Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– В воскресенье поедем за город. Развлечемся хорошенько.

– Разве ты не знаешь, что в воскресенье я иду на экскурсию с детьми из садика?

– Да. Я совсем забыл. Ничего. Может быть, и меня возьмете с собой. – Он отодвинул тарелку. – Что с тем мальчиком? Скарлатина?

– Нет, простудился… Вкусный суп?

– Да, – кивнул он головой. Потом спросил себя:! «А какой суп я ел?»

По улице, громыхая, проехала подвода. Потом послышался шум крупных дождевых капель.

Хорват встал из-за стола, взял жену за плечи и посмотрел ей прямо в глаза. Они были все такие же: голубые и ясные. У него же от усталости под глазами синели круги. Он глубоко вздохнул.

– Знаешь, Флорика… – заговорил он хриплым голосом.

– Тш-ш! – перебила она. – Разбудишь Софику.

Постель была как раз такой, как он и ожидал: прохладной и свежей. Он потянулся и зевнул во весь рот. Флорика мыла посуду на кухне. Он хотел немножко почитать, но буквы заплясали у него перед глазами – Все-таки день прошел не зря. Он закрыл книгу, потом вдруг приподнялся на локте и прислушайся к легкому дыханию Софики. Ему было хорошо.

Когда Флорика вошла в комнату, Хорват уже спал. Она посмотрела на мужа, хотела поругать его. Он совсем не думает о себе, о семье, приходит, ест и ложится спать. Но он заснул. «Ничего, – сказала она себе. – Успеем и завтра утром поговорить». Хотя знала, что ничего ему не скажет.

4

В воскресенье утром Софика проснулась ни свет ни варя. Она соскочила с постели, подошла к отцу и села на него верхом. Это уже вошло у нее в привычку, и Хорват сердился на нее за это только по воскресеньям, когда он мог бы поспать подольше. Поэтому он позвал Фло-рику и стал ругать ее за то, что она не охраняет его сон, но, проснувшись окончательно, успокоился и начал играть с Софикой. Их игры были всегда мальчишескими. Наверное, потому, что Хорвату очень хотелось иметь сына. Даже покупая ей игрушки, он выбирал, только игрушки для мальчиков: футбольный мяч, трубу, коня на палке или саблю. Флорика ругала его за эти вещи, а Софика плакала, что у нее нет кукол, как у всех ее подруг. Но Хорват быстро ее успокаивал: сажал к себе на колени и учил ездить верхом или становился на четвереньки и ползал по комнате. А если и это не действовало на нее, Хорват начинал смеяться, и Софика не могла устоять. Она тоже смеялась до слез. Часто Софика просила его засмеяться. Однажды Хорват спросил ее, почему ей этого хочется. Она ответила ему, сразу, не раздумывая:

– Потому что мне очень нравится, папочка, как ты смеешься.

Это был такой серьезный аргумент, что Хорват ничего не мог возразить, и каждый раз, когда хотел развеселить дочку, начинал смеяться.

– Вставайте, лентяи, – послышался из кухни голос Флорики. – Кофе готов.

Софика не хотела кофе, ей хотелось еще полежать в постели с отцом. Хорвату с трудом удалось убедить ее:

– А ну-ка, вставай, а то нам попадет от мамочки…

– Как будто ты боишься мамочку?

Хорват и правда не боялся мамочку. Разве что по воскресеньям утром. Тогда она сажала его на скамейку в кухне рядом с собой, заставляя мять картошку для пюре, или просто просила побыть с ней. Флорике нравилось чувствовать, что он рядом, объяснять ему, какой бы ей хотелось иметь дом – с тремя комнатами, с фруктовым садом и огородом. Когда она доходила до огорода, то вспоминала цены на рынке и начинала жаловаться на дороговизну. Хорват смертельно скучал. Ему хотелось бы пойти в сад, сесть в тени и посмотреть галеты (тем более, что воскресенье – это единственный день, когда он может спокойно почитать их), узнать, что происходит в мире. Ведь происходит множество самых различных событий. В некоторых странах появились телевизоры. Вот это изобретение! Можно понять, как передаются в эфире слова, но передача изображения – дело сложное. Кроме того, существует политика. В этой области все как будто еще сложнее. Особенно как подумаешь о советско-американских отношениях, которые очень ухудшились за последнее время. А Черчилль, разрази его бог, все никак не угомонится. Эта старая лиса прибегает к таким маневрам, распространяет такие слухи, что вообще хочется схватить его за горло, да и все тут.

