Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Клара не раз замечала, что даже отец иногда чувствует себя перед ним безоружным. Уже одно то, что отец играл с ним в бильярд или приглашал его четвертым за карточный стол, значило немало. Вольман был не из тех людей, которые близко сходятся с кем попало* Он жил уединенно, как отшельник. Не раз Клара пыталась у него узнать, почему он ведет такой образ жизни, и каждый раз он коротко отвечал:

– Потому…

Что означало это «потому», она так и не смогла понять. Клара спрашивала себя, таким ли был отец до того, как овдовел? О матери она ничего не знала. Впрочем, в доме было запрещено говорить о ней. Только Вольман имел на это право и то лишь для невинных сравнений:

– У тебя такая же белая кожа, как и у твоей матери.

И все. За пределами этих сравнений мать не существовала. Во всяком случае, для Клары. Однажды, когда Кларе показалось, что у Эди настроение лучше, чем обычно, она спросила его, почему он никогда не говорит с ней о матери…

– Потому что ты не должна знать ничего плохого о своей матери. Ты умная девушка, Клара. Не приставай ко мне больше.

Вальтер тоже не хотел ничего рассказывать.

– Я служил ей так же, как служу господину барону. Больше ничего не знаю, мадемуазель Вольман.

И все же Клара подозревала, что Вальтер лжет. Однажды, когда он уходил из дому, она проникла в его комнату и стала рыться в ящиках. Среди бумаг Клара наткнулась на фотографию своей матери. Точно такая же фотография лежала у Эди в бумажнике. Тогда она подумала, что Вальтер украл эту фотографию, но позднее она уверила себя в том, что найденная у Вальтера карточка должна иметь какое-то особое значение, хотя никаких доказательств у нее не было. Что именно означала найденная ею фотография, она не могла догадаться. Так и не удовлетворив своего любопытства, Клара обратилась к доктору Тиберию Молнару.

Сначала доктор упорно отказывался говорить.

– Нет, не могу. Эди рассердится, если я тебе скажу что-нибудь.

– Он не узнает, господин Молнар. Клянусь вам! Ведь речь идет о маме! Разве я не вправе знать. Вы говорили мне, что мы, женщины, должны иметь одинаковые права с мужчинами. Или вы с тех пор отказались от своих убеждений?

Молнар хихикнул.

– Ты меня шантажируешь… Я всегда говорил, что незавоеванные права мстят за себя. Хорошо, Клара. Но смотри, чтобы твой отец ничего не узнал.

– Он никогда не узнает! Клянусь!..

Доктор провел ее в кабинет барона и сдвинул стекло. В углу, под вечным календарем, был приколот кнопкой банкнот в пятьсот леев.

– Видишь этот банкнот?

– Да, господин Молнар.

– Ну так вот. А теперь положим стекло на место.

В этот момент вошел Вольман. Он нахмурился, потом, как будто ничего не заметив, хлопнул Молнара по спине.

– Эх, старина… Я вижу, вы все такой же социалист… Воспитываете молодежь, вернее, боретесь за эмансипацию женщин… – Затем он резко повернулся к Кларе: – Не оставишь ли ты нас на некоторое время одних?..

Только через две недели Клара снова увидела доктора.

– Может быть, вы продолжите свой рассказ, господин Молнар?., Что же это за банкнот?

– Не могу ничего сказать тебе, моя девочка… Эди взял с меня слово…

– Но он никогда не узнает…

– Невозможно. Мое слово – слово чести…

Единственное, что узнала Клара, это то, что ее мать покончила с собой в каком-то городишке во Франции в тот самый день, когда должна была вернуться в Румынию. Вероятно, и ей в этой стране не нравилось. Много раз Клара спрашивала себя, почему Эди не продаст фабрику и не переедет в какую-нибудь из стран Запада, ведь там у него тоже были предприятия, и даже более крупные, чем здесь. Но и на этот вопрос она не смогла получить ответа. Вольман избегал разговаривать с ней об этом, и Клара знала, что настаивать бесполезно.

Прислушавшись, она разобрала несколько фраз, долетевших к ней из соседней комнаты:

– Как вы сказали его зовут, господин барон?

– Албу. Якоб Албу.

