Текст книги "Статуи никогда не смеются"

Автор книги: Франчиск Мунтяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Мамочка, а почему дядя Руди к нам больше не приходит?..

Флорика вздрогнула. Давно уже в доме не упоминалось имя одеяльщика. Как это вдруг оно сейчас пришло Софике на ум? Она подошла к дочке.

– Скажи, Софика, тебе нравился дядя Руди?

– Да, мамочка…

– Скажи, – спросила Флорика, содрогнувшись от мелькнувшей у нее мысли. – Ты хотела бы быть с ним?.

– Да, мамочка…

На какое-то время Флорика задумалась, потом начала решительно одеваться.

– Куда ты, мамуля?

– Не спрашивай сейчас. Посиди дома… И не вставай с постели! Я скоро вернусь.

Выйдя на улицу, она почувствовала, что ее даже в жар бросило. Как пойти к Руди? Что ему сказать? Что она передумала?.. А если за это время передумал и Руди?.. Она так погрузилась в раздумья, что не заметила, как столкнулась с соседкой, которая как раз возвращалась с рынка.

– Что случилось? – спросила та озабоченно. – Какие-нибудь неприятности? Софика заболела?

Флорика вздрогнула, узнала соседку и успокоила ее, пробормотав, что ничего не произошло.

Подходя к мастерской Руди, она замедлила шаг. Остановившись напротив кондитерской, она посмотрелась в зеркало витрины. На мгновение оцепенела: «Господи, когда это я успела так состариться?» Она потрогала свое лицо, как будто увидела его впервые. Хотела поправить волосы, потом выпрямилась и решительно двинулась вперед. На пороге мастерской она задержалась на мгновение, потом нажала ручку двери.

Дядя Руди сидел, склонившись над столом. Он поднял голову и глазам своим не поверил. Едва слышно проговорил:

– Ты здесь?

– Да, Руди. Я пришла.

– Не понимаю, Флорика.

Флорика горько улыбнулась и удивилась, что волнение ее прошло.

– Я пришла. Я пришла спросить тебя, хочешь ли ты… Знаешь, ты как-то спросил меня, не хочу ли я перейти жить к тебе… Так вот, я пришла… Не знаю, смогу ли я когда-нибудь полюбить тебя иначе, чем друга… но… Знаешь, речь идет о Софике… о ее будущем…

– Что-нибудь случилось с Хорватом?

– Ничего не случилось. Но он уже не тот человек, которого я ждала… Я больше ничего не могу тебе сказать…

– Флорина… ну… конечно же, я хочу, чтобы ты пришла… Я очень долго ждал… Скажу тебе по правде, я уже не надеялся…

– Тогда я перейду сегодня же. Только схожу за вещами.

– Не приноси ничего…

– Только мои вещи и Софики… И все.

– Я пойду помогу тебе… чтобы… чтобы ты не передумала.

– Я не передумаю… Я решила.

Дома она одела Софику и, когда все было готово, взяла листок бумаги и села за стол. Больше четверти часа просидела она над несколькими строчками:

«Андрей, я долго думала, прежде чем решиться на это. Мне кажется, что и для тебя и для меня будет лучше, если мы расстанемся. Я переехала к Руди. Прошу тебя, не приходи за мной. Говорить о разводе придет к тебе он сам.

Флорика».

Глава XIV

1

Вечером на дома, на высокие трубы фабрики опустилось молчание. Со стороны прядильного цеха подул прохладный ветерок. Он лениво подметал двор, вздымая клочья хлопка, проскользнувшие между железными крыльями вентилятора.

Желтые круги от лампочек, которые раскачиваются при малейшем дуновении ветерка, скользят по дорожкам, по рельсам узкоколейки.

Хорват прислонился к стене и задумчиво оглядел вытянутый двор. Он знал здесь каждый камень, знал, где в дождливые дни скапливается вода и куда надо насыпать гравий, чтобы рабочие не ходили по грязи.

С вокзала ползла черная тяжелая туча.

«Будет дождь», – подумал Хорват. Он посмотрел на свои руки и улыбнулся. Он держал за ногу резиновую куклу, куклу для Софики. Хорошо, что наконец-то он вспомнил об этом, сегодня по крайней мере он сможет спать спокойно. Флорике нечего будет ему сказать. В глубине души он находил для нее какие-то оправдания. Они женаты почти десять лет, а не были вместе и десяти дней.

