Текст книги "Башня на краю света"

Автор книги: Финн Сэборг

Соавторы: Виллиам Хайнесен,Марта Кристенсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– Ну вот! А теперь можно потушить, нам такой яркий свет ни к чему!

Он задувает свечку.

– Харриэт, ты уж его приласкай, а то он знаешь как боится темноты!

– Ничего он не боится! Правда ведь, Амальд?

И ты чувствуешь дыхание Харриэт у своего уха. Ее руки у себя на шее. Ее шепчущие губы у своей щеки. Терпкий запах ее волос. Легкое прижатие ее груди к своей куртке. Слышишь ее сюсюкающий голосок – она говорит с тобой, как с котенком или ягненком.

– Амальд! Ну что ты, это же я! Что такое, Амальд? Ты от меня уходишь?

Ты осторожно снял ее руки со своей шеи и отодвинулся, потому что в самом деле боишься, ты готов расплакаться от постыдной робости и застенчивости.

Фырканье с кушетки.

Веста:

– Он что, хочет удрать?

Ханнибал:

– Я же говорил, что он боится. Он еще ни разу в жизни не целовался с девчонкой.

Ах боюсь – как бы не так! И вдруг весь твой страх как рукой сняло: ты хватаешь Харриэт за руки, притягиваешь к себе ее тоненькое тело и принимаешься целовать: шею, глаза, губы, все лицо, так что она чуть не задыхается.

– Амальд! Перестань! Слышишь, не смей! Разве так можно!

Голос Ханнибала из темноты:

– Ага, кажется, дело пошло на лад! Молодец, Амальд, так держать!

Судорожно хватая ртом воздух, ты засовываешь руку под кофту Харриэт и сжимаешь ее грудь, продолжая целовать ее в губы, бурно, неистово, без остановки.

– Ой да перестань же! – На этот раз голос ее звучит не приглушенно, а в полную силу, почти негодующе. – Разве так можно! Пусти! Ты же меня задушишь!

И ты разом отпускаешь ее и отталкиваешь от себя. Тебя бьет дрожь, в глазах стоят слезы, ты с огромным трудом сдерживаешь подступившие к горлу идиотские рыдания.

Харриэт (тяжело дыша, жалобным голосом):

– Ханнибал, зажги свечку!

– Да что с вами такое, черт дери?

Ханнибал соскакивает с кушетки, но прежде, чем он успевает чиркнуть спичкой, ты выбираешься через люк на лестницу и поспешно спускаешься вниз, испугавшись, как бы они не заметили, что ты чуть не ревешь. На душе у тебя точь-в-точь как после того сна про Висячую Деву – ты не знаешь куда деваться от стыда и ужаса, от гадливого отвращения к самому себе.

Под проливным дождем ты торопливо шагаешь по безлюдным портовым переулкам домой, тихонько прокрадываешься к себе наверх и бросаешься на постель, раздавленный горем и раскаянием, но вновь и вновь завороженно вспоминая восхитительный аромат ее волос, кожи, ее дыхания и податливую округлость ее грудей у тебя в ладони. Грустный напев звучит в ушах, в голове вертятся две строки из старинного псалма, знакомого тебе с младенческих лет:

 
Тебя мы молим, Боже, помоги,
Нас от пути греха убереги.
 

– Амальд! Ты уже в постели? Что с тобой, ты не захворал?

Это Мама. Она подходит и садится к тебе на кровать, прикладывает ладонь к твоему лбу. Ты весь сжимаешься от ее ласк, впервые в жизни ты мысленно посылаешь ее ко всем чертям.

– У тебя что-нибудь болит?

– Ничего у меня не болит.

– Может, ты поужинаешь?

– Спасибо, я не хочу.

– Хм.

Это ее глухое «хм» – ты чувствуешь, что оно означает. Оно означает, что Мама каким-то таинственным образом знает все, обо всем догадалась. Она со вздохом поднимается и больше ни о чем тебя не расспрашивает.

– Спокойной ночи, выспишься, и все у тебя пройдет.

* * *

Нет, ничего не прошло, стало только хуже.

Ты вынужден разыгрывать утомительную комедию, чтоб никто не заметил, что с тобой творится, и ты избегаешь встречаться взглядом с видящей тебя насквозь Мамой. Быть может, Харриэт все разболтала, быть может, постыдная история известна уже всему городу.

