Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Вечером после ужина Корнелия, оставшись наедине с Герасимом, спросила его:

– Ты в партии, Герасим?

– Да. А почему ты об этом спрашиваешь?

– Просто так. Вот отец обрадуется! Он оказал, что было бы неплохо, если бы ты оказался партийным. Потому что теперь хорошо, когда в семье кто-нибудь партийный. Правда ведь?

Герасим улыбнулся.

– Скажи мне, сколько времени ты думаешь пробыть у нас?

– Этого мне папаша не сказал. Он велел только поехать сюда и пожить здесь, чтобы ты меня хорошенько разглядел. И еще одну вещь он мне сказал, но про это мне стыдно говорить.

Герасим не ответил. «Если ей стыдно, пусть лучше помолчит».

– Я все-таки скажу тебе, – засмеялась Корнелия и потупилась. – Он предупредил, чтобы я себя хорошо вела.

– Дельный совет, – пробормотал Герасим. – И ты соблюдай его.

– Надо слушаться, раз папаша сказал.

Мать Герасима готовила в спальне постель для Корнелии.

– Ты, моя дорогая, спи там, а Герасим и Петре будут спать здесь, в кухне.

– А ты, мама? – спросил Герасим.

– Я говорила с госпожой Роси, буду ночевать у нее. Муж ее все еще в Сибиу. Приедет только послезавтра… Петре не вернулся?

– Нет, – сердито ответил Герасим.

«Хоть бы пришел Петре, чтобы мне не оставаться одному с Корнелией».

Петре вернулся домой после полуночи, он был немножко навеселе.

– Я сидел с друзьями в «Трех вшах». Вино – напиток богов. Больше никогда не пойду в «Золотую змею». А девушка где?

Герасим, кивнул на дверь.

– Там, в комнате.

– Ну, вы договорились? Ты берешь ее?

– Ты что, с ума сошел?

– А почему бы тебе ее не взять? – настаивал Петре. – Она недурна, да и мне кое-что перепадет. От обеда что-нибудь осталось?

– Осталось.

Дверь комнаты открылась, показалась голова Корнелии:

– Кто пришел?..

– Это я, дорогая Корнелия, – ответил ей Петре. – Я думал, ты спишь.

– Не могу уснуть. Мне хотелось бы немножко поболтать с вами. Я думала, что в городе не так рано ложатся, как у нас в Инеу.

– Пора спать, – угрюмо проговорил Герасим. – Утром на работу.

– Я работаю вечером, – сказал Петре. – Если хочешь побеседовать со мной, дорогая Корнелия, то я с большим удовольствием. Постараюсь заменить брата.

– Тогда я накину что-нибудь, – сказала Корнелия и скрылась.

– Что ты не даешь ей спокойно спать?

– A-а, если она тебя интересует, тогда другое дело… Пожалуйста.

– Да не нужна она мне!

– Тогда чего тебе надо? Бедная девушка приезжает из Инеу, чтобы найти себе мужчину, а ты хочешь, чтобы она вернулась домой ни с чем? Я немножко развлеку ее. – Он подмигнул.

Герасим хотел дать ему пощечину, но потом передумал. Он лег и натянул одеяло на голову. Прошло всего несколько минут, и он услышал, как Петре вошел к Корнелии. Герасим старался уснуть, но сон бежал от него. Потом до него донесся пронзительный смех Корнелии, он прислушался, Корнелия снова засмеялась:

– Ой, Петре, не щекочи меня…

«Надо бы войти к ним, – сказал себе Герасим, но тут же раздумал. – Чего я буду соваться? Она вооружена отцовскими советами, а Петре… Ну что ж, это его дело».

– И ты говоришь, что у тебя много подушек? – послышался голос Петре.

– Восемь, – ответила Корнелия и снова засмеялась.

– Больших?

– Петре!..

– А виноградники у вас есть?

– Два гектара…

– А сколько это дает вина?

– Петре!.. Петре!..

– Тише, а то услышит Герасим.

Герасим снова натянул на голову одеяло. Ему вспомнилась Анна, ее шелковистые волосы, белые руки, и он сжал кулаки.

Корнелия еще несколько раз принималась смеяться, потом больше ничего не стало слышно из соседней комнаты.

Утром, проснувшись, Герасим увидел, что Петре курит, сидя на краю кровати.

– Что с тобой? Почему ты не спишь?