Он подошел к будке вахтера.

– Возьми, товарищ Мариан, эту игрушку. Я сейчас вернусь, только обойду двор.

– Оставь ее здесь, товарищ Хорват, пусть лежит хоть до утра. Никто не возьмет.

Хорват шел медленно, маленькими шагами. Освещенный квадрат окна красильни вырисовывался на кучах песка, тянувшихся вдоль здания.

«Сверхурочная работа, – подумал он. – Не хватает рабочих рук». Последнее время некоторые проблемы вызывали у него почти физическую боль. Кадры, кадры, кадры. Он с радостью вспомнил о четырнадцати рабочих, посланных в школу прядильщиков, где они выучатся и станут помощниками инженера. Среди них и сын Гомбаша, этот рыжий большеротый юноша. Старик так обрадовался. Каждый раз, как вспоминает об этом, широко улыбается, обнажая большие желтые зубы.

– Сын-то мой, Александру, инженер, – говорит он. А если кто-нибудь поправляет его: «Помощник инженера», сердится и повышает голос – Нет, я ему все ребра переломаю! Или он выйдет инженером, или пусть опять двор подметает.

Иногда старик врет, но никто этого не принимает всерьез, даже Хорват, которому следовало бы бороться со всякой ложью.

– Сын-то мой, Александру, денег мне прислал.

На самом же деле Герасим несколько раз заставал старика на почте: он посылал сто леев на имя сына, потому что ведь не может будущий инженер жить в Бухаресте без карманных денег!

Черное облако расползлось, словно высокие трубы вагоностроительного завода разорвали его на полосы.

В небе зажглась звезда. «Лучафер»^[18], подумал Хорват., Для него всякая звезда была Лучафером, потому что это имя нравилось ему и его легко было запомнить. Тем более что и в школе он учил стихотворение с таким названием. Счастливый тот, кто умеет писать стихи. Только однажды, теперь, уже на старости лет, попробовал писать и он, но не мог для слов «23 августа» найти лучшей рифмы, чем «муста». А такому слову нечего делать в революционном стихотворении, С тех пор он уже не пробовал. Зачем понапрасну терять время.

Хорват подошел к ткацкому цеху. Он вдруг почувствовал себя как-то одиноко среди этой гнетущей тишины. Она действовала на него неприятнее, чем шум, от которого лопаются барабанные перепонки. «Работают только в две смены… И это опять по вине барона… Затруднения с сырьем. А то, что прибыло из Голландии, самого низкого качества, все это как будто нарочно подстроено, ведь голландцы разбираются & хлопке… А может быть, это все же вина не барона, а наша. Надо бы нежно взять его за шиворот, дать ему под зад коленкой, чтобы он убирался к черту… Да-да, это наша вина».

Он завернул за угол. Только сейчас вспомнил, для чего вышел во двор. За целый день не нашел времени посмотреть, как идут дела на строительстве нового здания, гордости рабочих ТФВ. Каждый день ходил он смотреть, как поднимается еще на метр-другой зеленая ветка акации, которую клали на самую высокую стену здания. Когда бетонировали столбы, Хорвату казалось, что этому конца не будет. Каждый день он спрашивал:

– Не затвердел еще бетон?

Будь его воля, он в первый же день разрушил бы деревянную опалубку. Но пока только стальная паутина, высунувшаяся, словно когти из бетонного тела, показывала высоту будущего здания.

Издалека все сооружение казалось тенью, возникшей на фоне неба. Его охватило чувство радости, «Со вчерашнего дня здание выросло, – подумал он. – Черт меня подери, если не%выросло».

Он подошел к лесам, но внезапно остановился. За спиной послышались шаги.

– Кто это? – громко спросил он.

– Я, дежурный пожарник. Это ты, товарищ Хорват? Я думал, сегодня уже не придешь!

Теперь Хорват узнал говорившего. Это был Пырву, новый рабочий, против приема которого он возражал. Правда, никаких оснований для этого у Хорвата не было, но ему не понравилась настойчивость, с которой добивался его приема Прекуп. Нельзя было даже проверить его документы: они еще не были собраны и подшиты. Хорват и сам не знал, как согласился на это, хотя обычно не ошибался, когда выступал против того, на чем настаивала дирекция.

– Как справляешься с работой, товарищ Пырву?

