Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Бэрбуц задерживался: он остался в зале вместе с представителем из Бухареста и с Герасимом. Думитриу хотел тоже присоединиться к ним, чтобы разъяснить свою позицию, но Бэрбуц сделал ему знак уйти. Только очутившись у ворот, Думитриу понял, что надо было настоять на своем, высказаться в присутствии Герасима и других товарищей. Кто знает, что еще взвалит на него Бэрбуц. Он был убежден, что игра была нечестной. Он и вначале, получив это задание, кое-что заподозрил и еще тогда пытался проверить, но Бэрбуц вызвал его к себе в кабинет и стал ругать, говоря, что хороший активист сначала выполняет задание и только после этого высказывает свои критические замечания. Потом он перестал об этом думать. За его спиной стоял Бэрбуц, уездный комитет, так что он отбросил свое собственное мнение и выполнил поручение до конца. И никогда бы ему не пришло в голову, что именно Бэрбуц подведет его.

Наконец появился Бэрбуц. Лицо у него было красное, потное. Думитриу испытал некоторое злорадное удовольствие: ему, наверное, тоже попало.

Увидев Думитриу, Бэрбуц подошел к нему и взял за борт пиджака:

– Уходи, чтобы тебя не увидел товарищ из Бухареста. Не беспокойся, с тобой все будет в порядке. Иди домой и дней пять не показывайся в уездном комитете. А ну, быстро, пока тебя никто не видел… Можешь рассчитывать на меня.

Думитриу что-то пробормотал, забыв все, что хотел сказать, и повернулся, собираясь уходить. Мгновение он колебался, но Бэрбуц подтолкнул его, и ему ничего не оставалось, как уйти. Он шел один, под дождем, досадуя на себя за то, что у него не хватило духу настоять на своем. «Я трус», – горько сказал он себе и с отвращением сплюнул. Придя в город, он решил пойти к Суру.

5

Когда Думитриу скрылся за углом, Бэрбуц облегченно вздохнул. Он вытер со лба пот и нарочно постоял под дождем, чтобы остыть. Но, испугавшись, как бы его не догнали те, кто еще оставался в зале, поспешил домой. До некоторой степени он был все же доволен. Он всех их обвел вокруг пальца. Даже Герасим говорил с ним по-хорошему, хотя сначала повысил было голос. Всю вину он, разумеется, свалил на Думитриу, не забыв повторить бесконечное множество раз: «Моя ошибка в том, что я не проверил его».

– Кто знает, что могло бы случиться, если бы меня здесь не оказалось? – говорил он задумчиво. – Кто мог бы подумать, что этот Думитриу, у которого довольно чистое прошлое и который вышел из хорошей семьи, пустится в подобную авантюру, станет поливать грязью честного человека, такого, как Герасим… Даже и я оказался в какой-то мере под его воздействием. Во всяком случае, все хорошо, что хорошо кончается…

Только одно ему не понравилось, а именно то, что представитель из Бухареста не высказал своего мнения. Он лишь улыбался, как будто слушал какую-то веселую историю, покачивал головой и задал ряд совершенно неуместных вопросов. Бэрбуц старался как можно более подробно ответить на них, чтобы выглядеть хорошо осведомленным работником.

– Барон? Двуличный человек… Доставил он нам хлопот… Но не долго осталось ему вести свою игру… Не сегодня-завтра разделаемся с ним.

Бэрбуц был доволен также тем, что Герасим показал себя политически совершенно неграмотным. Он хвалил барона, говорил, что тот умный человек, что у него надо учиться. Бэрбуц снисходительно улыбнулся и попытался поймать взгляд бухарестского товарища. Но тот одобрительно кивнул головой. Бэрбуц удивленно посмотрел на него, потом решил, что незачем понапрасну терять время, извинился, сказав, что его ждут дела, и ушел. Потом он понял, что решение уйти домой оказалось удачным: по крайней мере удалось без свидетелей спровадить Думитриу.