В сочельник – день был темный, мглистый – ты отправляешься на пристань в поисках Ханнибала. Он как раз только что доставил на берег шкипера и механика со своего моторного баркаса и идет домой, неся на плече парусиновый мешок.

– Вот удачно, что я тебя встретил, Амальд, мне надо поговорить с тобой о важном деле.

– О каком же?

– Насчет Харриэт. Давай присядем здесь на бревне!

Ханнибал сбрысывает мешок наземь. На лице у него мина атамана, вид до того серьезный и властный, что у тебя мурашки ползут по спине.

– Вот что, Амальд, сперва ответь мне: что ты такое с ней сделал?

– Как это сделал?

– Ну то есть ты что, щипал ее, царапал до крови?

– Я? Нет.

– Ну, может, ты кусал ее или что?

– Да не кусал я ее. Почему ты спрашиваешь? Разве у нее кровь текла?

– Я не говорю, что кровь текла. Но что-то такое ты с ней сделал, раз она лежала на полу и плакала, когда ты ушел. Ну ладно, может, конечно, она плакала просто из-за того, что ты удрал. И с чего ты удрал-то? Она же в тебя знаешь как втюрилась, по уши! Ясно тебе? И ты теперь не вздумай ее бросать, возьми и обручись с ней, как я с Вестой. Но только смотри, будь осторожней, не наделай глупостей, а то она говорит, ты из тех парней, с которыми женщине опасно иметь дело.

– Что значит опасно?

– То и значит: парень забавляется да тешится, а она, глядишь, ребеночка с ним нагуляет – вроде того, как у нашего дяди с Розой Куколкой вышло. Я про него худого сказать не хочу, но с девками он, ну ей-богу, ведет себя как последний дурак.

Ханнибал встает и закидывает мешок на плечо.

– Ты пойми, Амальд, я тебя для твоей же пользы хочу предостеречь, а то ты ведь многого в жизни не знаешь, тебе еще учиться да учиться. Ну так вот, можешь, если хочешь, приходить ко мне на чердак с Харриэт, но только обещай вести себя прилично, а не как голодный волк. Договорились? Да или нет? А? Ты чего молчишь?

– Ладно.

– Ну слава богу, наконец-то. Ты, Амальд, заруби себе на носу: я отвечаю за вас обоих, за тебя и за нее, а я от ответа никогда не увиливаю. И потом ты учти, Харриэт девушка порядочная и очень храбро поступает, что приходит к нам на чердак, потому что ее папаша Числитель ужас какой строгий, представляешь, он иногда разозлится, так прямо шваброй лупцует ее и ее брата! Ну ладно, слушай, давай мы встретимся вечером на третий день рождества – ровно в восемь в нашей каморке, хорошо? Харриэт тоже придет, я сам ей скажу, так что ты сможешь с ней объясниться и попросить прощения!

ЮНЫЕ СТРАДАНИЯ

В сочельник же вечером ты, улучив момент, выскользнул из дому и взобрался на крышу к Стекольному Мастеру, откуда удобно было наблюдать за освещенными окнами в доме Числителя на Ступенчатой улице. Притаившись в траве, ты навел на окна отцовскую подзорную трубу в надежде хоть мельком увидеть Харриэт, но, увы, ничего не было видно, кроме путаницы силуэтов за пожелтевшими шторами с овальными трафаретными изображениями замка Росенборг и Круглой Башни. А ты все сидел на крыше, дрожа от сырого, пронизывающего ветра с моря, поглощенный мыслью о том, что скоро вы снова встретитесь и, быть может, обручитесь, как Ханнибал с Вестой.

На третий день рождества после полудня у тебя созрело твердое решение нарушить уговор с Ханнибалом. Однако когда наступил вечер, ты все же, не удержавшись, прокрался в бухту Пунтен, спрятался там в укромном уголке и стал смотреть на чердачное окошко лодочного сарая.

Вечер был тихий и теплый, таяло, на рейде стояло судно рыболовного надзора «Нептун», его фонари и огни отражались в темной воде. А Харриэт, наверно, сидит в Ханнибаловой каморке и ждет тебя. Может, даже плачет от тоски, все-таки нехорошо, жалко ее. Ты живо представил себе, как Веста с Ханнибалом смеются над ней, «обманутой и брошенной».

Ну и кончилось тем, что ты со сладостным чувством жалости в сердце, хмелея от безудержных надежд, шмыгнул в лодочный сарай и словно в угаре стал взбираться вверх по узкой чердачной лесенке…

Ханнибал был один.

