Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Когда Трифан ушел, Флорика спросила:

– О какой это рубашке он говорил?

– Ни о какой, Флорика, дорогая моя… Рабочие кое-чем недовольны… Вот и все…

– А ведь ты говорил мне, что скоро будет лучше.

– Да, я тебе это говорил… Ну, а теперь оставь меня… Я пойду к Фаркашу…

– Вот, такой ты всегда. Ты где угодно чувствуешь себя хорошо, только не дома! Лишь бы уйти из дома. Днем ты на фабрике, вечером у Фаркаша. Почему бы тебе не найти себе место и для ночлега?

Он не мог уйти и оставить Флорику в таком состоянии. Последнее время она все чаще сердилась, иногда даже неизвестно почему. Как будто Хорват был виноват, что швабки из Нового Арада не привезли зелени на рынок или что килограмм шпината подорожал на четыре лея раньше, чем этого можно было ожидать. Мало того, Флорика обвиняла его и в том, что ей грубил булочник, который обвешивал покупателей, и в том, что примария теперь забирает мусор только два раза в месяц, и это в летнюю-то пору, когда все сгнивает за несколько дней.

– Почему в газетах об этом не пишут?

– Потому что не хватает места.

– Как это не хватает места? Да вот сегодня почти целую страницу занимает фотография этой, как ее, Нуци Розенцвейг или что-то в этом роде, ну той, которая поет в «Серой крысе». Для этого места хватает!..

– За это платят. На эти средства и существует газета.

– Ничего я не понимаю из твоих объяснений. Не могу я понять, почему не вывозят мусор. Говорят, в Абруде была какая-то эпидемия. И все из-за мусора!..

– Ты хочешь поссориться, Флорика?

– Нет, не хочу… Я просто так говорю тебе.

Фаркаша он не застал дома: тот был на каком-то заседании на заводе. Но Хорват не ушел, решил подождать его. Сел на стул, стул показался ему неудобным; он встал и принялся ходить по комнате; комната была маленькая, и через каждые два шага он должен был поворачивать обратно, так что скоро у него закружилась голова. Он сел на кровать, потом прилег, «А, все равно, – сказал он себе, почувствовав, что его одолевает сон. – Еще немножко, и я усну». Он пытался держать глаза открытыми. Потолок был закопчен, и только в небольших белых пятнах – там, где отвалилась штукатурка, отражался свет лампочки. «Если бы я остался дома, я мог бы спокойно спать».

Фаркаш пришел в полночь. Увидев Хорвата, он устало развел руками и сел с утомленным видом.

– Вот не думал найти тебя здесь. Сегодня у меня было столько дел.

– Можешь говорить мне все, что хочешь. Я все равно не уйду.

– Тогда предлагаю открыть пленарное заседание, – пошутил Фаркаш. – Что на повестке дня?

Хорват начал рассказывать ему все, что случилось. Вначале Фаркаш зевал, потом, заинтересовавшись, протер глаза.

– Вот что, Хорват. Нельзя отрывать крупные вопросы от мелких. Ведь в конце концов продукция зависит от нас, от нашей работы, а не от барона. А если ты не заботишься о рабочих, об их «маленьких» проблемах…

– Хорошо. Но что же делать?

– Точно не знаю. И все же у вас на текстильной фабрике все проще. Ты сказал, что Трифан предлагает Просить у барона полотна. Мысль неплохая. Только надо не просить, а требовать. Требовать! Понимаешь? На самом деле, почему не заставить его платить рабочим натурой? Хотя бы частично. И такое требование оправдано: сейчас инфляция, трудности.

– Идея неплохая. Завтра же я подниму об этом вопрос в фабричном комитете. Потом поставлю на голосование, и все…

– Не спеши, Хорват. Мне кажется, ты поторопился и с проблемой роста продукции. Надо было сначала вооружиться цифрами, продумать предложения и только после этого отправляться в дирекцию.

– Ты прав, знаю. Но сейчас не нужно усложнять… – Хорват был очень возбужден. Он стукнул кулаком по столу. – И пусть только посмеет барон сопротивляться!

