Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

3

Дома у Суру собрался весь партийный актив: Фар-каш, Хорват, Трифан, Герасим и Суру. Не хватало только Бэрбуца. Суру спросил:

– Почему не пришел Бэрбуц? Без него мы не знаем, можно ли рассчитывать на рабочих с электростанции. Трифан, ты его известил?

Трифан, для которого это собрание было настоящим праздником, надел лучший костюм: черный пиджак, переделанный из купленного по случаю сюртука, и твердый воротничок, вычищенный резинкой – ее следы еще были видны. Он поднялся с места.

– Я не застал его дома. Соседи сказали, что Бэрбуц сбежал в Радну.

– Сбежал? – недоверчиво переспросил Суру. – Что-то мне не верится. Как бы ни случилось с ним чего. Я слышал, что вчера разгромили редакцию «Крединцы». Сторожа убили топором. Мы должны быть очень осторожны и действовать быстро. Ты, Фаркаш, приведешь сорок товарищей из «Астры» и примешь по инвентаризации помещение, принадлежавшее немецкой этнической группе. Сложишь все документы в одну комнату и запрешь ее. Ты, Хорват, организуешь охрану. С улицы, у ворот, можешь поставить военного в форме. Надо, чтобы все выглядело официально. Понимаешь?.. А ты, – повернулся он к Герасиму, – если я не ошибаюсь, работал с – молодежью. Фаркаш, подбери ему помещение, пусть он соберет там молодежь.

Суру отдал распоряжение привлечь всех, кто был связан с партией, когда она ушла в подполье, или участвовал в деятельности «Красной помощи».

– А чего тебе удалось добиться в комендатуре? – в свою очередь спросил Фаркаш Суру.

– Почти ничего… комендант не захотел меня принять. Я разговаривал с его адъютантом, неким Богзой, он был очень сух со мной. Единственно, что я понял из разговора с ним, так это то, что на границе ведутся какие-то приготовления.

– Может быть, немцы готовят контрнаступление?..

– Не знаю… На улице я встретился с Вику, нашим связным… Он сказал, что мобилизовано военное училище в Радне… Если станет что-нибудь известно, он нам сообщит… Вот пока и все.

– А о совместных действиях ты с адъютантом не говорил?..

– Говорил. Он сказал, что не получал приказа о сотрудничестве армии с гражданским населением. Потом спросил, есть ли у меня какое-нибудь письменное распоряжение.

– Надо было бы написать. Если им нужна печать, то за этим дело не станет.

– Дело не в бумаге и не в печати. Мне кажется, комендант не хочет ни во что вмешиваться.

В тот же день Фаркаш с помощью нескольких рабочих– членов «Астры» – прибил новую вывеску к фасаду здания, где раньше помещалась этническая немецкая группа. На новой картонной вывеске было написано: «Коммунистическая партия Румынии». Удивленные прохожие останавливались перед домом, шептались; какие-то монашенки перекрестились и побежали, будто за ними гнались. Но когда у входа встали двое рабочих в спецовках, с ружьями за спиной, зеваки разошлись. А портной, который жил как раз напротив, закрыл ставни, вышел на улицу и стал задерживать все проезжавшие мимо повозки, упрашивая помочь ему поскорее вывезти отсюда свою мастерскую. Но никто не обращал на него внимания, все очень торопились. Наконец портному это надоело, и, видя, что вооруженные рабочие у дверей комитета партии не собираются нападать на него, он снова открыл свою мастерскую и принялся за работу. Суру, наблюдавший все это в окно, развеселился. Он оставил Герасима охранять помещение и приказал ему записывать все необычное, что произойдет на улице. Вечером, когда Суру вернулся и прочел рапорт Герасима, он еще больше развеселился. Бумага запечатлела следующие события:

«4 часа. Проехал катафалк, нагруженный капустой. Лошади покрыты попоной.

4 часа 30 минут. Два человека, не заметив охраны, хотели бросить камень в окно комитета. Часовые выстрелили, оба смылись.

5 часов 20 минут. В здание комитета вошли четверо гражданских. Под гражданской одеждой у них оказалась немецкая форма. Арестовали и заперли в подвал.