– Не хочется… Слушай, ты знаешь, что за женщина Корнелия? Пылкая, как норовистая лошадь…

– Ты спал с ней?

– Она сама захотела, – пожал плечами Петре. – Чего мне отказываться? Почему бы ей не уехать от нас довольной?

С этого дня Корнелия перестала замечать Герасима. Она все время проводила с Петре, а тот выполнял все ее желания. Он водил ее в кино, где показывали Тарзана и Тома Микса, гулял с ней вечером по проспекту, ужинал с ней в «Трех вшах».

Корнелия уехала домой в Инеу через две недели счастливой. Она не знала, что у Петре и в мыслях нет на ней жениться.

2

Маляры с вагоностроительного завода согласились бесплатно побелить здание уездного комитета. Бэрбуц прогуливался под лесами и был так горд, как будто это здание принадлежало лично ему. Он вступал в разговоры с рабочими, обедал вместе с ними в столовой, вспоминал случаи из своей жизни, рассказывал им о забастовках на электростанции и смеялся каждой шутке маляров. Он хлопал их по плечу, угощал папиросами и обещал летом послать всех отдыхать в Монясу, в профсоюзный дом отдыха. Одного маляра он даже пригласил на воскресенье к себе домой, угостил. И когда тот предложил побелить и его комнаты, охотно согласился.

Бэрбуц, пожалуй, был бы всем доволен. Если бы не эта проклятая проблема сборки станков на ТФВ, у него бы ни о чем голова не болела. Теперь из-за Хорвата, который потребовал созыва уездного комитета (и именно в воскресенье, черт бы его побрал), он должен был сидеть здесь, в своем кабинете, до одиннадцати часов, ожидая, когда прибудут товарищи из волостей, и рассматривать силуэты лесов, вырисовывающиеся на прозрачном шелке занавески. Даже сигареты ему разонравились. Сквозь обитую дверь из коридора доносились голоса, он узнал громкий смех Хорвата. Неизвестно почему Бэрбуц почувствовал необъяснимую ненависть к Хорвату. Как это он может так заразительно смеяться, словно ему вовсе не нужно решать сложные проблемы! Как ни старался Бэрбуц, он не мог представить себе, чем занимается этот человек в свободное время. Бэрбуц знал, что у Хорвата есть дочка, но он ее никогда не видел. Он попробовал вообразить себе детское личико, наделив его чертами Хорвата, и расхохотался. Потом он вспомнил о Мирче, о своем сыне, и его охватило приятное чувство, как некогда в детстве, когда, проходя мимо булочных, он вдыхал запах свежевыпеченного хлеба. Да, из Мирчи выйдет тот новый человек, о котором пишет Хырцзу на трех столбцах в «Патриотуле». Он видел сына уже взрослым: военным, в мундире с нашивками и орденами, или дипломатом, которого ожидает у подъезда машина. «Во всяком случае он будет большим человеком», – решил Бэрбуц. Он вышел в коридор. Поздоровался за руку с собравшимися у дверей товарищами. Ему было приятно видеть, как они посторонились, пропуская его. Один из них был из Ширин, он узнал его:

– Ну что, Пантя, что слышно у вас в Ширии?

Пантя вздрогнул. Это был маленький человечек с зелеными, всегда полузакрытыми глазами. Ответ его звучал почти как военный рапорт.

– Сельскохозяйственные рабочие сидят и загорают. У них нет работы.

– Как это так? Сейчас, в разгар полевых работ?

– Да. Кулаки нанимают только молдаван. Это их устраивает. За еду, то есть за мамалыгу с луком, молдаване работают по шестнадцать часов в сутки. Ползают на четвереньках. А местные батраки вступают с ними в драку. Нищета, товарищ Бэрбуц… Почему вы никогда не заглянете к нам? Я сплю с револьвером под подушкой…

Бэрбуц повернулся к ним спиной, прошел четыре шага до конца ковра и внезапно обернулся. Люди смотрели на него молча, с уважением, с некоторой робостью. Только Хорват стоял, засунув руки в карманы, и рассматривал фотографию Бэрбуца, выступающего на митинге. Бэрбуц сидел на плечах у рабочих, сжав кулаки, весь подавшись вперед, повернув голову к фотоаппарату, который увековечивал его. Хорват вспомнил, что где-то уже видел эту фотографию, но где именно, забыл.

