?.. Мы должны вести вперед без малого сто тысяч рабочих, а я говорю о Дунае и о тумане, окутывавшем вершины холмов.

Вольман нервничал: еще немного и этот старый осел начнет жалеть о мюнхенском пиве, которого ему уже не видать. Он перебил Молнара.

– Простите, господин доктор. Давайте лучше поговорим о политике. Вы должны знать, почему столько рабочих настроены против меня.

«Ага, вот зачем он позвал меня», – вздрогнул Молнар.

– По-видимому, из-за того, что вы противитесь сборке станков. – Он заговорил, словно на митинге: – «Плохо, что барон держит машины в разобранном виде. Надо сейчас же собрать их, ведь нищета все больше растет». – Он махнул рукой. – Короче, здесь повторяется судьба всех революций. Нищете нужны искупители. Толпа нуждается в паллиативах.

– На этот раз, кажется, расплачиваться придется мне.

– Но это же ребячество!

Вольман встал и начал медленно ходить по комнате; толстый пушистый ковер поглощал звук его шагов. Молнар исподтишка следил за ним. Барон казался удивительно молодым и стройным в узком пиджаке из голубого вельвета.

– Ведь еще совсем недавно мы над всем смеялись. Мы с пренебрежением относились и к профсоюзу и к партии. Между прочим, я думаю, что именно в этом и заключается драма нашего общества: никто не принял их всерьез, а они, эти хамы, окрепли, отъелись. Я и теперь их не боюсь, но меня беспокоит то, что я наталкиваюсь на них на каждом шагу. Я вам скажу откровенно: я не буду собирать эти станки. Где я должен собирать их? Это значило бы достраивать новый цех. Вкладывать деньги? Пока еще я владелец и могу сам распоряжаться своими деньгами. – Он усмехнулся. – Вы думаете, я не знаю о судьбе крупных собственников в России?

– У нас другие условия, – попытался успокоить его Молнар.

– Вы великолепно знаете, что это не так.

Молнар вздохнул, потом сказал искренне:

– Да, может быть, вы и правы. Мы тащим за собой некие невидимые цепи. Вы ведь знаете лозунг: «У нас есть своя политическая линия! Наша линия – это линия Маркса!»

– Оставим в покое Маркса.

– Невозможно, – назидательным тоном сказал Молнар. – Это невозможно. К истории ничего нельзя добавить, из нее ничего нельзя вычеркнуть. – Он задумался. – Но многое можно было бы скрыть! Видите ли, если бы мы могли бороться открыто, было бы совсем другое дело.

Вольман в упор посмотрел на него.

– А проблема станков? Я повторяю: я не желаю ничего вкладывать, ни одного лея, в это старое железо. – Он вдруг остановился и с искренним любопытством спросил: – Но в конце концов вы-то что думаете о станках?

Молнар схватил трость и поднялся.

– Речь идет не только об этих проклятых станках, простите меня, господин барон. Коммунисты все превращают в политику. Агитация, господин барон. Вы не замечаете этого?

– Нет, – сказал Вольман, все больше нервничая, – но я начинаю восхищаться ими. Они смотрят на вещи ясно, умеют добиваться своих целей, Молнар. Коммунисты – очень странные люди.

– Одно говорят, а другое делают, – презрительно бросил Молнар. – Твердят о сборке станков, а сами, вероятно, только и хотят настроить рабочих против вас. Я знаю эти методы. Но, видите ли, господин барон, откровенно говоря, я один не могу сопротивляться. Это очень деликатный вопрос.

– Тем более, когда есть риск, что даже рабочие из социал-демократической партии не встанут на вашу сторону. Да разве только рабочие? Ваш Тодор пользуется большим доверием у масс, чем вы. Но оставим это. Мое мнение о сборке станков вы, конечно, знаете.

Молнар вопросительно посмотрел на него.

– В конце концов, если монтировать эти станки, продукция увеличится. Кто выиграет? Я, владелец. – Он закурил сигару, медленно, лениво затянулся. – Таким образом, коммунистическая партия практически борется за мои интересы. Я думаю, все, о чем я говорю, достаточно ясно… естественно, чтобы вы выступали против моих интересов.

