Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– А, это вы, господин Хорват… Простите, пожалуйста… Я так задумался, что…

– Ничего, – пробормотал Хорват. – Советую вам Бее же в следующий раз быть осторожнее…

Барон вышел из машины и подошел к Хорвату:

– Я вижу, вы нагружены… Если хотите, я могу подвезти вас… – Хорват нахмурился, но барон не дал ему и рта раскрыть. – Честное слово, с великим удовольствием… Прошу вас. – Он широко распахнул дверку машины.

– Благодарю, господин барон, вы очень любезны… Но я предпочитаю пройтись пешком. Вы знаете, я ведь стараюсь похудеть.

6

Когда стало официально известно, что англичане не пришлют заказанные Вольманом станки, вся партийная организация уезда пришла в движение. Приехало даже несколько инструкторов Центрального Комитета, а также представители министерства внутренних дел и ревизоры Национального банка. Но сделать уже ничего нельзя было. Деньги находились в Англии, предприятие, которое должно было поставить станки, объяснило невыполнение заказа наличием долгов и кредитов, выданных еще до войны, и нарушением некоторых статей договора. В действиях барона ничего предосудительного обнаружить не сумели, хотя все были убеждены, что он совершил крупное мошенничество. Вольман, казалось, сам был подавлен потерей весьма крупной суммы и обманом; несколько дней он не выходил из дома. Всеми делами заправлял Прекуп, ему пришлось отражать натиск рабочих. Подробных сведений у них не было, но они все-таки достаточно хорошо знали, что барон переправил за пределы страны сказочную сумму, заработанную их горбом. Бэрбуц, когда его допрашивали, сваливал всю вину на Хорвата. Он утверждал, что именно Хорват настаивал на покупке станков в Англии, что говорил с ним об этом Хорват мимоходом, где-то на улице. Редакции местных газет во главе с «Патриотул» ругали барона, при этом самым язвительным из журналистов оказался как раз Хырцэу. Он всегда был лучше всех информирован, мог сообщить ряд подробностей, но ничего конкретного, за что могли бы ухватиться государственные органы.

Скандал достиг таких размеров, что по всей стране началась кампания за увеличение продукции, причем была поставлена цель: уровень тридцать восьмого года. Хорват на заседаниях партийного бюро фабрики ставил на обсуждение все предложения, которые могли помочь достигнуть этой цели. На одном из таких заседаний кто-то поднял вопрос о прядильных стайках, которые лежали без дела на складе фабрики. Станки, о которых шла речь, были демонтированы, когда Вольман привез из Германии оборудование для– целого цеха. Тогда возникли некоторые затруднения со строительством новых корпусов, так что пришлось просто поставить новые станки на место старых, а те убрать на склад. Хорват предложил создать комиссию, которая проверила бы эти станки и представила отчет об их годности.

На одном из заседаний фабричного комитета Хорват заговорил об этом с Симоном. Тот посмотрел на него недоверчиво:

– Ты, говоришь, восемьдесят разобранных станков? Не верю. Насколько мне известно, там валяются какие-то отработавшие свое, никуда негодные части.

– Я точно не знаю, – ответил Хорват. – В то время я сидел в тюрьме. Но прядильщики говорят, что машины хорошие. Что их якобы разобрали, когда прибыли новые станки. Как мне говорили, тогда возник даже скандал. Рабочие были недовольны, потому что несколько недель сидели без работы. Были волнения.

– Не совсем так… Я ведь тоже участвовал в этом. Все это началось потому, что… Теперь уж я не помню почему, но было что-то серьезное. Меня чуть было не арестовали.

– Слава богу, что ты остался цел и невредим…

– Ты издеваешься надо мной?

– Нет, – ответил Хорват и нахмурился, чтобы казаться серьезнее. – Я предлагаю создать смешанную комиссию, которая занялась бы этими станками. И если они окажутся годными, тогда… Впрочем, Герасим уже начал обследовать их.

– Говорю же я тебе, что они никуда не годятся. Черт возьми, ты что, не веришь мне?..

– Нет. Я даже матери на слово не поверю, пока сам не смогу убедиться. Я как Фома неверующий.

– Делай что хочешь… Но мы, социал-демократы, не собираемся сражаться с ветряными мельницами. И эго в интересах рабочего класса нашей фабрики.

Герасима Хорват встретил в столовой.