По пути домой он стал сомневаться, не лучше ли было все-таки остаться там вместе с ними, чтобы кто-нибудь не сказал о нем плохого. Его всегда мучали эти опасения, ему думалось, что, если он уходит, люди говорят только о нем и не то, что ему хотелось бы. Как-то однажды, выйдя из кабинета Суру, он остановился у двери и стал подслушивать, не говорят ли о нем. Однако ничего не услышал. Тогда он наклонился к замочной скважине, и в этом положении его застала уборщица. Бэрбуц покраснел до ушей. Боясь, как бы это не стало известно, он написал докладную записку, в которой обвинял уборщицу в проступке, совершенном им самим, – в подслушивании. Женщину перевели куда-то на фабрику. Спустя некоторое время он увидел ее на собрании, она сидела рядом с пожилым рабочим. Бэрбуц не сводил с нее глаз. Она наклонилась к своему соседу и что-то шепнула ему. Бэрбуц, который в этот момент как раз выступал, смутился, запутался, начал заикаться. Он был уверен, что она рассказывает, как застала его подслушивающим у замочной скважины.

После собрания Бэрбуц пошел в отдел кадров и стал чернить ее.

– Это очень опасная женщина, товарищи. Будьте осторожны с нею.

– Ты шутишь, товарищ Бэрбуц. Тетушке Флоаре под шестьдесят, и у нее куча детей. Чем она может быть опасной? Уже лет двадцать, как она овдовела, и примерно столько же лет она в партии. Она работала и у вас в уездном комитете…

– Да, но ее оттуда выгнали.

– За что?

– Я уж не помню, – солгал Бэрбуц. – Но знаю только, за что-то серьезное. Прошу вызвать товарища, который сидел рядом с ней. Я видел, как во время заседания она что-то ему сказала. Мне показалось, что обо мне. Ведь и там, в уездном комитете, она распространяла ложные слухи с членах комитета.

Начальник отдела кадров вызвал товарища, который сидел рядом с тетушкой Флоарей.

– Что сказала тебе тетушка Флоаря во время заседания?

– Сказала, что выдают мыло по талонам. И еще просила, если мне оно не нужно, отдать ей талон, потому что на этой неделе она хочет затеять стирку…

Когда Бэрбуц добрался домой, уже совсем стемнело. Его жена, невысокая плотная-женщина, с маленькими голубыми глазками, помогла ему снять макинтош и заставила сесть к печке.

– Не простудись, Петре… Погода обманчивая… Ты еще куда-нибудь пойдешь?

– Нет.

В семье он был своего рода всемогущим властелином.

– Мирча лег спать?

– Да. – Она подошла к Бэрбуцу, сунула руку в карман передника и спросила, смеясь: – Догадываешься, Петре, что у меня здесь?

– Не знаю. И, кроме того, я тебе уже не раз говорил, что мне надоели эти дурацкие вопросы! И так хватает забот!.. Достаточно того, что мне приходится угадывать, о чем думают люди. Или ты хочешь, чтобы я и дома агитировал? Что у тебя в кармане?.

– На, – рассердившись, она протянула ему клочок бумаги.

– Что это?

– Посмотри. Квитанция за швейную машину. Взнос уплачен.

– Откуда взяла деньги?

– Потому-то я и хотела знать, догадаешься ты или нет. Сегодня приходил один человек, назвался Перчигом, оставил для тебя конверт. На мой вопрос: «Что в конверте?», – улыбнулся: «Господин Бэрбуц знает».

Мне показалось забавным, что он назвал тебя «Господин Бэрбуц». После его ухода я распечатала пакет, и что бы ты думал я там нашла?..

– Опять загадки?

– Деньги.

– Деньги?

– Да.

– Какие деньги?

– Не знаю. Перчиг этот сказал, что ты все знаешь. Вот, посмотри. – Она выдвинула ящик стола и вытащила большой голубой конверт, набитый купюрами по тысяче леев. – Там есть и записка. «С благодарностью, Э. В.».

Бэрбуц вскочил со стула. Взял конверт и заметался по комнате. Он смотрел то на деньги, то на жену, потом опять на конверт.

– Дай мне костюм!..

– Ты же сказал, что никуда не пойдешь.

– Надо идти! Это деньги барона!.. Он хочет меня подкупить!.. Я должен пойти заявить в уездный комитет. Давай скорее костюм!..

Он уже представил себе, как входит в комитет, сидит в кабинете Суру и показывает конверт. Может быть, он застанет там и товарища из Бухареста. Пусть видят, какой он честный… Да-да, надо покончить с этим делом, связанным с Думитриу.