– Ну что ж… Но не стоит рисковать. Лучше, если даже члены фабричного комитета ничего не будут знать. Обсуди вопрос сначала в партийных ячейках, потом в цехах. Дело надо организовать так, чтобы все рабочие были на твоей стороне, то есть на стороне коммунистов.

– Думаешь, кто-нибудь может быть против? Ты шутишь, Фаркаш.

– Я не шучу. Нужна агитация в пользу выплаты заработка натурой – полотном. Без сомнения Симон и барон узнают обо всем этом, и тогда они поймут, что имеют дело не просто с Хорватом, но с представителем пяти тысяч рабочих. Понимаешь?.. Таким образом предложение не провалят ни в фабричном комитете, ни в дирекции. Но это только одна сторона вопроса. Другая сторона, гораздо более важная, заключается в том, что этой кампанией ты сможешь поднять престиж партии. Ну, а теперь спокойной ночи! У меня уже глаза слипаются.

5

В конце февраля Трифан получил письмо из Москвы. В адресе отправителя значилось советское Общество Красного Креста и Красного Полумесяца. Трифан внимательно изучил конверт, проверил, правильно ли написан адрес, чтобы не распечатать по ошибке чужого письма. Убедившись, что письмо адресовано именно ему, он вскрыл конверт, надел очки и начал читать вслух, чтобы слышала и жена.

«Уважаемый гражданин Трифан!

Мы считаем своим долгом сообщить Вам последнее желание Вашего земляка и друга Штефана Месароша».

– Месарош, Месарош… – пробормотал Трифан. – Смотри-ка, уже двадцать лет как я ничего о нем не слышал.

– Какой это Месарош? – спросила Елена.

– Я тебе рассказывал о нем. Тот самый, с которым я служил в армии в первую мировую войну. Знаешь, тот, что стал комиссаром в девятнадцатом году. Потом, его арестовали и заключили в Сегедин. Помню, он мне оттуда прислал письмо. Его приговорили к двадцати пяти годам. И его, и его жену.

Он стал читать дальше.

«Вероятно, Вам известно, что дочь Штефана Месароша, Марта, которая родилась в тюрьме, воспитывалась в эмиграции в Вене. В тридцать втором году, когда семья Месароша была амнистирована и выселена из Венгрии, они поселились в Вене. В тридцать четвертом году Месароши эмигрировали в Советский Союз. В тридцать шестом, оставив ребенка на попечение советского государства, они поехали добровольцами в Испанию. Там Штефан Месарош потерял жену. Он вернулся в тридцать восьмом году в Советский Союз, потом, после объявления войны, добровольно вступил в ряды Красной Армий. Погиб он на Волге. Товарищи, которые его похоронили, переслали нам все документы, найденные при нем. Среди документов мы нашли письмо, в котором он изъявлял свою последнюю волю: пусть после победы, если его не будет в живых, Марту отправят в Румынию к его другу Георге Трифану. Только сейчас нам удалось узнать Ваш адрес. В случае отказа просим Вас немедленно нам сообщить. Советское государство имеет все возможности вырастить в хороших условиях дочь героя Штефана Месароша».

– У нас будет дочь! – воскликнула Елена.

– Ты хочешь?

– Ну, конечно, хочу.

В тот же вечер Трифан отправил в Москву телеграмму.

Марта приехала через две недели. Это была невысокая худенькая девушка. Большие черные глаза ее смотрели удивленно. Она знала всего несколько слов по-румынски и чувствовала себя здесь совсем чужой. Не находила себе места. Все в городе казалось ей странным, нетронутым, как будто здесь и не бушевала война. Она провела четыре военных года очень далеко, в Средней Азии, в городе Фрунзе, в Киргизии. Девушка помнила, что не всегда случалось быть сытой, а порой и есть горячую пищу и что после занятий она ходила в госпиталь и писала письма раненым. Больше ей нечего было рассказать.