– Спасибо за внимание, товарищ Хорват, хорошо. Еще выросло на двадцать три ряда кирпичей, – Пырву кивнул на здание.

– Двадцать три ряда… прекрасно, – ответил Хорват. – Скоро будет готово.

Они шли рядом, обходя валяющиеся на дороге доски и балки.

– Сюда, – показал Пырву, беря его за руку. – Тут разлит цементный раствор.

Перед ними возвышалась груда заботливо уложенных кирпичей, одни из них были новые, другие старые, очищенные.

– Нам не хватает извести, – сказал Пырву.

– Извести? – удивился Хорват. – «Какого черта, когда только вчера пришел целый вагон? Мы расписались в его получении. Может быть, известь еще не дошла до фабрики? Невозможно: ведь Илиеш рассказывал, как он гасил ее, потому что она была слишком жидкой. Или Пырву плохо смотрел?»

Хорват направился к яме с известью. Пырву пошел за ним. Вдруг Пырву наклонился, чтобы убрать с дороги кирпич.

Хорват подошел к яме: она была полна.

– Вот видишь, она…

Он услышал у себя за спиной тяжелое прерывистое дыхание, но не успел обернуться… Почувствовал сильный удар в затылок и упал лицом вниз.

Глухой шум падения поглотил крик. Так подушка заглушает плач ребенка.

Пырву отскочил в сторону, чтобы известь не попала на него, потом схватил заранее приготовленную палку, хотел затолкать Хорвата поглубже. Но в этом не было необходимости. Известь, как море сметаны, поглотила грузное тело Хорвата. Послышалось несколько тяжелых всплесков.

Пырву не сводил глаз с ямы. Он вытер пот со лба, почувствовал, что рубашка прилипла к спине. Он обернулся, осмотрелся вокруг. У него заболел живот.

Темные одетые лесами стены тянулись к небу. Вдали тысячами огней сверкал город, словно подавая какие-то сигналы. Огни – это светлячки ночи. Слева и справа тянулись фабричные строения. Они казались ему сейчас выше, неподвижнее, чем днем. Он почувствовал легкие удары по плечам. Шел частый дождь, и струйки воды бежали, освещенные фонарями. Над безмолвием нависла тьма.

Долгий пронзительный вой сирены заставил его вздрогнуть. На вагоностроительном заводе начинала работу третья смена.

2

Весь день Флорика не могла найти себе места. Она убрала свои вещи в шкаф, потом вынула их оттуда, повесила на гвоздь, но и там они показались ей ни к чему. Ей было страшно прикасаться к вещам. Софика, которую сначала занимало все, что она видела вокруг себя, заскучала и стала проситься домой.

– Замолчи, Софика.

– Но уже поздно, мамуля, папочка придет, а ужин будет не готов.

Действительно, об этом Флорика до сих пор не думала. Андрей придет усталый с фабрики, покрутится, потом найдет письмо. Она видела, как он ходит взад и вперед по кухне. Он ведь не умел сварить даже суп с тмином. Или пересаливал, или вообще забывал посолить.

– Мы не пойдем домой, мамуля?

– Нет!

Флорика искала чем бы заняться, но ничего не могла найти. Дома она минуты не оставалась без дела. Надо было заштопать носки Андрею, он рвал их, как будто у него их тысяча пар. У Руди царил достаток, но все лежало мертвым грузом, словно было выставлено напоказ. В глубине души Флорика была благодарна Руди за то, что он целый день провел в мастерской. Ей было бы трудно остаться с ним с глазу на глаз. Она посидела у окна, посмотрела на улицу. Удивилась, как много людей ходит по городу. У себя дома она никогда не видела улицы. Она все время проводила в кухне над плитой, даже когда Андрей был дома. Иногда и он приходил на кухню и хлопал ее по спине. Она притворялась рассерженной, отсылала его обратно в комнаты, а когда он уходил, тихонько шла за ним: посмотреть, не рассердился ли он. Странный человек был Андрей! Так до сих пор она и не смогла понять, что же ей в нем понравилось. Он даже и приласкать-то не умел. У него были большие, тяжелые руки, и вел себя он как-то нелепо. Каждый раз, когда он начинал гладить ее по голове, ей казалось, что он ласкает ее, как ребенка. Иногда он и разговаривал с ней, как с ребенком, а когда выпивал (правда, это случалось совсем редко), любил крепкое словцо. Но и это у него получалось славно.