– Плохо вышла, – услышал он за своей спиной. Обернувшись, посмотрел Бэрбуцу прямо в глаза.

Бэрбуц опустил глаза, как будто устыдился чего-то. Хорвату в этот момент показалось, что Бэрбуц уже не тот энергичный человек, каким он был некогда, способный руководить забастовкой. Теперь это был человек, у которого не хватило бы мужества откровенно поговорить с кем бы то ни было, совсем другой человек, и он только теперь начинает его узнавать. Бэрбуц тоже, словно впервые, открывал для себя Хорвата, только у него это усиливалось необъяснимой, страшной ненавистью, идущей откуда-то изнутри. Все же он улыбнулся:

– Слушай, Хорват, а ты совсем не изменился.

– А вот ты стал как будто другим. Не узнаю я тебя, Бэрбуц. Ты, как женщина, которая без краски и пудры чувствует себя плохо.

– Ты всегда шутишь, Хорват…

– Не всегда.

– Ну, ладно, оставим это. Ты думаешь, что, если мы заставим барона собрать станки, дела на ТФВ выправятся?

– Выправиться не выправятся, – ответил, помедлив, Хорват. – Думаю, что наоборот. Если барон вынужден будет уступить в этом, он постарается помешать в другом. Ты же не считаешь, что он добровольно признает себя побежденным. Это называется классовой борьбой.

– Опять ты говоришь громкие фразы… Когда ты отвыкнешь от этого, Хорват? Я думал, что через год-два и ты придешь работать в уездный комитет, в бюро, но боюсь, что с такими умонастроениями… просто не знаю…

– Не расстраивайся, товарищ Бэрбуц. Главное, чтобы мы собрали станки. А там видно будет. Интересно, что скажут сегодня. Вот и товарищ Суру… Я думаю, можно начинать заседание.

Прежде чем войти в зал, Хорват отвел Бэрбуца в сторону:

– А ты как, Бэрбуц, ты за сборку станков?

Бэрбуц подумал минутку, потом изобразил на своем лице презрение и сказал смеясь, с легким оттенком иронии:

– Ты в самом деле думаешь, что я мог бы быть против?

– Нет? Ну и хорошо, – спокойно ответил ему Хорват, и это «ну и хорошо» прозвучало победно.

3

Вольман опустил тяжелые плюшевые шторы и продолжал неподвижно стоять у окна. Теперь, конечно, уже не придет… Он досадовал, что дал Албу согласие на встречу с Бэрбуцом. Этот идиот или испугался свидания или передумал, кто его знает, на что он способен. От этих людей можно ждать чего угодно. Гораздо лучше было бы самому отказаться. Не пришлось бы теперь ждать, как обманутой девушке, и стыдиться Клары. «До чего я дошел», – с горечью подумал он и отвернулся от окна.

Клара сидела, развалившись в зеленом кожаном кресле, она почти утонула в нем. Волосы падали ей на лицо, и вид у нее был вульгарный, даже неприличный. Она нервно чистила свои узкие бледные ногти.

Вольману казалось, что и она над ним посмеивается. Он присел на край резного стула с высокой спинкой, которая, казалось, прикрывала его, как щит. Клара пристально смотрела на отца; у нее были большие удивленные глаза и влажные ярко накрашенные губы. Она лениво потянулась за пачкой сигарет.

– Ты успокоился, папа?

Вольман ждал этого вопроса. И все же вздрогнул. Он сделал движение, как будто хотел встать и подойти к ней, но остался сидеть. Он молчал.

– Ты успокоился, папа? – повторила Клара.

Он попытался отыскать в ее глазах хоть каплю сочувствия, понимания, но увидел лишь иронию.

– У меня такое впечатление, Клара, что с некоторых пор даже ты перестала меня понимать.

– Я много раз спрашивала тебя: что нам надо в этой стране? Среди этих скотов! Ведь мы могли бы спокойно жить в Швейцарии, в Англии, в Америке… Хочешь, я покажу тебе фотографии Рио-де-Жанейро?.. Самый красивый уголок в мире. У нас есть деньги, и мы не такие уж старые. Ты тоже еще не старик. Почему ты упрямишься?

Вольман этого ждал. Он встал и наклонился к ней.