– Ну, что скажешь, ты смотрел эти станки?

– Да, смотрел… Там больше восьмидесяти станков. Они нисколько не хуже тех, которые работают. Правда, я не смог их основательно проверить. Возможно, есть и негодные. Но надо непременно попытаться их смонтировать. Я уже подумал и о том, где можно их монтировать. В здании, которое строится для сушильни. Старую сушильню можно пока подновить, и она прослужит еще лет десять.

Глава VII

1

Когда гудок известил об окончании работы, солнце уже медленно опускалось за большой фабричный двор. Это было какое-то странное, укутанное в тонкую серую пелену солнце, о котором можно было только догадываться, его тепло незаметно проникало в кровь вместе с неясным трепетом весны. Истоптанную землю заливала грязь, возле стен еще виднелись пятна снега, повсюду валялись мятые бумажки и горелые корки черного хлеба.

Поднявшийся ветер нес с вокзала волну черного едкого дыма, слышалось пыхтенье паровозов, они словно отдыхали после долгого пути. Медленно проплыло облако, расползаясь, как пряжа, и слилось с дымом, клубившимся над стройными трубами из красноватого кирпича.

Герасим вышел во двор. После сухого, наполненного жужжанием воздуха цеха весенняя свежесть ясного дня заставила его остановиться. Он часто заморгал, снял засаленную изъеденную молью кепку и провел рукой по густым жестким коротко подстриженным волосам.

Из ткацкого цеха выходили группами мужчины и женщины. Они громко разговаривали, некоторые закуривали большие самокрутки из газетной бумаги. Они проходили мимо Герасима, и какой-то молодой человек в заплатанном пиджаке спросил:

– Что, Герасим, ждешь девушку?

– Нет, он святой, – засмеялась темноволосая женщина в съехавшем набок платке. – Он хочет стать священником.

– Эй, двигай с нами… По пути зайдем в «Черного козла». У Кормоша такое вино… Вроде как лекарство для аппетита.

– За аппетитом дело не станет… – засмеялся Герасим и почувствовал, что смутился.

– Оно-то, конечно, так, – сказала женщина, сразу помрачнев, – да только вот жевать нечего…

– Ладно, ладно, – перебил ее Герасим.

– Ничего, все будет, – сказал юноша в заплатанном пиджаке и подмигнул остальным. – Спросите-ка Герасима.

Они ушли, спокойно разговаривая, топая огромными ботинками по залитому водой двору.

Герасим направился к котельной. Посреди двора у большой лужи он остановился: сквозь дырявую подметку в левый сапог просочилась вода. Выругался сквозь зубы. Он снова забыл подложить газету. «У меня заржавеют кости», – зло подумал он. На цыпочках пробрался у самой стенки, подпрыгивая на одной ноге.

Из котельной вышли двое рабочих в промасленных пиджаках.

– Трифан здесь? – спросил Герасим.

– Колдует чего-то у котла. Как будто это котел его дедушки, – бросил один из них с досадой.

– Да, да, – как эхо, откликнулся другой. – Боится, как бы не разорился барон. Вот уже было бы горе! На какие доходы, черт его дери, станет он тогда жить?

– Иди, иди, – показал на дверь первый, – Трифан там.

Герасим вошел. Снял грязную куртку и бросил ее на ящик. Цементный пол был жирный, черный от масла и скользкий. Трифан сидел на корточках у четвертого котла и мешал в топке длинным стальным ломом.

Услышав приглушенный звук шагов, Трифан обернулся.

– Это ты? – спросил он. – А ну-ка помоги мне. Черт его знает, что с этим кабаном случилось. Как будто у него чахотка. Кашляет, как старая карга. Дай-ка мне сигарету.

– Ты же знаешь, что я не курю.

– Жалко, ну что ж, у каждого свои слабости. Что это с тобой? – спросил он грубовато, заметив, что Герасим чем-то расстроен.

– Ничего. Что со мной может быть? – Герасим сел на край ящика с углем. – Знаешь, кто-то опять мутит рабочих…

– Симон?

– Не знаю. Может быть, и он. Следовало бы, по-моему, хорошенько поколотить его!

– Это ему не повредило бы, – согласился Трифан.

– Ты думаешь? – Герасим вопросительно посмотрел на него.

– Не говори глупостей. Ты мог бы это сделать?.