Он сидел на кушетке, понурив голову и раскорячив ноги, с потухшей сигаретой в зубах. На столе стояла зажженная свечка, пламя ее трепетало от ветра, задувавшего в открытый люк, и гигантская тень Ханнибала в неистовстве металась по косой стене.

– Да закрой же люк, вот болван!

– А они еще не пришли?

Никакого ответа.

– Но сейчас ведь уже больше восьми.

Молчание. Лишь слышно, как волны плещутся о берег.

– Как же так, а я думал…

– Дурак ты набитый, потому и думал!

Ханнибал закурил сигарету, подобрал ноги, лег и принялся пускать в потолок облачка дыма.

Потом он заговорил, медленно, осипшим и бесцветным голосом, как будто ему безразлично, дойдут до тебя его слова или нет.

– Понимаешь, Амальд, Харриэт ладно, она просто кошка блудливая, и вдобавок соплячка, школьница, ну и дьявол с ней, плевать мы на нее хотели. Можешь только радоваться, что не успел с ней обручиться, это бы просто дурость была. А вот Веста – это дело другое, она уже взрослая девушка, и мы с ней (тут голос Ханнибала слегка дрогнул)… мы ведь с ней кровь смешали, как тогда с тобой, помнишь!.. Но только, Амальд, я тебе рассказываю все как есть, потому что верю, что ты мне настоящий друг и не проболтаешься.

Долгое молчание. Шум волн. Вдалеке всплески воды под ударами весел. Еще дальше – слабые звуки музыки из танцевального зала Общества Трезвости.

Ханнибал приподнимается на локте и сквозь клубы дыма неподвижно смотрит в мигающее пламя рождественской свечи.

– Знаешь, куда они отправились? Догадаться не трудно. На танцы. Ясно тебе? А сюда приходить они и не собираются. Сюда они больше никогда не придут.

– Ну почему, с чего ты взял?..

Ханнибал жестом прерывает тебя.

– Веста сама мне сказала. Амальд, ты тайну хранить умеешь?

– Да.

– Тогда я открою тебе свою распроклятую тайну: между мной и Вестой все кончено. Она заходила сюда вчера вечером – то есть она даже наверх не поднялась, стояла внизу и кричала через люк, что между нами все кончено и мы расстаемся навечно. А знаешь почему? Потому что она без памяти врезалась в одного матроса с «Нептуна». Он там помощник кока, поваренок. Я его хорошо знаю. Свистун и задавака. И к тому же мозгляк. Я бы ему с одного удара голову в живот вогнал, да я, может, так и сделаю. Или взорву их обоих!

Ханнибал швырнул на пол дымящийся окурок и придавил его башмаком. Потом сел опять на кушетку и, мрачно понурившись, спрятал лицо в ладонях. Слышно было, как он тихонько хлюпал носом. Внезапно он вскочил, словно принял наконец бесповоротное решение. Взобравшись на кушетку, он достал из-за стропила под скатом крыши продолговатый сверток, упрятанный в старый мешок. Это была петарда.

– Она у тебя еще цела?

– Конечно.

– И там внутри настоящий порох?

– А то что же, черт дери! Или я, по-твоему, враль и хвастун?

– Да нет, Ханнибал, но…

Ханнибал отрывисто засмеялся, горько, без улыбки.

– Вот уж никогда не думал, что от этой штуки не поздоровится ей!

– Как это не поздоровится, Ханнибал? Ты что, правда решил ее взорвать?

– Взорвать? Кого, Весту? Сегодня, сейчас? Вот сказанул, ну и балда же ты!

– Но ведь ты говоришь, что ей не поздоровится! Это же твои собственные слова!

– Мои слова? Что ты, да я бы никогда не смог ничего такого сделать. Я ведь ей зла не желаю. Я ей желаю только добра.

Ханнибал сидит с петардой на коленях и поглаживает грозную бомбу ласково, как котенка.

– Нет, знаешь, честное слово, я ей совсем зла не желаю, ни вот столечко, даже с ноготочек. Только добра!

– Ну и как же теперь, Ханнибал?

Ханнибал снова становится на кушетку и осторожно засовывает петарду на прежнее место.

– Я и ему тоже зла не желаю. Этому, поваренку-то. Я им обоим желаю только счастья.

Ханнибал опять сидит на кушетке, уткнувшись лицом в ладони.

Молчание и странные, придушенные всхлипывания.

