Текст книги "Башня на краю света"

Автор книги: Финн Сэборг

Соавторы: Виллиам Хайнесен,Марта Кристенсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Мама внезапно умолкает, будто засомневавшись.

– Но ты, конечно, не читай все подряд, там много такого, чего ты пока не поймешь. Почитай книги Моисеевы и притчи Христовы.

– А чего мне не стоит читать?

– Ну, например, Откровение Иоанна Богослова.

– Почему?

Мама морщит нос:

– Потому что оно тебе будет просто непонятно. Его вообще никто не понимает.

– А про судьбу в нем написано?

– Да, про судьбу всего мира, какой она будет в самом конце…

Это звучало весьма заманчиво, ты тотчас накинулся на Книгу Откровения, и тебя затянули, засосали ее кровожадно разверстые бездны с их загадочными морскими чудовищами, трубящими ангелами, несметными людскими толпами и устрашающими чашами гнева.

* * *

Случилась странная вещь: разумеется, ты ужасался и содрогался, но, несмотря на это, тебе нравилась Книга Откровения, эта самая ошеломляющая, самая неистовая из всех сказок мира, более того, читая и перечитывая этот заколдованный библейский текст, ты им увлекся и полюбил его. Душераздирающие видения внушали тебе не один лишь страх, но и нечто вроде самозабвенного восторга, какой охватывает, когда разражается грозная буря либо когда ее сменяет звонкая тишина и отбушевавшее море наливается покойной бездонной синевой глядящихся в него небес.

Чувство ни с чем не сравнимой праздничной радости навсегда соединилось в твоем сознании с изображением Святого города, который будет царствовать во веки веков и в котором так светло, что нет нужды ни в Солнце, ни в Луне. А названия драгоценных каменьев, которыми украшены стены города, ты и сейчас еще помнишь в том порядке, в каком они там перечислены, помнишь куда лучше таблицы умножения или имен и дат жизни королей: «Сапфир, Халкидон, Смарагд, Сардоникс, Сардолик, Хризолиф, Вирилл, Топаз, Хрисопрас, Гиацинт, Аметист» – чудесные слова, из которых ты тогда знал лишь Смарагд (его ты видел у Меррит) и Сапфир (у мадам Мидиор), ну и еще Гиацинт, правда лишь как название цветка…

– А что такое Сардоникс?

– Понятия не имею. Спроси лучше у Бабушки!

– А Хризолиф? И Аметист?

– Аметист – это такой фиолетовый бриллиант. Нанна, покажи ему твой аметист!

Тетя Нанна приносит брошь с сине-фиолетовым камнем. Он горит в предвечерних лучах сумрачного зимнего солнца, улыбаясь тебе своим кротким глазом.

– Только он, к сожалению, поддельный. Этот аметист – просто из стекла.

Бабушка знает, конечно, много разных драгоценных камней, хотя и не все, а те, которых не знает, она отыскивает в толстой книге, стоящей у нее на полке. И постепенно каждый из этих редкостных каменьев приобретает собственный цвет и блеск, так что ты ясно видишь перед собою основания стен Святого города во всей их волшебной красе: синие сапфиры, зеленые смарагды и голубовато-зеленый берилл, желтые топазы и красные сардониксы, оливково-зеленый хризолит и халцедон, в светло-сером глазке которого тлеет в глубине золотистый огонек.

И с душою, все еще полной этим сверкающим великолепием, ты возвращаешься в унылый сумрак своего убогого обиталища, где тебя ожидают смятенные думы и невыученные уроки и где маленький отрывной календарь с угрозою смотрит на тебя со стены, кичась своим провидческим даром…

МУДРЕЦ В БАШНЕ

А еще у тебя были сны – в ту темную пору они расцвели как никогда прежде, ночные сны и дневные грезы, – некоторые из них еще и сейчас не совсем отцвели, как вот, к примеру, сон про Мудреца в Башне!

Башня твоего Мудреца стоит хотя и не на Краю Света, но все же где-то в отдаленном и недоступном месте на широкой круглине Земли. Это сон о Башне-Мечте, отрадный и утешный сон наяву, греза, который ты предаешься с томлением и сладкой болью.

Башня-Мечта стоит на вершине скалы. Здесь всегда высокое небо и всегда ярко светит солнце, а в круглой башенной комнатке сидит Старый Мудрец со своими книгами и рукописями.

