Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Небо было ясное, с Муреша задул холодный ветер. Лучше пойти в уездный комитет. Там его ждет множество бумаг, для каждой нужно найти решение, и, может быть, ночь пройдет быстрее. Он жалел, что пошел к Албу: его страшила завтрашняя встреча с Вольманом.

Он быстро шагал по пустынным улицам. Он был один. Город, казалось, окаменел в тяжелом неестественном молчании. Бэрбуц повернул к уездному комитету.

Вахтеры смотрели на него удивленно, с восхищением.

– Привет, – торопливо поздоровался он. – У меня кое-какие дела.

Вахтер протянул ему ключи от комнаты. Он бесшумно поднялся по мраморным ступенькам, покрытым дорожками. Вошел в свой кабинет и сел в кресло. Спертый воздух комнаты хранил еще кисловатый запах застоявшегося дыма. Он встал, подошел к окну и распахнул его. Ночная прохлада ласково погладила по лицу. Вдруг на Бэрбуца нахлынуло давно знакомое отчаяние, страшное ощущение, будто он никогда уже не выйдет из этих четырех стен.

«Боже мой, – подумал он, – как я хотел бы спокойно, с душою поработать. К чему эти окольные, грязные пути? И нигде никакого выхода».

Его охватил тяжелый гнев. Сперва он почувствовал ненависть к Хорвату, потом к Албу, этому завистливому, бездушному и самоуверенному человеку, который может ничего не бояться.

У него кружилась голова, горели глаза, и вдруг он понял, что сейчас, как и тогда, начало осени… С отчаянием слабого пытался он отогнать тяжелые мысли. Медленно подошел к столу и опустился в кресло. В висках стучало. Теперь ему было все равно: прошлое его одолело.

2

…В 1936 году на ТФВ было решено провести забастовку протеста против увольнения нескольких рабочих. В зале кинематографа «Савойя» на собрании желтых профсоюзов секретарь социал-демократической партии Молнар открыто осудил идею забастовки, очень резко выступив против агитаторов, которые проводят подрывную, антирабочую деятельность как раз в тот момент, когда профсоюз ведет переговоры с бароном по поводу экономических требований.

И все же забастовка началась. Барон был в Англии, дирекция, растерявшись, не знала, что делать. Послали несколько телеграмм в Манчестер, но Вольмана там уже не было, а может быть, он не захотел отвечать. Прекуп лег в больницу, а события развивались своим чередом. Большое число рабочих социал-демократов во главе с Бребаном приняли участие в забастовке, хотя это и угрожало им исключением из партии..

Бэрбуц работал тогда электриком на городской электростанции. Это был спокойный человек, пользовавшийся авторитетом. Каждый раз, когда возникали какие-нибудь недоразумения с примарией, его выбирали делегатом от электростанции. Рабочие знали, что в 1918 году он был в Красной гвардии, и поэтому говорили с ним откровенно.

И вот среди шестнадцати рабочих электростанции началось брожение. В течение трех месяцев здесь работали два электрика, приехавшие из Плоешти, – Йонеску и Драгич, молчаливые, приветливые и честные люди. Драгич знал наизусть «Коммунистический манифест», декламировал «Император и пролетарий» Эминеску. Иногда вечером после работы рабочие собирались в «Золотой змее» и беседовали с одним из них. Бэрбуц подозревал, что Йонеску и Драгич коммунисты, но ничего не говорил и сам стал все чаще посещать эти сборища. За стаканом вина они говорили о самых обыкновенных вещах: о войне в Испании, о Гитлере, а нередко и о России.

В тот день, когда была объявлена забастовка на ТФВ, Бэрбуц отправился с матерью в компанию социального страхования, чтобы заказать ей очки, и пришел на электростанцию несколько позже обычного. Он застал рабочих возле динамомашин. Там было и несколько электриков с линии. Они возвращались с работы, а Драгич остановил их. Говорил, взобравшись на металлический ящик, Йонеску:

– Вот что, товарищи. Речь идет о таких же людях, как мы с вами. У них тоже есть дети и семьи. За что их увольнять? Только за то, что падают акции на бирже? Мы работаем, как лошади, выбиваемся из сил, но стоит на небе капиталистической системы появиться облачку, нас выбрасывают на улицу.