– Ты, Клара, прекрасно знаешь, чем мы здесь владеем и что мы должны здесь спасать. И ты также знаешь, что я запрещаю тебе вмешиваться в то, чего ты не понимаешь, о чем ты рассуждаешь не головой, а…

– Может быть, ты хочешь, чтобы и в любви я рассуждала головой?

– В любви особенно.

– Так, как рассуждал ты… Теперь я понимаю маму.

– Неправда! – крикнул Вольман. – Ничего ты не донимаешь!

– Зачем ты кричишь, папа?.

– Я кричу? – вежливо спросил Вольман. – Прости меня… Я устал… Может быть, ты оставишь меня одного?

– Ты гонишь меня?

– Понимай, как знаешь. У меня ужасно болит голова.

Клара встала и вышла, не попрощавшись. Вольман даже не взглянул на нее. Он подождал, пока за ней закрылась дверь, потом вынул из кармана пиджака ключик и открыл ящик, в котором хранил дневник Анриетты.

Чтение дневника было своего рода самобичеванием. Каждый раз, когда он сознавал, что совершил ошибку, он уходил в свою комнату и принимался листать дневник Анриетты.

Он открыл его наугад.

22 августа.

Как всегда, сижу одна. Проплакала всю ночь.

27 августа.

Случайно наткнулась на переписку Эди с папой. Когда папа сказал мне, что в четыре часа я должна буду выйти замуж, я не поняла, что меня продали. Только теперь, читая их переписку, я это поняла. Никогда бы я не могла подумать этого об Эди. Приведу полностью его письмо, чтобы когда-нибудь, если этот дневник попадет ему в руки, он осознал, каким бесчеловечным он был.

Уважаемый господин Ле Гар.

Я, как всегда, буду краток, к чему вы, вероятно, уже привыкли.

1. Я узнал, что Анриетта больна гораздо более серьезно, чем я предполагал. Подумайте о том, что я буду вынужден переносить все ее припадки. Поэтому не считайте, что я заключил бог знает какую выгодную сделку. Вопреки предыдущему письму я не отказываюсь ни от 14 %, ни, разумеется, от красилен в Берне.

2. Я просил бы вас не афишировать этот брак. В первую очередь потому, что это может повредить репутации вашего зятя.

3. В течение двух недель необходимо приступить к продаже недвижимого имущества, записанного на имя Анриетты, и купить акции Викерс.

Эдуард Вольман

2 января.

Только Вальтер поздравил меня с Новым годом. Эди сказал, что это обычай нищих.

7 января.

Сегодня он опять привел женщину. А я не могу даже потребовать у него отчета. Зачем? Чтобы он сказал мне, что боится, как бы в постели у меня не начался припадок? Я очень несчастна. Если бы не Клара, не было бы никакого смысла жить.

18 марта.

Он сказал мне, что построит мне виллу в Монясе. Конечно, он хочет, чтобы я была подальше от него. Вальтер принес мне свежие цветы. Хотела поговорить с ним, но он извинился и ушел. Странный парень этот Вальтер.

19 марта.

Пыталась поговорить с Эди о Вальтере. Он перевел разговор на другую тему. Что-то здесь не так. Мне показалось, что Эди боится его. Надо будет открыть тайну Вальтера.

27 мая.

И отец и дед Вальтера были на службе у Вольманов. Дед Вальтера был капитаном австро-венгерской армии. Он работал в главном штабе. Насколько я поняла, он был своего рода агентом императорского двора при Вольманах…

В дверь постучали, на пороге появился Вальтер. Вольман спрятал дневник в ящик.

– В чем дело, Вальтер?

– Пришел господин Албу.

– Пусть войдет.

Албу влетел в комнату, как вихрь. Подождав, пока за слугой закроется дверь, он сел в кресло, в котором только что сидела Клара.

– Что-нибудь случилось? – спросил Вольман, скрывая свое волнение.

– Да. То есть и да и нет. Бэрбуц не приходил?

– Нет.

– Я так и думал. Трус. Боится Хорвата. Сегодня принято окончательное решение собирать станки. Надеюсь, теперь вы уже не будете сопротивляться.

– Я не бродячий торговец, господин Албу, и не торгуюсь. Я уже высказал свое мнение по поводу сборки станков.

– Это ваше последнее слово?

– Да.

– Тогда будет чем поразвлечься. У Бэрбуца нет другого выхода, как проводить решение уездного комитета.

– Но я не понимаю, как это произошло?..