– Пожалуй, что да, – признался Герасим. – Иногда я не знаю, что бы я сделал…

– Когда я был молодым, – начал Трифан, – мне страшно нравились драки.

– А теперь?

– Ну и теперь, но по-другому. Более разумные. Тогда мне казалось, что всё на свете живет один день, как мотылек. – Он бросил лом и приглушил звон, наступив на лом деревянным каблуком. – Но здесь дело не в Симоне, а в Вольмане.

– Ты думаешь, он опять будет против?

– Нет, – сказал Трифан насмешливо. – Он наденет голубую блузу, придет и скажет: «Ну, дорогие товарищи, давайте собирать станки. Соберем их. Я возьму на себя все расходы». Трифан выпучил глаза и смешно прошептал: «Ну, пошли, дорогие друзья».

– Брось шутить. Я не о нем говорю, а о рабочих.

Трифан не ответил. Он взял лом и снова стал шарить в топке, потом приставил лом к закопченной стене. Герасим внимательно следил за ним, в глазах его промелькнуло недовольство. Трифан выпрямился, вздохнул, вымыл руки коричневым мылом и заботливо завернул кусок в газету.

– Где ты обедаешь, Герасим? – спросил он.

– Дома.

– Пошли к нам, – позвал его Трифан и замолчал, как будто пожалел о том, что сказал.

– Ладно, – сразу же согласился Герасим.

Оба вышли во двор и быстро прошли, мимо здания дирекции. Окна были закрыты, а окно Вольмана задернуто плюшевой шторой.

Они спешили. Герасим только сейчас почувствовал, что страшно голоден. Утром он съел кусок черного кислого хлеба. Он бросил признательный взгляд на Трифана, тяжело шагавшего перед ним, слегка раскачиваясь. Герасим отстал от Трифана, обернулся и посмотрел на сгрудившиеся здания фабрики, на корпус дирекции – белоснежные стены, множество окон с решетками из голубоватого железа; низкое здание прядильни, казалось, стояло на коленях, а трубы походили на гигантские колья, воткнутые между – стен. Дальше, за трубами, проглядывали сквозь черные ветви черешни, красные крыши поселка, где жили служащие. Двор теперь был пуст, грязен и печален, кое-где валялись куски ржавого железа, а на стенах висели обрывки объявлений, написанных от руки кривыми неровными буквами.

У проходной рядом с Дудэу стояли двое рабочих. Трифан узнал их издали. Один был Поп, а другой Иова Жилован, молодой сборщик из прядильного цеха, недавно избранный в профсоюзный комитет.

– А ну-ка, – дернул Трифан Герасима за рукав. – Может быть, узнаем что-нибудь о заседании у барона.

«И ты, точно баба», – с горечью подумал Герасим и посмотрел на Трифана.

Поп, как всегда; казалось, сердился на своего собеседника.

– Зря ты кормишь меня лозунгами, смотри, какой я худой. – Он загнул рукав пиджака, обнажив тощую руку, поросшую серебристыми волосками. – Зря сердишься, Жилован, и все читаешь мне из Маркса. Он хорошо говорит, ничего не скажешь, но с пустыми кишками сам черт тебя не будет слушать.

– Социализм, дорогой товарищ Поп, не строится. за одну ночь.

– Это все лозунги, – презрительно отмахнулся Поп и повернулся к Герасиму и Трифану. – Что ты скажешь, Герасим?

– Я не знаю, о чем вы спорите, о полотне или о станках, которые мы собираемся монтировать.

– О кишках, – пояснил Жилован. – О чем еще может говорить старый Поп?

– Сам ты старый хрыч! – огрызнулся Поп и повернулся к нему спиной.

Они вчетвером вышли на улицу и направились к городу. Поп шел впереди большими шагами, шаркая подошвами. Герасим смотрел на его худые плечи и узкий затылок. На мгновение ему стало жаль Попа, и он рассердился на себя.

– Как будто вам больше нечего делать, как только ссориться, – сказал Трифан. – Лучше бы вы поссорились из-за сборки станков, с которой тянут вот уже третью неделю.

– Ну, – сердито подпрыгнул Поп. – Вижу что и ты вздумал читать мне из Библии.

– Послушай, Поп, – перебил его Трифан, – ты как будто не рабочий вовсе…

– Кто же я, святой, что ли? Барон? А ты знаешь, что я сегодня еще не ел?