– Это подло! – крикнул косоглазенький паренек с редкими и очень длинными усами, дежуривший у динамомашины.

– И вот еще что, – продолжал Йонеску. – Если забастовщики с ТФВ останутся в одиночестве, если мы, их братья, не поддержим их в борьбе, они потерпят поражение.

– Тогда надо им помочь, – сказал какой-то рабочий. – Поможем им.

– Хорошо, но как? – спросил его Драгич, поднявшись на цыпочки, чтобы разглядеть, кто говорит.

Рабочий не ответил.

– Ясно, – вступил в разговор Йонеску. – Нас здесь шестнадцать человек. Если все мы проявим солидарность с рабочими с ТФВ, город останется без света. Вот как.

Йонеску слез с ящика.

– Что скажешь, а? – спросил Бэрбуца паренек.

– Он прав, – ответил Бэрбуц. – Надо поддержать.

– А потом и нас уволят, и мы окажемся на улице. Потеряем свой кусок хлеба.

– А если бы тебя уволили и тебя никто бы не поддержал, – быстро сказал Бэрбуц, – что бы ты сказал?

– Верно. К черту трусов! – задиристо крикнул другой паренек.

– Ну, так как же? – спросил Йонеску.

– Объявим забастовку!

В тот вечер город погрузился – в темноту. Патрули 93-го пехотного полка всю ночь ходили по утопавшим во мраке улицам.

Рабочие с электростанции принесли из дома керосиновые лампы и сидели, покуривая, в зале динамомашин.

– Вот так-то, – говорил Драгич. – Пока рабочие едины, они сильны. Поэтому некоторые и стараются разбить это единство.

Они долго еще разговаривали. Бэрбуц вспоминал весь вечер траншеи под Гюэ. И тогда о многом говорили, верили в будущее, но пришли войска и белая гвардия Хорти, и революция была задушена. Не раз Бэрбуцу казалось, что он забыл о тех далеких временах, но порой, услышав простые, обычные слова о солидарности рабочего класса, он вновь видел себя в заскорузлом от грязи мундире, с красной звездой на фуражке.

Дирекция ТФВ послала Вольману еще одну отчаянную телеграмму, и в ту же ночь пришел ответ:

«Положение требует вмешательства властей. Вольман».

В полицейской префектуре без конца трещали телефоны. Переговоры велись с министром внутренних дел, с сенатором Драгоманом, и приказ пришел быстро: «Немедленно арестовать подстрекателей, подкупленных Москвой».

Грузовики с полицейскими прежде всего отправились на электростанцию. Полицейские под командованием комиссара сигуранцы Бузату окружили станцию и арестовали всех рабочих; оставили только мастера-электрика Тапоша, чтобы он мог привести в действие динамомашины.

Когда они въезжали во двор префектуры, туда как раз прибыли и грузовики с арестованными с ТФВ. Всех их затолкали в большую комнату с цементным полом.

На другой день после обеда начались допросы.

До Бэрбуца очередь дошла только к полночи. Ожидая в коридоре, он увидел, как выволокли Драгича с посиневшим лицом и окровавленным лбом. Бэрбуц вздрогнул. Драгич ободряюще улыбнулся и сжал кулак.

Бэрбуца втолкнули в большой кабинет, где было совсем мало мебели, но на полу лежал ковер и в углу стояла плевательница, В комнате было две двери: одна– через которую он вошел, и вторая – которая вела в коридор, выходивший во двор. «Наверное, здесь происходят допросы». Ковер был чистый, с приглаженными ворсинками. Это его немного успокоило.

За столом сидел Варта, префект полиции, худой человек с седыми висками и черными кругами под глазами. Слева от него стоял Бузату – без мундира, в одной рубашке – и другой полицейский комиссар в черном расстегнутом мундире с белыми позументами. Все трое вспотели и тяжело дышали.

– Фамилия?

– Бэрбуц Петре, рабочий электрик на…

– Я не спрашивал, где ты работаешь! – заорал Бузату.

На какое-то время наступила тишина.

– Вас подстрекали к забастовке, – тихо сказал префект. – Не правда ли, Бэрбуц?

Бэрбуц молчал.

– Почему ты не отвечаешь?

– Я не знаю, что значит подстрекать, господин префект.

– А-а-а! – засмеялся Бузату. – И этот прикидывается дурачком.