7 часов. От рабочих текстильной фабрики пришел товарищ Албу. Он ждет в помещении охраны».

– Хорошо, Герасим, пойдем посмотрим, что там у товарища Албу.

4

Албу был высокого роста, лысый, в очках с золотой оправой. Два года назад он пожертвовал четыреста леев «Красной помощи». Сегодня утром он еще не знал, что вечером будет представлять текстильщиков в комитете коммунистической партии. Все началось со свидания с бароном Вольманом. Албу пришел к директору фабрики с регистрационным журналом.

– Вы меня звали, господин барон?

– Да, дорогой Албу. Я слышал, что вновь создается коммунистическая партия, а ты теряешь время на проверку регистрационных журналов.

Албу машинально спрятал журнал за спину. Вольман рассмеялся:

– Нехорошо, Албу… Тебе следует быть активнее. Ты должен ругать меня, всячески поносить…

Албу сделал большие глаза, снял запотевшие очки и вытер их кончиком носового платка, который торчал из кармашка пиджака.

– Да, дорогой Албу, тебе следует быть поактивнее.

Албу вернулся в контору совершенно уничтоженным, он не знал, что делать. Как же это он станет ругать, поносить барона? До сих пор всякий раз, как упоминалось имя господина барона, Албу невольно сгибал спину– ему казалось, что перед ним стоит сам барон. Его коллега по конторе, полная, веснушчатая, сильно накрашенная женщина, спросила:

– Тебя отругал шеф? – Она знала, что Албу не нравилось, когда она называет Вольмана шефом. К ее удивлению, Албу не рассердился. Тогда она добавила: – Что-нибудь случилось?

– Да. С меня хватит наглых приказов барона! Я сыт ими вот так! – он провел рукой по узлу галстука. – Я гну здесь спину за восемь тысяч леев, а он загребает всю прибыль. Удивляюсь, как это его до сих пор терпят рабочие.

Женщина оглянулась: хотела убедиться, что их никто не слышит.

– Господин Албу, я вас не понимаю…

– Я сам себя не понимал, – Албу ударил кулаком по столу. – И не понимаю, как это я его терпел столько лет! Это же обыкновенный капиталист!..

Не прошло и двух часов после этого происшествия, как Албу, взобравшись на прядильный станок, уже размахивал руками:

– До каких пор мы будем позволять барону эксплуатировать нас? До каких пор он будет выжимать из нас все соки? Да, товарищи! Мы, рабочие, сознавая свою классовую миссию, должны бороться против всех эксплуататоров!

Рабочие смотрели на него с удивлением, потом, заразившись его отвагой, тоже начали кричать:

– Правильно!..

– Правильно!..

– Господин Албу прав!

Поп, хилый рабочий с высохшим, как сухая маслина, лицом, вскарабкался на станок и запел «Интернационал».

Увидев приближающихся Суру и Герасима, Албу встал:

– Вы товарищ Суру?

– Да, я, – ответил Суру, протягивая ему руку. – Я слышал, что вы пришли от рабочих текстильной фабрики. Трифана знаешь?

– Ну как же! Это кочегар из котельной. Сегодня я провел собрание в прядильном цехе, и мы приняли резолюцию. – Албу порылся в карманах, вытащил помятую бумажку. – Первый пункт – установление спокойствия и порядка в городе. Речь идет об охране общественной собственности и имущества всех честных граждан.

Суру не скрывал, что доволен этим. Он хлопнул Албу по плечу и спросил, умеет ли тот красиво писать. Албу показалось, что он ослышался.

– Да, да, я спросил тебя, товарищ, умеешь ли ты красиво писать. Ну, умеешь ли ты красиво рисовать? Нам нужны плакаты. Сегодня вечером мы проводим митинг перед примарией.

Плакаты, сделанные цветными карандашами и развешанные в железнодорожном депо на вагоностроительном заводе и других крупных предприятиях города, дали небывалые результаты. Никогда раньше не собиралось так много народа, как на этот первый митинг, организованный коммунистами. За полчаса до начала появился Бэрбуц. Под глазами у него темнели круги, он коротко извинился:

– Я отвозил жену в больницу в Радну. Она очень больна.