– Но здесь не все деньги… – сказала жена. – Приходил сборщик и потребовал взнос за машину…

– Что?

– Я же сказала тебе.

– Несчастная!

Бэрбуц размахнулся и ударил ее кулаком в лицо. Она отшатнулась, присела, как-то вся обмякла и заплакала.

– Не бей!

Взбешенный, он ударил еще раз.

– Не бей, – едва слышно стонала жена.

Бэрбуц заломил ей руки за спину и наотмашь еще раз ударил по щеке.

– Вот тебе, не будешь совать нос в мои дела.

Она отлетела к стене и сползла на цементный пол.

Бэрбуц взглянул на нее, потом снова сел на скамью у печки и посмотрел на конверт. «Боже мой, за что мне такое наказание? Почему все это случилось со мной? Другие спокойно живут, а у меня все время какие-то заботы, какие-то осложнения».

Жена тяжело опустилась на стул и стала вытирать лицо влажной тряпкой.

Теперь Бэрбуцу стало жаль ее. Захотелось подойти, попросить прощения, – ведь в конце-то концов все равно нельзя идти с этими деньгами в уездный комитет. Что сказал бы он там? Почему именно ему прислал деньги Вольман? Почему не послал их Суру?.. Потому что… Что кроется за этим «потому что»… Пожалуй, даже хорошо, что истрачены деньги, иначе сгоряча он мог бы пойти в уездный комитет и таким образом выдать самого себя. Но что сказать барону?.. Как оправдаться перед бароном, когда тот узнает обо всем этом? Не потребует же он деньги обратно?.. Откуда я их возьму тогда?.. Но все-таки хорошо, что я задал жене трепку. По крайней мере научится уму-разуму и не будет соваться в чужие дела…

– Давай ложиться… – сказал он спустя некоторое время.

Жена вскочила со стула, побежала в соседнюю комнату и вернулась с длинной ночной рубашкой в руках. Подержала ее над печкой, согрела. Тем временем Бэрбуц снял пиджак.

Только что он надел ночную рубашку, как раздался стук в дверь. Бэрбуц вздрогнул. Быстрым движением спрятал конверт в стол, подошел к двери и отдернул портьеру.

– Кто там? – и, еще до того как прозвучал ответ, нервно поежился. Он услышал голос Суру. Машинально приоткрыл дверь и просунул голову в щель.

– Ты поднял меня с постели, товарищ Суру.

– Неважно. – ответил Суру и толкнул дверь. – У меня очень серьезное дело.

«Наверное, узнал о деньгах, – мелькнула мысль у Бэрбуца. – Может быть, Вольман вместе с этим конвертом послал еще один в уездный комитет… Нет-нет, не может быть, – старался он успокоить себя. – Зачем Вольману делать это?.. Или, может быть, Суру узнал о сегодняшнем собрании?.. Может быть, с ним говорил товарищ из Бухареста?..»

– Слушай, Бэрбуц, – начал Суру. – У меня был Думитриу.

Таким Суру был всегда: резким и прямым. Он хотел продолжать, но заметил жену Бэрбуца:

– Что это с вами… Вы вся в синяках. Что случилось?

– Я упала, – быстро нашлась она. Бэрбуц подавил вздох облегчения. – На дворе так темно, что хоть глаз выколи. Поскользнулась на лестнице.

«Неправда», – отметил про себя Суру. На правой щеке еще виднелись следы пальцев.

Бэрбуц подал жене знак, чтобы она исчезла.

– Я уйду, товарищ Суру, вам, наверное, надо поговорить о важных вещах. Спокойной ночи!

Суру подождал, пока закроется дверь.

– Был у меня Думитриу… – повторил он, стараясь поймать взгляд Бэрбуца.

«Идиот, наверное, ходил жаловаться. Погоди, я тебе покажу!» – мысленно пригрозил Бэрбуц.

– И из-за этого ты пришел ко мне ночью? Только вечером я и могу немножко отдохнуть, и вот… Что случилось?

– Он был у меня и рассказал мне страшные вещи. Поэтому я и пришел. Правда то, что он говорит?