«Почему это они говорят об Албу?» Ей показалось странным, что Эди беседует с комендантом города о ее школьном товарище. Она встала с постели, подошла к двери и услышала легкий шелест бумаги. Нагнулась к замочной скважине и увидела коменданта города, перелистывающего какие-то бумаги с печатями. Ее рассмешило нахмуренное лицо офицера: она никогда не думала, что комендант города может быть таким забавным. Несколько рыжих волосков (терпеливый человек вполне мог бы их сосчитать), зачесанных с затылка на лоб, прикрывали блестящую лысину. Она посмотрела на Эди. В этот момент она гордилась им: высокий, широкоплечий, он казался атлетом возле этой обезьяны-коменданта. А какое достоинство, какая изысканность в каждом жесте!..

– Вы сказали Албу? – переспросил комендант и провел пальцем по лежавшему перед ним списку. – Да, есть такой… Якоб Албу… Завтра в семь часов его расстреляют.

Клара вздрогнула: «Расстреляют? Албу умрет? По какому праву они принимают решение о смерти человека, которого здесь даже нет?» Она пыталась представить себе лицо Албу, но это ей никак не удавалось, она лишь смутно его припоминала. Потом неожиданно перед ней возник его образ таким, каким она видела Албу в последний раз, когда тот пожимал руку Эди. Где она его видела? Да, на ступеньках вагона второго класса скорого поезда. Он уезжал в Бельгию учиться. Теперь она точно вспомнила. Эди послал его учиться за границу, чтобы сделать из него человека.

– О нем и идет речь, – снова послышался голос Вольмана.

– Будет очень трудно сделать это, господин барон. Его поймали с мятежниками, которые стреляли в солдат вермахта. Будет очень трудно…

– Если бы не было трудно, я не обратился бы к вам.

– Понимаю, – улыбнулся комендант. – Но вы знаете, что…

– Знаю. Речь идет о простом распоряжении… Албу наш человек… Я послал его к ним. Не мог же я оставаться в неведении… Я не знал, что вы вернетесь…

Комендант города выпятил грудь и принял важную, торжественную позу.

– Господин барон!..

– Я хочу сказать, я не знал, что вы вернетесь так скоро.

Клара выпрямилась и потянулась. Ее охватило удивительно приятное и радостное чувство. Ее отец, Эди, спасает жизнь человека! Как хорошо, что он такой могущественный. Ей захотелось войти к нему, обнять… В конце концов, почему бы и не войти?.. Инстинктивно она бросает взгляд в зеркало, поправляет прическу и легонько стучится в дверь. Потом, не ожидая ответа, входит и, глядя на коменданта города, притворяется удивленной:

– Я помешала тебе, папа?

У нее такое невинное выражение лица, что на нее нельзя сердиться.

Комендант города щелкает каблуками, а Вольман делает шаг ей навстречу:

– Нет, Клара, ты мне не помешала… впрочем, мы уже кончили… – Он оборачивается к офицеру: – Я просил бы вас только сделать это осторожно, чтобы никто из заключенных не узнал. Иначе его жизнь снова окажется в опасности. Вы понимаете?..

– Понимаю, понимаю, – ответил комендант города. При девушке, да еще такой красивой, разве можно чего-то не понять? Он показал на телефон: – Разрешите?

– Пожалуйста, пожалуйста. – Вольман придвинул к нему телефон. – Сделайте одолжение.

Офицер набирает номер. Ожидая, пока на другом конце провода подчиненный, которого он вызвал, подойдет к телефону, полковник фон Хюбс потирает ладонью лысину. Клара едва сдерживает смех. Прядь волос падает со лба коменданта на правое ухо. Он становится похож на провинциального бакалейщика с карандашом за ухом.

– Алло, Вернер… Да… Семнадцатую камеру не расстреливать… Да, да, я знаю, о ком идет речь… Знаю… Не расстреливать. – Он бросает взгляд на Клару, и ему кажется, что она любуется им. Он покашливает в ладонь, потом отчетливо добавляет в трубку: – Под мою ответственность…

8

Перед каждой дверью караульный поднимает фонарь, освещая номер камеры. У камеры № 17 он останавливается, вынимает из кармана мел и чертит на стене крест. Наблюдавший в глазок Албу прижался к двери. Выждав, пока часовой удалится, он поворачивается к Хорвату:

– С тех пор как вас перевели сюда, я боюсь. Солдат поставил на стене какой-то крест. Что бы это могло значить?..