В первые же дни после приезда она попросила найти ей преподавательницу, ей хотелось учиться румынскому языку. Каждый раз, как Марту спрашивали, что она хотела бы делать, девушка коротко отвечала: «Хочу работать». С Фаркашем, который знал русский язык, Марта подолгу разговаривала. Она рассказывала, как ей приходилось ходить пешком в школу за шесть километров, потому что в городе все большие здания были заняты под госпитали. Вспомнила, как однажды в очень сильный мороз она расплакалась, ей захотелось лечь на шпалы и умереть. Потом она сказала себе, что солдаты неделями не выходят из насквозь промерзших окопов и у них даже нет надежды войти через полчаса в теплое помещение. И Марта тогда же сочинила стихотворение о самоотверженных советских воинах. Придя в школу, она записала его и, чтобы не потерять, спрятала листок в ботинок. Через несколько дней, когда вместе со всем классом Марта пошла в госпиталь – они давали там концерт самодеятельности, – она вспомнила о стихотворении и захотела прочитать его. Но на листке, вынутом из ботинка, нельзя было разобрать ни строчки. Она очень огорчилась, у нее не хватало сил сознаться, что она не помнит стихотворения. И когда объявили о ее выступлении, Марта вышла вперед и тут же сочинила новое стихотворение. Солдаты долго аплодировали ей. Только выйдя из госпиталя, она сообразила, что в стихотворении не было ни одной рифмы, это были всего-навсего наивные мысли о героизме. И еще одно воспоминание сохранилось у нее: сероглазый киргиз пригласил ее к себе в дом и угостил конфетами. Сын киргиза, смуглый и застенчивый пастух, играл ей на свирели. Потом ее отвезли в Москву, в Красный Крест, и она жила в очень чистой и очень теплой гостинице. Там ей рассказали о ее отце, о его смерти и о том, что она поедет в Румынию.

Однажды Марта неожиданно спросила Трифана, может ли она называть его папой.

Трифан, разволновавшись, что-то забормотал и поцеловал ее в лоб.

– Да, конечно, Марта!

И чтобы доставить ей радость, отыскал письмо, полученное от Месароша двадцать лет назад.

«Дорогой Георге!

Как ты и предвидел, я в тюрьме. Я получил двадцать пять лет. Думаю, что у меня будет достаточно времени обо всем поразмыслить. Но уже сейчас я уверен, что никогда ни о чем не пожалею. Если бы мне пришлось начать все сначала, я поступил бы точно так же. Разве что действовал бы с большей убежденностью, с большим подъемом и ожесточением. Конечно, тебе покажется странным, но даже здесь, в четырех стенах, я чувствую себя свободнее, чем многие из тех, которые находятся на свободе. Однажды в окопах я спросил себя, что такое свобода. Тогда я еще не мог найти ответа. Так вот: свободен тот, кто не должен лгать, кто может любить и ненавидеть от всего сердца, кто не должен произносить лишенных смысла фраз, кто не дает пустых обещаний, у кого хватает мужества говорить всем все, что у него на душе. Примерно так я представляю себе свободу. Дорогой Георге, я свободный человек. Ни цепи, ни решетки не испугали меня, я всегда говорил все, что считал нужным сказать. Но не поэтому я пишу тебе. Мне сообщили, что моя статуя Бетховена (которую я сделал еще в Араде) получила премию Немецкой Академии, 50 000 марок. Сделай так, чтобы эти деньги попали в МОПР. Вот и все.

Заключенный 3941, Штефан Месарош».

Глава VI

1

Клара Вольман лежит в постели. На ночном столике лампа, она отбрасывает длинные тени на ее лицо. Клара надула губы, как капризная девочка. Закутанная по самую шею в желтое шелковое одеяло, она кажется фарфоровой куклой.

У кровати на стуле сидит Вальтер. В руках у него английский роман, который он читает вслух. Читает монотонно, без выражения, как автомат.

Время от времени Клара поглядывает на него. Но он ничего не замечает, ничего не слышит. Читает дальше, все так же монотонно, без выражения. Клара вызывающе откидывает одеяло. Под прозрачной ночной сорочкой видна грудь. Она поднимает глаза на слугу в надежде поймать его взгляд. Ей хотелось бы увидеть Вальтера смущенным, растерянным. Слуга не обращает на нее ни малейшего внимания, она вся заливается краской. Истерически кричит:

– Разве ты не человек?!