Винтовая лестница ведет из этой комнатки наверх, под купол башни, откуда можно смотреть на звезды в большую подзорную трубу.

Какое-то имя все же должно быть у Старого Мудреца. Тихо Браге – вот прекрасное имя.

Тихо Браге порою несладко приходилось, пока он жил на Земле. Из рассказов фрёкен Гуделун на уроках истории ты знаешь, что он был вынужден покинуть родную страну, оставив два своих чудесных замка, Небесный и Звездный, и поселиться среди чужих людей в далеком краю. Зато теперь ему хорошо в его поднебесной башне…

Известно также, что у Тихо Браге был серебряный нос.

Когда на землю спускается ночь и в небе загорается множество чудесных созвездий, мудрый старец стоит у открытого окошка под куполом башни и наводит на них подзорную трубу, с наслаждением вдыхая чистый ночной воздух своим серебряным носом, который поблескивает в мерцающем свете бесчисленных звездных солнц.

Он похож на Старого Поэта, по сути дела, они двое – одно и то же лицо, у них одинаковые серебристо-белые бороды и одинаковые черные кустики бровей, уползающие высоко на лоб, когда они впадают в глубокое раздумье. И оба они удалились от мира с его суетой и маетой и посмеиваются как над сумасбродством недоумков, так и над высокомерной самонадеянностью светлых голов.

Старый мыслитель и звездочет стоит у окошка своей одинокой башни и внимает Гармонии Сфер (есть нечто, носящее такое название, – нечто вроде мелодической минорной гаммы). Мудрец так умен, что просто-напросто знает все на свете, почти как Господь Бог – но все же немного по-иному, ведь он не далекий и непостижимый Дух, а такой же, как все мы, человек: он смеется и что-то тихонько напевает, пьет чай, а может, даже пиво и после обеда ложится отдыхать, что ему совершенно необходимо, если он накануне не спал допоздна.

Ах, все-то он знает, все понимает, Старый Мудрец, ему не нужно, лежа в постели, вздыхать и зарываться лицом в подушку, решительно ничего не понимая и не зная, как быть.

Ты в таком восторге от этой грезы о Тихо Браге, что не можешь не рассказать о ней Младшему Братишке. Но Младший Братишка – ему уже десять лет, и он тоже ходит в школу – не тот человек, с которым можно говорить про сны. Он поглядывает на тебя искоса и пристает со всякими вопросами, сбивающими тебя с толку.

– А какой высоты эта гора, на которой стоит башня?

– Гора высокая, очень высокая.

– Ну а все-таки, сколько в ней футов?

– Тысяч восемьдесят, или нет, наверно, девяносто, а может, даже сто тысяч.

– Ничего себе, а как же туда взбираться?

– А зачем взбираться? Сидишь там, и сиди.

– Всегда, что ли?

– Всегда.

– А еду как же туда доставляют и всякие другие вещи?

– На воздушном шаре.

– А если воздушный шар лопнет, или загорится, или если шторм его унесет?

– В той стране штормов не бывает.

– Ну хорошо, а кто дает деньги на расходы? Ведь такое ужасно дорого должно стоить! Об этом-то ты подумал, Амальд?

И Младший Братишка с безнадежным видом качает головой, неохота ему больше тебя расспрашивать.

СОН ПРО СЕВЕРНЫЙ МАГНИТНЫЙ ПОЛЮС

Это, стало быть, греза про Мудреца на Вершине Горы. Добрая греза, она и ныне, спустя человеческую жизнь, нет-нет и оживет у тебя в душе, как какая-нибудь старая, дорогая сердцу мелодия (Сицилиана из Концерта для флейты Баха, которую сын Перевозчика Ханс как раз в ту пору часто играл вместе с Бабушкой!).

Затем был еще сон про Северный Магнитный Полюс. Это сон-кошмар, однако не самый ужасный, потому что у него счастливый конец.

О северном магнитном полюсе как-то говорили при тебе Отец с Микельсеном, это то странное место в Северном Ледовитом океане, на которое указывают стрелки всех компасов. Но в твоем сне Северный Магнитный Полюс – огромный кратер во льду, такой глубокий, что доходит чуть ли не до огненной сердцевины Земли, и этот кратер втягивает все внутрь себя, засасывает тем неодолимей и безжалостней, чем ближе к нему находишься.