За весь день Руди заходил проведать ее только один раз. Он пришел прямо из мастерской в полосатом переднике и спросил, как она себя чувствует.

– Не знаю, – ответила ему Флорика. – Никак. Я чувствую себя очень плохо…

– Привыкнешь, Флорика. Привыкнешь… Об ужине не беспокойся, я принесу из ресторана.

Иногда Андрей тоже приносил ужин. Тогда он говорил:

– Сегодня будем пировать, – и вынимал из кармана кусок колбасы. Дальше этого его фантазия не шла. На ужин – колбаса.

Всякий раз, когда Флорика просила его принести чего-нибудь поесть, Андрей приносил колбасу.

– А другого ты ничего не нашел?

Хорват с невинным видом качал головой.

– Я нашел только это. Вкусно и дешево.

Наступил вечер. Флорика не знала, куда деваться.

«Теперь, конечно, Андрей вернулся с фабрики. Наверное, нашел записку». С минуты на минуту она ждала, что увидит, как он входит и приказывает ей: «А ну, собирай вещи и отправляйся домой! Что это еще за глупости!» – «По правде сказать, я была бы даже довольна, если бы пришел Андрей и увел меня домой. Не надо было бы объясняться с Руди». – Она жалела о своем необдуманном поступке. Что ей здесь понадобилось, в чужом доме? Что сказать Руди, если ночью он захочет лечь с нею? Как прогнать его?..

Около десяти, когда Руди вернулся домой, у Флорики уже был упакован чемодан.

– Прости меня, Руди, – сказала она. – Я знаю, что покажусь тебе несерьезной… Я недостаточно все обдумала… Мне следует вернуться… Даже если будет трудно… Здесь я никогда не смогу почувствовать себя дома. Ты добрый, ты поймешь… Прости меня…

Руди положил на стол пакет, который принес с собой; руки его бессильно упали. В этот момент Флорика увидела, какой он старый. Ей захотелось приласкать его, сказать доброе слово, но она не могла ничего найти. Пошла к дверям. Руди уступил ей дорогу и так и остался неподвижно стоять, даже не поглядел им вслед.

На улице Софика увидела, что ее мать плачет. Она тоже начала плакать. Флорика не боялась. Она верила, что у нее хватит духу посмотреть Андрею прямо в глаза. К ее удивлению, в окнах не было света. Неужели он лег спать?.. Ну, ничего… Она подошла к окну и легонько постучала пальцем по стеклу. Она знала, что Андрей засыпает медленно и вздрагивает при первом же шуме. Никто ей не ответил. Она постучала еще раз. Потом обошла дом вокруг и обнаружила ключ под половиком, куда сама его положила. Она вошла в дом. Видно было, что Андрей еще не возвращался с фабрики. Она взяла письмо, хотела порвать его, потом передумала. Нечестно уничтожать его. Она даст ему письмо, когда расскажет обо всем случившемся. Флорика уложила девочку и занялась приготовлением ужина.

В полночь, видя, что она ждет напрасно, Флорика подумала, что, может быть, не надо было возвращаться домой. Однако она прогнала от себя эту мысль. Конечно же, у него важное собрание. Она постелила постель и легла спать.

3

Ночью небо прояснилось, и утром горячее солнце залило ярким светом дворы, крыши, окна и зеленую листву деревьев. Какой-то парнишка тряхнул тонкий ствол акации – капли вчерашнего дождя окатили его друзей. Звенел смех, глухо отзывалось эхо, будто ропот толпы, доносившийся откуда-то с необъятной сцены, из-за кулис.

Вахтер широко распахнул серые железные ворота, отбирая пропуска у шоферов грузовиков. Машины, казалось, сгибались под тяжестью разноцветных рулонов. На кузовах висели большие фабричные марки в черной, как бы траурной рамке; посередине, под золотой эмблемой, сияли бронзовые буквы: «Текстильная фабрика Вольмана».

Шины грузовиков оставляли глубокие следы на еще влажной земле. Вахтер поднес руку к козырьку фуражки, украшенной той же эмблемой – короной с пятью зубцами – и крупными прямыми буквами – ТФВ. Эти же буквы переливались по воскресеньям на майках футбольной команды фабрики, победительницы «Чиоканула» и «Кармен». Игроков купили в различных отечественных и зарубежных клубах. Те же три буквы сверкали на дверцах бесчисленных грузовиков, на железнодорожных вагонах и на повозках, они были выжжены раскаленным железом на крупах больших спокойных мекленбургских лошадей; они блестели на ящиках, на бьюиках директоров.