– А я не знаю, что он тебе там намолол… Если речь идет о деле Герасима, то в какой-то мере здесь и моя вина. Я об этом сказал и товарищу из Бухареста. Думаю, что я слишком односторонне подошел к этому вопросу. Может быть, не надо было выносить обсуждение на ячейку. Но ведь ты сам одобрил это…

Суру прикусил губу:

– Это другой вопрос. Хотя и здесь, кажется, меня ввели в заблуждение. Если бы ты был честен, ты не велел бы Думитриу исчезнуть на пять дней…

– Кому я велел исчезнуть? – притворно удивился Бэрбуц.

– Думитриу. Разве ты не говорил ему, чтобы он не появлялся в уездном комитете?

– Я? Он врет, как свинья!.. И я не позволю тебе, товарищ Суру, клеветать на меня! Как я мог сказать ему подобную вещь?.. Что это такое?.. Разве я первый день в партии? Не скрою, ошибки бывают, но у меня хватит мужества держать ответ…

– Скажи ему это прямо в лицо.

– Когда угодно!

– Хорошо, Петре. Сейчас позвоню, чтобы он пришел сюда.

– Сейчас?..

– Да, сейчас. Хочу быть спокойным. Было бы ужасно, если бы… Я сказал ему, чтобы он шел домой… Номер его телефона знаешь?

– Нет.

– Тогда посмотрим в списке абонентов. Принеси телефонную книгу.

Бэрбуц пошел в соседнюю комнату, скорее для того, чтобы минутку побыть одному, чем за телефонной книгой. Ему хотелось выиграть время. Что ж, он будет все отрицать. Не может быть, чтобы Суру больше поверил Думитриу, чем ему, старому подпольщику. Тем более, что и товарищ из Бухареста присутствовал, когда он критиковал Думитриу за левый уклон. Он скажет, что Думитриу хочет отомстить ему и поэтому клевещет на него.

– Где телефонная книга? – спросил он жену.

– В столе.

Бэрбуц вышел в кухню и застыл на пороге. Суру открыл ящик. «Там деньги Вольмана». На мгновение у него мелькнула мысль бежать, но он опомнился, ведь на нем ночная рубашка. Нет, он не сможет сделать и двадцати шагов. Его задержит первый же прохожий. Он увидел свой костюм на спинке стула. Суру все еще стоял, склонившись над ящиком. Конечно, он уже заметил конверт с деньгами. И деньги, и записку Вольмана. Бэрбуцу показалось, что Суру хочет обернуться. Он протянул руку к костюму, попятился и на цыпочках вошел в уборную. Постоял неподвижно, чувствуя, что по спине бегут струйки пота. В висках стучало, как будто кто-то бил в барабан.

– Соедините меня с кабинетом товарища Албу, – послышался голос Суру.

«Значит, конверт обнаружен. Теперь выхода нет». Он прислонился лбом к холодной стене, и его бросило в дрожь. Долго смотрел в пустоту, потом вдруг заметил, что на полу валяется газета. Обычно он здесь читал… Ничего этого больше не будет. На мгновение захотелось очутиться подле Мирчи, приласкать его, поправить прядь волос, которая все время спадала мальчику на лоб; почему-то вдруг вспомнился рождественский вечер, когда ему попало от отца за то, что он украл конфеты с елки. В тот вечер он поплакал и, прежде чем уснуть, попросил бога простить его. Тогда он уснул спокойно. И теперь хорошо было бы уснуть спокойно и не встречаться больше ни с Думитриу, ни с Суру, ни с. кем на свете. Он лихорадочно начал одеваться, но заметил вдруг, что взял только брюки… Значит… У него опустились руки… Он почувствовал себя усталым, сломленным…

«Боже мой, почему я не захватил револьвер?»

– Петре, где ты?

Никакого ответа. Суру постучал в комнату:

– Петре, ты здесь?

– Его здесь нет, – послышался голос жены Бэрбуца. Потом она появилась на пороге и обвела кухню удивленным взглядом. – Он был в кухне. – Она хотела вернуться в комнату и еще раз повторила – Он был в кухне. – Потом подошла к уборной и открыла дверь. Пронзительно закричала, как будто ее резали, и повалилась на пол.

Суру подскочил к ней, чтобы поднять, взял за плечи и тогда только увидел ноги Бэрбуца: они висели над унитазом.