– Почему вы объявили забастовку, Бэрбуц?

– Не знаю, господин префект. Я простой…

– Вот что, – продолжал префект тем же низким усталым голосом, которым он начал допрос. – Вы производите впечатление человека умного. Вы знаете, что мы беспощадны к коммунистам. Вы предпочитаете, чтобы вас приняли за одного из них?

– Нет, господин префект.

– Тогда скажите, кто подстрекал рабочих к забастовке. Ведь всякие последствия имеют свою причину, – И префект дружелюбно улыбнулся.

Бэрбуц молчал.

– Я жду, Бэрбуц.

– Не знаю, господин префект.

– Отведите его туда, – Варта указал на третью, замаскированную, дверь, которую Бэрбуц до сих пор не замечал.

Полицейские схватили его за руки, втолкнули в соседнюю, совершенно пустую комнату с красноватым цементным полом. Окно было замазано известью.

– У тебя десять минут на размышления, скотина, – сказал Бузату и толкнул его так, что он стукнулся о стену.

Бэрбуц остался один. Только в этот момент он понял, как ему страшно. Он слышал, как билось его сердце, глухо, словно под толстой тканью. Он попытался сосчитать удары, но безуспешно. Потом почувствовал голод и вспомнил, что почти два дня ничего не ел. Из соседней комнаты донесся настойчивый треск телефона, потом голос префекта:

– Да, я. A-а, здравия желаю, господин министр, честь имею приветствовать вас… Разве возможно, чтобы я не читал?.. Тройственный экономический союз между Италией, Австрией и Венгрией… Да, знаю. Сегодня подписал Муссолини… Нет, сюда к нам не очень-то доходят новости из иностранной прессы. Вот как, так и поставили вопрос? Из-за этого мы и остались за бортом?.. Да, конечно, я расследую, господин министр… Я найду решение, не беспокойтесь… Обычными методами… Нет, не стоит. Честь имею приветствовать вас.

Слышно было, как трубка легла на рычаг, потом раздался голос префекта:

– Приведите его. Достаточно.

Бэрбуца снова потащили к письменному столу, и Бузату заорал ему прямо в ухо:

– Ну, ты, говори, кто вас подбил на забастовку?

– Не знаю.

В следующий миг он получил страшный удар в подбородок. Красные круги заплясали у него перед глазами, а за его спиной полицейский комиссар кричал:

– Плевательницу! Плевательницу! Не видишь, что он плюет на ковер?

Бэрбуц сплюнул машинально, как у зубного врача. От нового удара в подбородок у него потемнело в глазах, он прикусил язык.

Префект стоял у окна и смотрел на улицу.

– Не будешь говорить?! – снова заорал Бузату и, не ожидая ответа, ударил его по лицу ладонью.

– Не смей плевать, свинья, – сказал другой полицейский комиссар, потом ударил его ногой в спину.

Префект повернулся к ним.

– Постойте минутку! – он снова подошел к Бэрбуцу. – Пошлите вы всех к черту, Бэрбуц, вы настоящий человек. К чему вам все это? Мы все равно узнаем имена подстрекателей. Допустим, вы не скажете. Допустим, вы нам не укажете их. Тогда мы допросим еще пятерых. И еще пятерых. Кто-нибудь из них да скажет. Вы доказываете, что у вас нет чувства товарищества. Почему вы не хотите избавить других рабочих от бесполезных страданий?

У Бэрбуца слезы навернулись на глаза. Только теперь он почувствовал себя униженным, оскорбленным. Голова разламывалась от боли, он боялся, что расплачется перед этими скотами.

Префект снова подошел к окну. Полицейские набросились на Бэрбуца.

Когда он очнулся, он сидел, прислонившись к стене. Ему смачивали лицо мокрой тряпкой. Префект стоял, Склонившись над ним:

– Вы герой, Бэрбуц. Вы вели себя мужественно. – Неожиданно он протянул ему руку – Я восхищаюсь вами. Вы курите? Нет, сейчас это вам было бы вредно. Я вижу вам повредили десну.

Он дал ему стакан воды.

– Йонеску и Драгич, не правда ли? Они приехали из Плоешти, их прислали оттуда коммунисты. Вы видите, мы все знаем.

Бэрбуц молчал. Он устал, смертельно устал. Комната вертелась у него перед глазами, голова префекта казалась невероятно большой.