Вальтер прерывает чтение, плотнее сжимает колени и отвечает очень корректно, хотя в голосе его чувствуется легкое недовольство человека, которого оторвали от важного занятия:

– Я слуга господина барона.

Он снова берет с колен книгу в знак того, что хочет продолжать чтение. Клара понимает – слуга дал ей понять, что он здесь не по своему желанию, что он лишь выполняет поручение, которое не доставляет ему особенного удовольствия. Но это явная дерзость!

– Я скажу, чтобы тебя уволили!

– Как вам угодно, мадемуазель Вольман.

– Не называй меня мадемуазель Вольман.

И для большей убедительности она начинает швырять в него всем, что попадет ей под рук у. Вальтер не отстраняется. Он встает и отвечает так же спокойно, как и до этого:

– Я понял, мадемуазель Вольман. Вероятно, вы устали.

– Нет! Я хочу, чтобы ты мне читал!

Слуга садится на место и продолжает читать так же механически, как и раньше.

Клара дрожит под одеялом. Сейчас она способна на что угодно. Тысячи мужчин в городе были бы счастливы хотя бы руку поцеловать ей, а этот человек… этот слуга… Она снова смотрит на него. У Вальтера красивый мужественный профиль: крупный, прямой нос, как бы продолжающий линию лба. Густые черные брови, большие голубые-преголубые глаза, чувственные губы, а когда он читает, видны крупные, похожие на клавиши из слоновой кости зубы.

2

В соседней комнате перед Вольманом сидит Эмануил Прекуп, главный инженер фабрики. Это высокий подтянутый человек лет под пятьдесят. Если бы не морщины на лбу и не седые виски, он выглядел бы горазда моложе. Одет он весьма изысканно. В манере разговаривать, в жестах, во всем его облике чувствуется, что он получил воспитание в английском колледже. Когда он берет со столика стакан вермута, рука его не дрожит, напротив, он как будто хочет показать барону, что значит владеть собой. Он нарочно держит стакан у самого рта – рука ничуть не дрожит – и спрашивает с притворным любопытством:

– Вы полагаете, что Албу может быть нам полезен?

– Да, конечно. Как только нам понадобится.

Вопрос показался Вольману лишним, ведь Прекуп отлично знает, что предпринимается на фабрике. И все же он добавляет, чтобы все было ясно до конца:

– Разумеется, речь идет не только о простой признательности. Я сообщу ему, что поместил в одном из лондонских банков некоторую сумму на его имя.

– Ну, тогда совсем другое дело. Вы же знаете мою точку зрения: лучше положиться на деньги, чем на человеческие чувства… И еще один вопрос, господин барон. Вы уверены, что не будет осложнений с закупкой машин?

– Вы имеете в виду помещение капитала в Англию, – улыбнулся барон. Однако шутка кажется ему несколько неуместной, и он хмурится.

Прекуп, человек воспитанный, не хочет, чтобы барон испытывал неловкость. Он слегка улыбается, ровно настолько, чтобы улыбка казалась естественной.

– Да что поделаешь, если скверные англичане взяли у нас деньги и не хотят присылать машины. – Однако он чувствует, что его ответ тоже неуместен, и продолжает серьезно: – Это было одно из самых замечательных ваших дел. Вам удалось переправить или, вернее, поместить в безопасное место приличную сумму. Представляю себе выражение их лиц, когда они услышат, что станки никогда не прибудут к нам. Именно поэтому я и спросил вас об Албу. Ведь он занимает теперь такую должность в полиции, что, боюсь, как бы у него не закружилась голова…

Барон тоже пытается поднести стакан ко рту так, чтобы рука не дрожала. Это ему не удается. Рука заметно дрожит. Рассердившись, он хочет поставить стакан на стол, но делает слишком резкое движение, и вино проливается на брюки. Вежливый как всегда Прекуп делает вид, что смотрит в другую сторону.

Наступает неловкое молчание.