Трифан задумчиво слушал его. «Да, с Попом необходимо побеседовать».

– Слушай, Поп, какие у тебя сейчас дела?

Поп удивленно посмотрел на него.

– Дела? Никаких. Может быть, ты хочешь пригласить меня к себе пообедать?

– Вот именно.

– Ну, тогда о чем говорить!

Жилован нахмурился.

– Только об этом ты и умеешь говорить. У нас урчит в животе, урчит в животе… У всех урчит в животе… У двухсот текстильщиков, которые сидят без работы, еще громче урчит… А почему они сидят без работы? Потому что мы говорим о своем брюхе, а на складе ржавеют восемьдесят станков… черт меня подери, если они не такие же нетронутые, как девушка в пятнадцать лет! Совсем еще новые, но разобранные. Лежат под дождем и снегом, их обдувает ветер, и они грустят. Только что не говорят. Если бы эти станки заговорили…

– Ну, и что бы они сказали? – спросил насмешливо Поп.

– Они сказали бы: «Соберите нас!» – Жиловая выпятил грудь и продолжал – Ты только подумай. Хлопок входит в чесальню, выходит оттуда причесанный, как невеста, а потом лежит и ждет, так как не хватает машин. Так почему же бездействуют восемьдесят станков? – Он потер лоб. – Может быть, их еще больше, ведь трудно сосчитать, сейчас это груда железа. Нужно их смонтировать! Только и всего.

Поп рассмеялся:

– Хорошо, что тебя выбрали в комитет… Ты говоришь так, будто вытянул хорошую Карту… Да, а скажи-ка: когда ты был дома у барона, ты хоть разок открыл рот? А?..

Жилован с досадой посмотрел на него.

– А ну пойдем все к нам обедать, – сказал Трифан, не глядя на них. – Поедим, что найдется. Там и поговорим. Не стоит ссориться на улице.

– Эге, смотри, где скрываются кулаки, – засмеялся Жилован. – Полный амбар хлеба, зарезано пять свиней. Сегодня, верно, будет подан жареный гусь.

– С капустой, – выкрикнул Поп. – С капустой и перцем.

– Нет. Молочный поросенок, – причмокнул губами Жилован.

– Думаю, что вы угадали, братцы. Пошли, а то поздно.

Было только три часа, но солнце уже спряталось за крыши, и на юге медленно заволакивала землю серовато-синеватая завеса. Они прошли мимо общежития для учеников и посмотрели на обгоревшие, разрушенные стены. Бомба попала как раз в угол здания, повредив часть фасада и боковую стенку. Расколотые надвое гипсовые пилястры и украшения по фасаду изрешечены пулями. Лестницы вились в пустоте, словно плющ, их железные перила обгорели и покривились.

– Нужно бы это здание отстроить, – тихо сказал Герасим.

Каждый раз, проходя мимо общежития, он вспоминал о тех девяти учениках, которые нашли свою смерть под обломками. Как будто видел их всех там, на цементном полу в коридоре, куда их положили, перед тем как похоронить.

Трифан жил недалеко от Муреша, на тихой кривой уловке. Дома с балкончиками, и перед каждым небольшой палисадник.

Они остановились у желтых ворот. Трифан, казалось, о чем-то задумался.

– Вот жена твоя расшумится! – шепнул ему Герасим. – Только не осрамитесь.

– Эй, что ты нас держишь на улице? – крикнул Поп. – Или хочешь, чтобы у нас еще больше разыгрался аппетит?

– Входите, входите! – пригласил их Трифан нерешительно. – Собаки у меня нет.

– Не боишься, что тебя обкрадут?

Жена Трифана, услышавшая шаги во дворе, открыла дверь кухни и выглянула. Увидев их всех, она нахмурилась и скрылась, хлопнув дверью.

– Наверное, будет дождь, – сказал Герасим, глядя на небо.

– Иди ты к черту, – набросился на него Трифан. Потом открыл дверь. – Пожалуйста, входите.

Елена стояла к ним спиной и едва слышно ответила на их приветствие. Она еще ниже нагнулась над плитой, на которой клокотала красная эмалированная кастрюля. Рядом, на скамеечке, подпершись кулачком, сидела дочь Трифана, Марта, в вылинявшем ситцевом платье. Она сидела молча, задумавшись, ее никто и не заметил.