Увидев подошедшую женщину, пожарник, который до сих пор стоял, прислонившись к будке, выпрямился;

– Пропуск, пожалуйста!

Вахтер вступился за нее:

– Пропусти ее, это жена товарища Хорвата.

Флорика благодарно улыбнулась:

– Здравствуйте, товарищ… Мой муж здесь?

– Не знаю. Я сегодня его совсем не видел. Его разыскивали товарищи. Вам скажут в профсоюзе.

Софика осмотрелась: ей нравилось на фабрике. А папа так редко приводил ее сюда! Только если она несколько дней подряд вела себя хорошо, если она слушала мамочку и принимала рыбий жир, чтобы стать такой же толстой, как папа.

– Насмотришься еще на фабрику, – говорила ей мать. – Находишься еще.

Мать и дочь вскоре вернулись: в профсоюзе тоже не знали, где Хорват.

– Мы думали, что он заболел и остался дома, – сказал Флорике Симон, провожая ее до ворот.

– Нет, он даже не приходил домой.

– Тогда он, конечно, в уездном комитете. Ведь там всегда разбирают что-нибудь. Я позвоню ему.

– Я сама позвоню, – ответила Флорика, и голос ее выдал, задрожал от волнения. Но ведь бывало и раньше, что Хорват не приходил домой, а в последнее время это даже случалось довольно часто.

– Вот здесь пакет для вас, – подошел к ней вахтер. И протянул что-то продолговатое, завернутое в газету. – Мне оставил ночной сторож. Сказал, что товарищ Хорват должен зайти за пакетом. – Флорика развернула пакет, и кровь бросилась ей в лицо. Софика увидела, что это кукла, и стала просить игрушку.

По дороге домой обе молчали. Софика была занята серой резиновой куклой, а ее мама своими мыслями.

«Вот я ему покажу, – думала Флорика. – Только бы пришел домой».

4

Герасим застал в кухне Корнелию, сидевшую подле его матери. Он хмуро поздоровался, подумав, что опять надо будет спать в одной постели с Петре. Присел к столу и внимательно посмотрел на Корнелию: она как будто раздалась, поправилась. Он сказал ей:

– Ты пополнела, Корнелия. Хорошо выглядишь.

Мать подала ему знак, но слишком поздно. Корнелия встала с места и показала Герасиму живот. Объяснений не требовалось, за версту было видно, что она беременна. Герасим вспомнил о совете, который Корнелия получила от отца перед своим первым приездом в Арад, и он чуть было не усмехнулся. Но все же сдержался.

– Значит, ты вышла замуж?

– Пока еще нет, – сказала Корнелия. – Папаша сказал мне, что я должна как можно скорее выйти замуж.

«Это значит, что она будет торчать у нас, пока не найдет себе мужа», – подумал Герасим. Спросил:

– Ну и что же, ты нашла уже кого-нибудь?

– Петре.

– Петре? – удивился Герасим. Потом у него мелькнула мысль, что его брат и она… – Да, да… А где же Петре?

– Он еще не вернулся с фабрики, – ответила мать.

Хотя Герасиму было жаль Петре, он не мог скрыть улыбку.

– Петре будет очень рад…

– Да, – согласилась Корнелия. – Я привезла ему большую посылку. – Она показала в угол, где стояла огромная плетеная корзина.

– А если Петре не захочет взять тебя? – спросил Герасим просто так, чтобы посмотреть, что скажет Корнелия.

– Этого не может быть, – ответила Корнелия. – Папаша сказал, что он должен меня взять. Поэтому папаша и послала меня сюда, чтобы мы сговорились по-хорошему. Если нет, папаша сам приедет и пойдет в прокуратуру. Он так и сказал. Мне не хотелось бы, чтобы Петре арестовали. Я его очень люблю. И он меня любит. Так он говорил мне, когда я была здесь… Два раза сказал мне: в первый вечер и когда я уезжала. Сказал, чтобы я ехала спокойно, что он любит меня и будет часто обо мне думать.

– Тогда все в порядке, – поддержал ее Герасим, чтобы закончить разговор.

Но Корнелию уже трудно было остановить.

– А вы куда же переедете?