Все стремительней несет тебя по воздуху сквозь бури и метели над просторами северных морей к вечным льдам и расцвеченным северным сиянием небесам полюса, пока ты не достигаешь рокового места, где полет кончается и тебя с чудовищной силой засасывает вглубь.

Там, на самом дне, протекает горячий бурный поток, над которым клубится пар, и, подхваченный его водами, ты мчишься в неизвестность, насмерть перепуганный, но исполненный какого-то сладострастного нетерпеливого ожидания. Вода горячая, но не обжигающая, как раз подходящая для купания, а диковинные рыбы, исчадия дьявола, которые кишат вокруг, плывя вместе с тобою по течению, походят на русалок с рыбьими хвостами и рыбьими головами, тело же у них человеческое, женское. Плавно извиваясь и выделывая в воде изящные фигуры, они не спускают с тебя плотоядно выпученных рыбьих глаз и улыбаются тебе полуоткрытыми рыбьими ртами.

Но вот русло начинает сужаться, течение делается все стремительнее, и наконец поток с оглушительным грохотом втягивается в темную щель в скале, такую тесную, что тебе в нее не проскользнуть. И ты застреваешь и чувствуешь, как грубые, корявые края ее царапают тебе голову, а острые зубцы впиваются в щеки. Ты висишь беспомощный, объятый страхом, но вдруг до твоего слуха долетают взрывы звонкого, эхом отдающегося смеха, в котором будто слились воедино тысячи девичьих голосов, и тут тесная щель начинает расширяться, стены ее раздвигаются в стороны, и, окровавленный, изнеможенный, но с ощущением несказанной свободы, ты вновь мчишься, подхваченный потоком, и вода в своих ласковых объятиях несет тебя обратно навстречу свету и ясному дню…

СОН ПРО ЖЕНЩИНУ, ВИСЯЩУЮ МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Ну вот, это сон про Северный Магнитный Полюс.

А еще был сон про висящую женщину, «Висячую Деву», – тоже незабываемый, хранимый памятью по прошествии стольких лет.

Висячая Дева висит между небом и землей, полулежа на скате крыши. Она висит в неудобной позе, но ничего не делает, чтобы не упасть, ее не заботит, что ноги опустились за край крыши и она легко может сорваться и полететь в пропасть. Голову она приклонила к слегка приподнятому правому плечу, а бедро ее покоится на расслабленной кисти правой руки. Закинутая вверх левая рука словно остановилась на полпути, разжатые пальцы вяло повисли над плечом. Полушария грудей вздымаются под тонким просвечивающим покрывалом, которое кажется насквозь промокшим и плотно облегает ее живот. Остальная часть тела полностью обнажена.

У Висячей Девы и лицо какое-то расслабленно-обвисшее, веки наполовину опущены, нижняя губа полуоткрытого рта слегка отвисла, повязка на волосах, тоже будто намокшая, свисает с головы.

(Так выглядела Висячая Дева на картинке – вырванном из книги пожелтевшем листке, найденном тобою на полке в одной из тумб письменного стола, и было это, как ты позднее установил, изображение изваянной Микеланджело знаменитой фигуры «Утро» с надгробия Лоренцо Медичи.)

Первый твой сон об этой необычной женщине был ужасающе страшным и никогда не изгладится из твоей памяти. Ты летишь над землей, что так часто бывает во сне, паришь меж высокими гребнями крыш, и вдруг перед тобою на скате крыши с красивым резным карнизом – Висячая Дева с томным меланхолическим лицом, вяло разбросанными руками и обмякшими громадами ног. Она делает досадливое движение, как бы желая сказать: «Ах, оставьте меня в покое!» – но тебя словно чьи-то невидимые руки решительно, не отклоняясь от цели, несут прямо к ней в объятия – и происходит нечто жуткое: все ее обвислое тело содрогается, она начинает скользить, медленно съезжает через край крыши и летит вниз, в бездонную глубь, и сам ты вместе с нею проваливаешься в зияющую бездну, охваченный каким-то наглым и бесшабашным восторгом…