– Ладно, ладно. Важно, что ты пришел. Тебя лучше знают в городе. Ты и откроешь митинг.

Бэрбуц произнес хорошую речь из окна зала заседаний. У него был густой баритон. Он умело подчеркивал согласные, говорил вдохновенно, выдерживал паузы, и слова лились бурным потоком. Фаркаш произнес речь на венгерском языке, а Албу согласился выступать по-немецки. Всем ораторам хлопали, митинг закончился пением «Интернационала». Люди не хотели расходиться, и Суру послал Албу на площадь сказать, что армия-освободительница завтра вступает в город.

Как только Трифан отпер двери зала заседаний, примарь города доктор Еремия Ион вбежал в комнату и стал требовать у Хорвата объяснений, почему его выгнали из собственного кабинета.

– На каком основании?.. – закричал он, но не успел закончить вопроса.

Хорват схватил его за плечо и спросил:

– Скажи-ка мне, за сколько времени ты сможешь построить триумфальную арку при въезде в Микалаку?

– Что?

– Ты меня отлично понял. Триумфальную арку в честь прихода советских войск. Даю тебе срок до завтрашнего дня: завтра после обеда арка должна быть готова!

– Срок, мне?.. Ты?.. Мне… которой…

Хорват встряхнул его:

– Завтра после обеда, говорю я тебе!

Только сейчас примарь понял, что Хорват не шутит. Он потер плечо, когда Хорват наконец разжал пальцы, и забормотал:

– Ну, как сказать… у нас нет бревен, нет людей… невозможно…

Хорват сделал знак Трифану встать у двери и следить, чтобы примарь не убежал. Примарь испуганно озирался по сторонам в поисках союзника, но вокруг все были незнакомые люди. Он потихоньку стал отступать к окну: надеялся позвать на помощь.

Хорват шел за ним по пятам, настиг его, снова схватил за плечо и рывком посадил на подоконник. Примарь задрыгал ногами и ударил Хорвата под ребро. На нем были желтые остроносые туфли, такие носили в двадцатых годах. Кто-то захихикал. Паску, лохматый рабочий из группы охраны, крикнул Хорвату:

– Выбрось его! Прошу тебя, Хорват, выбрось ты его на улицу!..

У примаря, побелевшего как полотно, захватило дух. Он не мог слова вымолвить. Хорват держал примаря так, что тот хорошо видел мостовую.

– Для фашистов у тебя были бревна, господин примарь! Для Советской Армии у тебя их нет?!

– Есть… есть… Я вам построю две триумфальные арки… Две арки… Только отпустите меня… У меня двое детей… Отпустите меня…

– Ну вот, видишь, как хорошо, когда мы находим общий язык…

Все расхохотались. Только Паску с досадой посмотрел на Хорвата.

– Почему ты не – выбросил его?.. Он ведь врет, как свинья!.. Нет у него никаких детей. Он бьет служащих примарии… Он и моему отцу дал пощечину, черт бы его побрал! Выбрось его!..

Потом, увидев, что Хорват не собирается выбрасывать примаря, Паску сам бросился к тому. Примарь схватил Хорвата за руку и спрятался у него за спиной. Хорват преградил дорогу Паску:

– Успокойся… Не будь дикарем! Придет время, рассчитаемся.

Когда Паску успокоился, Хорват повернулся к примарю:

– Думаю, что теперь мы договорились. Завтра утром ты примешься за постройку триумфальной арки.

По дороге домой Трифан упрекал Хорвата:

– Не надо было так шутить с примарем… Он может нам еще пригодиться.

– Если нам понадобится примарь, мы поставим кого-нибудь из наших.

Трифан неодобрительно покачал головой. Все это казалось ему слишком сложным. Он спросил:

– Ты не думаешь, что было бы лучше подождать распоряжений сверху?..

– Ну да, – иронически согласился Хорват. – Вероятно, завтра или послезавтра мы получим указания. Я уже вижу их: «Создайте местную партийную организацию». А то какие же еще распоряжения мы можем получить?.. Сейчас, в эти дни, связных используют для дел поважнее. На то мы и коммунисты, чтобы не плестись в хвосте событий. Конечно, через день-два, когда придут советские войска и установится порядок, все будет легче. Но до тех пор мы не имеем права сидеть сложа руки! И не забывай: советские воины тоже ждут нашей помощи. Немцы разрушили аэропорт. Нужно будет его восстановить.