– Добрый день, – сказал Герасим, – Трифан пригласил нас пообедать. Он говорит, что…

– Знаешь, – Трифан быстро подошел к жене, – нам надо поговорить о важных вещах.

– Будут есть, что дадут, – вздохнула Елена и недовольно отвернулась к плите.

Они быстро съели тушеную картошку. Мяса не было. Поп громко пыхтел, жадно глотая большие куски мамалыги. Жилован чувствовал себя неловко и удивлялся Герасиму, который держался совсем как дома. Несколько раз он поглядывал на Елену, стараясь угадать, что она думает, но хозяйка все время возилась у плиты и не смотрела на них. Они кончили есть, закурили.

Трифан заметил, что Марта чем-то огорчена. Он встал из-за стола и подошел к ней.

– Что с тобой, доченька? – спросил он шепотом.

Она покраснела.

– Папа… знаешь… вечером в «Савойе» идет хороший фильм. Нели звала меня… но у нее… у нее нет денег на билет.

Трифан вздохнул и порылся в карманах.

– Это очень, очень хороший фильм, – добавила она шепотом, вся зардевшись от смущения. – Играют Тайрон Пауэр и Хамффи Богарт.

– Разрази их обоих господь, – пробормотал Трифан.

– Идите, пожалуйста, в комнату, у меня здесь свои дела, – сказала Елена и показала на гору грязной посуды.

– Нет, мы останемся на кухне, – возразил Трифан. – Ты что? Хочешь, чтобы мы закоптили тебе занавески и чтобы после того, как они уйдут, я выслушивал четырехчасовую литургию? Сидите здесь!

– Георге! – неуверенно запротестовала Елена. – Что они подумают?

– Ничего. Обед был очень вкусным, – сказал Герасим.

– Только маловато, – сказал Поп, нисколько не смущаясь.

– Но ведь вы не предупредили, что придете…

– Ничего, и завтра будет день. Придем завтра.

– Нет уж, оставайтесь дома, – нахмурился Трифан.

Он снова сел и начал вертеть в руках пустой стакан.

2

Табачный дым был таким едким, что Елена, не в силах больше выносить его, пошла поболтать о дороговизне с соседкой, тетушкой Линой.

– Ну, – сказал Герасим. – Все ясно как день. Восемьдесят станков валяются на складе. Кого беспокоит, что производство не увеличивается? Вольмана? Нет, нас!

– А если барон не хочет их вводить в строй? – спросил Трифан, потягиваясь.

– Тогда мы его заставим.

– И все-таки я не понимаю, – вступил в разговор Поп. – Не понимаю. Если больше станков, значит, увеличивается производство и еще больше зарабатывает его светлость. Почему же, черт его возьми, он не хочет? Глядишь, и нам перепадет премия… Какое-нибудь полотно из отходов, чтобы каждый из нас смог сшить себе по полштанины.

– Вначале и я так думал, – сказал Жилован. – Когда я был у него дома, я даже хотел спросить его.

– Ну?

– Не спросил, не успел. Разразился скандал…

Трифан подсел поближе к Жиловану.

– Кому пришла мысль проводить совместное заседание у барона на дому?

– Не знаю. Меня позвал Симон и посадил в машину барона. Я спрашиваю его: «Что случилось?» – «Едем на заседание к барону, потому что господин барон очень занят и не может принять нас на фабрике». Я поехал. Ну и квартира у него…

– Оставь ты квартиру.

– Как это оставь? Я никогда, с тех пор как мать меня на свет божий родила, не видывал ничего подобного. Когда я очутился у него в комнате, я растерялся, как ребенок. У меня глаза разбежались. Кругом только шелк и мрамор. Как в сказке. До сих пор не пойму, откуда шел свет. Я таращил глаза, но не увидел ни одной лампочки. А в комнате было светло, как днем.

– Правда, что он выпил стакан вина за партию?

– Нет, неправда! Мы сели на стулья из черного дерева, обитые тканью «Дита», вытканной у нас, но не на четырех катках, а на шестнадцати и с двойной крученой нитью. Я даже не успел все осмотреть, как увидел, что барон поднялся с места. Он держал в руке стакан с вином и предложил выпить с ним за рабочих.

– И Симон захлопал в ладоши, – перебил его Трифан.

