Текст книги "Башня на краю света"

Автор книги: Финн Сэборг

Соавторы: Виллиам Хайнесен,Марта Кристенсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Но всё будто сговорилось против нее. Вечная история. Автобус ушел перед самым ее носом, а следующий опоздал, и она чуть не умерла от нетерпения, а когда она наконец оказалась в парке – ближе она ничего не могла придумать, – первое, что ее поразило – какой же сегодня прекрасный солнечный день и сколько же здесь народу уже с утра, все скамейки над озером заняты.

Люди расположились здесь с газетами и книжками, с сигаретами, детскими колясками и собаками на поводках, будто собирались просидеть тут до понедельника, и не могла же она на глазах у всех взять и выкинуть вдруг в воду дорогой перочинный ножик.

Она прошлась немного вдоль берега, сначала в одну сторону, потом в другую, чувствуя у бедра холодящую тяжесть и ни с того ни с сего вдруг улыбаясь сидящим на скамейках людям какой-то идиотской, заискивающей улыбкой, и замечала краешком глаза, как они, повернув голову, с удивлением провожают ее взглядом, и все ускоряла шаг, и уже чуть ли не бежала. И знала, что муж будет страшно недоволен, проснувшись один в пустой квартире: обычно она все продукты закупала накануне, в пятницу, и он, конечно, удивится, куда она исчезла, и наверняка разозлится из-за кучи грязного белья на кухонном столе рядом с откидным столиком, где стоит для него завтрак. И не дай бог, если вдруг Джимми, поссорившись с ребятами, примчится домой, и станет хлопать дверьми, и разбудит его, можно представить, как он разворчится.

Нет, надо было что-то делать, не могла же она ходить тут вечно, так все утро пройдет, а если к тому же автобус опять опоздает, она даже не успеет в молочную. Она повернула и пошла назад, и там, где тропка делала поворот, оказалась вдруг одна у воды и быстро оглянулась направо-налево – с одной стороны к ней приближалась пожилая дама с палочкой и собачкой, с другой – стайка подростков, вырвавшихся покурить на свободе, она решила, что вполне успеет, и нож, блеснув на солнце и описав высокую, красивую дугу, рухнувшим самолетиком ткнулся носом в воду и исчез.

Она услышала свой радостный смех, с души будто камень свалился, и она подумала с каким-то веселым озорством, что так ему и надо, этому паршивому ножику, который чуть было не испортил порядочным людям всю субботу и воскресенье, и побежала к остановке, и на этот раз ей больше повезло с автобусом, да и в молочной не оказалось особой очереди. А муж, хотя и встретил ее, конечно, с недовольным лицом и, когда она, запыхавшись, вошла на кухню, демонстративно закурил третью после кофе сигарету, вот, мол, сколько времени он уже тут сидит, все же не разворчался, как она боялась.

– Где тебя носит? – спросил он, и она вынула из сумки пакет с молоком и ответила бойко и без запинки, хорошо выучив свой урок:

– Я подумала, что неплохо бы сварить какао после обеда, но молока было мало, и я как-то совсем забыла, что утром в субботу в молочной всегда очередь.

– Уж верно говорится, дурная голова ногам покою не дает, – добродушно проворчал муж и налил себе остывшего кофе, а она промолчала, пусть последнее слово будет за ним, ради бога, главное, что она разделалась с этим ножиком.

Она разделалась и с тем пакетиком со сладостями, на который наткнулась как-то раз у него в ранце, когда полезла за коробкой для завтрака. Он был основательно завернут в газету и тщательно припрятан на самом дне. А легкое недоумение, почему он даже не спросил про этот пакетик, ей удалось рассеять, объяснив это самой себе тем, что ему просто стыдно: он же понимал, что поступил нехорошо, ведь он обещал ей больше не красть. Но вот чего она не могла предотвратить, так это появления у них в доме молодого человека, больше похожего на страхового агента, чем на сотрудника уголовной полиции, как она их себе представляла; он спросил, здесь ли, как ему сказали, живет мальчик Джимми, тот самый, который предпринял небольшой налет на универсам, и до тех пор втолковывал ему, что с этим шутки плохи, пока наконец Джимми, с большой неохотой, не вытащил из-под кровати, где стоял его ящик с игрушками, кое-что из украденного. И она не могла предотвратить его вторичное появление через несколько дней прямо во время ужина, когда он устроил мальчику еще более строгий допрос насчет его возможного участия в «самой настоящей краже со взломом», как он выразился, имевшей место в лавке на углу. Уж к этому-то Джимми никак не мог быть причастен, потому что был в это время дома и крепко спал, но мужа эти участившиеся визиты полиции довели уже до такого состояния, что виноват был мальчик или нет – дела не меняло.