– Эта свинья Хорват…

– Что в конце концов надо этому Хорвату?..

– Не знаю, что ему надо. Может быть, он хочет попасть в уездный комитет? Из кожи вон лезет.

– Что, если бы я сам занялся Хорватом?

– Это было бы очень… Что вы хотите этим сказать?

– Ничего… Вот что, Якоб. Будем говорить откровенно.

– Откровеннее, чем мы говорили до сих пор, нельзя.

– Можно. В Женеве на твое имя открыт счет. Позволь мне заняться Хорватом. Дело не только в станках. Речь идет о моем престиже… Мне кажется, нигде во всей стране люди не задрали так высоко нос, как на моем предприятии. Я хотел бы…

– Я ничего не знаю… Вопрос о Хорвате меня не интересует.

– Спасибо, дорогой Якоб. Ты не хочешь повидать Клару? Она очень одинока и грустит,

– Конечно, хочу. С превеликим удовольствием. Вы оказываете мне честь, господин барон… Где она?

Вольман кивнул головой на дверь, которая вела к Кларе. Через полчаса после ухода Албу Вольман позвонил Вальтеру.

– Вы звали меня, господин Вольман?

– Да, Вальтер. Сядь. Что ты думаешь о теперешних временах?

Вальтер нахмурил брови.

– Я не понимаю вопроса, господин Вольман.

– Хорошо нам жилось после прихода русских?

– Нет, господин Вольман.

– Я тоже так думаю. У меня к тебе большая просьба, Вальтер.

– Приказывайте, господин Вольман.

– Тебе придется поступить ко мне на фабрику.

– Очень хорошо, господин Вольман.

– Господин Прекуп подыщет тебе хорошее место… А потом увидим. Ты сходишь к Албу, он заготовит тебе документы.

– Очень хорошо, господин Вольман. Я могу идти?

– Да. – Он протянул ему руку. – С завтрашнего дня мы не знакомы.

4

Вальтер остановился у ворот фабрики. Одетый в простой костюм, он походил на крестьянина, впервые купившего себе городскую одежду. На его широкой, как у атлета, спине, сукно растянулось и готово было вот-вот лопнуть по швам. Вахтер смерил его взглядом, потом, видя, как он растерянно озирается, спросил:

– Откуда ты, братец?

– Из Гурахонца…

– Ты мунтенец?.. А что тебе здесь надо? Хочешь поступить на фабрику?

– Да.

– В палате труда был?.

– Был, – Вальтер показал ему бланк, сплошь покрытый печатями.

– А документы у тебя есть?

– Есть.

– Тогда иди в отдел кадров… Только не поступай в прядильню, там тяжело.

Вальтер поблагодарил, закурил «Национале» и вошел во двор. Однако, пройдя мимо будки вахтера, он пошел не в отдел кадров, а к главному зданию, где находилась контора Прекупа.

Секретарша главного инженера не хотела впускать его. Мужик, однако, уперся и добился, чтобы о нем доложили.

– Как тебя зовут?

Вальтер чуть было не щелкнул каблуками: «Хауптман Вальтер Глюк». Глуповато ухмыльнулся.

– Самуилэ Пырву.

К удивлению секретарши, Прекуп сразу же принял его.

– Здравствуйте, господин Вальтер.

– Меня зовут Пырву, господин Прекуп.

– Отлично. Документы в порядке?

– Да, господин Прекуп.

– Где вы хотели бы работать?

– У пожарников, в охране.

– Ага, чтобы бывать всюду… Очень хорошо. Идите и представьтесь в профсоюзе товарищу Симону.

5

Почему Хорват против того, чтобы нам выдавали полотно в счет заработка? Ему оно, конечно, больше не нужно, достаточно наворовал. Он член фабричного комитета, кто его проверяет, когда он выходит с фабрики? Никто! Разве вы не видите, как он разжирел?.. С чего бы это… Ведь зарабатывает-то он не больше нас. Конечно, растолстел за счет того, что ему дает барон. Мы высохли, у нас все ребра можно пересчитать, наши дети бледные, худые и голые, что птенцы у куропатки, а Хорват выступает против полотна! И еще выдает это за политику партии. Разве коммунистическая партия не говорит, что она борется за благо рабочего класса? Да вы сами подумайте, разве нам не нужно полотно?.. Разве мы, черт возьми, не рабочий класс?.. Я не хочу критиковать коммунистическую партию, ведь я сам рабочий, вы меня знаете, и я прямо скажу вам, я не очень-то люблю Молнара, но вчера, когда он выступал, он вспомнил и о полотне. Напрасно ты морщишься, товарищ Петре, мы открыто обсуждаем эти вопросы. Так вот, наш товарищ Молнар доказал, что, если мы получаем полотно, буржуазия становится слабее. Так и есть. Нас почти шесть тысяч рабочих на фабрике, и, если каждому дать только на двадцать метров ткани больше, чем до сих пор давали, то получится… получится очень много… Тысячи метров ткани… Тысячи метров ткани, доход от которых идет не в карман хозяина, черт его подери, а в наш карман.