С газетой в кармане Хорват идет в глубь сада. Флорика видит это:

– Ты куда, Хорват?

Хорват покорно возвращается и только хочет войти в кухню, как у ворот появляется Фаркаш. Сам бог его послал. Он шумно здоровается с ним.

– Фаркаш пришел, мы пойдем в сад.

Разгневанная Флорика появляется в дверях кухни, желая убедиться, действительно ли пришел Фаркаш. При нем она не может ничего сказать, бормочет что-то себе под нос, но, не в силах сдержаться, добавляет громко:

– Как будто в будни нельзя поговорить о политике!

– Очень важный вопрос, – успокаивает ее Фаркаш. – И потом я не надолго.

Они идут в сад, оба молчат. Наконец, Хорват, которого интересует, зачем пришел Фаркаш, спрашивает:

– В чем дело, Михай? Случилось что-нибудь?

– Да.

– Наверное, что-нибудь серьезное, раз ты даже от воскресной рыбалки отказался. В чем же дело?

– У нас вчера на заводе было профсоюзное собрание, и меня чуть не избили.

– Избили?

– Да.

– Хулиганы! Знаю. Последнее время и на наших открытых собраниях стали слышны их голоса, как бывало раньше. Значит, зашевелились сторонники Маниу.

– Не в них дело. Меня хотели избить сами рабочие.

– Хорошенькое дело. Ты шутишь?..

– Не шучу… Из-за вашего полотна. Наши рабочие недовольны, что вы получаете полотно.

– Вот это уж глупо! Значит, я не сержусь на богатых за то, что у них все есть, а сержусь на самого себя за то, что гол, как сокол.

– Не знаю, глупо это или нет. Но факт, что рабочие очень недовольны. И я слышал, что не только наши с вагоностроительного, но и железнодорожники. Думаю, надо будет поставить вопрос в уездном комитете. Потому что на вчерашнем собрании я понял, что наши рабочие больше злы на текстильщиков, чем на барона.

– Надо разъяснить им.

– Как?

– Не знаю как. Но надо проверить, не замешаны ли в этом какие-нибудь провокаторы. Недавно нам удалось добиться согласия на увеличение нормы выдачи полотна. Уездный комитет не возражал. В принципе и барон не против. Рабочие уже все знают. Это еще больше усложняет дело.

– Вначале и я тоже был не против, ты же знаешь. Но я не подумал о последствиях. Ведь мы-то не можем требовать у нашей дирекции оплаты натурой. Что она нам даст, вагоны?

К ним подошла Флорика.

– Вы еще не кончили?

– Все, Флорика, – ответил Фаркаш. – Кончили. Я пошел.

Хорват проводил его до калитки и вернулся на кухню. Флорика, обрадовавшись, что Фаркаш не засиделся, разрешила мужу полистать газеты. Но у того уже пропала охота. Он пошел в спальню и начал ходить взад и вперед. Четыре шага от двери до окна, четыре обратно. Как в камере. Ему кажется, что так лучше думается. Но ничего не приходит в голову. Надо бы побеседовать с кем-нибудь об оплате. Жаль, что Флорика ничего в этом не понимает. Жаль, что она вообще не разбирается в экономических вопросах, «Смотри-ка ты, опять встает та же проблема политической экономии. Надо бы заняться ею, а то я дурак дураком». Ему было досадно, что он до сих пор не занялся изучением экономики. У плиты слышен голос Флорики:

– Хорват, после обеда пойдем в парк. Зацвели каштаны.

– Хорошо, Флорика. Пойдем.

– Там очень красиво. А ну-ка, иди сюда. Помоги мне процедить суп.