При появлении того, из уголовной полиции, он резким движением отпихнул от себя тарелку на середину стола, и она так там и осталась. С половиной фрикадельки, двумя картофелинами и застывшим соусом. Нависшее в комнате молчание было таким гнетущим, что, казалось, даже дышать трудно, как бывает перед грозой.

Когда она наконец нарушила его, спросив, не подогреть ли фрикадельки, муж не ответил, она попыталась доесть свою порцию, потыкала вилкой, но не могла проглотить ни кусочка, подняла голову от тарелки и через стол посмотрела на него.

– Нет уж, с меня довольно, меня такая жизнь не устраивает, – заговорил наконец муж, слишком перетрусивший, чтобы заорать и стукнуть кулаком по столу, как это было после первого посещения полиции, – нет уж, хватит, не желаю я, чтоб ко мне каждый божий день шлялась полиция. Пусть со мной никто и никогда не считался, но я, черт дери, еще ни разу в жизни не сделал ничего такого, чтоб мне пришлось иметь дело с полицией, и я не желаю, чтобы весь дом о нас судачил, на кой черт мне все это нужно? Не желаю, Эвелин. Ты слышишь, что я говорю?

– Да, – прошептала она, – но… но ведь это же не он.

Муж затряс головой.

– Ну и что. А в прошлый раз это был он, и в следующий будет он; они уже взяли нас на заметку и чуть что – будут являться.

– Это несправедливо, – вступил в разговор Джимми, – это же не я вовсе, он же сам сказал, что, значит, я тут вовсе ни при чем.

Муж медленно повернул голову, будто только сейчас его заметил.

– Иди-ка ты спать, – устало сказал он. – Иди давай, и чтоб глаза мои тебя не видели.

– Но если я вовсе не виноват, – запротестовал мальчик, – и я еще не доел…

– Иди спать, Джимми, – выдавила она из себя, не глядя на него, – иди, раз отец говорит.

– А почему это? – упрямо сказал мальчик и так толкнул свою тарелку, что она выехала на середину стола. – К черту!

В спальне что-то стукнуло, грохнуло, будто он швырнул на пол ботинки или пнул что-то ногой, и она боязливо покосилась на мужа, но он будто и не слышал, сидел не шелохнувшись. И она тоже не двинулась с места, махнув рукой на тарелки с остатками остывшей еды, а, не все ли равно, зачем теперь убирать и наводить порядок.

– Что же нам с ним делать?

– Не знаю, – сказала она одними губами. – Просто не знаю.

– Ну а этот твой Дункер, он теперь, значит, слава богу, в стороне, так?

– Он же про это не знает. Во вторник он, наверное, придет.

– Ну и придет, а что проку?

И что, правда, проку, если Дункер придет, сядет, посмотрит на нее своими грустными карими глазами и скажет своим ласковым голосом, что ничего страшного тут нет: мальчишки вечно норовят что-нибудь стянуть. А хоть бы и был прок – сейчас-то Дункера здесь не было.

«Если понадобится, вы всегда можете со мной связаться. У нас прием по четвергам, вечером, в это время меня всегда можно застать».

И он не только записал ей адрес и какие туда ходят автобусы, но и подробно объяснил, как и где его найти.

«Здравствуйте, фру Ларсен, – будто услышала она его голос, представляя, как он, приветливо улыбаясь, поднимется ей навстречу из-за письменного стола, – присаживайтесь, пожалуйста. Ну, как у вас дела?»

И ей вспомнилась та самая его фраза, прозвучавшая тогда в столь несвойственном ему решительном тоне; «Никуда он больше не уедет, я, во всяком случае, сделаю все возможное, чтобы не допустить этого».

Она глубоко, прерывисто вздохнула.

– Я поеду и поговорю с ним. Сегодня четверг, и он должен быть на месте, адрес у меня есть.

В глазах мужа мелькнуло удивление. Потом он задумчиво кивнул.

– Ну что ж, наверное, тебе и правда стоит съездить. Ты ведь так в него веришь, лучше уж съезди. – И поскольку она продолжала сидеть, как бы привыкая к этой мысли: – И не теряй зря времени, ты же такая копуша. Я тут сам все уберу.

– Хорошо.

Она поднялась, сама себе не веря: а я ведь в самом деле еду.

Хорошо, что он оставил адрес, так что разыскать оказалось нетрудно, и, хотя само по себе здание было таким пугающе огромным и пугающе казенным, она знала, что там, внутри, он, и это действовало на нее удивительно благотворно, сейчас он поднимется ей навстречу из-за письменного стола и шагнет к ней, протянув руку: «Здравствуйте, фру Ларсен, очень рад вас видеть, не хотите ли закурить?»