Глава XVIII

1

Марта на ходу спрыгнула с трамвая. «Вот бы увидела мама Елена…», – подумала она. Потом большими шагами направилась к углу. Дул легкий ветерок, иногда он вдруг обдавал холодом, он нес из-за Муреша наводящий грусть запах опавшей листвы и привкус влажного, сочного чернозема. Марта быстрым движением расстегнула воротник пальто. Заспешила. Было еще рано, но она привыкла спешить. Сперва она торопилась из-за Георге, который непрерывно ее поучал. Теперь ей нравилось, хотя она себе в этом и не признавалась, чтобы видели, как она торопится, знали бы, что она очень занята. Ей надо было проверить станок и отдать статью в молодежную стенгазету. Она прошла через большие ворота, на арке которых висел лозунг:

НАША ФАБРИКА – КРЕПОСТЬ ДЕМОКРАТИИ.

За воротами высились фабричные трубы, их было семь.

Марта шла, опустив голову, прядь волос спадала ей на лоб. В дверях ока с кем-то столкнулась. Вздрогнув, подняла глаза. Узнала инженера Раду Дамьяна, которого девушки в цеху называли простофилей. Он тоже испугался, слегка покраснел. Марте захотелось засмеяться, но она сдержалась.

– Простите, – пробормотал он. – Я… я хочу сказать… – Он и сам хорошо не знал, что хотел сказать.

– Ничего! – Она с серьезным видом поздоровалась с ним. – Доброе утро, товарищ Дамьян! – и почему-то вдруг побежала в комитет Союза коммунистической молодежи.

Дамьян долго смотрел ей вслед. Задумался. Поежился, хотя было совсем не холодно. Чувствовалось, что дождливая и туманная осень затянется до декабря. Потом он вдруг очнулся и увидел, что все еще стоит на том же месте. Вахтер поздоровался и сказал тихо, как будто поверял нечто совершенно секретное:

– Здорово там собирают станки, товарищ Дамьян! Вы еще не были?

– Нет, сейчас иду.

Он поискал глазами Марту. По-видимому, она скрылась в дверях прядильни. Вот уже две недели он каждый день наблюдал, как она работает. И для анализа, как правило, брал нити только у нее. Вероятно потому, что она самая хорошенькая, и еще потому, что она очень забавно, по-детски смеется, и на щеках у нее появляются ямочки. Когда инженер идет по цехам, его подхватывает громкий, горячий, доверчивый грохот машин, который больше не кажется ему враждебным и злым, как вначале. Это тот самый шум, о котором он мечтал четыре года на институтской скамье, когда тайком от других писал: «Инженер-текстильщик Раду Дамьян, инженер-текстильщик Раду Дамьян».

В первые дни он не знал, где встать, куда сесть, все словно боялся сделать неловкое движение, что-то разбить. А теперь часы пролетали быстро, и, только услышав вой сирены, он чувствовал, что проголодался. И даже жалко было прошедшего дня, такого же, как и все предыдущие, но в то же время полного чего-то нового; тем более, что по вечерам он скучал. Ходил на берег Муреша, хотя влюбленные пары нагоняли на него грусть. Долго смотрел вслед каждой девушке, следил за грациозной и независимой походкой, чувствуя, как стучит в висках кровь.

Откинувшись на спинку скамьи, он мечтал. Когда становилось прохладно, не спеша прогуливался по широкому бульвару с сигаретой во рту. Иногда останавливался перед витриной магазина, представляя себе, какой двубортный костюм он сошьет из этого синего сукна. Домой возвращался поздно. По пути, поужинав в ресторане, снова начинал с некоторой досадой думать о Марте Месарош, о ее жизни, об уюте, царящем в ее доме, и содрогался при мысли, что опять надо возвращаться к госпоже Докии, у которой он снимал комнату.

Вчера он получил письмо от матери из Констанцы. В нем были все те же советы, которые она давала с тех самых пор, как ему исполнилось шестнадцать лет: много не кури (это вредно для легких); потеплей одевайся (осенью погода обманчива); выбирай себе друзей осторожно; не ложись слишком поздно спать; не читай во время еды; честно выполняй свой долг; будь серьезным; не трать зря деньги и тому подобное.