– Так, – пробормотал Молнар и откинулся в кресле.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Следовало бы еще кое-что добавить. Я говорю искренне. Подумайте: если вы заставите меня собрать станки, то для покрытия убытков я запишу расходы на счет управления. Это значит, что возрастет себестоимость продукции. Ну, а крестьяне только и ждут, – продолжал он, глядя в сторону, – чтобы повысились цены на промышленные товары. Сколько же тогда будет стоить мука?.. Я думал обо всем этом. В конце концов мне нетрудно вложить деньги, которые в известной мере даже и не мои, но я имею в виду интересы моих рабочих… Не полезнее ли было бы добиться увеличения оплаты натурой, полотном? Мы могли бы договориться. Вообще вы, социалисты, конечно, не занимаетесь демагогией. – Он опять пристально посмотрел на Молнара.

– Благодаря вам мне стало гораздо легче сказать все, что я хотел, – важно произнес Молнар. И он заговорил медленно, убежденно, подчеркивая отдельные слова: – Я представляю пролетарскую партию, и наши интересы, господин барон, противоположны. Я не хотел прямо говорить вам этого, чтобы не оскорбить вас. Но, конечно, сборка станков – в интересах хозяина, капиталиста. А мы ожесточенно боремся против интересов капиталистов. – По его губам пробежала легкая тень улыбки. – Я предпочел бы не говорить об этом, потому что, независимо от политических проблем, вы оказали мне честь своей дружбой.

– Благодарю вас, Молнар.

Они больше ни о чем не беседовали. Молнар чувствовал себя утомленным.

– Уже поздно, – вздохнул он. – Пора идти.

– Я дам вам машину, идет дождь.

– Спасибо.

Казалось, Молнар вот-вот уснет, глаза у него слипались. Вольман встал, чтобы помочь ему. Они простились. Оба чувствовали какую-то неловкость.

Вольман прислушался к глухому фырканью машины, потом подошел к столику в углу комнаты и снял телефонную трубку. Набрал номер.

– Это ты, Анна? Да, да… Ты растопила камин? Должно быть, красиво горит… Нет, не то. Я думал о тебе… Если ты хочешь… Все-таки я, пожалуй, не приду… Я очень устал, расстроен… Да, вероятно, старость.

5

Дома Молнар снял галоши и туфли и прошел на цыпочках, чтобы не разбудить Маргарету. Он хотел просмотреть раздел Португалии, чтобы найти подходящее место для серии Os Lusiadas. Ему не терпелось насладиться своим новым приобретением, и он не мог отложить это на завтра. А Маргарета не позволила бы ему портить глаза при слабом свете настольной лампы. Еще в машине он представлял себе, как склонится над одонтометром, проверит зубцы, потом сверит данные с указанием каталога Цумштейна. До сих пор он ни разу не видел эту знаменитую серию в оригинале, но он знал каждую входящую в нее марку по альбому Шаубека в издании Люкке. Поэтому он хотел сейчас же увидеть своими глазами первую марку из серии с гербом Камоэнса (морской конь), чтобы удостовериться, что она действительно отпечатана на ручном станке и что этот лазурный цвет, о котором он столько слышал, действительно так восхитителен, как его описывал Хантермюль.

Он присел к столу, не снимая пальто. Разложил марки, потом, чтобы продлить удовольствие, спрятал их под старую промокательную бумагу и стал вынимать по очереди. Глядя на первую марку, он вспомнил, как читал в специальной литературе о том, что цена марки напечатана в правам углу черной краской. Да, на первой марке цена была указана черными цифрами «2 centavos»^[15], совсем рядом с надписью «Camões em Ceuta»^[16].

Когда Молнар проверил последнюю марку и положил ее на отведенное ей место, был пятый час. Он устал, но не жалел об этом: он знал, что все равно не уснет, что в полудремоте он будет видеть себя рядом с Камоэнсом, преодолевающим опасности ради спасения «Лузиад».

Ему страшно нравились эти прогулки сквозь историю и века. Вероятно, он потому и ненавидел кашель Маргареты, доносившийся из соседней комнаты, что это возвращало его к действительности. Молнар не мог себе простить, что родился в XX веке, да еще здесь, в глуши. Иногда уличный шум или голос мусорщика настолько раздражали его, что он запирался в своем кабинете и целыми часами просиживал там, прислушиваясь к таинственному молчанию комнаты. На собраниях, где ему приходилось председательствовать, он чувствовал себя посторонним, чуждым всему интеллигентом и со смехом спрашивал себя, что ему надо среди этих жалких людей, которые хотят уничтожить естественный порядок мира. А восхищенные взгляды сидящих в зале, тех, кто ожидал от него практических и конкретных решений, избавления от нищеты, забавляли его. Если бы у него хватило мужества, он встал бы и громко сказал им: «Эй, люди добрые… Зачем вы теряете время на эти собрания? Неужели вы не понимаете, что все это напрасно? Что ни я, ни вы, ни все мы вместе не можем ничего сделать». А в общем-то зачем что-то делать?