Потом он снова поднимается и, воздев руки, с угрозой потрясает кулаками. На лице его в этот миг – старая, привычная мина атамана.

– Понимаешь, Амальд, мой единственный верный друг! Человек, который стоит перед тобой, – он мог бы, если б только захотел, разнести в клочья, стереть с лица земли их обоих, да что там их – весь этот Дом собраний Общества Трезвости, где они сейчас танцуют и веселятся, даже не подозревая… Но он этого не сделает, потому что никому не желает зла, ни одному человеку! Смотри же, Амальд, не забудь мои слова. Когда я умру, когда я, может, буду уже лежать на дне морском, тогда ты вспомни, что я тебе сегодня сказал. Обещаешь?

– Да, Ханнибал, обещаю.

– Ну хорошо, Амальд, спасибо. А теперь идем отсюда. Пошли!

– Куда?

– Пошли-пошли!

* * *

Веселая танцевальная музыка и многоголосый гомон несутся из открытых окон освещенного Дома собраний Общества Трезвости. В тени у крыльца двое пьяных по очереди прикладываются к бутылке.

– Сюда, Амальд!

Ханнибал залез на изгородь, с которой можно дотянуться до стрехи небольшого сарая и, раскачавшись, вскарабкаться на его крышу. Отсюда хорошо видны окна переполненного танцевального зала. Мы лежим на животе, спрятавшись в сухой зимней траве, лежим, как в засаде, затаив дыхание, и смотрим. Танцующие пары одна за другой проплывают мимо распахнутых окон. Почти все здесь нам знакомы – все, кроме заезжих матросов. Но ни Весты, ни Харриэт не видно.

Ханнибал (шепотом):

– Их здесь вроде и нет, а? Небось уже ушли и амуры разводят. Ой, нет! Гляди-ка, вон они!

– Где?

– Да на крыльце же, черт возьми! Вон, видишь, вниз спускаются!

Ага, теперь и ты их заметил в толпе снующих вверх и вниз парней и девушек: всё верно, Веста и Харриэт, каждая со своим матросом. Сойдя с крыльца, они на минуту останавливаются. Матросы угощают девушек сигаретами. Лицо Харриэт в ярком свете вспыхнувшей спички, берилловые глаза!..

Ханнибал (сдавленным, шипящим от сдерживаемой ярости голосом):

– Вот, полюбуйся на них, каковы стервозы! Нет, ты погляди на Весту-то, прямо из кожи вон лезет, сука гулящая!

Веста со своим поваренком, взявшись под руки, поспешно скрываются в потемках.

Но Харриэт – с нею не так-то все гладко, она не хочет идти со своим матросом, она упирается, вцепившись рукою в изгородь.

Сердце колотится и трепещет, готовое выпрыгнуть у тебя из груди. Нет, Харриэт не хочет. Он ее тянет, а она не поддается…

Но увы, она все же поддается. Матрос крепко ухватил ее под руку, и она за ним идет, не пытаясь больше сопротивляться, бессильно мотая головой… точно тростник, клонящийся под порывами ветра.

Ты шлешь им вслед злые заклинания: Хоть бы они встретили Числителя! Хоть бы он наподдал как следует этому матросу, увел домой свою дочь и взгрел ее хорошенько шваброй!

– Амальд, скорей! В погоню!

Мы спрыгиваем с крыши и крадемся по пятам за двумя парочками, которые направляются к пристани. Потом дальше – к Старому Форту. Матросы обнимают девушек за талию. Вот Веста с помощником кока останавливаются – он прижимает ее к себе, – он целует ее, прямо посреди улицы, под фонарем, долгим и нежным поцелуем!

Ханнибал резко останавливается – с него довольно.

– Постой, Амальд! Идем лучше вот сюда!

И он исчезает в узком темном проходе между двумя лодочными сараями, стоит и судорожно втягивает воздух, даже не пытаясь больше скрыть свои слезы.

– У-у, шлюха проклятая! А туфли небось мои носит, блудливая тварь! Я же все деньги ей отдал, какие скопил, чтобы она купила себе эти туфли! Туфли, да еще две пары чулок, да бюстгальтер, и это не считая половика – ну знаешь, для кушетки! Бюстгальтер-то ей за каким дьяволом понадобился, интересно знать? Не такие у нее пышные груди, чтоб в футляр их закладывать! Я ей сразу сказал, так она на меня окрысилась! С этого ведь все и началось – да, из-за такой вот ерунды!