– Да! Он захлопал в ладоши. Как сумасшедший. Барон выпил залпом, потом, видя, что мы не пьем, бросил стакан на пол. «Ну, – сказал он, – будьте смелыми, господа, речь идет о рабочих, бросайте стаканы!» Это были тяжелые хрустальные стаканы. Мне было жаль бить их. Симон выпустил из рук свой стакан. Он не разбился, упал на ковер. Я посмотрел на Хорвата. Ты знаешь, какие у него маленькие глазки вообще. А тогда у него вместо глаз были только две черненькие точечки. У него дрожали брови. «Вы не умеете кутить, господа», – сказал барон. И смерил нас взглядом. Тогда Хорват рассмеялся и сказал: «Как, черт возьми, не умеем!..» Схватился за скатерть и дернул изо всех сил. Хрусталь и фарфор – все зазвенело и полетело на пол. Слышно было, как под ногами Хорвата хрустят осколки. Барон побледнел, встал с места. Поднялся и Хорват. Сказал: «У вас есть еще стаканы, господин барон? А то я хотел бы выпить за буржуазию…».

Трифан засмеялся.

– Ну?

– Все. Барон выгнал нас. Позвонил, но никто не появился. Это, по-видимому, еще больше разозлило его. Он проводил нас до ворот, и там Хорват спросил его, даст ли он нам машину. Барон захлопнул ворота перед нашим носом.

Трифан погладил подбородок.

– Если он захлопнул перед вашим носом ворота, значит, он здорово обозлился.

– Обозлился? – сказал Жилован. – Да если бы он мог убить нас взглядом, не сидели бы мы теперь у тебя, не опустошали бы вашу кастрюлю.

– Первый раз слышу, что барон вышел из себя. А я знаю его почти двадцать лет. И за все эти годы ни разу не видел его расстроенным или сердитым. Помните, в тридцать первом, когда загорелся спиртовой завод? Когда об этом сообщили, он как раз был у нас, в котельной. Он даже глазом не моргнул. Пробыл у нас еще полчаса, спросил, как идет ремонт, и только потом ушел. Все были уверены, что он помчится как сумасшедший посмотреть на свою пылающую фабрику. Но нет. Он пошел в контору и вышел оттуда лишь после окончания смены. Мне сказал дежурный, что он проверял какие-то накладные и поинтересовался, принесли ли ему билеты на матч «Амефа» – «Рипенсия». Не хотел бы я быть в шкуре Хорвата.

– Плевать на него хотел Хорват, – гордо сказал Герасим. – Он…

– Не совсем так, – перебил его Жилован. – На обратном пути Хорват был очень подавлен. Он жалел о случившемся.

– Из-за каких-то несчастных стаканов? – удивился Поп. – Я бы разбил у него и зеркала, черт бы побрал этого барона.

– Дело не в стаканах… Хорват жалел, что поссорился с бароном.

– Вот, вот, – зло сказал Поп. – А еще хвалится, что он настоящий коммунист.

Трифан положил ему руку на плечо.

– Ты и стар и глуп.

Поп вытаращил глаза, огляделся, не вступится ли кто за него, потом, смирившись, опустил глаза.

– Он жалел, – продолжал Жилован, как будто его никто и не перебивал, – что поссорился с бароном, вместо того чтобы потребовать установки станков.

– А Симон почему против их сборки? – спросил Герасим.

– Как это почему? – вырвалось у Жилована.

– Если Хорват говорит «да», он должен сказать «нет», иначе он не был бы Симоном!

Герасим закашлялся от густого дыма.

– Откройте окна.

Никто не встал.

Все помолчали, потом Трифан, как будто только сейчас до него дошли слова Герасима, подошел к окну и распахнул его. От холодного воздуха затрепетали занавески.

– Вы думаете, у Хорвата хватит мужества еще раз поднять вопрос о станках? – спросил он.

Видя, что все молчат, Трифан ответил себе сам.

– Думаю, что да. Нужно поговорить с ним и…

– Разрази меня бог, если я что-нибудь понимаю. – сердито сказал Поп. – Как будто это у нас болит! Рабочие орут не своим голосом, что им нечем кормить детей. Одежда рваная, дрова кончились, а мы ломаем себе голову над станками барона! Лучше бороться за то, чтобы он прибавил нам полотна. Конечно, если решат собирать станки, я тоже буду за, даже стану добровольно работать, но ломать себе голову, как дурак? Зачем это нужно?