Хорват не отвечает ему. Забравшись на деревянную скамейку, он смотрит в окошко.

– Здесь чудесно. Вы даже не представляете, какой прекрасный вид открывается перед вами. Видно ветку каштана, а вдали верхушки ив на берегу Муреша. Когда я увижу коменданта, я попрошу его продержать меня здесь всю жизнь.

– Что означает этот крест? – повторяет свой вопрос Албу.

– Вероятно, нас пригласят на гарнизонный бал-маскарад, – с горечью говорит Василикэ Балш.

Хорват продолжает свои наблюдения.

– Если бы каштан был посажен хоть на полметра ближе, он был бы виден весь. – Хорват так занят каштаном, что ничего не замечает и не слышит.

Заметив досаду на лицах Албу, Балша и Бэрбуца, Герасим улыбается. «Какой чудесный человек Хорват! Ни на минуту не дает им уйти в свои мысли. Болтает о всяких пустяках и все время отвлекает внимание». Как жаль, что он не понял его раньше, еще в той камере! Впрочем, здесь, среди товарищей, Герасим лучше изучил его. Хорват действительно говорил о пустяках, однако всегда был настороже, натянут, как струна. Он вздрагивал при каждом подозрительном шуме. Герасим был убежден, что он страдает больше всех остальных вместе взятых, но умеет сохранять спокойствие. Вот и сегодня к вечеру, когда они исчерпали все темы, в камере воцарилась тишина, атмосфера стала напряженной. Тогда Хорват предложил играть в пуговицы. Все оторвали лишние пуговицы от своих пиджаков и начали играть, как когда-то в детстве. Во время игры Герасим сделал забавное открытие: он понял относительную ценность пуговиц. На воле, в обыденной жизни пуговица имеет только то назначение, которое нужно портному: например, соединяет две полы пиджака. Здесь, в камере, пуговица – это нечто значительно большее. Не будь пуговиц, они все время думали бы о предстоящем расстреле.

Даже Балш, вначале такой разговорчивый, замкнулся в себе. Он боится смерти. Его бросает в дрожь от малейшего шороха. Он проклинает всех своих предков за то, что ему взбрело в голову спать на чердаке в соборе. Когда их перевели сюда, Балш потребовал у Хорвата ответа:

– Что будет, если меня расстреляют?

– Я тебя похороню…

– А я им все расскажу. Скажу, что за всю свою жизнь ни разу не брал в руки оружия. Я честный вор, а не убийца.

– Ты герой, дорогой Василикэ Балш.

– Я не хочу быть героем. Я хочу жить.

– Для чего, дорогой Василикэ Балш? Чтобы воровать? Наша встреча принесла тебе несчастье.

Теперь Василикэ уже не философствует. Он понял, что это бесполезно. Великое дело примириться с самим собой. Еще днем он был в отчаянии, ему вдруг захотелось рассказать всю свою жизнь. Когда Герасиму надоела болтовня Балша и он решил его перебить, Хорват сделал ему знак не мешать. Балш бросил полный благодарности взгляд в сторону Хорвата и не заставил себя просить. Он продолжал:

– Мне было десять лет, когда я впервые украл. Линейку у учителя арифметики. Я никак не мог научиться отличать знаменатель от числителя. Я всегда путал их. То говорил, что это верхняя цифра, то нижняя. Он бил меня. Я и украл у него линейку. Это доставило мне необыкновенное удовольствие. Жили мы в то время бедно. Я украл вечное перо, и вся наша семья была сыта целую неделю. В двенадцать лет я совершил кражу в трамвае и был арестован. Меня поместили в исправительный дом в Тимишоаре. За три года, пока там находился, я изучил все тайны ремесла. Месяцами я учился снимать с руки часы, потом в течение года обучался обшаривать карманы так, чтобы люди не чувствовали. Думаю, что если бы я захотел стать фокусником, мне не пришлось бы краснеть. На третьем году пребывания в исправительном доме я от скуки подменял документы воспитателям. Когда я переехал в Бухарест и познакомился с Фэнуцой, я попросил его проверить меня. Если нас не расстреляют, завтра я расскажу вам о Фэнуце. Он побывал во всех столицах Европы. Мне кажется, не было карманника крупнее его. Так вот, я попросил его проверить меня. «Хорошо», – сказал он мне. Мы сели в трамвай № 24, и он указал мне на одного человека. «Видишь этого толстого типа у окна?» «Да», – ответил я. «Сними с него галстук». Я побледнел. Тип, на которого он показал, был в офицерском мундире. В чине полковника или что-то в этом роде. Подхожу ближе и вижу, что он сидит в стороне от других. Мне сразу становится ясно, что Фэнуца хочет испытать меня всерьез. Я встаю напротив этого типа и внимательно изучаю его. Спрашиваю, не из Галаца ли он. Офицер поднимает глаза и оглядывает меня с ног до головы. Впиваюсь взглядом в его галстук. Он завязан плотно, маленьким узлом. Наступаю офицеру на ногу. Тот смотрит вниз; я изучаю его затылок. Мы уже у Армянской улицы. Офицер сходит на Брезояну. Фэнуца подает мне знак, что нам тоже нужно выйти. Мы выходим на следующей остановке, и он говорит мне: «Тебе нечего делать в Бухаресте. Езжай обратно в провинцию. Джиджи соврал мне. Он сказал, что ты работаешь первоклассно». Я велел ему поискать у себя в нагрудном кармане. Он засунул туда руку и вытащил галстук офицера. Тогда он расцеловал меня прямо посреди улицы… Я работал как бог…

Помолчав немного, Герасим спросил Хорвата:

– Зачем ты позволяешь ему столько болтать?

– Когда человек чувствует, что близок его конец, ему хочется оставить память о себе. Он не хочет исчезнуть бесследно. Страшно умереть, сознавая, что после тебя ничего не останется. Посмотри на стены камеры. Ты видишь эти инициалы? Почти бессознательно каждый заключенный царапает свои инициалы на стене. Каждый хочет, чтобы сохранилось что-нибудь для потомков.

Откуда-то с конца коридора доносится скрип двери, потом в первой камере раздается крик. Все бросаются к дверям. Хорвату с трудом удается оттащить их и толкнуть в угол.

– Спокойно!

– Что это? Что случилось? – испуганно спрашивает Албу.

– Не знаю, – сухо отвечает Хорват.

Слышно, как открывается вторая камера, третья.

– Выводят во двор, – констатирует Хорват.

Герасиму хочется спросить, зачем, но он так взволнован, что не может произнести ни слова.

Наконец перед их камерой останавливаются два надзирателя. Они открывают железную дверь и знаком приказывают всем выйти. Первым выходит Герасим. Он идет, машинально засунув руки в карманы, пока не раздается команда поднять руки вверх. Он поднимает их и кладет на затылок. Позади себя Герасим слышит тяжелые шаги Хорвата. Они несколько подбадривают его. В них есть что-то успокаивающее, как когда-то в детстве в колыбельной песне матери. Уже само присутствие Хорвата успокаивает. Больше всего на свете Герасим боится теперь одиночества.

«А вдруг нас расстреляют?» – спрашивает он себя, но, как это ни странно, сердце его бьется ровно. Он шагает как-то механически, немножко растерянно, вот и все. Неужели все так просто?.. Поднимаясь по красным кирпичным ступенькам, он вспоминает лестницу в доме Ливии. Где-то она сейчас? Ему хочется, чтобы она была где-нибудь поблизости, хочется увидеть ее миндалевидные глаза. «Откровенно говоря, тогда вечером, когда я был у нее, надо было обнять ее, погладить по волосам».

Прямоугольный двор тюрьмы залит солнцем. Герасиму даже пришлось закрыть на несколько минут глаза, чтобы привыкнуть к свету. Он огляделся. Повсюду в тени зданий были выстроены заключенные. Одни в форме румынской армии, вероятно, пленные или люди из отряда Вику, другие в гражданской одежде – рабочие. Вон у того знакомое лицо. Это слесарь из «Астры», рядом с которым он сражался в аэропорту против немцев.

– Их расстреляют, – услышал он позади себя голос Хорвата. Герасим обернулся к нему, чтобы узнать еще что-нибудь. Хорват смотрел в другую сторону, в угол двора. Герасим тоже посмотрел туда, но увидел только облупившуюся стену, около которой никого не было.