– Мы? – удивился Герасим. – А зачем нам переезжать?

– Ну, если Петре захочет, чтобы мы жили здесь.

– Не думаю. Вы устроитесь где-нибудь в другом месте.

– Я тоже так говорила папаше. Я сказала ему, чтобы он купил нам дом.

– У вас так много денег?

– Да. Ведь папаша бережливый. Он сказал, чтобы Петре ни о чем не беспокоился, он ему все купит. И свадебный черный костюм…

– Ну, уж если даже свадебный костюм купит, тогда все в порядке. Петре только этого и не хватало.

– Ты сумасшедший, Герасим! – принялась отчитывать его мать. – Тебе лишь бы шутить. Петре – почти ребенок.

– Какой же он ребенок, мама? Разве ты не видишь, что он натворил?

– Вот и я ей говорила, – вступила в разговор Корнелия. – Петре уже не ребенок. В прошлый раз он так сильно обнял меня, что я ходила две недели с синяками. Он не ребенок. А какой хитрый… Он велел мне закрыть глаза, сказал, что скажет что-то. А сам поцеловал меня. Потом сказал, что ему холодно и попросил, чтобы я пустила его лечь рядом. Я сказала ему, чтобы он вел себя благоразумно. И он обещал мне, честное слово. Потом он стал вести себя неблагоразумно, а когда я потребовала объяснений, он засмеялся и сказал, что про себя он повторял ей-бо.

– А что значит это «ей-бо»? – спросил Герасим.

– Ей-богу…

– Знаешь, Корнелия, Петре оченъ хитрый. Вам будет хорошо. Но ты его любишь?

– Очень. Папаша тоже сказал мне, что я должна его любить.

– Но вначале тебе как будто больше нравился я?

– Да. Ты мне больше нравился, но Петре похож на тебя, и…

– И?

– Мне нравится Петре.

– Ну, раз он тебе нравится, тогда можно считать, что все в порядке.

Герасим, вышел на улицу и стал поджидать Петре, чтобы предупредить о том, что ему предстоит. Петре пришел в очень хорошем настроении. Он громко насвистывал, как будто был один на улице.

– Ну, поздравляю тебя, братец, – встретил его Герасим. – Хорошее дело ты сделал.

– Какое дело?

– С Корнелией. Она здесь. Она тебя ждет. И она, и твой сын.

– Что?

– Твой сын. Она беременна. Приехала, чтобы ты женился на ней.

– Я не женюсь.

– Она пожалуется в полицию. Закон заставит.

– Закон не может меня заставить жениться.

– Может. Во всяком случае, заставит тебя растить ребенка до совершеннолетия. Это означает пятьдесят процентов твоего заработка.

– А если ребенок не мой?

– Этого ты доказать не можешь. Во всяком случае, я тебе не завидую.

Петре вошел в дом мрачный. Корнелия бросилась ему на шею, показала живот и корзину, которую привезла из Инеу.

– Деньги у тебя есть? – спросил Петре.

– Есть.

– Тогда пойдем в «Три вши» и все обсудим. Свидетели нам не нужны.

– Правильно, – подтвердила Корнелия. – Раз ты говоришь, что не нужны, значит, не нужны! Пойдем.

Герасим, не желавший слушать причитания матери, тоже ушел в город. Он бесцельно бродил по улицам, потом решил зайти на фабрику, посмотреть, что там нового. Ему надо было подготовить выборы профорга во второй смене.

На улице Мэрэшешть он увидел, как из какой-то лавочки вышла Анна. Он окликнул ее, но она не обернулась. «Конечно же, она не откликнется на такое обращение». Он догнал ее и взял за руку. Анна хотела вырвать руку, потом узнала Герасима и застыла.

– Герасим.

– Да, Анна. Я так давно тебя ищу… Где ты была все это время?

– Я болела, – солгала Клара.

Герасим только сейчас разглядел ее как следует. Она показалась ему чрезвычайно элегантной.

– Кто ты?

– То есть как это кто?

– Кем работаешь?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что… потому что…

– A-а, потому что я так хорошо одета?

– Угу…

– Это не мои вещи… Пойдем. Не нужно, чтобы меня кто-нибудь видел. Это одежда хозяйки… Я работаю горничной у… у… одного богача… Пошли. – Она потащила его в соседнюю улицу. – А ты? Ты чем занимаешься?

– Я сборщик на ТФВ. До которого часа ты сегодня свободна?