После этого взволновавшего и растревожившего тебя сна ты долго мучишься тайным стыдом, и в то же время образ исполинской Висячей Девы всецело завладевает твоим воображением, ты вновь и вновь достаешь старую картинку и впиваешься в нее жадным взором, разглядываешь все во всех подробностях: унылое безвольное лицо с сонливым взглядом и вялым полуоткрытым ртом, расслабленные, бессильные руки, рельеф ее могучего тела с куполообразными возвышенностями грудей, с одинокой впадиной пупка средь пустынной равнины, с загадкою скрытого от глаз лона, таящего в себе нечто непостижимое, но властно влекущее, – клад, сулящий блаженство и вместе отталкивающий…

СОН ПРО ОБИТЕЛЬ ПЛАЧА

Кроме снов, о которых здесь столь обстоятельно рассказано, были еще по-настоящему злые, леденящие душу сны; застигнутый ими врасплох, ты каменел, точно под взглядом Медузы Горгоны. Один из таких снов с особой силой врезался тебе в память. Здесь нет уже и в помине шутливых, комических деталей – лишь ужас и боль…

Холодный, промозглый зимний день клонится к вечеру, меркнет небо, на дорогах – слякоть, в воздухе кружатся, медленно оседая, хлопья снега. То, чему суждено было произойти, уже произошло, и люди расходятся по домам. За густой снежной завесой видны лишь их движущиеся тени, тем не менее ты отчетливо ощущаешь их подлинность, чувствуешь живое дыхание, паром выходящее у них изо рта и ноздрей, холод, сковавший их кожу, волосы, ногти, жар у них в крови и во внутренностях, соленый вкус слез у них в глотке. Ты почти всех их знаешь – это люди из окружающей тебя будничной жизни: Перевозчик со своими сыновьями, Премудрые Девицы, Фина Башмачиха с Розой Куколкой, Ханнибал со своей матерью Анной Дианой, художник Селимсен, Тетя Нанна и фотограф Кайль… и все они с совершенно одинаковым, холодным и усталым, выражением лица тоскливо смотрят куда-то в пространство, не замечая тебя, идущего в противоположном направлении.

Но вот процессия путников редеет. Напоследок ты остаешься совсем один, и тут до твоего слуха долетают рыдания из Обители Плача. Они слышатся все явственней, но сумрак уже такой густой, что ты лишь смутно различаешь очертания похожего на церковь черного дома, из которого несутся протяжные звуки стенаний и плача.

И ты стоишь, окаменев, и вслушиваешься в эти зовущие, молящие звуки, которые то усиливаются, то стихают и в конце концов, нарастая, сливаются в некое подобие скорбного и жалобного хорового пения, вначале трогательного и полного завораживающих гармоний, но вскоре переходящего в дикий бессмысленный вой на высоких дискантовых нотах – режущий слух, совершенно невыносимый.

Тут сон внезапно обрывается, и ты просыпаешься мокрый от пота, в мучительной растерянности и смятении; будильник бешено трезвонит, и ты выпрыгиваешь из постели и зажигаешь свет. На дворе темное декабрьское утро, но небо усыпано яркими звездами.

И снова ты на земле, в буднях и обыденности; но долго еще, весь этот день и следующие за ним дни и ночи, смущает твой покой этот сон, от которого невозможно просто отмахнуться как от ничего не значащей чепухи, который пришел к тебе как символ, чтобы остаться с тобою навсегда.

* * *

Символ чего?

Об этом ты много с тех пор размышлял. Быть может, символ бессмысленной судьбы, судьбы-краха. Во всяком случае, этот потрясший тебя и навсегда запавший в память сон-кошмар приснился тебе в тот переломный момент жизни, когда понятие Судьбы впервые всерьез отложилось в твоем сознании и занесенный у тебя на глазах острый и неотвратимый меч ее лишил тебя твердой веры в то, что рука, держащая его рукоять, вершит волю всеблагой и всеправой власти…

ЧАСОВЩИК ЛАМБЕРТСЕН

Бог не сидит больше на своей площадке на вершине скалы и не чертит священные письмена на каменных плитах-скрижалях; он уже не носится облаком над водою в великой бездне за краем света. Где же он теперь?

Везде и всюду. В Небесах и на Земле, в тебе, во мне, в наших сердцах и в наших мыслях. Он – Дух. Так возвещают пастор со своей церковной кафедры и учитель Сколум на уроках священной истории.