– Вот из-за этого-то и дорожает полотно.

– Не перебивай меня, товарищ Петре. Мы не на фабрике, а в «Трех вшах». Дай мне сказать, что я думаю о полотне и о товарище Хорвате… Речь идет не только о товарище Хорвате, но и о твоем брате Герасиме, о Трифане и о других голодранцах, которые, черт знает почему, идут против интересов рабочего класса. Я так думаю, что, если мы на общем собрании выступим все как один, они ничего не смогут поделать… Демократия у нас или нет… Разве легионеры не действовали так же? Тоже были голодранцами…

– Ты прекрасно знаешь, как действовали легионеры.

– Я сказал тебе, не перебивай меня!

– Дай ты ему высказаться, раз у него есть, что сказать. У нас не во что детей одеть, в брюхе урчит, а ты…

– Заткнись, Петре, слышишь? Если тебе не нравится, убирайся отсюда, – добавил лысый рабочий небольшого роста с красным носом. – Черт меня подери, если социалисты не крепче стоят за рабочих, чем наши.

– Какие это ваши, ведь ты не в партии?

– Я за рабочих.

– Дайте мне сказать. Мы не делаем секретов из того, что обсуждаем в партии. Наш Молнар указал, что мы должны вырвать у буржуазии как можно больше ткани. Это в наших интересах, в интересах рабочего класса.

– А рабочие из железнодорожного депо?

– Пусть они сами решают свои вопросы, как умеют. Когда тебе надо куда-нибудь поехать, тебе железная дорога дает бесплатные билеты? Не дает… Оставь железнодорожников в покое… Не заботься об их судьбе. У них тоже есть своя натуроплата… И у рабочих вагоностроительного завода. У них есть карточка Б. А у нас?.. Мы же – легкая индустрия… Как будто наша работа легче, чем работа на вагоностроительном! Послушать вас да Хорвата, так нам надо заботиться о судьбе железнодорожников, а не о своей собственной… Нет, товарищи… Я говорю, что надо выступить на общем собрании. Барон соглашается выдавать нам полотно, а мы, дураки, отказываемся…

– Что это он вдруг таким хорошим стал!

– Он не стал хорошим. Он вынужден теперь так поступать. У Молнара был с ним разговор, он рассказал ему о положении рабочих. Ведь так долго продолжаться не может. Ты что хочешь, чтобы мы приходили на работу в чем мать родила? Тебе что, на голых баб охота посмотреть… Да и не только в этом дело. Капиталисты, конечно, негодяи, ничего не скажешь, но у нашего барона добрая душа… В самом-то деле, чем он виноват, что унаследовал фабрику? А если бы ее унаследовал кто-нибудь и нас? Разве он не стал бы ее хозяином?.. Да еще каким хозяином!.. Вы разве не помните, что барон дал на лекарство Ифриму? Какой другой буржуй дал бы на лекарство Ифриму? Никакой. Я не говорю, что надо сотрудничать с бароном, хотя он построил ясли, строит на свои деньги стадион, открыл сербскую церковь в Гае, еврейскую больницу и приют для престарелых. Нет. Это его дело. Но если он увидел, что ему ничего другого не остается делать, если социал-демократическая партия заставляет его давать больше полотна, пусть дает… Я считаю, что надо выпить за выплату полотном, – заключил Балотэ.

– И за Молнара, – добавил Симанд. Он наполнил стаканы сидевших за столом и встал.

– Пейте, пейте, – сказал Петре, сидевший за соседним столиком, и сплюнул. – Чего же не выпить на те тридцать сребреников, за которые вы продали интересы рабочего класса. Можно выпить и за барона. – Петре немного опьянел и разозлился на Балотэ.