У обочины тротуара бедно одетая женщина продавала вареные кукурузные початки. Товар ее лежал в новенькой детской коляске.

– Если бы ты не вернулся, – задумчиво сказал Трифан, – мы сидели бы и ждали манны небесной.

– Неправда! Вчера мы заглянули к Фаркашу. Он был как раз занят созданием партийной организации на фабрике. Я посмотрел на собравшихся людей и кое-кого узнал, Одного из них арестовали вместе со мной, ничего не нашли и через три месяца выпустили. Через него мы наладили связь с Бухарестом, а я вот до сих пор даже не знаю, как его зовут. Такие люди, как он, не станут ждать манны небесной… Потом, ведь и Фар-каш вернулся, и Бэрбуц здесь. Он хорошо работал. У него не было ни одного провала.

– Да, не было, верно, только…

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего… Просто подумал вслух. Черт его разберет, что на свете происходит, Может, купим кукурузы?

– Не надо. И советую тебе, Трифан, не думать вслух. Это вредно. Да, скажи мне, ты ведь все время жил в городе? Кто помогал моей жене?

– Не знаю.

Хорват потер подбородок:

– Все вы – славные ребята. Ей так и не удалось ничего узнать. Каждую неделю она получала деньги: клали под дверь. Она мне рассказывала, что хотела проследить, но так и не смогла этого обнаружить.

Хорват замолчал. Потом, пройдя несколько шагов, хлопнул Трифана по плечу:

– А еще говоришь, что, если бы я не вернулся, вы сидели бы сложа руки… Эх, если бы я не был таким безобразно толстым… Ну да ничего! Столько надо сделать, что скоро я похудею не меньше, чем на двадцать килограммов. – Он засмеялся. – Вот увидишь, я стану самым красивым парнем в Араде.

– Никогда не поймешь, шутишь ты или говоришь серьезно.

– Ладно, не философствуй. Как поживает твоя Елена?..

– Постарела.

– Ну, с тобой это не удивительно. Все пьешь?..

– Когда есть, что выпить…

– Сейчас воздержись от выпивки.

Затем без всякого перехода Хорват заговорил о Герасиме, которого считал стоящим парнем.

– Верно! – подтвердил Трифан. – Хороший парень…

Около префектуры они расстались. Хорват направился к уездному комитету партии, а Трифан пошел домой.

5

Только подойдя к зданию уездного комитета, Хорват пожалел, что не зашел сначала домой. Надо было все же сказать Флорике, что ночью он дежурит, что ему поручено наблюдение за пикетами. Но в помещении он сразу же забыл о жене. Сорок полицейских, выделенных полицией в помощь гражданским патрулям, стояли, выстроившись в ряд, и ждали приказа, чтобы разойтись по городу. Рабочие, железнодорожники и слесари с вагоностроительного завода были вооружены. У одних было немецкое оружие, захваченное у эсэсовцев в аэропорте, у других – винтовки городского гарнизона, присланные Вику.

Ружа, преподаватель химии в лицее Гибы Бирты, низенький человек с выпуклым, как мяч, лбом и светлыми жирными волосами, которому поручено было провести чистку в полиции, доложил Хорвату, что во время выполнения операции произошла стычка и он вынужден был применить оружие.

– Двое погибло, – закончил учитель. Он говорил тихо, смущаясь. – Я перенес трупы в морг. Томеску я еще не арестовал. Но, по имеющимся у нас сведениям, он будет сегодня вечером в «Серой крысе». Прошу вас дать мне четырех человек для облавы.

Хорват назвал ему фамилии и посоветовал не прибегать к оружию. Ружа пообещал сделать все возможное. Хорват провожал его взглядом, пока тот не вошел в актовый зал, где члены Союза коммунистической молодежи рисовали плакаты. Ружа должен был выбрать там какую-нибудь женщину для предстоящей операции, так как появление в «Серой крысе» пятерых мужчин могло показаться подозрительным.