«Старею», – замечает про себя барон. Он чувствует во рту привкус горечи. Как бы хотелось ему сейчас быть одному, подойти к зеркалу, посмотреться в него. Всякий раз, как годы напоминают о себе, он становится мрачным и злым. Даже по отношению к себе самому. «Так тебе и надо, старый осел, раз ты доживаешь свой век здесь, в этой провинциальной дыре. Ведь солнечный берег Италии все время звал тебя!» В такие минуты он предъявлял себе счет за годы, потерянные среди станков, в мрачных конторах, в подсчетах прибыли за тысячи километров полотна.

В былые годы по ночам, когда рабочие уходили с фабрики, он бродил один по цехам, гладя станки и вдыхая пары белилен. Тогда он говорил себе для бодрости, что недолго осталось ждать, что скоро он сможет спокойно слушать симфонии Бетховена в концертном зале Бонна, трогать мраморные колени Моисея и подмигивать Джоконде. С годами это «недолго осталось» все больше отдалялось, пока совсем не исчезло. А через несколько лет он понял, что уже не хочет видеть создание Микеланджело, и даже симфонии Бетховена влекли его не так сильно, как прежде… Теперь, когда он осознавал, что годы прошли, что он уже не сможет обнимать тех женщин, о которых мечтал и которых так желал в молодости, что он не будет наслаждаться ни волнами Средиземного моря, ни тенью олив в Каталонии, Вольман чувствовал себя ограбленным. Его угнетало то, что свои немногие свободные часы он тратит на чтение полицейских романов. И все же только эти часы приносили ему в последнее время хоть какую-то радость.

Вольман с ненавистью посмотрел на Прекупа: этот каждое лето ездил куда-нибудь на Запад. Он сорил франками в Монте-Карло, обнимал мулаток в Алжире, аплодировал захватывающим забегам на королевских дерби в Лондоне, взбирался на склоны Альп и фотографировался у подножия сфинкса. И все это на деньги, которые он заработал на фабрике. Он пожил в свое удовольствие. Конечно, Прекупу нечего бояться старости, он сможет спокойно сидеть у камина и вновь переживать прогулки по Санта-Мария в Риме, вспоминать поездки на «Куин Мэри» и попойки в барах площади Пигаль. «В сущности, какие у него заботы?^

Выполняет определенные задания. И все! А я?..» Неотвязные думы об этом огромном предприятии, страх перед бесконечными заседаниями фабричного комитета… Хорват… Ах, если бы можно было все начать сначала…

Из комнаты Клары доносится голос слуги. Прекуп, которому показалось, что молчание слишком затягивается, кивнул головой на дверь и спросил:

– Кто это?

Вольман вздрогнул. Потер лоб и ответил тихо, чужим голосом:

– Слуга.

– А-а, – легонько кивнул головой Прекуп. – Господин Вальтер. – Не зная, что сказать, он встал, подошел к камину, потом вернулся обратно. – Как решим с полотном?

– Ах, да. Хорошо, что напомнили. Я говорил с Молнаром об этом. Надо сделать. Хорошо бы помочь им в этой кампании. Знаете, это вопрос престижа. А вы могли бы поговорить с Симоном. Почему это должно стать заслугой толстяка? Не так ли?

– Вы правы, господин барон. Думаю, что, если мы с этим вопросом покончим, страсти утихнут очень надолго.

3

Прекуп посмотрел на часы. До встречи с Симоном оставалось еще много времени; ему стало тоскливо, во всем теле он чувствовал какую-то слабость. Он поправил белый манжет, сделал еще несколько неуверенных шагов, и вдруг это бесцельное хождение начало его раздражать. Так случалось всякий раз, когда нужно было с кем-нибудь встретиться. Его охватило возбуждение. На бульваре он вошел в освещенное фойе кинематографа. Картина уже началась, из зала доносилась громкая музыка, у входа толкалось несколько молодых людей. Вдруг он увидел свое отражение в зеркале: тощий человек, стянутое поясом пальто, лицо длинное, худое, квадратный подбородок. Из-за густых бровей всегда казалось, будто он чем-то недоволен, улыбка получалась у него вымученной, какой-то болезненной. Он сдвинул шляпу на затылок, открыв высокий узкий лоб, обрамленный редкими прядями черных волос. Потом повернулся на каблуках и вышел.