Ханнибал разражается жутким рыдающим смехом.

– Ну погоди у меня, гадюка! Погоди немного, увидишь, что будет! А ты, Амальд, ступай лучше домой. Мне сейчас нужно побыть одному!

– Но ведь…

– Сказано, ступай! Тебе что. Ты-то не был обручен. Ты ничем не рисковал. Не раскошеливался на подарки. У вас ничего и не было, так, манная каша на воде. Ладно, Амальд, все, проваливай, больше я повторять не буду!

И ты уходишь, а Ханнибал остается один в темном закоулке. Ты с содроганием слышишь, как он, перестав наконец сдерживаться, громко рыдает в одиночестве.

ВЗРЫВ

О том, что дальше произошло с твоим другом в тот злополучный третий день рождества, ты услышал на следующий вечер из уст самого Ханнибала, рассказу которого ты внимал с глубокой печалью и искренним негодованием.

Твой бедный друг долго стоял в темном закоулке, и отчаяние боролось в его душе с безудержной жаждой мести, но потом он наконец принял решение и направился прямо к Старому Форту, где изменщица Веста и ее матросик, тесно обнявшись, сидели на скамье.

– И понимаешь, Амальд, я, конечно, мог подкрасться к ним сзади и оглоушить этого мерзавца. Но это бы было трусливо и подло, а ты знаешь, какой я человек, я никогда не позволю, чтобы про меня говорили, будто я нападаю из-за угла, – и поэтому я подошел и крикнул: «Ха!»

Они перепугались, этот поваренок вскочил и таращится на меня как дурак. Я и говорю: «Вот что, Веста, ступай-ка ты отсюда, нам с ним надо с глазу на глаз переговорить». А она нет, не уходит, и все, ну и тогда я бросился на него и повалил наземь, но, я тебе скажу, ничего глупее я сделать не мог, да-да, ты послушай: Веста, она совсем ополоумела, вцепилась мне в волосы и давай их рвать, лицо мне царапать, а я, конечно, в драку с ней не лезу, бабу я еще в жизни пальцем не тронул, ты меня знаешь, хоть она, конечно, шлюха бесстыжая, а все равно, – просто повернулся к ней спиной, ладно, думаю, пусть бесится. Ну вот, а этот паршивый поваренок очухался, подобрался ко мне сзади и сбил с ног, и они как набросятся на меня вдвоем, а Веста, волчица кровожадная, выдрала клок травы вместе с землей и мокрой грязью-то прямо меня по лицу, все глаза залепила, я совсем ничего не вижу, лежу, а они вдвоем пинают меня и топчут. Но самое страшное даже не это, самое страшное – слова, которые Веста сказала мне напоследок, знаешь какие? «Так, – говорит, – тебе и надо, псих ненормальный, ты, видать, в отца уродился, такой же бесноватый, как Ханс Тарарам, и кончишь, как он, в одиночке, это уж точно!»

Ханнибал тяжело перевел дух и с мученическим выражением потряс головой.

– Да, вот что я услышал от нее на прощанье, от моей дорогой невесты, после того как надарил ей столько подарков – ну ты знаешь! Что ж. Я только одно могу сказать: слава богу! Слава богу, что я наконец-то ее раскусил! И если она опять ко мне придет, а она еще придет, она ведь такая, да все они, бабы, такие, – если она ко мне придет, когда наблудится досыта с этим своим тупоумным мозгляком-поваренком, то (и тут Ханнибал приложил руку к сердцу) вот здесь ворота будут уже на запоре!

Он вскочил с самодельной кушетки, торопливо скатал половик и приподнял крышку одного из ящиков.

– Смотри! – Он сунул руку внутрь. – Фейерверки! Вместе ходили покупать, я и она, когда все еще было хорошо. Собирались весело отпраздновать Новый год! Ты глянь, тут и ракеты, и бенгальские огни, и шутихи, я на это больше десяти крон истратил, черт дери! Но теперь не видать ей этих огоньков как своих ушей, теперь мы с тобой без нее новогодний салют устроим, ты да я! И знаешь что, мы и петардой бабахнем! Видишь, я для нее новый фитиль купил, а то старый все-таки ненадежный. Гром будет! Весь город так и подскочит!

– Погоди, Ханнибал, но где ж ты собираешься взорвать эту бомбу?