Пикеты располагались на перекрестках центральных улиц, близ учреждений. Во втором пикете у примарии Хорват увидел Герасима и заворчал:

– Тебе чего здесь надо?.. Ты прекрасно знаешь, что тебе заступать на дежурство в два часа… Почему не спишь?..

– Не хочется, – засмеялся Герасим, – и потом дома мне скучно.

Хорват приказал ему отправляться домой. Герасим, надувшись, ушел. Узнав на улице от пикетчиков, что в «Серой крысе» готовится облава на комиссара полиции Томеску, он обрадовался. Домой он идти не думал, поэтому отправился в «Серую крысу».

«Серая крыса» была «истинно румынским» рестораном. Здесь впервые в городе появилось объявление: «Евреям вход воспрещен», здесь в узком кругу проводились пленумы «исторических» партий. Владелец ресторана кулак моц, «чистокровный румын», ловко спекулируя на этом, в короткое время стал одной из самых известных в городе политических фигур. На национальных праздниках 10 мая и 24 января^[5] он стоял на главной трибуне; он пел в румынском церковном хоре и был вице-президентом благотворительной Ассоциации румынских женщин, проживающих по ту сторону Карпат.

После разгрома немцев он сразу же нанял певицу, еврейку Розенцвейг, и развесил по городу афиши с ее именем.

В ресторане на старых цветных табличках с надписями: «Говорите по-румынски» – и других в том же духе теперь появился новый текст: «Алкоголь затемняет рассудок», «Кредит умер» и «Клиенты в состоянии опьянения не обслуживаются».

Герасим вошел в ресторан. Он не заметил ни новых надписей, ни желтых лент, на которых красовалось: «Сегодня поет Нуци Розенцвейг».

Засунув руки в карманы и нащупав пистолет, старый кольт, долго хранившийся в погребе, он стал пробираться между столиками. Посреди зала, возле бетонной колонны, поддерживающей потолок, он увидел свободный столик. Сел. Поблизости от него два барышника обсуждали болезни лошадей, которые якобы свирепствовали в уезде; после каждого глотка рома они целовались. Официантки, сравнительно молоденькие девушки в прозрачных блузках с национальным узором, ловко лавировали между столиками. Рассматривая многочисленных посетителей ресторана, Герасим оперся локтями на стол и только тогда заметил прислоненную к стакану карточку, на которой было напечатано: «Занято». Он огляделся и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, сунул карточку в карман, потом расстегнул ворот рубашки и закурил сигарету. Заказав пол-литра вина, он осмотрел зал, пытаясь определить по внешности комиссара полиции Томеску. Единственным, кто мог им оказаться, был высокий мужчина со шрамом под левым глазом, но официантка сказала, что это владелец бойни. Остальные посетители походили на дельцов, случайных политиканов, а некоторые на студентов ветеринарного института.

Вино уже разгорячило Герасима, и он почувствовал себя свободнее, когда вдруг к его столу подошел низенький человек с жирными цвета соломы волосами и выпуклым, как мяч, лбом. Рядом стояла высокая девушка с большими черными миндалевидными глазами.

– Простите, этот стол был оставлен для нас.

– Не думаю, – ответил Герасим и с деланным равнодушием стал смотреть на эстраду, где расположился оркестр; вышла Нуци Розенцвейг в платье из лазурного тюля.

Желтоволосый настаивал, тогда Герасим предложил им сесть, сказав, что скоро уйдет. Появился и владелец ресторана в темном костюме и крахмальной рубашке тонкого полотна с национальной румынской вышивкой, Герасим, не отрываясь, смотрел на певицу, до него доносились лишь отдельные слова из разговора хозяина с посетителем. «Да, господин учитель», «Сейчас, господин учитель», «Только что, господин учитель…»

Когда хозяин отошел, Герасим внимательнее пригляделся к учителю, однако ему куда интереснее было смотреть на его спутницу, девушку с миндалевидными глазами. В профиль она была даже красива, хотя сильно выступавшие скулы свидетельствовали о том, что она не всегда бывала сыта.

Герасим явно стеснял их. Они говорили о погоде, о каких-то несущественных мелочах. Герасиму удалось во время паузы, которую сделал оркестр, уловить целую фразу учителя:

– Думаю, что завтра будет хорошая погода… Небо звездное.