– Что такое Дух?

Мама опускает шитье на колени и минуту сидит с затуманенным взором, глядя прямо перед собой.

– Право, Амальд, я и сама не знаю. Да и незачем нам, по-моему, ломать над этим голову. Я верую, что Бог добр и милосерд и всегда нас поддержит и Защитит, надо только искренне молиться – и он услышит.

Но есть люди, которые не молятся и не веруют, – не только Числитель и Знаменатель, но и, к примеру, часовщик Ламбертсен.

– Да, конечно, но не копайся ты в этом, сынок. Не должно нам мешаться в дела Господни. Все как-нибудь устроится, и с часовщиком Ламбертсеном тоже все будет хорошо, вот увидишь.

Может, однако, ничего и не устроится. Может, часовщик Ламбертсен – пропащий человек. По крайней мере Премудрые Девицы утверждают, что он осужден на погибель. Они пришли в гости, сидят и пьют шоколад из золоченых чашечек.

– Бедный, бедный часовщик Ламбертсен, загубит он свою душу, коли не обратится в истинную веру до наступления Судного Дня.

У Девицы Луисы, старшей из сестер, прилип к подбородку кусочек шоколадной пенки. Младшая сестра, Матильда, заботливо отирает ей рот кончиком салфетки.

– Да, страшно подумать, что его ждет. Чтобы ввержену быть во тьму кромешную на вечные времена! Ох-ох-ох…

Мама (как-то просительно качая головой):

– Да, но если Господь Бог заставил часовщика Ламбертсена усомниться в вере, то, должно быть, он все же вложил в это какой-то добрый, хотя и сокрытый от нас, людей, смысл. Не так ли?

Девица Луиса (запальчиво):

– Бог тут ни при чем, он дал нам свободу воли, свободу выбора. Всему виною злая воля часовщика Ламбертсена. Он сам не желает веровать. Он ведь слышал благую весть, знает что и как. Не язычник какой-нибудь. Сам и виноват в своем несчастье.

О да, Луиса, разумеется, права. Мама кивает со странно обескураженным видом.

А у Девицы Луисы опять шоколадная пенка прилипла к подбородку. Она сидит и вздыхает, неподвижно уставив глаза в пространство. Потом бросает на Маму вкрадчивый и озабоченный взгляд.

– Но скажите, дорогая фру Эльса, а как же… Вы только, пожалуйста, не обижайтесь, что я спрашиваю, просто к слову пришлось! А как же ваш-то супруг, Капитан?

Мама (встревоженно):

– А что такое?

– Да Капитан ведь совсем в церковь не ходит – кое-кто полагает, что он тоже безбожник, как Ламбертсен!

Мама:

– Амальд, иди-ка к себе наверх, пора тебе садиться за уроки, сынок!

* * *

И ты идешь к себе в комнатушку, сидишь, удрученный, и смотришь, как падают с карниза над окном дождевые капли. Они наливаются и растут, пока не вырастают настолько, что неизбежно должны упасть.

Капли – это судьбы. Высоко в облаках сидит Господь Бог, и по его воле капают капли и свершаются судьбы.

И ты все смотришь, как капают капли-судьбы, пока тебя не охватывает нестерпимая тоска. И тогда ты выходишь под дождь и бредешь по улице, где со всех крыш капает и капает.

Часовщик Ламбертсен сидит, как обычно, у окна своей мастерской с карманными часами в руках и с зажатой в глазу трубочкой окуляра. Край высокого крахмального воротничка врезается ему в подбородок. Как он только выдерживает этот воротничок! Но, стало быть, выдерживает, он носит только такие воротнички. Что ж, дело его.

Часовщик Ламбертсен рассматривает через увеличительное стекло тонкий часовой механизм – как Бог, когда он проникает взором в глубь человеческого сердца. Но часовщик Ламбертсен не верует в Бога. Он не желает. Он богоотступник, такова уж его несчастная судьба.

* * *

Отец (за ужином, язвительно сощурив глаза):

– Старина Ламбертсен, сама добропорядочность, – да чтобы в Преисподнюю? (Злой смешок в бороду.) Ну отмочили старые дурынды, потеха с ними!