– Сегодня… сегодня я свободна весь день… то есть даже до завтра… Мои уехали в Бухарест… Иначе я не осмелилась бы одеть все это… Ты не сердишься, Герасим?

– Нет, почему я должен сердиться?

Клара внезапно остановилась.

– Знаешь, о чем я подумала? Что, если бы ты зашел к нам?

– Как?

– Очень просто… Мои уехали… Я одна во всем доме. Пошли! Ты умеешь танцевать?

– Умею, – пробормотал Герасим. Все это ему не нравилось. Ему вспомнилась Корнелия, потом он подумал о том, что завтра надо рано идти на фабрику.

– Ты не хочешь?

– Хочу… но…

– Никаких «но»… Сегодня я свободна… Кто знает, когда еще я буду свободна.

Сперва они шли молча. Перед домом барона Клара замедлила шаг. Герасим показал ей на темные окна:

– Видишь, здесь живет барон Вольман. Ему принадлежит наша текстильная фабрика.

«Как хорошо, что я не подошла к воротам», – подумала Клара. – Она обогнула дом и провела его черным ходом с соседней улицы.

– Ну вот, мы и пришли. – Клара вынула ключи и довольно долго возилась, пока не открыла ворота. Обычно здесь ходил только Вальтер. – Входи.

Они прошли через заботливо расчищенный парк, мимо оранжереи, потом подошли к главному зданию.

– Неплохо живут твои…

– Они очень богатые.

Клара провела его в свою комнату.

– Здесь комната госпожи. Подожди, не зажигай света. Я сначала закрою ставни.

Ставни с шумом опустились. Герасима передернуло, как от озноба.

– Я чувствую себя вором.

Клара рассмеялась и зажгла настольную лампу, украшенную двумя рядами голубоватых хрустальных подвесок, похожую на фонарик.

– Садись, – пригласила Клара.

Герасим сел на пуф возле зеркала. Он стал рассматривать ковер, обои, канделябр, украшенный таким же голубоватым хрусталем, как и настольная лампа. На какое-то мгновение ему показалось, что он находится в доме, о котором рассказывал Жилован, но потом он уже не мог ни о чем думать. Анна села прямо перед ним на подушку и распустила волосы.

– Красиво здесь? Правда?

– Да. Буржуи не дураки. Умеют жить. Сюда никто не войдет?

– А ты что, боишься?

– Нет. Но я не хотел бы, чтобы у тебя были из-за меня неприятности. Я гораздо лучше чувствовал бы себя, если бы мы пошли в кино или еще куда-нибудь.

Здесь, черт его знает почему, мне как-то трудно двигаться.

– А тебе и не надо двигаться. Сиди здесь и рассказывай мне.

– А что тебе рассказывать?

– Что хочешь. О себе.

– Что я могу тебе рассказать про себя? Ничего интересного в моей жизни нет. Мне двадцать пять лет, я здоров и…

Кларе все это доставляло удовольствие. Ей нравилась и тревога Герасима, и то, что во г-всем этом было что-то недозволенное, необычное. Даже если специально стараться, и то лучше не выйдет. «Сейчас Труда ждет меня, конечно, – подумала она. – И проклинает за то, что я испортила ей вечер». Она вспомнила о Джиджи и почувствовала, что довольна встречей с Герасимом. «Я, как всегда, скучала бы. Джиджи стал бы рассказывать все то же самое, что он уже столько раз рассказывал, стал бы комментировать международные события, ругать русских и описывать улицы в Венеции. Это он умеет. И танцевать».

– О чем ты думаешь, Анна?

– Ни о чем. Я жду продолжения твоего рассказа.

– А я все сказал. Я здоров, рост сто семьдесят два сантиметра, люблю плавать.

– Сколько ты зарабатываешь?

– Ровно столько, чтобы не умереть с голода.

– Скажи, Герасим, я тебе нравлюсь?

– Да.

– Тогда сядь поближе.

Герасим сел рядом с ней. При бледном голубоватом свете лампы ее кожа казалась прозрачной.

– Скажи, Герасим, ты коммунист?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Просто так. Скажи, ты мог бы полюбить богатую девушку, дочь крупного капиталиста?

– Ты говоришь глупости, Анна.

– Я не говорю глупостей, – сказала Клара и дала ему щелчок. Потом встала, подошла к выключателю и повернула его.