– Не плюй на меня, Петре, а то я тебе дам в рожу! Слышишь! – набросился на него лысый, затылок у него лоснился от пота. – Я тебе морду набью! Думаешь, если ты в партии, то можешь плевать на меня?

– Я не плевал на тебя.

– Врешь, я сам видел, как ты на него плюнул, – сказал Балотэ и повернулся к лысому. – Ты почему позволяешь плевать на себя?

– Он плюнул на меня? – испуганно спросил лысый и посмотрел на свои штаны.

Кто-то толкнул лысого, он ударился о столик Петре, Петре отбросил его, стакан упал и разбился. Лысый схватил сифон, хозяин кабачка попытался было успокоить его, потом решил, что лучше спрятаться за стойку.

– Тебе не нужно полотно? Да?!

– Дай ему, ты! Не поддавайся!

Свет погас. Кто-то опрокинул столик, люди бросились к дверям. Слышалось глухое бульканье вина, вытекающего из бутылки. Потом снова удары, ругательства. Перевернули еще столик.

– Чего ты меня-то бьешь? Ты с ума сошел?

– Это ты, Балотэ, чего же ты молчишь?

– Мне кажется, он умер…

Внезапно наступила тишина. Кто-то открыл дверь. Прохладный, вечерний воздух хлынул в комнату. Теперь были слышны только причитания хозяина кабачка и затихающие шаги убегавших.

Петре три недели пролежал в больнице. Он вернулся на фабрику весь перевязанный и поклялся, что убьет Балотэ.

6

Ничего не изменилось.

Голос Флорики, пронзительный и злой, заполнял всю комнату. Хорват молча посмотрел на нее, он слишком устал, чтобы спорить.

– Ты уходишь утром и возвращаешься ночью. Как и раньше! А жизнь все такая же трудная! Где же те два года, о которых ты мне говорил? Где они?.. Посмотри на меня. Я уже совсем седая стала, все верила тебе, как дура… А тебя это мало волнует! Прешь напролом, будто слепой. Теперь восстановил против себя даже рабочих. Ну чего ты убиваешься из-за этих машин?! Что тебе от всего этого? Посмотри на Софику: ей одеть нечего!

– Тебе этого не понять, Флорика.

– Ну, нет. Я все очень хорошо понимаю. До сих пор нам тяжело жилось, потому что мы не были у власти. Теперь нам тяжело, потому что мы у власти. Чего ж тут непонятного? Я сгораю со стыда, как только выхожу на улицу. Так и кажется, что за спиной женщины шепчутся: «Смотри-ка, вон жена Хорвата, который добивается, чтобы барон нам больше не давал полотна». Скажи, тебе оно не нужно?

– Нет, нужно.

– Так в чем же дело?.. Ты глуп и не видишь, что люди над тобой смеются. То ты просишь полотна, то отказываешься от него. А они знай себе смеются над тобой.

– Флорика! Как ты говоришь о моих товарищах?!

– А как ты относишься к своей семье?.. Товарищи тебя интересуют, а семья нет! Тогда зачем же ты женился? Скажи!

– Когда-нибудь я объясню тебе. А сейчас я хочу спать.

– Дома ты всегда хочешь спать. А там, на фабрике, и сон проходит.

– Хватит, Флорика.

– Нет, не хватит. Я слышала, что сегодня три часа не работали из-за полотна. Никто не хотел работать. А ты уперся на своем. Почему не придут на фабрику Суру или Бэрбуц?

– Потому что меня товарищи по фабрике лучше знают. Я лучше могу объяснить им, что отказ от полотна в их же интересах.

– Как это в их интересах? Рабочему уменьшают заработок, а ты ему говоришь, что это в его интересах.

– Да, это так. Если хочешь, я объясню тебе.

– Опять разводишь свою диалектику или как там ее…

– Ну да. Слушай, Флорика. Я скажу тебе только одно, потому что я устал и хочу спать. Помнишь, после установления твердого курса валюты, когда я откладывал деньги на радиоприемник, я ведь ел меньше. Не так ли?

Флорика не понимала, к чему клонит Андрей. Она кивнула головой.

– То есть, мы отрывали от себя, меньше тратили на еду. Не так ли?

– Так.