ОБЫДЕННОСТЬ

На взгорье, в Ивовой Роще, деревья и кусты стоят голые и смотрятся в озерцо дождевой воды, образовавшееся под ними, там, где трава и листья щавеля летом колышутся на ветру.

Только что прошел дождь, и капли падают с черных ветвей и рисуют круги на воде. Круги стремительно, толчками расходятся и обращаются в ничто. Они возникают и исчезают, а встречаясь, торопливо перетекают друг в друга. Ты не устаешь следить за чудесной игрой дождевых кругов и, глядя в прозрачную воду, словно освобождаешься от придавившей тебя мучительной тоски. Но всего на мгновение, а потом ты вновь подпадаешь под власть безграничной печали и стоишь, одинокий и беззащитный, средь пустынного дня, в окружении плачущих ивовых ветвей.

* * *

Глубоко было отчаяние юных лет, глубоко и безымянно, ибо не было еще слов, чтобы его излить. Но зрелище резвой игры дождевых капель на зеркале воды – как это ни странно – способно и ныне навеять тебе болезненные воспоминания о нешуточной тяжести гнетущей, безысходной кручины младых дней…

Существовала, однако, спасительная Обыденность – в ней всегда можно было найти утешение, к ней ты постоянно возвращался, нередко поспешал бегом, с бешеной прытью, точно в порыве безудержной влюбленности.

Обыденность – это сегодня, вчера, каждый день.

Обыденность – это дым, в полдень вьющийся из всех труб и уносимый ветром.

Обыденность – это серая кошка, перебегающая дорогу.

Обыденность – это тарелки на столе и руки, держащие нож и вилку. Обыденность – это запах мыла и щелока, запах пара от белья, поднимающийся из прачечного подвала, это запах дегтя и смолы от лодки, которую чинят, запах карболовой пропитки от нового забора, это запах торфяного дыма и рыбных отбросов, гниющих водорослей и раскуренных трубок.

Обыденность – это рыбак Сигвал с красным обветренным лицом, который вышел из нужника и застегивает штаны, угрюмо поглядывая на бегущие по небу тучи над морем. Обыденность – это низенький лавочник Ханс Ольсен, который смотрит на качающиеся чашки весов, зажав между пальцами две картофелины.

Обыденность – это парализованная, но неизменно веселая и довольная Юлиана Звонариха, которая сидит на всегдашнем своем месте, у окна в Кофейном Доме, между двух отполированных до блеска костылей, и с улыбкой качает головою, потешаясь над мирской суетой.

Обыденность – это когда люди говорят: «Подумать только, как интересно, на этот раз у них девочка родилась, а то ведь одни мальчишки были». Или: «Нет, ну до чего директоршу-то разнесло, Бергову жену, не приведи Господи». Или: «Да, такого кофейку, как у Поулины Кофейницы, больше нигде не отведаешь!» Или: «Стало быть, старик Росенмайер преставился? Ну что же, всем нам эта дорожка уготована».

Игла мастера-парусника, лупа часовщика, шило сапожника, молот кузнеца, рубанок столяра. Колыбельная песня в сумерках из приоткрытого окна. Сладкий зевок, раскатистый смех. Нежное перешептывание двоих, сидящих в обнимку на берегу под завесою тьмы. Клетчатые пододеяльники, шлепанцы под кроватью, беззаботное похрапывание и сонное причмокивание под стук дождя по оконному стеклу…

Такова Обыденность во всем своем ничтожестве и могуществе. Она не обольщает умением разгадывать тайны, она лишь предлагает свой добрый надежный ритм. Она – как желанный роздых во время долгого, полного неожиданностей странствия в пугающие неизвестностью края.

Ею никого не удивишь, ведь она так обыденна, однако все ее знают, все ей преданы и любят ее.

Сегодня, одиннадцатого февраля 1974 года, я сижу в своем скромном приюте у раскрытого окна и, очарованный несказанной красою этого послеполуденного часа, гляжу на мир.

Солнце стоит низко на юге над буро-золотистым морем, а на востоке тронутые снегом вершины скал вздымаются в жемчужное небо, почти сливаясь с ним и будто паря в воздухе. От земли исходит нежный кисловатый запах мха и сырости, а в воздухе роится и пляшет мошкара! Но барометр падает, и с океана, говорят, надвигается западный шторм.