Вечерняя сутолока города вызвала у него улыбку. Его забавляли претензии маленького городка походить на большой город, где все спешат, где все заняты, где автомобили мчатся с невероятной скоростью и влюбленные устремляются в парки, как только начинает темнеть. В сущности, этот городок одновременно наводил на него тоску и забавлял его: ему казалось, – он и сам не знал почему, – что все лишь делают вид, будто бы они невероятно заняты, хотя на самом деле спешить им решительно некуда.

Прекуп вошел в кафе и заказал пирожное. Оно оказалось слишком сладким, какое-то подслащенное мыло. Это еще больше разозлило его. Он уплатил и ушел, хлопнув стеклянной дверью.

Часы на башне примарии показывали половину девятого. Он глубоко вздохнул и направился к парку. На него напала меланхолия, ему захотелось выпить рюмку хорошего коньяку, прилечь, полистать какую-нибудь книжонку и уснуть.

Он подумал, не пойти ли после встречи с Симоном к Нуци. Вот обрадуется; бедняжка. Его успокаивала ее глупость и необразованность. Нуци станет говорить о платьях. Ей нравится зеленый цвет, а ему он не нравится. Потом маленькая ссора, небольшое представление, примирение, бутылка вина, танцевальная музыка. Он не умел танцевать, но ему доставляло удовольствие сидеть в кресле и смотреть, как вертится Нуци, обнимая воображаемого партнера.

Возможно, он был не единственным мужчиной, который посещал ее, но для него это не имело никакого значения. Нуци была глупа, она восхищалась им, правда не как мужчиной, а как постоянным источником доходов, денег, которые она принимала без особых колебаний.

Он вспомнил и о Софии, ее прислуге. Как-то две недели назад ему стало скучно, у него болела голова; эти заседания с претензией на то, что они служат строительству нового мира, опротивели ему. Он пошел к Нуци.

– Ее нет дома, господин инженер! – встретила его прислуга.

Он вздрогнул.

– Я хочу зайти!

– Пожалуйста, – она сделала большие глаза и покраснела.

Она тайно была влюблена в него. Серебристые галстуки, кожаные перчатки, рубашки с монограммами и французские романы, которые он иногда забывал на ночном столике, сводили ее с ума.

София стояла в дверях и не знала, что делать. Она лишь разглаживала белый передник на бедрах. Пахло розовой водой.

– Пожалуйста, приготовь мне чай. – Потом, просто от нечего делать, спросил: —А ты ела?

– Не-е-ет… – ответила та неуверенно.

– Тогда приготовь что-нибудь для нас обоих. Я не люблю есть один.

Он говорил повелительно именно потому, что не привык к такого рода приключениям. Когда София вернулась, у нее была расстегнута пуговица на блузке. Пре-куп улыбнулся. Посмотрел на ее черные влажные глаза, черные густые волосы, перевязанные лентой.

– Вино есть?

– Нет, господин инженер.

– Пойди и принеси.

Когда она принесла вина, на ней уже не было белого передника. Прекуп снял пиджак.

Он остался допоздна. На другой день в конторе пахло розовой водой. О своей щедрости он узнал позднее от Нуци.

– Знаешь, Прек, моя прислуга очень трудолюбива и экономна. Она купила себе новое пальто. Мне следует у нее поучиться.

Вспомнив об этих словах, он подумал, что раньше подобный намек причинил бы ему боль, он почувствовал бы себя оскорбленным, стал бы стыдиться самого себя. Тогда у него были идеалы. Он махнул рукой. Теперь главное было выжить, удержаться на поверхности; иногда это казалось ему совсем нетрудным.

«В сущности, почему бы мне не пойти к Нуци?» Он быстро вошел в телефонную будку. С другого конца провода ему ответил немного деланный голос Лианы, его жены.

– Да…

– Алло, это я, дорогая. – И быстро продолжал, чтобы она не успела его прервать. – Дорогая, я говорю из конторы. У меня очень много работы. Важные подсчеты, потом заседание…

– Опять?.. Опять?.. – В сердитых интонациях он все же различил некоторое подобие сочувствия.

– Что поделаешь? Надо… Ты же знаешь. Ну, до свидания, до завтра. Мы пообедаем в ресторане, хочешь?