5

Восьмого ноября – в ответ на демонстрацию рабочих седьмого ноября в честь Октябрьской революции – царанисты устроили манифестацию перед префектурой, С речами выступили господин Петреску, директор Румынского банка, книготорговец Mora и некий Антониу, адвокат из Брада, который восхвалял союзников. В заключение он вспомнил о дакийском происхождении румын, о традициях латинизма и прочел, крича во все горло, конец «Послания третьего» Эминеску:

– …О приди, могучий Цепеш, и, тяжелый сон развеяв…

Громкие речи и чтение стихов длились до позднего вечера. Манистские вожаки решили в заключение устроить грандиозное шествие с факелами. Рабочие со всех предприятий города по призыву рабочих партий попытались превратить националистическую манифестацию в мощную народную демонстрацию. Как можно было ожидать, инциденты следовали один за другим.

Военные, которые старались восстановить порядок, потрясали оружием, чтобы напугать штатских. Тогда неожиданно распространился слух, что солдаты будут стрелять в рабочих. Рабочие сгруппировались на соседних улицах, а манисты, думая, что рабочие испугались их, начали бить стекла общественных зданий. Два каких-то типа сорвали красные флаги с фасада префектуры, потом запели «Пробудись, румын». Школьники подхватили песню, и манифестанты начали стекаться к помещению уездного комитета партии. Как по мановению руки, появились списки, размноженные на ротаторе, с именами и адресами активистов партии. В числе первых стояло имя Хорвата с примечанием: «Убийца Еремии Иона». Фаркаш с трудом удержал Хорвата, который погнался за типом, распространявшим листовки.

– Стой, черт тебя возьми! – крикнул Фаркаш. – Лучше будет, если ты отсюда уйдешь.

– Я?!

– Да, ты. Ты толстый, и все тебя знают. Иди-ка лучше в уездный комитет и становись в караул!..

Какой-то пожилой железнодорожник, который схватился с одним агитатором-царанистом, был жестоко избит и умер до приезда скорой помощи. Рабочие ответили на это организацией пикетов; пикетчики ходили-по городу всю ночь. Известие об убийстве железнодорожника распространилось по ближайшим кварталам: Грэдиште, Перняве, Бужаке, Шеге. Стихийно рабочие стали объединяться в группы, вооружились ломами.

Во избежание столкновения между армией и населением командир местного гарнизона отозвал в казарму все войска, находившиеся в городе.

Хорват вернулся домой только под утро, когда все успокоилось. Одежда его была разорвана, лицо исцарапано, как будто он участвовал в каком-то сражении. Подойдя к дому, он испугался. Стекла выбиты, цветочные клумбы вытоптаны. Как же это он не подумал о своих? Сердце у него забилось, как бешеное. Флорика сидела одетая в углу комнаты и охраняла сон девочки. Хорват ничего не сказал. Он долго смотрел на нее, как бы прося прощения за случившееся. Вся усталость его прошла. Он вошел в кухню, затопил плиту и вернулся в комнату с тазом, в который начал собирать осколки. Флорика сидела неподвижно, молча уставившись в пространство. Хорват украдкой посмотрел на нее. Он не знал, что ей сказать. Когда молчание стало казаться уж слишком мучительным, он попытался думать о чем-нибудь другом, все равно о чем, но рассудок не подчинялся. Голова его была пуста, все чувства притупились. Он не заметил даже, что порезал руку. Он вздрогнул только, когда увидел, как Флорика наклонилась над осколками. Он повернулся к ней, обнял за плечи и хотел что-то сказать, но произнес только ее имя:

– Флорика…

– Не надо сейчас, Хорват…

Хорват долго смотрел на нее. У Флорики было усталое, печальное лицо.

– Тяжело тебе со мной, да?

– Да. Очень тяжело, Хорват… Не так представляла я себе жизнь. Ты знаешь, как… – И не в силах больше держаться на ногах, она скользнула вдоль стены и опустилась на пол. Она говорила, не глядя на Хорвата. – Ты знаешь, как… Я мечтала о спокойной жизни. Такой спокойной, чтобы вечером было слышно стрекотанье кузнечиков в саду. Я мечтала иметь много детей. И, не знаю почему, я представляла их себе очень непослушными. Непослушными шалунами. Такими, какой я сама была в детстве. Я думала, как буду сидеть дома, поджидать их возвращения из школы, буду ругать их за каждую плохую отметку и учить говорить всем соседям «целую ручку». Вот о чем я мечтала. Хорват… И больше ни о чем… Ах, нет. Я мечтала также о том, чтобы защищать их, если бы ты стал бить их ремнем. Отец бил нас ремнем, о который точил бритвы. Мы прятались по углам и звали маму на помощь. Это много, Хорват? Скажи? Я многого хотела от жизни?