Он очнулся на жесткой постели, завернутый в колючее солдатское одеяло. Он не знал, сколько прошло времени; все тело его горело. Он задремал и снова проснулся, почувствовав на себе взгляд префекта и двух комиссаров.

– Йонеску и Драгич? – спросил Бузату. В руке его тускло поблескивал кастет.

У Бэрбуца ныли все кости. Его тошнило, и казалось, что кровать качается.

– Это они?

Кастет рассек ему нижнюю губу и подбородок.

– Они, – с трудом проговорил он. Рот был полон крови.

Тогда префект тихо сказал:

– Хорошо, дорогой, теперь вас уже никто не побеспокоит.

Несколько дней он пролежал в больнице. Потом во время одного допроса его заставили подписать свои показания. Он еще немного отказывался, для виду. К чему отрицать, раз они и так все знают?

Затем последовал процесс в Тимишоаре и год тюрьмы. Он вернулся похудевшим, с хроническим кашлем и отвращением ко всему на свете. Его снова взяли на электростанцию.

Он с трудом засыпал по вечерам, а утром просыпался весь в поту. Во сне его преследовали лица военных судей, лица заключенных. Он узнал, что Йонеску и Драгич приговорены к заключению в тюрьме Дофтану на восемь лег.

С тех пор он стал избегать людей. Он начал брать книги в городской библиотеке. Спрашивал марксистскую литературу, но там были только Каутский и Богданов.

Жизнь текла спокойно, и до тридцать восьмого года ничего особенного не произошло. Но вот среди рабочих поползли слухи, будто палата труда сговорилась с бароном и предает интересы рабочих, что ожидается новый кризис и что, если легионеры захватят власть, барон обанкротится.

На стенах появлялись призывы, отпечатанные на ротаторе.

Рабочие с ТФВ, знавшие, что Бэрбуц работал в подполье, попытались привлечь и его. Он готов был согласиться, когда его вызвали в полицейскую префектуру.

Новый префект, молодой полковник, огромный, краснолицый, принял Бэрбуца холодно, говорил с ним грубо.

– Вы были в большевистской гвардии?

– Да, господин префект, – пробормотал Бэрбуц.

– Так. И были приговорены к году заключения за подстрекательство к забастовке?

– За участие, господин префект.

– Вы будете сообщать нам, кто, где и когда собирается. Вы настоящий румын, очень ценный человек, страна многого ждет от вас. Я рад был познакомиться с вами. Подпишите вот эту бумагу.

Вначале, когда в городе были арестованы руководители рабочих во главе с Хорватом с ТФВ, Бэрбуц боялся, как бы его не заставили теперь делать бог знает что. Но они оставили его в покое, и он видел префекта полиции только издали, во время парада, когда полковник получил генеральское звание за то, что отличился в боях за Севастополь. Йонеску и Драгич погибли под стенами Дофтаны во время землетрясения.

Бэрбуц стал мастером-электриком. Рабочие ценили его за горячность, с какой он подбадривал их, уверял, что надо ждать лучших дней, за ту смелость, с которой он защищал их интересы в конфликтах с примарией во времена, когда военные трибуналы работали беспрерывно и за малейший пустяк с тобой могли расправиться беспощадно, как с коммунистом.

Наступили тяжелые дни, начались бомбардировки. Бэрбуц должен был охранять электростанцию, а город гудел от грохота зенитных батарей.

Бэрбуц проникся глубоким отвращением к войне. Два его брата погибли на Волге, третий, часовых дел мастер, вернулся больной туберкулезом. Услышав о событиях 23 августа, Бэрбуц собрался уехать в Радну. Потом, решив, что разумнее сперва посмотреть, как развернутся события, вернулся в Арад и наладил связь с Фаркашем и Суру. Может статься, что архивы полиции уничтожены, да и кто теперь станет искать эти бумажонки? На митинге перед примарией он встретил Хорвата и, к своей великой радости, отметил, что Суру о нем очень высокого мнения. В дни, проведенные в подвале крепости, он много размышлял о своей жизни. И пришел к выводу, что все пережитое им с лихвой искупает его грехи.

Выйдя из крепости, он даже не удивился, что был избран в уездный комитет. Он работал день и ночь, и иногда ему казалось, что только теперь он начинает жить.