Желая показать себя вежливым и хорошо воспитанным, Герасим вступил в разговор:

– Да, барышня, я тоже понимаю кое-что в звездах. Завтра будет очень хорошая погода.

Ни учитель, ни девушка не обратили на него никакого внимания. Герасим отхлебнул вина и, опершись локтями о стол, посмотрел на них в упор, даже с вызовом.

– Если установится хорошая погода, надо будет заняться побелкой… – У нее был приятный голос, правда она картавила, да и вообще была похожа на еврейку.

– Известь можно достать у «Помпилиу и сын», – сообщил Герасим, полагая, что оказывает им услугу.

– Занимался бы ты лучше своими делами, – сказал ему учитель, и Герасиму стало неловко.

Сначала он хотел обругать их, но потом передумал. Он стал смотреть на Нуци Розенцвейг и, когда та закончила модную песенку, кубинскую румбу, громко захлопал. Увидев, что его аплодисменты раздражают учителя, Герасим захлопал еще громче.

Через несколько минут снова появился хозяин, и учитель со своей спутницей пересели за освободившийся столик, который прежде занимали барышники.

Певица запела новую песенку, но Герасим уже не слушал ее. Он подозвал официантку и спросил, не видела ли она случайно комиссара полиции Томеску. Та отвечала, что не видела, потом сразу же подошла к хозяину и сказала ему что-то на ухо. Хозяин вошел в один из отдельных кабинетов, задержался там на несколько минут и вышел, улыбаясь. Герасим встал из-за стола и быстро направился к этому кабинету. Отодвинул занавеску и сунул руку в карман, где лежал пистолет. В кабинете никого не было. На столе еще стояли остатки кушаний и несколько полных бокалов вина, Герасим расстроился. Он понял, что спугнул Томеску. Повернувшись, увидел учителя, входившего в кабинет. Тот тоже держал руку в кармане. Герасим отстранил его, вернулся к своему столику и попросил, чтобы с ним рассчитались. Спутница учителя все еще сидела и смотрела на отдельный кабинет. Что нужно здесь этим странным людям? Герасим не знал, что и думать. Он взглянул на электрические часы, висевшие на стене, – было четверть второго – и пошел к выходу.

Когда он явился на дежурство, на его приветствие никто не ответил. Двое пикетчиков играли в шестьдесят шесть, у одного было четыре козыря, его глаза так и сверкали от радости. Второй бросал карты нехотя и зевал, как будто его одолевал сон. Герасим сел в кресло с кривыми позолоченными ножками, о котором говорили, что оно сделано в стиле какого-то Людовика. Около двух часов ночи двое рабочих привели человека, которого они задержали как раз в ту минуту, когда он хотел влезть в чужую квартиру через окно первого этажа. Пожилой железнодорожник с изрытым оспой лицом занялся допросом.

– Документы у тебя есть?..

За арестованного ответил один из рабочих:

– У него их слишком много.

Действительно, их у него было множество. Рабочий бросил на стол несколько удостоверений, отобранных при обыске. Герасим подвинул к себе документы и стал их просматривать. Одно удостоверение было на имя Геннадия И. Петре, священника села Шимлеул де Сус; другое – на имя Параскива Иоаникие, адвоката, проживающего в Бырладе по улице Пиктилие, 4; третье, тоже фиктивное, – на имя шофера из Текуча; потом еще одно – пенсионера из Тимишоары.

– Что это за удостоверения? – спросил Герасим, повернувшись к арестованному.

Задержанный, одетый довольно элегантно, имел весьма оскорбленный вид. На шее у него был большой черный бант, рот кривила презрительная усмешка, а длинные розовые пальцы он складывал, будто для молитвы. Он подождал, пока станет совсем тихо (замолчали даже двое играющих в шестьдесят шесть), и только тогда ответил:

– Я их коллекционирую, господин начальник… Собираю коллекцию.

– Как это?