– Нет, Флорика, – ответил ей Хорват, хотя знал, что сейчас любой ответ будет неподходящим.

– Ты обещал мне. Помнишь?..

– Да, Флорика… И ты увидишь, что…

– Не будем больше говорить об этом. Помолчи. Разбудишь Софику.

Глава X

1

– Здравия желаю, господин начальник. Разрешите доложить. Сегодня в два часа ночи в Микалаке пристрелили взломщика, его застигли на месте преступления., Он был предупрежден по уставу, это и в протоколе отмечено. Никаких документов не обнаружено. Судебный врач приказал перевезти труп в морг. Погранзастава передала двух перебежчиков: старика, счетовода ТФВ, Сами Перчига, и еще одного, назвавшегося Василикэ Балш. Он очень модно и элегантно одет, этот Балш, он заявил, что знает вас лично и даже был тесно с вами связан. Сейчас они оба в подвале. Признаний от них пока получить не удалось, хотя их допрашивали со всей строгостью.

Албу, которому давно надоели эти ежедневные рапорты, однообразные, монотонные, вздрогнул, услышав, что один из задержанных при переходе через границу утверждает, что знаком с ним. У Албу было такое чувство, будто Бузату, дежурный полицейский, намеренно подчеркнул эту деталь. Он поглядел на Бузату: невысокий, узкие костлявые плечи, лицо усталое, худое, левый глаз меньше правого, под ним – красный шрам, прямой, будто проведен по линейке, и тянется до самого подбородка. Память о драке с пьяным каменщиком в Бужаке. Бузату и сам был не прочь выпить. Даже весьма не прочь. Об этом говорил и его красный большой нос картошкой, свернутый на сторону. Черные тюленьи усы, пожелтевшие от табака, придавали ему вид человека свирепого, ни перед чем не отступавшего. Раньше его использовали только для допросов. Он работал быстро, и редко случалось, чтобы он не добивался признания.

– Ты говорил с ним? – спросил Албу.

– Еще нет. Я устал. Мы устроили облаву на рынке. Схватили одну девушку, господин начальник. Конфетка! Мне кажется, она цыганка. Ничего подобного я еще не видывал. Ей, конечно, нет и пятнадцати. Вы хотите, чтобы я поговорил с тем, который утверждает, что знает вас?

– Нет, дорогой Бузату… Я сам поговорю с ним.

– Как вам угодно, господин начальник. Привести его к вам сейчас?

«Хочет убедиться, действительно ли это мой приятель». Албу казалось, что старые работники полиции, которых он здесь застал, следят за ним, чтобы поймать его на чем-нибудь. Тогда уж он будет вынужден столковаться с ними. До сих пор он вел себя во всех случаях корректно. Даже во время облав. Хотя иногда очень трудно оставаться в рамках законности. У кого сейчас все в порядке, в эти смутные времена? То не хватает какого-нибудь документа, то документ неверно заполнен, то обнаружат несколько лишних килограммов муки, то незарегистрированный радиоприемник. Нет ни одного человека, к которому нельзя было бы придраться. «Но честь, престиж, – думал Албу, – все равно, что девственность: потерять их можно только раз и уже безвозвратно». Он говорил об этом и с Бэрбуцем, тот тоже сначала задумался. Но потом улыбнулся и, как будто речь шла о чем-то самом обычном, сказал:

– Видишь ли, Албу, девственность никому не видна. Не видна и совершенно бесполезна. Разве только чтобы удовлетворить собственную гордость.