Надзиратели подтолкнули их. Герасим очутился между Албу и Бэрбуцем. Оба не сводили глаз с этой стены. Албу заговорил с каким-то заключенным, и Герасим уловил несколько слов из их разговора. Услышав слово «мост», он насторожился.

– Что ты сказал? – обернулся он к заключенному.

– Те двое, которые взорвали мост…

– Что с ними?

– Их расстреляют.

Герасим почувствовал, как у него задрожали колени. Он взглянул на Хорвата, но тот по-прежнему смотрел в другую сторону. Что-то нужно было делать. Ведь не стоять же здесь сложа руки и наблюдать, как будут расстреливать Ливию и Вику. Он перешел поближе к Хорвату. В тот самый момент, когда он подошел к Хорвату, раздался голос унтер-офицера, отдающего какую-то команду по-немецки.

– Ты слышал? – спросил он Хорвата.

– Да. Молчи.

Откуда-то из-под сводчатой двери появилась рота солдат и вслед за ней Вику и Ливия. У Вику была обожжена половина лица, а гимнастерка разорвана до самого пояса. Ливия казалась спокойной, шла большими, ровными шагами. В ее глазах можно было прочесть странное, вызывающее любопытство. Их подвели к облупившейся стене. Герасим не сводил с них глаз. Словно сквозь сон он услышал, как зачитали приговор, потом скорей угадал, чем увидел, как выстроился карательный отряд. Герасим почувствовал, что Хорват сжимает его руку. Он хотел обернуться к нему, чтобы поблагодарить за поддержку, но не мог. Он пытался встретиться взглядом с Ливией. Но она смотрела прямо перед собой, поверх сводчатой двери, туда, где среди старых, покрытых плесенью каменных стен виднелась ветка каштана. Герасим тоже посмотрел туда. Когда раздался залп, он почувствовал, как еще сильнее сжал его руку Хорват, но не отвел взгляда от ветки каштана. Потом, на обратном пути в камеру, он машинально снова поднял руки к затылку, в глазах у него стоял туман. Откуда-то издалека доносился до него голос Хорвата, который начал что-то рассказывать об охотничьих собаках. Вероятно, для того, чтобы люди не думали о Вику. В эту минуту Герасим ненавидел Хорвата за его самообладание. Вечером он не хотел есть, и Хорват пригрозил, что изобьет его.

– Ты просто баба… Поверь, Ливия и Вику мне были так же дороги, как и тебе. Может быть, даже дороже. Именно ради того, чтобы их смерть не оказалась напрасной, мы не имеем права раскисать… Понимаешь? Мне нужен Герасим, готовый к борьбе, сильный, а не нытик…

На рассвете, около четырех, раздалась автоматная очередь. Все испуганно переглянулись. Герасим пристально посмотрел на Бэрбуца, который стоял у окна. «Смотри-ка, как странно растет у него борода, – подумал он. – С двух сторон подбородка. Если бы он отрастил бороду, он стал бы похож на попа из Ширин, у которого две бородки клинышком». Ему вдруг вспомнился портрет в учебнике истории – румынский господарь, фанариот, у которого борода росла точно так же. Как его звали?.. Смотри-ка, опять забыл. И тогда, в школе, он не мог запомнить его имени. Что-то вроде Маврокор или Марковдат…

Снова очередь из автомата.

– Нас расстреливают! – отчаянно кричит Бэрбуц, который стоит неподвижно, как в церкви Албу, словно окаменев, прислоняется к плечу Балша.

– Тшш… – сердито шепчет Хорват. – Спокойно! Подвиньте сюда кровать!..

– Нас расстреливают! – не перестает орать Бэрбуц. – Расстреливают! – Он обхватывает голову руками.

Хорват ударяет его тыльной стороной ладони. Стукнувшись о стену, Бэрбуц широко раскрывает глаза и собирается снова закричать, но Хорват опять бьет его. Бэрбуц опускается на колени. Изо рта у него тянется струйка крови. Хорват не обращает на это никакого внимания. Оборачивается к остальным:

– Спокойно! Подвиньте кровать!

Все бросаются к кровати. Хорват идет к двери и наблюдает за коридором.