– Очень просто. Одни собирают марки, другие значки, спичечные коробки… А я собираю удостоверения…

– Да, но на всех твоя фотография…

– Конечно. Я стараюсь проникнуться духом каждого из этих граждан… Вы никогда не думали о том, что было бы, если бы вы оказались священником, шофером или адвокатом?.. Когда я выхожу на улицу с удостоверением на имя священника, я становлюсь добрым, меняю свой характер и таким образом проверяю теории Фрейда… Вы, надеюсь, знаете о Фрейде?

– Не слушайте его, – перебил один из рабочих. – Мы настигли его как раз, когда он влезал в окно.

– Я имею право… Ведь теперь демократия… Уже два дня как демократия. Каждый входит в свои дом, как ему нравится… А если б я ходил по улице на цыпочках, я тоже совершил бы нечто недозволенное? Это мое право… Когда лезешь в дом через окно, жизнь предстает совсем в другом свете… Это так необычно.

– Отведите его в полицию, – решил Герасим.

Человек с бантом даже не успел ничего возразить.

Двое рабочих, которые привели его сюда, скрутили ему руки и вытолкнули за дверь. Из комнаты, где расположились пикетчики, до Герасима долетело несколько возмущенных слов, сказанных арестованным, правда, слов вполне пристойных.

Через некоторое время пришел для проверки Хорват. Увидев Герасима, он набросился на него и схватил за борт пиджака.

– Что ты наделал, несчастный? Ты сорвал нам всю операцию в «Серой крысе»… Кто, черт бы тебя побрал, велел тебе интересоваться комиссаром Томеску?..

– Никто… Я услышал, что хотят его арестовать, и пошел, чтобы сделать это. Правда, мне не надо было спрашивать у официантки, ну да что ж поделаешь?.. Ошибся, признаю, но не понимаю, зачем из-за этого поднимать шум. Не взяли его сегодня, возьмем завтра…

В этот момент в комнату вошли учитель с соломенными волосами и его спутница. Герасим сделал знак Хорвату, чтобы тот замолчал, но тот громко продолжал:

– Я поставлю вопрос на обсуждение в партийной ячейке, пусть тебя проработают… Ты великолепно знаешь, что мне не нравятся эти анархические выходки… – Тут и он заметил учителя Ружу… – Вот товарищ учитель организовал целый отряд, заранее заказал столики, а ты сорвал облаву…

– Я не знал, кто ты, – вступил в разговор Ружа. – Сразу, как ты ушел, я послал вслед за тобой человека. К моему удивлению, ты пошел в пикет. Тогда я понял, что ты действовал самовольно… Нехорошо… Товарищ Хорват, надо бы поручить кому-нибудь проводить Ливию домой… Она потеряла с нами полночи. А живет далеко, в Шеге.

– Пойдешь ты, Герасим, – решил Хорват, внимательно поглядев на спутницу Ружи. – Надеюсь, эту задачу ты сможешь выполнить.

Герасим обиделся. Он положил пистолет в карман, вышел, не попрощавшись; подождал Ливию и пошел с ней рядом. Некоторое время он размышлял, не хотел ли Хорват унизить его, потом, изучив рисунок мостовой – симметричные ряды мелкого булыжника, – спросил себя, почему не мостят улицы более крупным камнем. Повернулся к Ливии:

– Ты в нашей партии?

– Да. С позавчерашнего дня… Я все время занималась плакатами, поэтому вы меня не знаете… По имени я вас знаю… Вы товарищ Герасим…

– Да. А что ты делаешь вообще?

– Я студентка… была студенткой… Меня исключили… Я организовала сбор в пользу политических заключенных…

– Так, понимаю… Ты далеко живешь?

– Да, но если вы устали, не надо меня провожать… Учитель Ружа опекает меня, как будто я маленькая…

– А ты уже не маленькая? Сколько тебе лет?

– Восемнадцать…

– Правда, ты уже не маленькая… А что говорят твои родители, когда ты так поздно возвращаешься домой?

– У меня нет родителей…

– Ясно… Так ты говоришь, что живешь в Шеге?

– Да, на улице Крэйесе…

– Это, кажется, очень красивая улица…

– Она была бы неплохой, если бы не грязь во время дождя…

– А в каких ты отношениях с товарищем Ружей? Там, в ресторане, вы говорили о побелке дома…

– Это просто так, лишь бы не молчать… Я познакомилась с ним только сегодня вечером… Он зашел к нам в комнату Союза коммунистической молодежи, искал какую-нибудь девушку. Выбрал меня. В «Крысе» красиво… Я там была первый раз… Теперь налево.