Он подумал о своей матери, представил ее себе и растрогался. Ей еще год до пенсии. Надо бы привезти ее сюда: им лучше будет вместе. Ведь они всегда понимали друг друга, если не считать того года, когда мать преподавала в пятом классе. Тогда она ставила ему самые низкие баллы, хотя Раду шел по-латыни одним из первых. Только чтобы не подумали, что она ему покровительствует. Да и дома в тот год они не беседовали о том, что происходило в классе, как делали это обычно.

Он ответил на приветствие рабочего и вошел в прядильню. Здесь словно шел снег. Медленно и спокойно, как в тихий зимний день.

Такое же впечатление произвел на Раду Дамьяна прядильный цех в тот день, когда он вошел сюда впервые, и с тех пор это впечатление не менялось. Работницы в клетчатых халатах и красных косынках быстрыми движениями ловких рук перебирают тысячи нитей: связывают, натягивают, раскручивают длинные, бесконечные нити из гигантского жгута, тянущегося, как ковер, до чесальни. Солнце с трудом пробирается среди станков, играет на ремнях трансмиссий, и порхающие в воздухе шаловливые хлопья кажутся еще белей.

Некоторые девушки улыбаются. Ему приятно. Он выпячивает грудь и улыбается в ответ.

Из-за станка появился Герасим, Раду направляется к нему. Ему нравится этот человек, он представляется Раду каким-то особенным. Простой рабочий, а, говорят, очень умный, знает много самых неожиданных вещей и главное – прекрасно разбирается в людях. Раду думал об этом и пришел к выводу, что, видимо, это естественно для партийного деятеля, связанного с множеством людей. Самого Раду пугали лозунги, особенно на собраниях Союза коммунистической молодежи, и шаблон, которого держались некоторые, словно можно было подойти ко всем с одной меркой, без разбора.

Раду никогда не слышал, чтобы Герасим говорил, как в газетах, казенно. Напротив, обо всем он толковал так ясно и просто, что могло показаться, будто он все упрощает. Однако, поразмыслив, Раду понимал, что все это далеко не так просто, что все эти вещи имеют свои последствия, до которых он сам никогда бы не додумался. Однажды он слушал, как Герасим говорил о классовой борьбе, и почувствовал, что его охватил задор, боевой задор, которого он никак уж не ожидал. Потом ему вдруг стало стыдно: с чего ему ненавидеть Вольмана? Только за то, что тот не принял его в день приезда на фабрику, или за то, что всякий раз при встрече в ответ на приветствие бросал ему с отсутствующим видом «бонжур» и смотрел как бы сквозь него, как будто Раду был из стекла. Однажды, проходя мимо Вольмана, Раду не поздоровался, притворившись, что не заметил его. Он был несказанно доволен, что у него хватило мужества. Но, поразмыслив хорошенько, он решил, что Герасим расхохотался бы, узнав об этом, и высмеял бы его за ребячество.

Герасим выпрямился, отряхнул пиджак и шагнул ему навстречу:

– Может быть, пойдем взглянуть, как идет сборка? У вас есть время?

– Есть, – ответил Раду и посмотрел на большие золотые часы, доставшиеся ему в наследство от отца.

Они направились к красильне. Герасим широко шагал, и Раду с трудом поспевал за ним. Станки собирали в старом корпусе, маленьком низком цехе с облупившимися от дождей и морозов стенами. Крыша в нескольких местах прохудилась; черепица стала черно-зеленой от плесени. Всюду запустение. Пришлось добывать рамы, стекла, кирпичи, балки. Счастье еще, что строительные рабочие по своей собственной инициативе экономили материалы на других участках и все, что было возможно, приносили тайком в цех, чтобы не дай бог не узнала дирекция. Раду подозревал, что и здесь дело не обошлось без Герасима.

Из цеха доносился звон металла, голоса. Забивали гвозди, пилили доски. Кругом была такая пыль и грязь, что некуда ногой ступить.

– Наверное, этот цех кажется тебе самым прекрасным на фабрике? – спросил Раду Герасима.

– Нет, совсем нет, – удивленно взглянул на него Герасим. – Он маленький и находится чертовски далеко.

Раду вынужден был признаться, что не понимает его.

В дверях цеха Симон и Балотэ смотрели, как Симанд, из столярной мастерской, взобравшись на лестницу, обтесывал балку. Они, вероятно, посмеивались над тем, что он пришел работать еще с ночи, но, увидев Герасима, замолчали.