– Я – Клара Вольман. Поцелуй меня!

Герасим вскочил с места. Он стал как будто выше ростом, нахмурился.

– Что за глупая шутка?

– Это не шутка. Я – Клара Вольман. – Она показала на висевшую на стене фотографию. Герасим посмотрел в ту сторону и увидел Анну, плечи у нее были голые. «Значит, это ее комната».

– Я ухожу.

– Так быстро? – иронически заметила Клара. – Ты как будто говорил мне, что я тебе нравлюсь…

– Я тогда не знал, что ты врешь…

– О-о, какой ты принципиальный! А что скажут люди, когда узнают, что «товарищ Герасим» сидел у моих ног?..

Герасим подошел к ней.

– Хочешь меня напугать? – спросила Клара.

– Нет. Твое счастье, что ты женщина.

– А если бы я не была ею? – вызывающе спросила Клара.

Герасим поднял штору и посмотрел на улицу. Никакого сомнения. Он был в доме Вольмана.

– Скажи, почему ты хочешь уйти?.. Почему не хочешь остаться?.. Разве не может быть любви без политики?

– Не может.

– Ты смотришь на меня, как зверь. Такие вы все, мужичье. Может быть, тебе хотелось бы избить меня?..

– Да.

– Не решаешься… Да, товарищ Герасим, неправда ли, у тебя не хватает мужества? – И Клара зло, через силу рассмеялась.

Герасим хотел ее ударить, но передумал. Открыл окно, смерил взглядом расстояние и прыгнул. Он попытался подняться с земли, но кто-то положил ему руку на плечо.

– Я поймал тебя, дорогой…

Герасим изо всех сил рванулся, сбросил руку, но в тот же миг узнал Василикэ Балша.

– Балш, это ты?

– Я. Смотри-ка, господин Герасим! Прости, я думал, это кое-кто другой. Еще двоих не хватает, и тогда вся камера семнадцать встретится под окнами Вольмана.

– А тебе что здесь надо?

– Я жду Албу. Мне надо свести с ним счеты.

– С Албу?

– Да, он обычно приходит сюда. Я слежу за ним уже два месяца… хочу с ним расплатиться. Василикэ Балш не привык оставаться в долгу. Так уж я воспитан. Что поделаешь…

– Как, ты говоришь об Албу из полиции?

– Да.

– Он приходит сюда, к Вольману?

– Да. Насколько я смог понять, он ухаживает за мадемуазель Кларой.

– Ты не ошибаешься?

– Нет. Ты думаешь, я стал бы понапрасну терять здесь время? Его там нет?

– Сейчас нет.

– А ты что делал в этом доме?.. Девушка или… уж не испортился ли ты?.. Уж не…. – он погрозил ему пальцем. – Я дам тебе один совет. Не выходи с таким шумом. А то провалишься очень быстро…

Герасим рассмеялся.

– Ты идешь в центр?

– Если ты говоришь, что его здесь нет. – Балш взял Герасима под руку и широко зашагал, подскакивая, как в танце. – Что слышно на фабрике? Все работаете?

– Работаем, – машинально ответил Герасим. Он не мог избавиться от мыслей об Албу.

Балш пригласил его в первоклассный ресторан. Едва они сели за столик, как к ним поспешил официант.

– Что желаете, господин Василикэ?

– Что-нибудь полегче, птенчик… Полегче и пооригинальней. Уникум у вас есть?..

– Есть, господин Василикэ.

Василикэ Балш начал рассказывать о некоем Фэнуце, но Герасим его не слушал. Он вздрогнул только, когда какой-то человек с худым, изможденным лицом, в помятом костюме подсел к их столику.

– Познакомьтесь, – церемонно сказал Василикэ Балш. – Господин Герасим, рабочий, и господин профессор… член двух или трех академий.

Профессор поднял два пальца.

– Двух академий, – поправился Василикэ. – Знаменитейший гинеколог. Оперировал королеву Марию, – расхваливал своего приятеля Василикэ. – Теперь он без работы. Делает аборты. Опять же Албу устроил. У профессора есть друг, он врач, швед или норвежец. Во всяком случае, скандинав. Правда, профессор?

– Да, – подтвердил тот.

– Говорят, что это самый лучший врач по черепным операциям… – продолжал Василикэ Балш. – Не знаю, как его зовут, но он очень крупный специалист. Как его зовут, профессор?