– Ага, у тебя даже голос дрожит, и правильно, потому что это будет ужас что такое. Но ты не бойся, я ведь никому зла не желаю, а ей и подавно. Мы возьмем все наши игрушки и пойдем на Круглину, сперва эти фейерверки подожжем, а напоследок у нас петарда тарарахнет! Хорошо, Амальд? Ты рад? А, Амальд, ты почему не отвечаешь? Разве ты не рад?

– Конечно, рад.

* * *

Потрясающие события, о которых будет здесь рассказано в заключение, произошли в ночь под Новый, 1914 год (тот самый год, кстати сказать, когда наш легкомысленный современник на высшем уровне, кайзер Вильгельм Второй, развязал недоброй памяти мировую войну!).

Вначале все выглядело вполне празднично и многообещающе (в обоих случаях!). Дул легкий морозный бриз, на вершинах холмов вокруг города и на песчаных отмелях и мысах у темной воды полыхали яркие новогодние костры, а ракеты огненными дугами прочерчивали ясное звездное небо. Ханнибал со своими друзьями и соратниками разбойничьей поры прикатили к берегу на Круглине старую смоляную бочку, и теперь она с шипением и потрескиванием горела, разбрызгивая каскады искр и испуская сладковатый запах, между тем как шутихи весело вспыхивали на скалах, а ракеты взмывали в воздух и рассыпались над морем вихрями огненной пыли. Петарда лежала у нас в старой паровой машине, приберегаемая для самого торжественного момента: в полночь она должна была взорваться внутри цилиндра и разнести всю машину на мелкие кусочки.

У тебя как-то странно сосало в животе, когда ты залезал внутрь этой осужденной на смерть машины, где горела одинокая рождественская свечка и устрашающий серый сверток с белым привеском – фитилем лежал на ящике, дожидаясь рокового часа. Вход сюда всем остальным был воспрещен, исключение (да и то всего лишь на минутку) было сделано для Карла Эрика (Ханнибал: «Раз ему отпущена такая короткая жизнь, надо, чтоб он хоть побольше всего успел увидеть»).

Ханнибал взглянул на свои часы.

– Через каких-нибудь двадцать-тридцать минут здесь не останется никакой паровой машины. Ничего не останется, может, только несколько железных осколков, а может, и их не будет. А грохот раздастся такой жуткий, что в городе все затрясутся от страха! И в обморок многие попадают!

Карл Эрик не отваживается влезть в машину, он сидит на корточках снаружи, возле очистного отверстия, просунув внутрь только голову и руки.

– А кто же подожжет фитиль? А, Ханнибал? Ты сам?

– Да нет, конечно, ты подожжешь, Карл Эрик! Гайдук ты у меня или не гайдук?

Карл Эрик, бледнея, отодвигается от машины, но Ханнибал уже схватил его за фуфайку и не пускает.

– Вот дурачок-то! Ясно, я сам запалю фитиль! Хорошо же ты обо мне думаешь, фу! Ты хоть раз в жизни видел, чтобы я вел себя как какой-нибудь бесстыжий поваренок? Говори, да или нет?

– Нет, не видел, – с готовностью бормочет Карл Эрик, но все же вырывается и исчезает в темноте…

И вот наступает полночь, знаменательный миг смены годов: ощущение такое, словно что-то огромное расправляет в вышине могучие крылья над объятым тьмою миром. На лице Ханнибала мина атамана, суровыми окриками он отгоняет всех от паровой машины, приказывая спрятаться в надежных укрытиях за пакгаузами.

– А ты, Амальд, можешь, вообще-то, остаться и смотреть в очистное отверстие – если ты, конечно, не боишься, потому что это ужасно опасная штука. Ну как, остаешься?

– Да.

Ты стоишь на коленях, заглядывая внутрь машины и дрожа от нетерпеливого ожидания – вот Ханнибал чиркает спичкой и подносит ее к фитилю…

Теперь прочь – опрометью, сломя голову, – а в носу у тебя странное щекотание, запах катастрофы и конца света.

– Сюда, Амальд! Ложись на землю!

Мы лежим на дне глубокой скальной расщелины.

– Рот не закрывай, а то барабанные перепонки лопнут!

И ты раскрываешь пошире рот и совершенно отчетливо слышишь, как сердце твое задушенно квакает где-то в самом горле. Быть может, настал последний час, Час Бездны, Час Светопреставленья… и, словно в кошмарном сне, возникает перед твоим мысленным взором башня, призрак той старой Башни на Краю Света, и одинокое облако в пустоте над бездной, гигантский лик Бога с гневными очами…

Однако великий гром всеобщей погибели что-то никак не грянет.