А Бэрбуц не глуп. Все же Албу не хотел компрометировать себя в глазах сотрудников полиции. Иначе он не сможет держать их в повиновении. А это было бы совсем ни к чему! Тем более что работа, которой он здесь занимается, ему нравится. Раньше он был лишь ничтожнейшим служащим на фабрике. Тогда он был убежден, что люди делятся на две противоположные категории в зависимости от того, в каком ракурсе они видят мир. Можно смотреть на мир сверху вниз и снизу вверх. Снизу мир казался тесным, злым, серым. Как он выглядит сверху – а верх означал комнату Вольмана, – Албу не знал. Все же он представлял себе этот мир сказочным, ярким, полным удовольствий. Ему хотелось бы хоть раз увидеть человечество в таком ракурсе, но он был убежден, что ему никогда не представится такой случай. Только поступив в полицию, он почувствовал, что люди боятся его, его приказов, и первый раз в жизни он испытал душевное удовлетворение.

– Привести его сейчас? – повторил Бузату.

– Да, приведи.

Оставшись в кабинете один, Албу застегнул мундир ка вое пуговицы. Ему нравилось носить форму, у него было четыре мундира, и все сидели на нем безукоризненно. Он пользовался гражданской одеждой только при выполнении специальных заданий или тогда, когда знал, что не встретит никого из знакомых. На партийные заседания он приходил одетым особенно тщательно, здоровался со всеми за руку и улыбался. Знал, что все вокруг побаиваются его. Это его радовало. Только Хорват относился к его мундиру без всякого уважения. Громко спрашивал, играет ли он еще в шестьдесят шесть и не перестал ли жульничать.

– Это неправда, – попробовал однажды возразить Албу, но Хорват хлопнул его по спине и разразился дурацким смехом.

– Разукрасился, что рождественная елка! Еще бы такому не жульничать, черт возьми! – и снова тряхнул его, чтобы услышать, как звенят позументы.

С Хорватом и вообще со всеми своими старыми знакомыми он старался не встречаться. Ему нравились окружающие его новые люди, которые ничего о нем не знали и восхищались им. Когда барон позвал его к себе, он думал, что наконец-то он ухватил фортуну. По дороге он представлял себе, как произойдет встреча. Разумеется, он поведет себя с бароном, как равный с равным. Все же в глубине души он признавал, что барон сильнее его. Уже одно то, что барон позвал его, а не он барона, подтверждало это. Потом, уйдя от Вольмана, он пожалел, что они поссорились. Действительно, самое лучшее было бы подружиться с ним. Но никогда не знаешь, как к нему подойти. В тот же вечер, собрав всех постовых полицейских, он произнес такую пламенную речь против буржуазии вообще и барона в частности, что присутствовавший на собрании Суру поздравил его. В тот момент Албу действительно был убежден, что ненавидит барона. Позднее, оставшись один, он со страхом подумал, что барон может узнать, как он его ругал. Тогда Албу решил не произносить больше речей.

Дверь открылась, и на пороге появился Василикэ Балш в сопровождении комиссара Бузату.

– Я привел его, господин начальник.

Албу встал из-за стола и подошел к Балшу, зная, что в форме он выглядит и выше и внушительнее. Некоторое время Василикэ с любопытством смотрел на него, потом улыбнулся смущенно и несколько испуганно. «Он совсем не изменился, – отметил Албу. – Вот также улыбался он и тогда, на чердаке собора. Как капризна судьба! Оба мы начали с подвала крепости и оба оказались в одном и том же учреждении. Только в разных ролях».

– Ты не узнаешь меня, Якоб? – Василикэ специально назвал его по имени, чтобы подчеркнуть их близость.

Албу наморщил лоб. Краешком глаза он посмотрел на Бузату. Тот понимающе улыбнулся. У Албу вся кровь прилила к лицу.

– Что это за человек? – спросил Албу, повернувшись к Бузату.

Бузату вздрогнул. Вытянулся по стойке смирно.

– Василикэ Балш, товарищ начальник. Арестован за попытку тайно перейти границу. Человек, о котором я вам докладывал сегодня утром. Он утверждал, что знаком с вами.

– Я вижу его в первый раз.

Василикэ Балш окаменел. Пристально посмотрел на Албу, чтобы убедиться, не ошибся ли он случайно. Нет. Это был тот самый трусишка. Ведь они вместе с ним просидели три дня в одной камере.

– Но мы сидели в крепости…

– Меня не касается, где ты сидел, – перебил его Албу. – Меня интересует только то, что ты был на границе. Ты сказал, что мы знакомы… Хорошо, тогда, может быть, тебе знакомо и это? – И он ударил его кулаком в висок.