Такой вот тихий, дышащий весною час в самом сердце зимы принимаешь как редкий прекрасный дар, тем более драгоценный, что ты ведь знаешь – это нечто эфемерное и капризное…

Эфемерное и капризное, как самый дар жизни, невольно приходит на ум: еще немного – и вся эта фата-моргана исчезнет, точно лопнувший мыльный пузырь.

P. S.

Исчезнет, да, – для меня, Амальда Престарелого, чьим трюкам с балансированием на Мосту Жизни, похоже, скоро уже конец, но не для тебя, молодой читатель, ведь ты еще покамест, раскинув руки, с колотящимся сердцем, выделываешь из своего рискованного, но радостного танца на узенькой доске над пропастью!

ВЕСТА

Вот и близится к концу это короткое жизнеописание – серия высвеченных беглым лучом картинок детства и отрочества Амальда; мы с вами находимся уже на краю этой мозаики из избранных фрагментов, в которой сделана попытка выхватить из тьмы и запечатлеть кусочек человеческой жизни. Осталось только рассказать мрачную историю о двух гадких колдуньях, в один прекрасный день выступивших на сцену, что стало причиною многих роковых злоключений, но вместе с тем и источником нового ценного жизненного опыта…

* * *

Последнее время Ханнибала не видно, в школу он больше не ходит, он уже взрослый и плавает юнгой на одном из каботажных суденышек. Но сегодня он свободен от вахты и получил увольнительную. Он стоит, поджидает тебя у ворот школьного двора, и ты тотчас замечаешь по его виду, что он чем-то взволнован и ему не терпится с тобой поделиться.

Мы спускаемся в бухточку Пунтен – здесь произошли кое-какие изменения: «разбойничьей пещеры» в подвале старого пакгауза больше не существует, но Ханнибал нашел себе новое убежище, гораздо лучше прежнего, на чердаке одного лодочного сарая тут же, неподалеку.

– Посмотришь, Амальд, какая у меня там красотища. Но только сперва дай мне слово держать язык за зубами – чтоб никому ни гугу про то, что увидишь! Обещаешь?

Ханнибал поглядывает на тебя этак с форсом.

– Понимаешь, Амальд, какое дело, у меня там девушка сидит, невеста моя, я с ней недавно обручился! Девчонка, я тебе скажу, шикарная! Зовут Вестой. Она сидит, меня дожидается, и я тебе сейчас ее покажу, но только не вздумай потом с нами торчать, глянешь на нее и живенько смывайся, договорились?

В треугольной чердачной каморке не продохнуть от едкого сигаретного дыма. Веста сидит на чем-то вроде кушетки – Ханнибал соорудил ее из сдвинутых вместе ящиков, накрытых новеньким половиком. Увидев, что Ханнибал пришел не один, Веста вскакивает и набрасывается на него:

– Да ты что, Ханнибал, зачем ты его-то с собой приволок?

– Тише, тише, не кричи. Это мой лучший друг, верный до гроба, да вдобавок родня мне – двоюродный брат.

Лицо Весты проясняется и добреет; Ханнибал подсаживается к ней и начинает щекотать ее под мышками, а она смеется, повизгивая от приятности.

Веста старше Ханнибала, ей уже скоро шестнадцать лет. Она долговязая и худенькая, с мелкими красивыми зубками, заставляющими тебя вспомнить мертвую голову, про которую Старый Поэт сказал, что это голова девушки.

– Веста, покажи-ка ему твои глаза!

Веста раскрывает глаза во всю ширь – один глаз у нее синий, а другой карий.

– Ну что, Амальд, ты когда-нибудь такое видал? Ясно, не видал, таких глаз больше ни у кого нет, только у нее. А вот, погляди-ка!

Ханнибал вдруг рывком задирает на Весте свитер – он подскакивает вверх, точно штора, которую дернули за веревочку, но Веста так же быстро стягивает его вниз, толкает Ханнибала коленкой, и тому приходится отнять руки. Оба они хохочут – покатываются со смеху.

– Ничего, Веста, он все равно видел! Правда ведь, Амальд?

– Что я видел?

– Да ну тебя, не прикидывайся!

Веста сидит с закрытыми глазами, приоткрыв рот – у нее сил больше нет смеяться.