Потом Албу послали работать в сигуранцу, где он быстро выдвинулся, раскрыв саботаж на вокзале, выловив в короткий срок все банды террористов, действовавшие в ближайших районах. Бэрбуц относился к нему дружески, пока не увидел его как-то раз в буфете вместе с Бузату. С тех пор он начал его бояться. В первые месяцы Албу был очень почтителен с ним, говорил ему «вы» и пропускал в дверях. Но однажды Албу обратился к нему на «ты», а потом и вообще стал разговаривать с ним только на «ты».

Как-то в понедельник утром Албу без предупреждения вошел в кабинет Бэрбуца. В приемной толпился народ. Бэрбуц торопливо сказал:

– Очень важный вопрос, товарищ? Я страшно занят.

– Еще какой важный! – причмокнул губами Албу. – По поводу одного из членов уездного комитета.

– Что случилось? – нервно спросил Бэрбуц.

– Я случайно наткнулся на кое-какие бумажки сигуранцы. Среди них папка, на которой написано твое имя.

Бэрбуц побелел, как стена.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Почти ничего, – ухмыльнулся Албу. – Тоненькая папка. Твои показания в тридцать шестом году. Они стоили жизни двум товарищам. И еще одно показание в тридцать восьмом. Погибло еще человек пять в Рыбнице. Вот и все.

Руки Бэрбуца безвольно упали на стол. Он уставился большими вытаращенными глазами на Албу, потом опустил голову на руки.

– Ну, дорогой, не расстраивайся так, – подбодрил его Албу и хлопнул по плечу. – Это ведь лишь жалкие бумажонки. Подумай, какое тебе выпало счастье, что их нашел не начальник сигуранцы. Ты ведь знаешь Туркуша… Человек старого склада, с запятнанной репутацией, способный в любое время реабилитировать себя за наш счет. Он бы очень обрадовался, если бы наткнулся на твои показания.

На мгновение в глазах у Бэрбуца потемнело. Он ничего не различал, даже важного лица Албу.

– Я смещу его. Я поставлю тебя на его место.

– Мне нравится, Бэрбуц, что ты прямо идешь к цели, – улыбнулся Албу. – Это будет хорошо для нас обоих. И для меня и для тебя.

– А те бумаги?.. – почти шепотом спросил Бэрбуц.

– Когда ты внесешь свое предложение?

Бэрбуц беспокойно заерзал на стуле.

– Но на каком основании я буду требовать смещения Туркуша?

– На каком основании? Он сторонник Маниу! Об этом все знают. Почему он тянет целый год с расследованием убийства венгра, учителя из Инеу?

– А бумаги?

– Я вставлю их в рамку, – сказал Албу и засмеялся, сначала тихонько, потом захохотал громко.

За окном серый призрачный рассвет окутывал город молочной пеленой. Бэрбуц все еще сидел в своем кабинете. Он вздохнул, взглянул на часы: пять. Подошел к телефону, набрал номер и с тревогой стал слушать гудки.

– Кто? – спросил хриплый сонный голос.

– Я, Бэрбуц. Скажи, Албу, ты сжег те бумаги?

Сперва в трубке молчали, потом Албу прорычал:

– И из-за этого ты разбудил меня в пять утра?. Скотина!

3

Прождав два часа понапрасну, Симон поднялся со стула и сердито сказал:

– Я больше не жду ни минуты. Теперь я уже и обед пропустил. Не в этом дело, конечно, но то, что позволяет себе товарищ Бэрбуц, некрасиво. Он мог бы позвонить, чтобы мы не сидели и не ждали его, как евреи мессию. Я не хочу проводить никакого сравнения между Бэрбуцем и нашим Молнаром, однако я не помню, чтобы наш секретарь хоть раз опоздал на заседание…

Он перевел дыхание, собираясь продолжать, но Хорват жестом остановил его.

– Это верно, товарищ Симон.

Хорвату было досадно, что он должен подтверждать правоту Симона, однако ничего другого ему не оставалось. Действительно, Бэрбуц мог бы сообщить, что не придет, как-то объяснить свое отсутствие.

– Мы тоже уходим. Пошли, Герасим.