– Да, милый, да!

Он направился к парку. Из рощи доносился смех, на деревьях пели птицы. Он даже сплюнул от такой банальной картины. Нашел незанятую скамейку, Она вся была освещена, может быть, потому и была свободна. Сел. Посмотрел на часы. Симон должен появиться с минуты на минуту. Возможно, сегодня он останется доволен. Нужно, чтобы он был доволен.

Действительно, Симон пришел точно, как всегда, и, как всегда, попросил у него сигарету. Потом сел около него и сказал по-дружески:

– Хорошая погода, господин инженер.

– Ничего, – ответил Прекуп.

Помолчали. Голубоватый дым поднимался густыми кольцами. Они были похожи на двух служащих, которые живут поблизости и после ужина вышли на несколько минут в парк.

Прекуп, казалось, наслаждался наступившим в парке спокойствием: он вытянул ноги и вздохнул.

Симону это молчание показалось искусственным. Он хотел уже заговорить, как вдруг Прекуп наклонился к нему:

– Я пригласил тебя, чтобы…

4

После разговора с Фаркашем Хорват стал внимательнее присматриваться к лицам рабочих. Они были такими же, как и прежде: изможденные, под глазами темные круги. И всякий раз он укорял себя: «Господи, господи, а я ходил здесь, как слепой. Испугался чиновничьей работы, увлекся выпуском продукции, решением крупных проблем и забыл о людях. Будь проклята моя близорукость! Ведь если бы кто-нибудь сказал мне, что на фабрике я за деревьями не увижу леса, я плюнул бы ему в лицо. Но значит и Флорика права. Значит и она видела лучше меня. А я, дурак, не считался с ней. Хотел решать крупные проблемы. Нет, без сомнения, советы Фаркаша пошли мне на пользу. Он заставил меня видеть вещи в свете сегодняшнего дня, подходить к ним по-человечески».

Он хотел пройти между прядильными станками, но это ему не удалось. «Жирный, как свинья», – твердил он себе. Что только он ни делал, чтобы похудеть, но все было бесполезно. Стал меньше есть, а потерял ничтожно мало. Видя, что это не дает никаких результатов, он снова стал есть все и за несколько дней поправился на несколько килограммов. А рабочие, наверное, думают, что ему отлично живется. Убедившись в том, что протиснуться между станками он не может, Хорват обошел их. Молоденькая прядильщица знаком подозвала его и показала на потолок.

– Не работает.

Хорват поднял голову, увидел вентилятор.

– Почему не работает?..

– Потому что сломан, вот почему.

Хорват знал, что это такое, ведь он сам когда-то работал в цеху. Это значит, что помещение не проветривается, что люди вдыхают очесы. А легким только этого не хватает! Год работы – и начинаешь харкать Кровью. И тогда сам бог не поможет тебе. «Вот одна из „маленьких“ проблем!» – подумал Хорват. А сколько еще подобных «маленьких» проблем он не замечал! «Разве они все вместе не составляют большой проблемы?» И вдруг ему открылось странное сходство между ним самим и Симоном, сходство в том, как они работали. «Мне остается только начать произносить речи о „больших социальных проблемах“, и я стану его копией».

Хорват направился к электрикам, чтобы распорядиться о немедленной починке вентилятора. Теперь он приходил к убеждению, что каждодневная работа требует большего терпения и большего умения ориентироваться, чем его прошлая деятельность. Люди думали, вероятно, так же, как и он, – что сразу же после 23 августа все в мгновение ока изменится, – они устали ждать перемен. Он знал, что ему следует делать: разъяснять людям, что лишения неизбежны, что жертвы, которые они приносят, в конечном счете в их же интересах.

Когда Хорват уже выходил из цеха, его остановила тетушка Флоря, старая прядильщица, проработавшая на фабрике лет двадцать.

– Сегодня я опять не получила молока, товарищ Хорват. А Герасим все говорит, чтобы я записалась в коммунисты… На-кось, выкуси! – и она показала кукиш. – Я вступила в партию социалистов. Вот они, это да! Они защищают наши интересы! Полчаса назад у меня был Симон и сказал мне, что будет добиваться у барона полотна для рабочих. Не знаю точно, сколько метров в каждый квартал. Вот это да! Полотно нам очень нужно. Даже тебе оно нужно, хоть ты и толстый.