Раздается еще одна очередь. Заключенные из других камер начинают кричать. Несмотря на весь этот страшный шум, с улицы через открытую в конце коридора дверь явственно доносится громкий рев самолетов.

Время от времени слышатся взрывы.

– Советские войска наступают! – кричит Хорват. – Советские войска наступают!..

Поблизости взрывается бомба. Через толстую стену долетает глухой разрыв. Солдаты в коридоре в страхе разбегаются кто куда.

– По машинам! – звучит на улице команда старшего надзирателя.

Какой-то солдат на бегу бросает гранату в коридор. Сильный взрыв сотрясает стены камер.

– Ложись! – кричит кто-то.

Герасим бросается на пол и закрывает голову руками. Скрипят петли железной двери. «Это немцы», – мелькает у него в голове. Он ждет автоматной очереди, но ничего не происходит. Он с такой силой прижался лбом к цементному полу, что кажется, будто голову сдавили тиски. Не вытерпев, он подымает лицо. Хорват уже на ногах, стоит у двери и смотрит на голубоватый дым в коридоре. Одним прыжком Герасим очутился возле него:

– Что случилось?

– Не знаю… Но думаю, что нас уже не пригласят на бал-маскарад… Им некогда.

– Что такое, в чем дело? – подходит к ним и Албу.

– Что случилось?

– Немцы ушли! – отвечает Герасим с чувством превосходства.

– А мы с ними даже не попрощались! – с притворным сожалением говорит Хорват. Он подносит два пальца к виску и с отвращением сплевывает.

Глава IV

1

Город был освобожден за два дня. В эти дни Хорват помогал Албу устроиться в полицию, а доктору Тиберию Молнару, секретарю местной социал-демократической организации, занять место префекта. Одну ночь он провел в полиции, принимал участие в разборе дел заключенных, решал, кого из служащих оставить; другую ночь был у Суру. Тот получил уйму инструкций Центрального Комитета партии, в которых определялись задачи будущего уездного комитета. Утомленный работой, Хорват так и уснул на рассвете, положив голову на руки. Суру разбудил Андрея и, узнав, что тот уже два дня не был дома, просто-напросто выгнал его.

– Ты ведешь себя глупо. Мне нужны люди с ясной головой, а ты делаешь все, чтобы было наоборот. Иди домой!

Хорват вышел на улицу и вдохнул свежий утренний воздух. Пустой трамвай, слишком рано вышедший из парка, одиноко мчался по рельсам. Вслед за ним тянулся длинный густой хвост пыли и бумаг, не подметенных с вечера. На каждом углу Андрея останавливали военные патрули и вооруженные рабочие и требовали документы. Хорват покорно подчинялся проверке и даже заговаривал с патрульными, рассказывая им, кто такие Маркс и Ленин. Солдаты и рабочие сонно выслушивали его. Один из них, дремавший, опершись на ствол старого ружья, даже выругался.

– Перестань болтать, толстяк. Убирайся!

Хорват улыбнулся, отдал честь и пошел домой. Около парикмахерской Бребана он вспомнил о Флорике и остановился, чтобы придумать подходящее объяснение своему двухдневному отсутствию. Теперь он жалел, что все это время не давал о себе знать. Хотя бы для того, чтобы успокоить жену, надо было сообщить, что с ним ничего не случилось. Хорват чувствовал себя виноватым. Он дошел до дома, так ничего и не придумав. Вошел, крадучись, как вор, хотел лечь тихонько, чтобы жена не проснулась. Но Флорика Не спала. Она сделала ему знак, чтобы он раздевался потише, не разбудил дочь.

– Все эти дни я думала, что тебя уже нет в живых. Почему ты не приходил домой?

– У меня было очень много работы.

– Не знаю, что у тебя за работа, но нехорошо так поступать.

– Я все объясню тебе, Флорика. Но не сейчас. Я очень устал.

– Ты приходишь домой только тогда, когда устанешь. Для тебя дом – ночлежка. Словно на постое. Ты не хочешь жить, как все люди?

– Хочу, Флорика, но пойми же, речь идет всего о нескольких днях.

– Ты всегда говоришь одно и то же. Потом дни превращаются в недели, а недели в годы.

– Да нет же, Флорика. Теперь будет так, как я сказал. Несколько дней нам понадобится, чтобы организовать уездный комитет, и тогда все пойдет как по маслу. Вот увидишь!..