– Нам казалось, что дела идут хуже. Но это только казалось. Потому что через шесть месяцев мы купили приемник…

Флорика не знала, что на это возразить. Что-то пробормотала, потом сказала уже покорно:

– Ты делаешь все по-своему и всегда считаешь, что прав. А я всегда неправа! Как будто я не человек!

Она начала тихо всхлипывать. Хорват подошел и обнял ее.

– Ну, не плачь, Флорика… Тяжело, знаю… За то я и бьюсь, чтобы так не было… Давай спать… Завтра утром у меня последнее собрание со слесарями… Если они тоже поймут, что лучше отказаться от полотна, тогда все в порядке. Тогда Симон не сможет противиться. Ну же, Флорика…

Как только Хорват ложился в свежую постель, он глубоко вздыхал, и ему казалось, что душа его отделяется от тела, словно он испускает последний вздох. Только в постели он по-настоящему чувствовал, как устал. Целый день бегая по цехам, он забывал о своем теле, носился, как будто был самым здоровым человеком на земле. А когда вечером он лежал в постели и ноги его уже не должны были удерживать на себе тяжесть его стокилограммового тела, Хорват чувствовал, что конечности его разбухали, раздувались, как шары, и лежат рядом с ним, словно какой-то инородный предмет. Только в постели он начинал по-настоящему завидовать худым. Иногда ему даже снились странные сны, как будто каким-то чудом ему разрешили отдать часть своего веса более худым людям с фабрики: десять килограммов – Попу, пять – Герасиму, еще десять – тетушке Ифрим. Просыпаясь по утрам, он чувствовал, что совсем не отдохнул, что у него болит голова. Он страшно досадовал на докторов, которые запретили ему принимать снотворное: без снотворного он никак не мог уснуть и полночи ворочался в постели. Обычно в часы бессонницы он жалел, что у него нет под рукой карандаша и бумаги, чтобы записать все, что надо сделать завтра. В этот момент он разрешал дела молниеносно и был убежден, что успеет все их переделать завтра. Однако на фабрике возникали непредвиденные дела, которые нарушали все его планы. Так случилось и с вопросом о полотне. Суру дал ему на размышление три месяца, чтобы у него хватило времени обсудить вопрос со всеми ячейками завода и чтобы не принимать поспешных решений. Правда, вопрос этот почти улажен; если пройдет и в прядильном цехе, тогда все в порядке. Он никогда не думал, что получит такую серьезную поддержку со стороны Трифана. Трифан, как будто ему поручил это уездный комитет, сидел часами на собраниях и объяснял людям, зачем понадобилась такая мера. Самой большой победой в этой кампании было одно из цеховых собраний, когда поднялся какой-то ткач, социал-демократ, и сказал, что рабочие социал-демократы окажут коммунистам поддержку в вопросе о ликвидации выплаты полотном. Симон искоса посмотрел на него и заявил, что члены уездного социал-демократического комитета еще не разбирали этого вопроса, так что предыдущий оратор не имел права говорить от имени рабочих социал-демократов. Сотни рабочих присоединились к выступившему ткачу. Тот еще раз взял слово и стал говорить о социал-демократах из железнодорожного депо и с вагоностроительного завода, которые смотрят на рабочих текстильной фабрики, как на любимчиков барона.

– Если этот вопрос еще не разбирался, то это очень плохо, а мы не можем сидеть и ждать, пока наши товарищи рабочие станут смотреть на нас с подозрением, а то и с ненавистью.

Благодаря этому собрание у ткачей прошло успешно. Когда Хорват рассказал Суру обо всем, тот еще раз обратил его внимание на необходимость сотрудничества с рабочими социал-демократами.

– Знаешь, Хорват, мы в Комитете по сотрудничеству великолепно понимаем друг друга. Бребан занял совершенно определенную позицию. И Мазилу. Это значит, что скоро тех, кто пользуется доверием рабочих, будет большинство. Мне кажется, что и помощник Молиара Тодор – очень порядочный человек.

7

Когда Флорика проснулась, Хорвата дома уже не было. Рассердившись, она стала бродить по комнате, разговаривая сама с собой.

– Теперь ты не устал… Когда надо идти на фабрику, ты никогда не говоришь, что устал. Только когда ты дома… Я вижу, что тебе нужна не жена, а прислуга… Ею я и была все эти годы… Софика, забирайся в постель, что ты босиком ходишь по полу?.. Простудишься… Вот, даже половиков не смогли купить… Девочка встает с постели и простужается.