Хорват побледнел. Только вчера они впервые обсуждали вопрос о полотне в партийной ячейке прядильни. «Я работал плохо, затянул, и теперь Симон хочет повернуть все так, будто это идет от него».

5

Станки в цехе вытянулись в два ряда, как солдаты по команде смирно. Над ними клубами белесого тумана вьются хлопковые очесы, и тонкие волоски оседают на корпусах прядильных машин. Крутятся тысячи шпулек, выпуская тонкие-тонкие нити, которые равномерно наматываются на цветные веретена. Они напоминают паутину, повисшую на передаточных ремнях. Большие окна, стекла разбиты. Над окнами жужжат вентиляторы, втягивая мелкие хлопья и горячий сухой воздух.

Кажется, что в цехе медленно и ровно идет снег, словно в тихий зимний день.

Среди станков, у стены, опершись на ящики, усталые худые люди следят за игрой хлопьев. Здесь, в прядильне, на собрании у каждого свое место. Симон, председатель фабричного комитета, взобравшись на ящик, наслаждается своим собственным голосом. На скулах у него выступили два больших красных, как осенние яблоки, пятна. Каждый раз повышая голос, он смело разрезает воздух рукой, жестикулирует, внезапно останавливается, делает внушительные паузы, потом снова жонглирует напыщенными словами о победе, о Марксе, о социал-демократии. Во время аплодисментов протирает запотевшие очки. Обычно он ждет, пока затихнет малейший шум, и только тогда обводит всех взглядом, чтобы убедиться, что его слушают. Сейчас он делает шаг вперед, поднимает правую руку.

– Да, товарищи… Благодаря тому, что дирекция сотрудничает с фабричным комитетом на равных началах, нам удалось добиться двадцати метров полотна на каждого рабочего. Эта квартальная плата поможет нам в экономическом отношении, и каждый честный рабочий сможет отдать себе отчет, если до сих пор он этого не сделал, что социал-демократическая партия борется и отстаивает интересы масс.

Хорват слушал его речь с болью в сердце. Ему теперь не оставалось ничего другого, как помогать осуществлению предпринятого Симоном дела. Ведь речь шла об интересах рабочих. Если бы он работал не так плохо и послушался бы Фаркаша, партийная жизнь на фабрике пошла бы иначе. Теперь он понял, что только решение конкретных задач дает конкретные результаты. Он попытался успокоить себя. «Ничего, зато это меня кое-чему научит». Потом подумал: «Но до каких же пор я буду учиться в ущерб делу партии?» Его мучила совесть, в душе он считал, что, вероятно, напрасно его поставили во главе партийной организации фабрики. Возможно, кто-нибудь другой принес бы гораздо больше пользы.

Аплодисменты заставили его вздрогнуть. Он зааплодировал вместе со всеми.

Через три месяца, в день, когда рабочим раздавали полотно, Симон назначил открытое собрание членов социал-демократической партии. Никогда в большом зале не собиралось еще столько рабочих. Тысячи людей с пакетами полотна под мышкой криками приветствовали Симона, доктора Молнара, Типея, секретаря Объединения социалистической молодежи фабрики, а те, опьяненные успехом, целовались на сцене и выкрикивали лозунги на трех языках: румынском, венгерском и немецком.

Хорват, сидя в помещении фабричного комитета, Слышал, словно сквозь сон, как скандировали имя Симона: «Си-мон! Си-мон!..» Он попытался подумать о Симоне со злостью, но это ему не удалось. Радость, что рабочие довольны, даже вызвала у него улыбку, ведь это было важнее всего.

Он тоже взял свой пакет с полотном и отправился домой. По дороге, у самых ворот, его чуть было не задавила машина. В последнюю минуту ему удалось отскочить в сторону. Он яростно выругался. Машина проехала еще несколько метров и остановилась. Хорвату захотелось подойти к шоферу и стукнуть его как следует. В эту минуту дверца машины открылась, и за рулем он увидел улыбающееся лицо барона.