Желая успокоить ее, он добавил, что и его выберут в этот комитет и тогда у него будут определенные часы работы. Только сейчас, вначале, трудно.

– Все так. Жалко лишь, что это начало никогда не кончается.

– Кончится, Флорика. Вот увидишь, как будет, когда мы создадим уездный комитет.

Неизвестно почему, ему казалось, что слова «уездный комитет» производят на непосвященных особенно сильное впечатление. Но на Флорику они не действовали. Напротив, она инстинктивно испытывала неприязнь ко всему, чего не могла понять. Она обрадовалась бы гораздо больше, если бы Хорват оставил свою политику и свою партию, вернулся на фабрику и стал бы опять ткачом. Но ничего этого она ему не сказала. Она пробормотала какую-то фразу, которую можно было истолковать как угодно. Видя, что Хорват ждет от нее ответа, она громко сказала:

– Такая жизнь долго продолжаться не может…

– Почему, Флорика?

– Потому что это не жизнь… Знаю, знаю, что бессмысленно сейчас ссориться. Ложись и спи. Ты устал. Едва на ногах держишься.

Хорват быстро уснул, но поспать ему не удалось. Часов в восемь Флорика разбудила его. В руках у нее, был номер «Крединцы».

– Что ты сделал с примарем?

– Как это, что я сделал с примарем? – спросил Хорват, не открывая глаз. – Не знаю я никакого примаря. Дай мне поспать!

– Можешь спать, где угодно, только не здесь! – и Флорика расплакалась.

Рассердившись, Хорват приподнялся на локте.

– Что тебе от меня надо? Почему ты не даешь мне покоя?! Два дня я работал как сумасшедший, я смертельно устал!..

– За что ты его убил, Андрей? – спросила Флорика, всхлипывая.

– Что? – Хорват вскочил с кровати. – Ты что? Бредишь?..

Флорика протянула ему газету.

– Прочти вот здесь, – и она показала ему крупный заголовок на первой странице.

Хорват протер глаза и начал читать:

– «Установлена личность убийцы примаря доктора Еремии Иона. Им оказался некий Андрей Хорват, сбежавший из тюрьмы в Тимишоаре». Они с ума сошли! – громко крикнул он и скомкал газету.

В первую минуту он не знал, что делать. Сон мигом слетел с него. Он хотел было бежать в редакцию газеты, чтобы проломить череп редакторам, потом передумал. Оделся, попытался успокоить Флорику, но безуспешно. Решил, что бессмысленно сидеть около нее дома и ждать неизвестно чего, и помчался в уездный комитет.

Суру еще не приходил. Там был только Фаркаш. Он как раз читал газету. Не поздоровавшись, Хорват начал ему объяснять, что он не убивал этого Еремию или черт его знает, как его звали, что, кроме случая с триумфальной аркой, он никогда не имел с ним дела.

– Знаю, знаю, ведь мы все время были вместе. Мне известно все, что ты делал. Я разговаривал с Албу, и он тоже подтвердил, что это ложь. Об этом даже речи быть не может, – постарался успокоить его Фаркаш. – Дело в том, что они начали кампанию против нас. Я позвонил Суру, он должен вот-вот прийти.

В ожидании Суру Хорват метался по комнате, как зверь в клетке. Он то садился на стул, но не мог усидеть и нескольких минут, то снова вскакивал и начинал бегать, словно за ним кто-то гнался.

Суру пришел вместе с товарищем из Бухареста, присланным Центральным Комитетом партии для помощи местной партийной организации. Услышав, что толстяк, который стоял рядом с ним, тот самый Хорват, он приказал ему немедленно покинуть помещение уездного комитета. Хорват готов был наброситься на него с кулаками. Фаркаш и Суру с трудом успокоили своего товарища. Они принялись объяснять приезжему, в чем дело, но тот заупрямился.

– В данный момент не имеет никакого значения, виноват Хорват или нет. И если вы, члены уездного комитета, попытаетесь за него вступиться, люди скажут, что все коммунисты такие.

Суру спокойно перебил его:

– Хорошо, товарищ, я понимаю вашу мысль. Но мы заставим редакцию газеты дать опровержение.