Василикэ Балш прислонился к стене, удивленно посмотрел вокруг и услышал приглушенный, словно доносящийся из соседней комнаты, пронзительный смех Бузату. «Как же это рн не узнает меня?» Он хотел что-то сказать, но в это мгновение Албу ударил его нотой по колену. Он почувствовал резкую боль в одном колене, потом в другом. У него вырвался крик.

– Замолчи, – набросился на него Бузату. – Орать здесь, в кабинете товарища начальника, компрометировать его?! Замолчи! Слышишь? – и он ткнул его кулаком в лицо.

Василикэ Балш скользнул вдоль стены, сжавшись, как меха гармони.

Придя в себя, он оторопело обвел взглядом комнату. Вначале он не понял, где находится, потом, увидев за столом Албу, вспомнил все. Он хотел встать, но эта попытка причинила ему острую боль. Язык у него стал клейким и распух.

– A-а, ты очнулся, господин Балш? – услышал он голос Албу и вздрогнул.

Албу подошел к нему и присел на корточки.

– Хочу дать тебе совет, дорогой Василикэ. Не говори больше никому, что мы знакомы… Так как это тебе ничего хорошего не принесет… Зачем ты хотел перейти границу?

– Потому что здесь мне тошно стало с такими, как ты, – иронически прошептал Балш. – Мне надоело, и я устал.

– А твой попутчик, Перчиг? И ему надоело здесь?

– Не знаю.

– Вот что, Василикэ. Мы ведь с тобой знакомы, даже, пожалуй, приятели. Я отпущу тебя, если ты кое-что мне скажешь. Перчиг – это человек барона. С какой целью он хотел перейти границу? Если скажешь мне это, ты свободен.

– И ты мне дашь тридцать монет?

Албу не понял намека. Он нахмурился.

– Я спрашиваю тебя в первый и последний раз. Учти это, дорогой Василикэ. Впрочем, чтобы тебе было не так грустно, скажу тебе, что ты принят за шпиона. У тебя обнаружен ряд очень важных документов. Тебя сам черт не спасет. Даю тебе три минуты.

– А чем ты мне гарантируешь, что, если я скажу, меня не будут считать шпионом?

– Своей дружбой,

– Ты просто свинья… но делать нечего. Все равно придется сказать – зачем тебе и его бить? Он переправляет доллары для барона.

Албу встал.

– Стало быть, переправляет доллары для барона.

Он пошел к окну, улыбаясь. Василикэ Балш тоже встал и прислонился к стене. Сказал:

– Я надеюсь ты человек слова, Якоб. Человек слова, говорю я.

Албу повернулся к нему.

– Да. Иди. Умойся и убирайся. Ты свободен.

2

– Ты ждешь кого-нибудь? – спросила Клара и не дожидаясь ответа, бросилась в кресло, зевнула.

– Да, доктора Молнара.

– Опять он придет? – сморщилась Клара. – Знаешь, папа, мне жаль тебя. С некоторых пор ты встречаешься со столькими идиотами…

Вольман нежно посмотрел на нее.

– Да, Клара. Со столькими идиотами…

Они пообедали в маленькой столовой, обитой вишневой парчою с мягким блеклым рисунком: кольца, кольца, симметрично расположенные, как восточная вязь. Здесь им было приятнее обедать, чем там, в большом холодном неуютном зале, где по углам прятались тени. После смерти Анриетты они старались не бывать в большом зале: Вольман потому, что там находила себе приют Анриетта во время припадков, а Клара просто потому, что зал ей не нравился.

Вольман спокойно курил, выпуская мелкие колечки голубоватого тяжелого дыма, пахнущего розами и инжиром.

– Что ты делаешь сегодня вечером, Клара?

– Скучаю.

– Как всегда, – прошептал он с упреком. – Жаль, ты ведь так молода.

– Ты тоже не стар, папа. Труда сказала мне вчера, что ты очень хорошо выглядишь. Все мои подруги влюблены в тебя.

То же говорила и Анриетта. Это была ее навязчивая идея. Она ревновала его даже к горничным, допытывалась, нравится ли им барон, и при малейшем подозрении увольняла. Случалось, что Вольман удивленно спрашивал:

– Где Луиза? Я давно ее не видел.