Герасим вздрогнул. Сначала он немного подремал, потом, углубившись в свои мысли, перестал слышать и видеть, что происходит вокруг. Ему было все равно, где сидеть: здесь ли, в фабричном комитете, в столовой или в любом другом месте, лишь бы не идти домой и не встречаться с Корнелией. Во время работы Петре сообщил ему, что из Инеу приехала Корнелия и что сегодня у них будет очень сытный ужин. Впрочем, вот уже три дня мать только и говорила, что о ее приезде. В доме она привела все в порядок и даже заняла денег, чтобы побелить спальню.

– Ты не идешь?

Герасим встал, рассеянно посмотрел вокруг и пошел за Хорватом, словно лунатик.

– Слушай, брат, ты что, уснул?

– Почти.

– Уж не влюбился ли ты?

В этот момент кто-то позвал Хорвата к телефону – звонили из уездного комитета.

– Это, конечно, Бэрбуц. Сейчас я ему такую трепку задам, что пух и перья полетят. Он поставил меня в глупое положение перед Симоном, да и вопрос о станках мы так и не решили.

Он вернулся в комитет. В дверях он увидел, что Герасим медленно направился домой. Хорват устало махнул ему рукой и подошел к телефону.

– Алло, Хорват, слушает… Прекрасно, дорогой товарищ Бэрбуц!.. Как? Кто? Привет, товарищ Суру…

Нет, я не сержусь. Я думал, это Бэрбуц… Не понимаю. Зайти к вам после обеда?.. Да, отлично, я и сам собирался зайти в уездный комитет… Хорошо, товарищ Суру, прямо сейчас. Привет.

4

Хорват совсем задохнулся, поднимаясь по лестнице уездного комитета. Он никак не мог понять, почему Суру устроил себе кабинет на третьем этаже. И все же, несмотря на усталость, он испытывал приятное чувство, подобное тому, которое испытывает путник, завидев, наконец, свой родной дом. Здесь каждая ступенька, каждый угол были ему знакомы и дороги. В первые дни после освобождения он сам сорвал картонные свастики со стен бывшего клуба немецкого землячества, сам призвал тогда людей добровольно убрать помещение, он же развесил здесь первые, написанные карандашом лозунги. Вначале на третьем этаже был отдел агитации. В больших пустых комнатах стояли десятки ведер с известью и мазутом. Отсюда, прихватив с собой малярные кисти, члены СКМ отправлялись писать на всех стенах и заборах: «Требуем правительства Национально-демократического фронта». А позднее, в период выборов, в этих комнатах скапливались тысячи трафаретов, множество афиш, призывов и газет, прибывавших с опозданием из-за того, что на почте сидели сторонники Маниу.

Теперь здесь на стенах были развешаны снимки местных предприятий и лозунги, старательно написанные городскими художниками.

Перед кабинетом секретаря Хорват остановился, чтобы перевести дыхание. Потом легонько постучал в дверь и стал терпеливо ждать ответа.

– Да.

Хорват не спеша вошел, нарочно ступая только по ковру.

Этот церемониал он усвоил после одного случая, который не так давно произошел у него с Бэрбуцем.

Срочно вызванный в уездный комитет, Хорват ввалился в кабинет к Бэрбуцу. Тот попросил его выйти:

– Уездный комитет партии, товарищ Хорват, это тебе не кабак, чтобы так вваливаться, словно ты деревенщина. Прошу выйти и постучать в дверь. Подожди, пока тебе ответят. Вот тогда и входи. И иди только по ковру, не запачкай паркет. Ты понял?

Хорват не понял. Рассердившись, он даже не спросил, зачем его вызывали, и вернулся на фабрику. Через несколько дней на фабрику пришел Суру и зло раскритиковал его.

– У нас было очень важное заседание. Обсуждалось предложение Бэрбуца о назначении Албу начальником полиции. Мы хотели знать твое мнение. А ты надулся, как ребенок, и ушел домой. Ведь по сути дела Бэрбуц был прав…

– В свой дом я должен входить, как к Вольману? – подскочил Хорват, защищая свою правоту. – Туда, где каждый уголок…

– Именно потому, что это твой дом, ты должен вести себя, как культурный человек… Бэрбуц, конечно, поступил неправильно, что не поговорил с тобой по-товарищески… Но это не причина для подобной выходки… Ну, так что ты думаешь?.,

– Я думаю, что Бэрбуц…

– Не о нем речь… Я тебя спрашиваю об Албу… Ты знаешь его еще по фабрике, вы вместе сидели в крепости… Как ты думаешь, он подойдет для этой работы?