Он вынул из кармана большие часы с ржавой крышкой и сказал испуганно:

– Как время-то бежит! Я пошел. Делайте что хотите, я с вами, но сейчас мне и так хватает всяких несчастий. Я боюсь, что в один прекрасный день голова у меня лопнет. Пропади пропадом эта жизнь и тот, кто ее сделал такой. – Он встал и потянулся так, что затрещали все суставы. – Ладно! Ну, а теперь я пошел.

– Поп, – вскочил Трифан. – Ну неужели ты не понимаешь?

– Понимаю, дорогой Трифан, как не понять. Будьте здоровы. – В дверях он остановился. – Ну и умеете же вы усложнять жизнь, просто диву даешься.

– Кто это «вы»? – спросил Герасим и встал.

– Ну, ладно, ладно, не читай мне проповедей. – Он с отвращением сплюнул. – Чем такая жизнь, уж лучше… – он нажал на ручку двери.

– И это коммунист… – фыркнул Жилован.

– Лучше многих других, – ответил Поп уже с порога. – Знай это!..

Все молчали, пока не услышали, как он зло хлопнул калиткой.

– Вот свинья! – стукнул Трифан кулаком по столу.

Герасим посмотрел на него удивленно, остальные смущенно молчали.

– Думаю, мы своего добьемся, – сказал Жилован через некоторое время.

– Я тоже так думаю, – кивнул Герасим. – Пошли.

Трифан вышел вместе с ними.

3

Весенний вечер окутал землю, серо-голубое небо словно придавило крыши домов. Среди голых еще веток каштанов каркали вороны; улица была пустынна. Пронесся велосипедист, за ним мчалась свора собак; в соседнем дворе кричал ребенок.

– А ну, пойдем к Хорвату, – вдруг сказал Герасим. – Все это он затеял. Обсудим, что делать. Нужна подготовиться к послезавтрашнему заседанию.

– Ладно, – согласился Трифан. – Пошли.

– Я иду домой, – сказал Жилован. – Будет дождь, у меня кости ломит.

На Корсо было полно народу, слышалось шарканье сотен ног, веселый смех. Из открытых дверей ресторанов неслись пронзительные мелодии, валили клубы дыма, ароматные запахи дразнили аппетит. На стенах висели крикливые афиши, изображающие актрис в кружевном белье, с большими подведенными глазами, с кровавыми губами и самыми красивыми в мире ногами, обтянутыми паутинкой шелковых чулок; мужчины с соблазнительными усиками сверкали безукоризненной белизной фальшивых зубов. В магазинах ничего не было, кроме дрянных галстуков и кастрюль, переделанных из стальных касок. На углах инвалиды войны с орденами на груди продавали американские сигареты, выкрикивая хриплыми от вечерней сырости голосами: «Кемел!», «Честерфилд!», «Олд голд!», «Филип Морисе!»

Герасим и Трифан пробирались сквозь густой поток гуляющих. Они немного озябли, особенно холодно было ногам в рваных ботинках.

Герасим думал о станках, которые валялись на складе, о Симоне, о Попе. Странно, что люди не понимают. Невероятно, но так оно и есть. С Вольманом, конечно, дело другое, он защищает свои интересы. К тому же несколько дней назад от него потребовали передачи в распоряжение профсоюза здания под ясли. Ясно, что он зол. Герасим обернулся и долго смотрел вслед шумным молодым людям. «Какое им дело до всего этого?»

– О чем ты задумался? – потянул его за рукав Трифан.

– Ни о чем. Я смотрю на гуляющих по Корсо, и мне хочется завыть. Кто их кормит?

Трифан хотел сказать: «Наш пот», – но ему показалось, будто он слышит голос Симона, выкрикивающего лозунги. Сказал только:

– Ну, не все же они бездельники.

Навстречу им из магазина тканей вышел высокий человек в расстегнутом пальто, подбитом каракулем. Левый глаз закрывала черная повязка.

Трифан и Герасим переглянулись и кивнули друг другу: они хорошо знали господина Хюбнера, вербовщика футболистов для команды барона.

– Я слышал, – сказал после небольшой паузы Герасим, – что он недавно вернулся из Венгрии, где купил центрального нападающего чуть не за пятьдесят миллионов. Некоего Бонихади.

– А мы не можем даже свиньи купить.