– Это не имеет значения. Редакция опубликует опровержение. Несколько строчек где-нибудь на пятой странице, в которых признает, что была ошибочно опубликована такая-то статья и т. д., и т. д… Ну и что с того? Статья, набранная крупным шрифтом на первой странице, и опровержение, затерявшееся где-то на пятой странице, совсем не одно и то же. Куда бы ты ни пошел, товарищ Хорват, люди будут показывать на тебя пальцем: «Смотрите, это тот, который убил примаря». Ты коммунист. Что важнее, дело партии или ты как личность?.. Дело партии! Это ясно. Ты человек сознательный. Это значит, что на время тебе придется отойти от политической деятельности. Пусть враги говорят, что примаря убил некто Хорват, а не коммунист Хорват. Понимаешь?..

Хорват ничего не. понимал. Он не мог понять. Для него все было ясно как божий день, а эти тактические приемы только сбивали его с толку. Хорват смотрел то на Суру, то на Фаркаша. Они стояли опустив голову. Он хотел крикнуть им, что он столько лет сидел в тюрьме и столько страдал. Но понял, что это бесполезно. Они все это знали. Возможно, знал и товарищ из Бухареста. Хорват почувствовал вдруг, что очень устал. Вытерев потный лоб, он подождал, не скажут ли ему еще чего-нибудь. Но Суру и Фаркаш молчали, стараясь не встречаться с ним глазами.

– Понимаю, – проговорил он наконец. – Понимаю… – но он забыл, что именно он понял, и замолчал.

– Ив наших, и в твоих интересах, – сказал некоторое время спустя представитель центра, – лучше тебе не заходить пока в уездный комитет. Будь спокоен, все уладится.

Хорват протянул ему руку, но этот жест ему самому показался смешным. Он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он услышал, как хлопнула дверь. Остановился. Он был убежден, что его хотят позвать обратно. Обернулся. Нет, он ошибся. Это закрыли дверь, которую он оставил открытой.

2

У ворот уездного комитета Хорват встретился с Герасимом. Держа в руках газету, тот кричал так громко что останавливались прохожие:

– Ты видел, Хорват? Когда я купил газету и прочел статью, я помчался прямо в редакцию, я был уверен, что встречу там и тебя. А застал какого-то типа с бородой. Схватил его за лацкан и спросил, кто написал эту статью. Он сказал, что не он.

– Как, вот так просто и сказал?

– Не совсем так. Сначала он стал звать на помощь. Я встряхнул его малость, но мы стояли слишком близко от стены, и он ударился башкой. Потом он стал благоразумней. Сказал, что статью написал некий Хырцэу… Ты его знаешь?

– Нет, никогда и не слышал.

– Я искал его всюду. Хотел сунуть головой в печатный станок. Какое свинство!..

Хорват грустно улыбнулся и хлопнул его по плечу.

– Ты молод и горяч, Герасим. Все сложнее, чем ты думаешь…

– Что? Ты хочешь все это так оставить? Ты что, обалдел?!

– Наверное. Но это не важно. Иди, мне кажется, тебя ждут. И у меня есть дела.

Он повернулся и пошел, размашисто шагая, чтобы показать Герасиму, что он действительно куда-то спешит. Однако прошло полчаса, а он все шагал так же энергично и разговаривал сам с собой. Потом устал, запыхался. Зашел в первый попавшийся кабачок и сел за столик. Официант спросил, что подать.

Хорвату совсем не хотелось пить. Однако он сказал:

– Вина…

Официант поставил перед ним бутылку. Машинально Хорват налил стакан и выпил залпом. Потом еще один. Опомнился, когда бутылка была пуста. Официант больше ничего не спрашивал. Он принес ему еще бутылку. Тут Хорват словно очнулся, вспомнил, что у него нет ни гроша. Его охватил страх. Что скажут люди? Его узнают, поймут, с кем имеют дело, позовут полицию. И даже если потом все утрясется, сейчас будет неслыханный скандал. Возможно, чтобы спасти его, придется вмешаться уездному комитету. Вот уж чего он не хотел, нет, ни за что на свете. Машинально порылся в карманах, чтобы проверить, не найдется ли там хоть немного мелочи. Ничего. Только выданное уездным комитетом удостоверение, что он, Хорват, состоит в партийном активе, да справка о том, что сидел три года в военной тюрьме в Тимишоаре.