– Ну, как идут дела? – спросил он их.

– Вот, смеются надо мной, – сказал Симанд. – Говорят, что я уже старик, а пришел на строительство цеха добровольно, как член СКМ.

– С каких это пор ты разучился понимать шутки? – засмеялся Симон. – Вот видишь, даже в этом мы одержали победу, – сказал он, повернувшись к Герасиму. – Ты был прав.

– Ну, что я тебе говорил, – рассмеялся Герасим. – А ты спорил. – Он повернулся к Балотэ, – Ты все еще сердишься на меня?

– Нет, – проворчал тот.

– Врешь, – сказал Герасим и расхохотался.

Несколько рабочих из «Астры» свинчивали детали.

Один из них поднял к Герасиму небритое лицо:

– Многих деталей не хватает, товарищ. То одной нет, то другой, черт его знает. Задали вы нам работу.

– Что, не нравится?

– Черта с два, – и он наклонился над станком, счищая с него ржавчину.

– Сколько агитировали из-за этих станков, а дело то оказалось, в сущности, довольно незначительное, – заявил Симон.

– Черта с два, незначительное! – отозвался Герасим. И, обернувшись к Раду Дамьяну, добавил. – Здесь вас ждут большие дела.

2

Медленно, крупными шелковистыми хлопьями падал густой снег: снежинки, словно погибающие бабочки, плавно и грациозно кружились над землею. В камине ласково потрескивал огонь. Длинные языки пламени бросали красноватые отблески на лица троих сидевших в креслах людей. Тихо лились плавные звуки менуэта. Душу Вольмана наполнила тоска по молодости, к которой примешивалось чувство усталости и покоя. Молнар смотрел на пламя, его белые волосы золотила игра огненных языков, он походил на какого-то северного писателя, задумчивого мыслителя. Только Прекуп сидел поодаль в темноте и спокойно курил.

– Снег идет, – промолвил Молнар и устало, тихо засмеялся.

Осенью у него умерла жена, и теперь всякий раз, когда надо было идти домой и топить большие холодные изразцовые печи, его охватывал какой-то суеверный страх; возможно, именно поэтому он и начал пить, в тяжелом молчании просиживая ночи напролет в кафе перед бутылкой вина. Он отказался от работы в партии и в префектуре, ссылаясь на возраст и усталость. На самом деле он перестал верить во что бы то ни было. Красивую голову Вольмана, вырисовывавшуюся на золотистом фоне огня, словно окружал таинственный ореол. Молнар чувствовал, что устал от всего – от юношеских мечтаний, раздумий, от порывов, оказавшихся бессмысленными, от бесплодных волнений. «Нет, все это глупости, – твердил он себе. – Напрасны попытки заменить великие истины жалким человеческим пониманием действительности, тщетны усилия людей, до глупости опьяненных собственными мыслями; все это – бесплодная игра ума, сооружение воздушных замков или карточных домиков». Его уже ничто не интересовало, он запер в сундук все книги и читал только Библию на латинском языке, упиваясь журчащей музыкой слов. Мысленно он шептал: «Circum dederunt me, doloris mortis, qenitus inferni circum dederunt me…»^[19] Часто во сне он видел улыбающуюся Маргарету. Зачем понадобилось, чтобы она умерла? Когда люди научатся проникать в тайны потустороннего мира?

Он хотел было попросить у Вольмана денег взаймы, чтобы поставить ей памятник, но побоялся, как бы тот не воспринял это как просьбу дать взятку. Его отсутствующий взгляд остановился на статуэтке Будды.

Вольман заметил это:

– Каир, – усмехнулся он печально. – Мы были тогда молоды и верили, что, когда выучимся, перед нами откроется путь к великим тайнам… Какие громкие, смешные слова… Правда? – обратился он к Прекупу.

Прекуп, не следивший за разговором, вздрогнул. Он обрадовался, когда Молнар ответил за него:

– Нет, они вовсе не смешные.

– Смешные, – заявил Вольман. – Мне сейчас стыдно вспоминать, как тогда, на школьной скамье, мы неделями спорили о том, действительно ли след на Адамовой горе на Цейлоне это след ноги человека или это просто-напросто игра, шутка природы.