Ханнибал:

– Черт возьми! Фитиль, что ли, потух? Или в чем там дело? Может, порох слишком старый, силу потерял?

Из города слышатся выстрелы и гулкие хлопки, но это все смехотворные игрушечные петарды, самые обыкновенные, какие продаются в лавке.

Ханнибал чуть не плачет, голос его дрожит:

– Фу ты, вот уж не ожидал!

– Погоди, может, еще бабахнет. Тлеет, тлеет, а потом как взорвется.

– Надо пойти посмотреть!

– Нет, давай лучше еще немножко обождем!

Мы лежим и ждем, Ханнибал вздыхает тяжко и удрученно.

– Мы же видели, что фитиль загорелся! Правда ведь? Ты ведь тоже видел, что он загорелся и почернел? Значит, это все-таки порох силу потерял!

– А он что, очень старый?

– Еще бы не старый. Он же у меня с тех пор, когда еще мой отец был жив.

Ханнибал откидывается назад и сидит, прислонившись к стене расщелины, бессильно свесив руки и глядя в небо, где несколько ракет прорезают темноту и рассыпаются. Лицо у него бледное и страдальческое, какое-то почти стариковское.

Но вот он рывком поднимается на ноги.

– Пошли!

Ханнибал выпрыгнул из расщелины и шагает прямо к паровой машине. Ты не решаешься последовать за ним. В бледном свете звезд ты видишь, как его тень крадучись приближается к красному пятну очистного отверстия. Круглое светящееся пятно похоже на восходящую луну, только-только оторвавшуюся от горизонта.

Вот он садится на корточки перед машиной. Вот он влезает внутрь. Ты дрожишь от напряжения и ужаса, цепенея, прилипаешь к холодному камню. А вдруг как раз сейчас-то это и произойдет!

Но нет, покамест ничего не происходит.

Значит, все провалилось. Ну и слава богу!

– Амальд!

Голос у Ханнибала прерывающийся и жалобный.

– Амальд! Ну где же ты? Черт тебя возьми, чего теперь бояться-то? Все кончено, ничего у нас не вышло! У тебя спички есть?

– Есть, а зачем?

– Сигарету закурить. Я свои все исчиркал.

Ханнибал стоит внутри паровой машины, прислонившись к ее ржавому корпусу, потный, с почерневшим лицом и странно безжизненным взглядом, незажженная сигарета свисает у него с нижней губы. Рождественская свечка почти догорела. Петарда лежит на своем ящике в ворохе бумажных клочков, обгорелых спичек и закрученных спиралью обрывков шпагата. Сверток пропорот ножом, из него высыпалось несколько черных зернышек, похожих на поджаренные кофейные бобы.

Ханнибал закуривает сигарету. Глубоко вздыхает.

– Что, Ханнибал, действительно все сорвалось?

Она кивает с убитым видом, жадно затягиваясь и утопая в облаках дыма.

– Может, порох отсырел?

– Нисколечко. Просто он старый. Черт бы его побрал!

– И поэтому он не воспламенился?

– Да вроде он даже чуточку загорелся. Но не по-настоящему. Так, чепуха какая-то.

– А по-моему, оттуда дым идет!

– Дым? А, да, правда. Но это все не то.

– Ханнибал, не трогай его, слышишь!

– Да ничего не будет. Ты же видишь, пакет-то продырявлен. Это просто бумага дымится.

Ханнибал вытаскивает из ножен свой кинжал и принимается ковырять им в слабо дымящемся ворохе бумаги.

– Да нет. Это здесь бумага чуть-чуть тлеет…

И тут вдруг – вот оно наконец!

Не великий гром, нет. Просто сухой треск, фырканье и шипенье, целый дождь искр, которые больно колют лицо, тучи удушливого дыма…

И – в последнее мгновение – наружу через очистное отверстие – дыхание перехватило, лицо и руки жжет нестерпимо…

И голос поперхнувшегося дымом Ханнибала:

– Чуть было мы с тобой не влопались!..

И затем глубокая тишина и тьма. И голоса во тьме. А напоследок один лишь пустынный гул, понемногу стихающий.