– Уже два месяца, как я ее уволила. Она воровка.

– Воровка? Вот бы не подумал. А Белла?

– И Белла воровка.

– Значит, ты и ее уволила?

– Да, мой дорогой. Она воровка и нахалка.

– Папа, что ты думаешь о Труде?

Вольман вздрогнул:

– О Труде? Это толстушка, которая все время смеется?

– Папа, ты невозможен. Это Матильда. Труда такая же высокая, как я. Ты несколько раз говорил с ней. Ты сказал даже, что она умная девушка.

– Да-да. Теперь я вспомнил. Очень умная девушка.

– Она влюблена в тебя. Говорит, что тебе не дашь и сорока лет.

– Клара, – недовольно остановил ее Вольман. – Ты знаешь, что мне это неприятно. – Для большей убедительности он надел очки и сел за письменный стол.

Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не зная, чем заняться, стал переставлять вещи на столе. Взгляд его упал на статуэтку Будды. Ее купила ему Анриетта. Как она догадалась, что такой подарок доставит ему удовольствие? «Наверное, узнала, что я учился в Каире… Сколько лет прошло с тех пор?.. Двадцать пять… Нет… Почти тридцать… Университет Эль-Азхар… Как странно. Это был мусульманский институт, но арабов и египтян училось в нем всего несколько человек…» В Европе война была в разгаре, университеты закрывались, а он не, мог терять времени. Тогда-то и пришла старому Вольману мысль послать Эдуарда заканчивать учебу на Востоке. Тем более что Египет был страной хлопка, а представителю семьи Вольманов не мешало знать восточные языки. К тому же сын Брауна тоже посещал лекции в Эль-Азхаре.

Там он и познакомился с мусульманами, талмудистами, буддистами… Коран его, правда, никогда не привлекал. Он не допускает полета мысли, парения души. Всюду одни только ограничения, барьеры, как и в талмуде и в Библии. Вот Конфуций – это совсем другое дело. Или буддизм. Он проповедует отдых, умиротворение. Само изображение Будды, улыбающегося, с круглым животом, успокаивает, как журчание родника. Он взял статуэтку в руки: какое спокойствие, какая умиротворенность! Бог, которого убила цивилизация. Вольману особенно нравились руки, раскинутые, как ореол лучей, вокруг пузатого тела статуэтки. Руки – это символы. Религиозный маскарад, но в то же время что-то грандиозное и беспокойное. Что бы сказал Хорват, если бы увидел эту статуэтку? Вольман нервно пожал плечами. Почему я сейчас думаю именно о Хорвате? И все-таки он снова вспомнил о заседании.

Они вошли все вместе, во главе с Симоном, в четверть девятого. Хорват сразу же подошел к окну и раздвинул шторы:

– Здесь слишком темно.

Обычно, встречаясь с фабричным комитетом, Вольман был внимателен, вел себя, как заботливый хозяин. За этой любезностью, впрочем, скрывалось холодное, непробиваемое презрение. На этот раз, однако, Вольман специально не сел, чтобы заставить стоять их. Хоть какая-то месть за разбитые стаканы! Но Хорвата не заботило соблюдение приличий. Он взял стул с высокой спинкой и сел верхом на него, предлагая и другим сделать то же:

– Да садитесь же, у нас нет времени.

Только Симон подождал, пока сядет барон, но и он избегал его взгляда.

К черту всю эту историю! Вольман закурил новую сигару, взял статуэтку в руки и, разглядывая ее прищуренными глазами, постарался ни о чем не думать.

Клара зевнула. Она решила не ходить с Джиджи и другими приятелями в кабачок. Ужасно сидеть в захолустном заведении, танцевать под избитые мелодии, которые напевают все официантки, или слушать разговоры о курсе доллара. Это унизительно. Вот если бы Эди не жадничал и разрешил ей поехать в Швейцарию. И вдруг она подумала, что, хотя отец выглядел хорошо, он все-таки состарился – стал эгоистом, перестал понимать не только ее, но и вообще все на свете. Она встала и расправила платье на коленях. В эту минуту дверь открылась и вошел Вальтер.