Хорват почувствовал себя очень неловко. Ему казалось, что если он станет критиковать Албу, люди подумают, что он делает это из зависти, потому что того назначили туда, где он сам хотел бы работать. Поэтому он сказал:

– Что ж… Албу это неплохо…

– Будьте внимательней, товарищ Хорват, вы опять ступили мимо ковра, – встретила его шуткой секретарша Суру и показала пальцем на пол.

Хорват улыбнулся. Спросил:

– Суру у себя?..

– Да, он ждет вас…

Суру пригласил его присесть в кресло у стола.

– Как поживаешь, Хорват?

«Раз он меня так принимает, значит, речь пойдет а чем-то очень важном». Хорват уселся поудобнее, откинулся на спинку кресла и ответил в том же тоне:

– Спасибо, хорошо…

Суру закурил, потом подошел к Хорвату и, пододвинув свой стул, сел напротив.

– Вот зачем я тебя позвал… Рабочие с вагоностроительного завода, из железнодорожного депо и с других предприятий очень недовольны. Им трудно приходится.

«Может быть, он хочет послать меня на другую работу. К черту! Фаркаш в десять раз лучше меня…» Хорват не успел додумать, как Суру опять заговорил:

– Им очень туго приходится. И они сердиты на рабочих с текстильной фабрики… Знаешь за что?

«Ага! Вот в чем, дело!» – вздрогнул Хорват.

– Знаю! За то, что мы получаем полотно.

– Да. Им ведь нечего просить у хозяев… Не паровозы же им просить?..

– Ну, не паровозы, конечно, но и они кое-что получают. У них бесплатные билеты, они могут ездить на поезде, сколько хотят. Мы же, с ТФВ, не можем.

– И ты думаешь, что езда на поезде может их насытить?

Хорват не ответил. В сущности он был согласен с Суру. Ведь у рабочих с вагоностроительного завода даже бесплатных билетов не было.

– Я знаю, товарищ Суру. Я сказал только то, что говорят на фабрике. Сам-то я понимаю.

– Ну, тогда хорошо… Надо сделать так, чтобы этого повода для раздоров между рабочими нашего города не существовало. Тем более что враг цепляется за это, а люди уперлись как быки.

– Да, товарищ Суру.

– Мы тут посоветовались и пришли к выводу…

– Что нам следует отказаться от полотна?

– Вот именно. Мы, конечно, хотели бы знать и твое мнение. Тебе лучше известно положение на фабрике.

– Я считаю, что…

– Не говори мне сейчас ничего. Иди на фабрику и посоветуйся с активом. Хорошо?

– Хорошо. Но будет очень трудно. До сих пор мы боролись за то, чтобы нам платили полотном, а теперь вдруг… Нет, не перебивай меня, товарищ Суру. Я знаю и понимаю всю важность вопроса. Ведь именно из-за полотна избили Герасима рабочие с вагоностроительного завода… С тех пор он стал другим, вялый какой-то…

– Он отказывается выполнять задания?

– Не отказывается. Он делает все, что надо, но и только. Работает без души… – Хорват внезапно замолчал. Потом неуверенно продолжал: – Слушай, ты не думаешь, что было бы неплохо, если бы меня сменили?.. Пусть поработает другой товарищ, который лучше разбирается во всем, яснее видит все, со стороны… Он бы и потребовал отмены выплаты полотном?..

– Слушай, Хорват! Ты что, царанист или либерал, чтобы подавать в отставку, уходить с партийной работы? Да, мы добивались выплаты полотном, и тогда это было хорошо, а теперь будет лучше, если прекратят выдачу полотна. Ясно? Все течет, все изменяется. Вопрос в том, что ты лично думаешь по этому поводу, правильно или нет наше решение?

– Вы же прекрасно знаете мое мнение. Я много раз беседовал об этом с Фаркашем. Вся работа у него из-за нас стопорится. Знаю. Но потому-то я и говорю, что будет очень трудно.

– Правильно, товарищ Хорват. Придется бороться, чтобы сохранить доверие, которое тебе оказывают массы… Это тяжелая задача и, что греха таить, неблагодарная. Нелегко убедить рабочих отказаться от заработанного блага. Конечно, сознательные товарищи поймут, но большинство… – Суру встал. – И все же мы верим, что ты справишься.