Герасим улыбнулся. Если сейчас напомнить Трифану о стадионе, который начал строить барон, тот может побежать за Хюбнером и влепить ему пару затрещин. Герасим промолчал.

Посреди улицы, неся хоругви с изображением пресвятой девы Марии и двенадцати сцен восхождения на Голгофу, шла процессия, состоящая из старух и калек. Они пели псалмы.

– Идут в Радну, – сказал тихо, скорее сам себе Трифан. – Весна только еще наступила, а попы уже устраивают цирк. Когда же их прижмут?

– Это ты верно сказал, цирк и есть, – согласился Герасим. – Смотри.

Появился карлик ростом не выше чем в полметра, он держал афишу, которая была больше его самого: «Цирк Кратэйл». Следом шел разряженный в желтый и голубой шелк клоун и дирижировал духовым оркестром, который играл выходной марш. Большой барабан так громко отбивал такт, что в окнах дрожали стекла. Взгромоздившись на облезлого верблюда, хлопал бичом сам директор цирка в безукоризненном фраке; два клоуна в заплатах подбрасывали тарелки и Ховко подхватывали их. Но иногда тарелки выскальзывали у них из рук, и тогда резкий металлический звон доставлял радость детям, которые шли за клоунам. Две полосатые зебры замыкали шествие. Выходной марш переплетался с «Ave Maria», с руганью извозчиков и гудками автомобилей. Над улицей, прикрепленная к двум телеграфным столбам, висела красная доска-плакат.

– Ну, пошли, – хмуро сказал Трифан. – А то мы никогда не дойдем.

Они свернули в боковую улицу и столкнулись лицом к лицу с необычайно элегантно одетым человеком, который распространял вокруг себя крепкий запах французских духов. Под мышкой он держал папку, набитую книгами.

– Балш! – крикнул Герасим. – Как поживаете, господин Василикэ?

Василикэ Балш вздрогнул, потом, узнав Герасима, протянул ему руку.

– Существую, господин Герасим. Существую.

– Вижу, вам везет, вы элегантны, как министр.

– Только видимость, господин Герасим. Одна видимость. Отошло наше время. Серьезная конкуренция. Все воруют. Без зазрения совести. Редко встретишь настоящего мастера своего дела.

– Артиста, – засмеялся Герасим.

– Да, да, артиста. Куда они все подевались?.. В этой деревне остались одни комедианты. Не сегодня-завтра наше ремесло совсем зачахнет.

– Не хотите ли работать у нас на фабрике?

– Нет, – ответил Балш и отступил на шаг. – До этого я еще не дошел, господин Герасим. И к тому же я внес свой вклад в дело демократии. Теперь очередь за другими.

– А что вы делаете с этими книгами? – показал Герасим на папку Балша. – Торгуете?

– Ну, не так уж плохи пока мои дела. Учусь.

– Как это? Такой занятый человек, как вы, теряет время на чтение?

– Действительно я очень занят, но чтение необходимо для нашего ремесла. Я имею дело с людьми образованными. Я не могу находиться в их обществе и не говорить о Бальзаке, об «Анне Карениной», о «Братьях Карамазовых». Я должен быть человеком начитанным, знать даже новые, современные книги.

– И все-таки неплохо было бы, если бы вы пришли на фабрику.

Боясь, что Герасим станет настаивать, Василикэ Балш церемонно поклонился и распрощался с ним.

– До свидания.

Решив, что приветствие слишком коротко, он поклонился еще раз, потом улыбнулся им, как женщинам, и исчез за углом.

– Это что за обезьяна? – спросил Трифан.

– Вор. Карманник. Он сидел с нами в крепости…

– А, знаю. Мне рассказывал о нем Хорват. Ну, пошли, а то поздно.

4

Хорват уселся поудобнее. Прямые спинки стульев раздражали его, особенно с тех пор, как он отказался от мысли похудеть и снова начал толстеть.

Видя, что остальные еще не успокоились, он облокотился на угол стола; его волосатые руки вылезли из слишком коротких рукавов поношенного голубого пиджака, уже не сходившегося на нем. Хорват окинул взглядом сидевших вокруг стола людей и остановился на бледном небритом лице Симона. За толстыми стеклами очков в черепаховой оправе глаза председателя профсоюзного комитета были почти не видны. Невозможно было даже определить их цвет: они казались бесцветными и слезились.