– В чем дело, Вальтер? – спросил Вольман.

– Вас спрашивают из полиции, – произнес слуга спокойно, тусклым, бесцветным голосом.

– Господи, – сказала Клара. Однако она была не в состоянии скрыть своего любопытства.

– Проси, – сказал Вольман. – Оставь меня одного, Клара. Может быть, ты пойдешь куда-нибудь сегодня вечером?

– Нет, у меня плохое настроение…

– Как хочешь. Вальтер, если придет господин Мол-нар, проводи его в гостиную.

– Опять я должна развлекать его? – нахмурилась Клара. – Я пойду спать.

– Я не просил тебя развлекать его, Клара. Да, Вальтер, – повернулся он к слуге, – кто там пришел?

– Господам Албу.

– Албу? Пусть войдет.

Оставшись один, Вольман спросил себя, что именно понадобилось Албу от него. Правда, когда он выгнал его, тот пригрозил, что они еще встретятся, но встреча, которую он имел в виду, конечно, не простой визит. Или, может быть, Албу одумался, понял, что для обоих лучше договориться? Впрочем, совершенно бессмысленно ломать себе голову, когда через две-три минуты он узнает, в чем дело. Вольман продолжал рассматривать статуэтку даже тогда, когда хлопнула дверь.

– Добрый вечер, – услышал он голос Албу.

Барон обернулся. С первого же взгляда он понял, что стоявший перед ним человек чувствовал себя очень уверенно, но старался не показать этого. Барон сдержал улыбку и пошел навстречу Албу, протягивая руку.

– Чему я обязан честью, господин Албу?

– Я просто хотел вас повидать, – и Албу криво усмехнулся, как будто сказал шутку, в которой сам усомнился.

Он поискал глазами стул, на который можно было бы сесть, потом далеко не грациозным движением поправил белые манжеты поплиновой рубашки. Вольман сидел прямо, подняв голову. Он, казалось, говорил: «Ну что ж, я жду».

– Присядьте, может быть разговор затянется.

– Да, возможно.

Албу грузно опустился на стул и вынул тяжелую серебряную табакерку, на которой кружок для монограммы не был заполнен.

– Прошу вас, – протянул ему Вольман портсигар из красного дерева.

– Спасибо, – резко отказался Албу.

Он закурил, потом затянулся и с удовлетворением кашлянул. Мгновение он смотрел на потолок, потом наклонился к столу и увидел статуэтку Будды.

– Это подлинник, – объяснил ему Вольман. – Относится к периоду махайяны.

– Я не разбираюсь в этом.

– Жаль. Это забавно. Махайява – второй период буддизма. Второй век до нашей эры. Слово это означает «большая колесница». Старый культ, или первый великий период, называется Хинайяна и означает «маленькая колесница».

– Вы шутите?

– Ничуть. «Маленькая колесница» означает колесницу, которая вмещает только одного верующего. То есть путь к избавлению можно пройти только поодиночке. Махайяна, «большая колесница», – это, как омнибус. Он везет целую группу верующих к нирване. Первый культ, Хинайяна, проповедовал Ашока за двести пятьдесят лет до рождества Христова. Он же построил первую буддистскую обитель в Паталипутре и он же заложил для потомства парк Лумбини на том месте, где родился Будда. Конечно, все мифы, рели-гия – глупости…

Албу не знал, что делать. Он чувствовал себя одураченным. Барон подавлял его своими знаниями. Ему не хотелось казаться полным невеждой. Он сказал:

– Ну, не такие уж глупости.

Вольман избегал его взгляда. Ему хотелось выиграть время. Он взял статуэтку в руки и стал вертеть ее.

– Интересным существом был этот Будда. Он не проповедовал веры в бога, но и не отрицал его. Он говорил, что и отрицание и утверждение – это близорукость.

– Да-да, очень интересно, – смущенно подтвердил А лбу.

– Да. Потому что, если бога нет, говорил Будда, значит, он не может влиять на существование и счастье людей. А если он существует, значит, он тоже должен подчиниться бесконечному кругообороту жизни и смерти. Это, впрочем, подтверждается смертью и рождением новых богов. Вероятно, поэтому он и проповедовал избавление путем личного самоусовершенствования.