– Еще один вопрос, товарищ Суру. Не знаю, как вы здесь, в уездном комитете, решаете проблему станков, известно ли вам о ней.

– Ну, кое-что известно. Насколько я помню, мы поддержали ваше предложение. У нас даже было специальное заседание бюро.

– Да, но конкретно ничего не сделано. Вы только согласны в принципе. Надо было принять решение. На первый взгляд кажется, что речь идет о ерунде. Но если бы это было так, барон не стал бы упорно сопротивляться. Речь идет о том, чтобы ввести новую смену в прядильне, а это означает, что будет еще по одной смене в каждом ткацком цехе. Мы могли бы обеспечить работой всех безработных текстильщиков города, которые либо ничего не делают, либо занимаются спекуляцией. Если мы начнем кампанию против выплаты полотном, было бы хорошо одновременно решить и проблему станков. Пусть уездный комитет примет решение и поможет нам добиться сборки… А остальное мы и сами сделаем.

– Ты хочешь, чтобы мы собрали бюро?

– Да.

– Хорошо. – Суру посмотрел в свою записную книжку, потом спросил. – Воскресенье тебя устраивает?

– Даже пасхальная ночь, товарищ Суру.

Глава XIII

1

Корнелия была недурна собой: большие черные глаза и длинные густые, как щеточки, ресницы. Иссиня-черные волосы ее были заплетены в две толстые косы, на концах каждой косы были завязаны желтые банты, накрахмаленные и тщательно выглаженные. К смуглому ее лицу чудесно шел зеленоватый вязаный джемпер из ангорской шерсти. Основной ее недостаток, подмеченный Герасимом, заключался в том, что девушка не упускала случая намекнуть на свое приданое. Иногда намеки были настолько прозрачны, что Герасиму становилось за нее стыдно. А Корнелия ничего не замечала. С невинным видом она без умолку трещала, как заводная, повторяя все, чему ее научили дома.

– Ах, какой хорошенький шифоньер! Но мой больше. У моего три полированные дверцы. Он стоил еще год назад, когда деньги были не такие дешевые, шестьдесят четыре тысячи леев. А в той дверце, что посередине, вставлено зеркало. Восемнадцать тысяч леев мы заплатили за зеркало.

– Садись, дорогая Корнелия, – приглашала ее мать Герасима. – Садись.

– Спасибо. Знаете, я привыкла к своим стульям. У меня их шесть, все одинаковые, обитые толстой полосатой материей. Четыре тысячи за кусок.

Увидев Герасима, она широко раскрыла глаза:

– Ты выше, чем я себе представляла. Ну, ничего, в моей кровати ты все-таки поместишься. Она тоже полированная и в ширину такая же, как в длину. Не знаю, уставится ли вся моя мебель в этой комнате!

Петре, который вернулся домой позднее Герасима, подлетел к Корнелии и оглядел ее со всех сторон.

– Значит, ты и есть Корнелия…

Он взглянул на Герасима, потом пошел на кухню, чтобы посмотреть, что привезла девушка съестного из Инеу. Должно быть, обследование удовлетворило Петре. Возвратившись в комнату, он сказал еще несколько фраз, а потом как бы невзначай спросил:

– Когда мы будем обедать?

Разумеется, тарелки у Корнелии дома блестели лучше, а края у них были резные.

– И они все в голубеньких цветочках. Я говорю, что это незабудки, а мама говорит, что они никак не называются. Разве может быть, чтобы цветы никак не назывались?

Герасим ел молча и все время думал об Анне. «Куда это она исчезла?» Вот уже несколько дней, как он вышел из больницы и исходил весь город, надеясь напасть на ее след. Но она исчезла. Он жалел, что не спросил у нее фамилию. Если бы он знал ее фамилию, все было бы проще. Он отправился бы к Албу, и тот нашел бы ее в двадцать четыре часа. Однажды ему пришла в голову мысль как-нибудь зайти к Албу, может быть, он сумеет и так разыскать Анну, просто по описанию. Потом он понял, что показался бы Албу смешным, а этого он не хотел ни за что на свете. Тем более, что Албу, которого он встречал после освобождения только четыре или пять раз, держался с ним сдержанно, официально.