– Какой след? – спросил Прекуп, вступая в разговор скорее из вежливости, чем из любопытства.

– Там есть углубление в полтора метра длиной, похожее на отпечаток ноги. Мусульмане говорят, что это след ноги первого человека, Адама, которого ангел принес на эту гору. Индуисты считают его следом ноги бога Шивы. Христиане говорят, что это след святого Фомы, который обошел и эту часть света. А буддисты– что это отпечаток ноги Будды… Там, в Каире, мы мечтали организовать экспедицию…

– Все это маскарад, религиозный карнавал, – проворчал Прекуп. – Все что-то утверждают, и никто ни во что не верит.

– И все-таки люди этим живут и извлекают из этого выгоду, – продолжал размышлять Вольман. – Только в одном Тибете больше трех тысяч монастырей и во многих из них свыше десяти тысяч монахов…

– Это великий народ, – с восхищением заметил Молнар.

– До сих пор вы вроде бы говорили то же самое о Латинской Америке?..

– Да, я утверждал это, и теперь тоже ни словом не опроверг… Но культура китайцев такая же древняя, как и культура инков… Может быть, у них общие истоки… Я что-то читал о размерах мозга. Знаете, у азиатских народов, в частности у китайцев, из ста человек у тридцати трех площадь поверхности мозга превышает 1500 квадратных сантиметров, а у европейцев только у двадцати семи…

– Излишек ума вреден, говорил кто-то, – с иронией сказал Вольман. – В осажденной Византии люди тоже спорили о том, какого пола ангелы. Так же как и мы спорим… Это значит, что приближается конец… Мы состарились.

– Ну, что ты, папа, – сказала вошедшая в этот момент Клара. – Что ты! Ты самый молодой. Я пришла пригласить вас к столу. Нехорошо с вашей стороны… сегодня, в день моего рождения, вспоминать только о грустных вещах. А ну, выше голову, марш вперед.

В ярко освещенной столовой все почувствовали себя неловко. Матово блестела скатерть, свет скрытых в потолке ламп отражался в хрустальных бокалах, возле каждого прибора стояло три бокала.

Ели молча. Молнар, задумавшись, проливал соус на скатерть. Вольман удивился тому, как внезапно состарился доктор, так внезапно, как будто он лишился всякой опоры в жизни.

– Что нового на фабрике, господин Прекуп?

– Вы обижаете меня, мадемуазель, – галантно улыбнулся главный инженер.

– Я? Почему?

– Вы думаете, что я настолько одряхлел, что ни о чем другом, кроме нитей, станков, трансмиссий и тому подобных вещей, не могу говорить?

Вольман казался озабоченным. Он ел быстро и даже не притронулся к вину. Зато Молнар трижды осушил свой бокал и заметно повеселел.

– Оставьте вы фабрику. Теперь только и слышно: фабрика, продукция… и в газетах то же самое. Когда-то, э-хе-хе, были теории, свобода, социализм… – Он шумно смеялся, пока на него не напал кашель.

Вольман повернулся к Прекупу:

– Из Амстердама хлопка не будет!

– Как? Что случилось? – испугался инженер.

– Ничего. Я не хочу получать его оттуда. Конечно, я теряю на этом, но лучше пусть я потеряю, чем они выиграют. Это что-то ужасное.

Вольман уже не мог сдерживаться. Прекуп с тревогой видел перед собой не сильного хозяина, а раздавленного событиями человека. Вольман с минуту помолчал, глядя в тарелку, потом отпил из бокала токайского.

– Это парадоксально, – продолжал он. – Мы работаем, а доходы идут в руки тех, которые в один прекрасный день выгонят нас, как старых собак.

Клара почувствовала себя лишней, она подвинула свой стул к Молнару, и старик заплетающимся языком начал говорить ей высокопарные комплименты.

– Вот так, – сказал Вольман. Он уже жалел о своей вспышке. – Хлопка не будет. Они собрали станки, которые скоро вступят в строй. Хорошо, посмотрим, на каком сырье они будут работать.

– Это значит?.. – начал Прекуп.

– Это значит, что мы тоже будем бороться. Короче говоря, Krieg ist Krieg^[20]. Надо, чтобы и эти болваны на Западе это поняли. Конференции, западная вежливость… По отношению к кому? К хамам, опьяневшим от собственной власти.