Они свернули на боковую темную улицу.

– И ты каждый вечер возвращаешься домой одна?

– Конечно, если задерживаюсь допоздна. По утрам я работаю в «Астре», на сифонной фабрике… Так что партийные поручения могу выполнять только во второй половине дня.

– Ты еврейка?

– Да. Если не хотите, не провожайте меня. Я живу недалеко. Надо еще пройти две улицы…

– Я уже столько прошел, что теперь мне все равно… Скажи, у тебя дома есть хлеб?

– Хлеб? А что?

– Я хочу есть… Если ты дашь мне кусок хлеба, мне не надо будет идти домой. Я живу на другом конце города, а в шесть должен быть на фабрике. Я работаю на текстильной фабрике… сборщиком…

– Немножко хлеба найдется.

Ливия Пухман жила на втором этаже старого дома, построенного еще во времена Австро-Венгерской империи. Комнаты с высокими потолками, прохладные; зимой здесь, вероятно, холодно. Комнату, которую занимала Ливия, загромождали всевозможные вещи: огромный письменный стол, заваленный медицинскими книгами, оставшимися после отца Ливии, врача, угнанного в Германию; за шкафом – скатанные ковры; канделябр с хрустальными подвесками и четырьмя лампочками, три из которых перегорели; несколько стульев, обитых толстым золотистым шелком.

– Если хотите, я вскипячу чай… Это быстро. У меня хорошая электрическая плитка…

– Вскипяти… А откуда у тебя сахар?

– Вчера давали в центре. Я стояла в очереди.

Выпив чаю, Герасим встал, потянулся и поблагодарил.

– Ну, а теперь спокойной ночи, товарищ Ливия. Мне нужно идти. Возьму на фабрике инструменты и пойду украшать триумфальную арку флагами. Надеюсь, ты тоже туда придешь.

– Конечно. Спокойной ночи.

6

После полудня сотни людей потянулись к Микалаке, где под наблюдением Герасима четверо служащих примарии воздвигали триумфальную арку. Столбы по-праздничному увиты гирляндами. Десять красных флагов (из пятидесяти, которые Албу достал у барона) украшали еще неоконченное сооружение. Из ящиков и нескольких досок, выломанных из соседнего забора, собирались соорудить небольшую трибуну, с которой будет выступать советский командир. Стало известно со слов каких-то людей, что советские войска уже прошли через Деву и двигаются теперь к Радне. Паску, который юлой вертелся у арки, было поручено установить связь с полицией, чтобы обеспечить в городе порядок..

Счастливый, что наконец-то и он получил важное задание, Паску помчался в префектуру.

В четыре часа в Микалаку прибыл и Фаркаш, вместе с Хорватом и Бэрбуцем. Осмотрев триумфальную арку, они явно остались довольны ею. Фаркаш послал кого-то за Албу: пусть достанет несколько метров красной материи для трибуны. Не прошло и часа, как А лбу принес сто метров. Фаркаш одобрительно хлопнул его по плечу и назначил ответственным за праздничное оформление арки. Гордый таким доверием, Албу натянул красное полотнище всюду, где только было возможно.

Взобравшись на арку, Герасим как раз укреплял красный флаг с нарисованными мелом серпом и молотом, когда послышался грохот танков. Несмотря на приказ Хорвата спуститься, Герасим остался наверху, ему хотелось первым увидеть советские войска. Ко всеобщему удивлению, грохот шел не со стороны Радны, а из Куртича. «Может быть, русские обогнули город, чтобы не попасть в засаду», – подумал Герасим. Но, повернувшись в противоположную сторону, он увидел несколько немецких танков.

– Немцы!.. Немцы идут!.. – закричал он что было мочи и чуть не свалился вниз.

В этот момент в конце улицы появился первый танк. Никто не ожидал прихода немцев. Охваченные паникой люди бежали кто куда. Пулеметы, установленные на танках, строчили им вдогонку.