Все эти переживания вызывали у него почти физическую боль, но ему не с кем было поделиться своими сомнениями. Он сам не понимал, как ему удалось стать секретарем уездного комитета социал-демократической партии, а в этой должности он был обязан казаться революционером. Молнар хорошо знал, что он им никогда не был. Окружавшие его люди, его молодость толкнули его именно в этом направлении, но с таким же успехом могли бы толкнуть и в другом. Порой эти мысли одолевали его, душили. Страшило его и то, что он не мог противиться охватившему теперь всю социал-демократическую партию мощному движению влево, к идейному сближению с коммунистами. Раньше, когда претворять в жизнь лозунги было невозможно, это сближение не слишком пугало его. Теперь же каждодневный опыт экономической и политической борьбы, непосредственное участие и заинтересованность широких масс вселяли в него страх. Ему хотелось, чтобы в один прекрасный день оказалось бы, что это только сон, глупый сон, кошмар, а годы, которые состарили его, длились мгновение – просто он задремал в пивной Гейдельберга в разгар споров, и вся жизнь еще впереди, и все можно начать сначала. Он боялся старости, но не так, как человек боится конца пути, а каким-то животным страхом, словно испытывал физическую боль. Если бы он не стыдился людей, Маргареты, он крикнул бы, что не хочет стариться, не хочет умирать. Может быть, поэтому он завидовал верующим, которые по крайней мере находили утешение в бесконечных мечтах о вечной жизни.

Молнар разделся и лег в постель. К своему неудовольствию, во сне он увидел себя совсем не рядом с Камоэнсом, а на фабрике Вольмана, среди рабочих, требовавших установки станков по соображениям, понять которые он не мог. К чему все эти волнения? Возможно, – думал он, – десятки людей так же, как и я, мучаются, не спят и ждут сами не зная чего от установки этих машин. Вероятно, они уверены, что шум этих устаревших станков сможет вернуть минуты и дни, потерянные ради этой ерунды, или что с момента их установки они, эти люди, станут счастливее. Глупости! Разве не приятнее сидеть, склонившись над марками, классифицировать их, уходить в прошлое и мечтать?

Марки, марки… Какой странный мир, какой бесконечный мир скрывается за ними! Марки будут выходить и тогда, когда меня уже не станет. Может быть, гораздо более красивые серии, чем Os Lusiadas. Более красивые серии, а я уже никогда не смогу проверить их зубцы. Он растрогался, готов был расплакаться. Впервые за многие годы он перекрестился. К своему удивлению, ему не стало стыдно, наоборот. «Помню ли я еще „Отче наш“?»

Глава XI

1

Клара болтает в воде ногами. Ока сидит на краю плавучей пристани, рассеянно смотрит на лодки, скользящие по мутному зеркалу Муреша. Тусклое послеобеденное солнце подернулось дымкой. Вода течет спокойно, с обманчивой медлительностью. Круглые гребни волн накатываются тихо и тяжело, они словно из мазута. Если бы теплый ветерок, дующий со стороны крепости, не ласкал тело, сидеть здесь дольше было бы бессмысленно. Джиджи ушел полчаса назад, разозлившись, что ему не удался прыжок с большой вышки: он ударился животом о воду. Случайные зрители, какие-то ученики с вагоностроительного завода, проводили его смехом до самого выхода с пляжа.

Отсюда, с плавучей пристани, крепость с ее заржавевшей железной крышей кажется средневековым замком, поднимающимся, у подножия Альп. Клара так свыклась с мыслью об отъезде, что любой образ связан у нее. с Швейцарией.

Рассеянно глядя вдаль, она вдруг замечает, что шум за ее спиной внезапно стих. Она оборачивается и видит загорелую стройную фигуру поднимающегося по ступенькам вышки юноши. Она следит за его движениями. Вот прыгун, – ему лет двадцать пять, – подошел к краю доски. Вытянулся на носках, отвел руки в стороны. У него широкая грудь (шире, чем у Джиджи), и он весь коричневый, как мулат. Несколько раз юноша легко подпрыгивает для разминки. Доска дрожит. Присмотревшись к нему внимательнее, Клара вспоминает, что где-то уже видела его. Она не успевает припомнить где. Прыгун вытягивает руки вперед и упругий, как мяч, прыгает в пустоту. Мгновение кажется, будто он взмывает к небу, потом он грациозно меняет положение, переворачивается в воздухе, как планер, и плавно летит к воде.