– Ой, ну ладно, Амальд, уходи, ты и так уже долго сидишь, правда, Ханнибал?

– Да, Амальд, уходи, а то Весте хочется поскорей…

Ты не слышишь, чего хочется Весте, потому что она, обхватив голову Ханнибала, зажимает ему рот рукой.

И ты второпях выскакиваешь на улицу и минуту стоишь, ослепленный солнцем и яркими бликами на воде и потрясенный, ошеломленный увиденным. Потому что ты и правда видел, хотя все произошло так мгновенно, что будто ничего и не было. Ты все-таки успел их увидеть: два живых шара с красными пятнышками посредине.

– Эй, Амальд! – раздается веселый голос у тебя за спиной. Это Харриэт, рыжеволосая веснушчатая дочь Числителя, она улыбается тебе, выставив крупные зубы. – Ты что, ждешь Ханнибала?

– Нет.

Она тычет большим пальцем вверх, указывая на чердачное окошко сарая.

– Но ты у него был? Не знаешь, Веста сейчас там?

Глаза у Харриэт темные, зеленовато-синие, как бериллы. Ты ошеломленно смотришь на ее груди, которые выпячиваются под вязаной жакеткой. Они у нее больше, чем у Весты.

– А, Амальд? Ты чего не отвечаешь?

– Угу.

– Чего «угу»?

– Там.

Харриэт с добродушным удивлением покачивает головой, улыбаясь тебе берилловыми глазами.

– Господи ты боже мой, до чего у тебя чудной и потешный вид!

И она мчится дальше.

НА ПУТИ ГРЕХА

Проходит некоторое время – полмесяца, быть может, месяц.

Темные зимние дни накануне солнцеворота, у тебя в комнатушке, как и в душе твоей, какой-то тягостный полумрак-полусвет, раздирающая двойственность: с одной стороны, мучительная внутренняя смута, порождаемая растущим неверием в милосердие и всемогущество Бога, доходящая порою до открытого сомнения в его существовании, с другой же стороны, жадное влечение к соблазнам этого мира, к манящим чудесам взрослой жизни, к распаляющим воображение мистериям любовной страсти.

И вот в один прекрасный день с тобою приключается опять одна из этих чисто внешних, в сущности обыденных и заурядных, историй, которые тем не менее запоминаются как экстраординарные и знаменательные события, надолго сохраняющие свою важность.

Суббота накануне сочельника, вечереет. Ханнибал собирается в свое тайное убежище на чердаке лодочного сарая.

– Амальд, идем со мной, у нас для тебя кое-что есть!

– Что у вас есть?

– А вот увидишь.

– Нет, ты сперва скажи что! У Весты что-нибудь?

– Нет, при чем тут Веста, говорят тебе, идем!

– Да ну, мне что-то неохота.

– Эх ты, неохота, просто ты еще маленький и трусишь – так и скажи!

Чтобы тебя заклеймили как труса – ну нет уж, и ты плетешься следом за Ханнибалом, полный тревожных предчувствий, но одновременно в сердце у тебя будто горит и буйно брызжет искрами бенгальский огонь.

В тесной чердачной каморке темно, хоть глаз выколи, но из темноты слышится фырканье и хихиканье, кроме Весты, здесь определенно есть еще одна девушка, а может, и несколько.

Ты стоишь в нерешительности на верхней ступеньке узкой лестнички, растерянный и смущенный. И вдруг чувствуешь, как кто-то хватает тебя за руки и тянет к себе – это не Ханнибаловы грубые лапы, а чуть влажные гибкие девичьи руки, они упорно пытаются вытащить тебя наверх из люка. На миг мелькает мысль о бегстве, но нет, ты не решаешься вырваться из этих тонких настойчивых рук и, была не была, переступаешь порог – сердце гулко колотится, дыхание перехватило.

Но тут Ханнибал зажигает рождественскую свечку, из темноты выступают лица, тени расправляют широкие крылья на корявых досках наклонной стены, и негромкий, но веселый и торжествующий трехустый смех приветствует твое появление – смех Ханнибала, Весты и Харриэт, это ее руки вытащили тебя из люка в полу. Она улыбается тебе ласковыми берилловыми глазами.

Ханнибал сидит на самодельной кушетке, обхватив Весту за талию.