ЩЕДРАЯ ТЬМА

После той роковой и незабвенной новогодней ночи настала новая и столь же незабвенная пора – жизнь во тьме, или, уж во всяком случае, в глубоком сумраке, ибо ты лежал в больнице, держа на глазах повязку со льдом…

Тем не менее та пора, когда оглядываешься на нее теперь, пробуждает почти исключительно светлые воспоминания, нередко испытываешь даже какое-то особое удовольствие от одного лишь запаха йода или карболки и уж тем паче от аромата ромашкового чая, паром которого тебе почему-то назначено было дышать.

Кроме запахов, были еще звуки. Стук шагов, звяканье стекла, металла и посуды, неугомонная благодетельная больничная суета, мягкие и повелительные голоса сестер милосердия и доктора Метце. И Ханнибала, ибо он лежит с тобою в одной палате с ожогами головы и рук, но, несмотря на это, голос его, хотя и сильно охрипший, приобрел какое-то новое, радостное, даже ликующее звучание. А также другие голоса – множество голосов, которые ты слышишь в часы посещения и которые тоже все звучат немного по-новому, они как будто чудесным образом сделались чище, ярче, и из-за этого их словно впервые по-настоящему открываешь для себя. В самую первую очередь, конечно, голос Мамы, который (ты прекрасно это слышишь) звучит уж очень, сверх всякой меры успокоительно и ободряюще (вероятно, все-таки есть опасность, что ты ослепнешь!). И, однако же, тебе больше по душе этот полный любовного притворства голос, чем односложные «хм» и «н-да» Отца – единственный способ, каким он выражался все то время.

Затем были еще звуки внешние, достигавшие слуха в тихие минуты между сном и бодрствованием: плеск волн о берег неподалеку от больницы, удары веслами по воде, скрежет талей и блоков, лязг якорных цепей, хрипучий, но зычный гудок парохода «Мьёльнер», бой часов на церковной колокольне по ту сторону бухты… звуки из светлого мира, который ты пока не видишь, но который должен скоро вновь восстать из тьмы, потому что, как тебе постоянно ободряюще твердят, само зрение у тебя не повреждено и ты опять будешь видеть, надо только немножко потерпеть!

И еще одно незабываемое ощущение – ласковые руки, прикасающиеся к тебе во тьме, все щедро даримое ими богатство! Руки твоей матери, лежащие на твоих руках, – дар драгоценней солнца и луны! И не только они – руки сестры милосердия Метты, уверенно, но мягко приподнимающие тебе веки, чтобы закапать в глаза жгучие, но целительные капли…

Потом настает день, когда тебя забирают домой, – и ты лежишь в своей родной чердачной комнатушке, по-прежнему во тьме, или, вернее сказать, в полутьме – окно завешено зеленым занавесом.

А на дворе весна, дни все светлее, из скворечника под крышей несется неумолчный галдеж и истошный писк голодных скворчат первого выводка. И Тетя Нанна приходит к тебе с букетиком крокусов, подносит его к твоему носу, и ты вдыхаешь исходящий от прохладных лепестков благостный аромат земли, дождя, воли…

Что же еще?

Серо-зеленые сумеречные дни и черные ночи.

Ожидание.

Но тебе ведь, наверное, невтерпеж было лежать, и ты не знал, куда деваться от скуки? Ты ведь, наверное, страшился и впадал в уныние, тебя одолевали грустные мысли?

По всей вероятности, так оно и было, но такое почти не сохранилось в памяти, ибо человек, ожидающий, что свет и жизнь вернутся к нему, живет бок о бок со счастьем, и огромность его надежд почти не оставляет места для печали. Все и всяческие беды и горести на время сами собою отодвигаются, подспудно накапливаясь, чтобы позднее найти себе выход – только не теперь, не в этот заповедный час светлых ожиданий.

* * *

Кстати сказать, у тебя не было недостатка в развлечениях и увеселениях, о которых ты и ныне вспоминаешь с благодарностью: музыка и чтение вслух, сыгранная в четыре руки мамой и бабушкой внизу, в гостиной, Увертюра к «Немой из Портичи» – и курьезным образом сплетающиеся с нею в твоем сознании книги: «Большой Бастиан» и «Дети капитана Гранта», прочитанные тебе вслух Дедушкой Проспером и Тетей Нанной. А однажды под вечер к тебе потихоньку прокрался Младший Братишка и принес тазик с двумя живыми мальками форели, пойманными им в ручье, и, когда он зажег запретную спичку, перед тобою, точно сновидение, возникли крохотные рыбешки, все в красных пятнышках, с ясными хрустальными глазками, – они стояли в прозрачной воде и чуть пошевеливали своими темными плавничками…