Ведь кофе у него там, наверное, нету.

Она поднялась по лестнице и прошла длинным коридором в самый конец, до последней двери, всё, как он ей объяснял, и подняла руку, и постучала. «А, это вы, фру Ларсен, здравствуйте, здравствуйте. Как поживаете?»

Она оказалась в просторной приемной, а поперек шла стойка. На обитых кожей диванчиках у двери сидели в ожидании посетители, а за стойкой были, две женщины, одна совсем молоденькая, другая постарше.

«Вы просто подойдете к стойке и скажете, что вам надо поговорить со мной, они все сделают».

Совсем как в магазине, подумала она тогда. И действительно похоже было на магазин, с прилавком и продавщицами. Вернувшись домой, она расскажет мужу, что все было ну совсем как в магазине. «Только я подошла к стойке, и тут же ко мне подскочила эта молоденькая».

– Что вам угодно?

– Мне хотелось бы поговорить с Дункером, – сказала она громко и отчетливо.

– Минуточку. Фамилия?

– Дункер.

– Нет, ваша фамилия. Имя и фамилия.

Господи, ну конечно же. До чего ж она все-таки бестолковая.

– Эвелин Ларсен.

Девушка отошла, посовещалась с той, что постарше, и снова подошла к стойке.

– Вы не припомните ваш номер?

А, ну да, номер карточки. Она чуть было не сказала, что Дункер его никогда не спрашивал, но тут же спохватилась: чего же удивляться, что девушка спрашивает. Как же это… первые-то шесть цифр она легко запомнила, а вот дальше…

– Может, карточка у вас в сумке?

Она с облегчением улыбнулась. Ну конечно. И схватилась за сумку.

– Не надо, не надо, – откликнулась со своего места та, что постарше, – я уже нашла. Эвелин Ларсен. Это же из дункеровских клиентов.

Она встала, подошла к двери в глубине, постучала, коротко переговорив с кем-то невидимым, прикрыла дверь и подошла к стойке.

– Дело в том, фру Ларсен, что господин Дункер здесь больше не работает. Ваш район обслуживает теперь фрёкен Лунд, она освободится буквально через пять минут, а вы пока присядьте, пожалуйста, подождите.

И так как она продолжала стоять, та, молоденькая, вежливо улыбнувшись, повторила приглашение:

– Присядьте, пожалуйста, и подождите, вон там, по-моему, есть свободное место.

Фрёкен Лунд оказалась внушительной дамой с широкими плечами и энергичным подбородком, и в глазах у нее не было и следа грусти, не говоря уж о боли, у нее был твердый, ясный, трезвый взгляд, безошибочно различавший цель и путь к цели, и непоколебимая убежденность в том, что единственным надежным средством борьбы против преступных наклонностей является перемена климата, и вот так снова начались эти бесконечные поездки.

В конце каждой поездки ее ожидали либо мальчик, либо муж, и те постоянные перемены в них, из-за которых ей все труднее становилось до них добираться, сколько бы она ни ехала, меж тем как сами по себе поездки все больше делались для нее передышкой, когда ничего от нее не требовалось, и ничто не мучило, и можно было сидеть в купе у окна и все смотреть и смотреть на проплывающие мимо картины, бесконечно сменяющие одна другую. Днем – стройные, белоствольные деревья с сияюще зеленой трепетной листвой, и стаи грачей на пашне, и промелькнувшая вдруг по-субботнему пустынная улочка в станционном поселке, и магазинчики, куда она никогда не зайдет. И сумеречно-размытые вечерние картины – цепочки огоньков, теряющиеся во тьме полей и лесов, или вспыхнувшее вдруг вдалеке зарево огней, словно кто-то рассыпал полную горсть светло-золотистых жемчужин и забыл собрать.

Пока замедляющийся перестук колес не подсказывал ей, что пора, и она вставала, брала из сетки плащ или пальто и тем или иным путем добиралась до конечной цели путешествия – до мальчика или до мужа, где ее встречало либо мальчиково все более недовольное и раздраженное: «И чего ты без конца ездишь», либо мужнино все более равнодушное, с зевотой: «Ну что, как он там?»

До прибытия парома в порт остается несколько минут, просим пассажиров…

Она выпрямилась за своим столиком и испуганно оглянулась.

Уже. Уже сейчас. Еще бы хоть полчаса. Хоть пятнадцать минут. Пока она еще не доехала, пока она еще в пути, все это еще как бы не случилось. Где-то еще впереди. Как боль, которая неизбежно обрушится, но пока еще медлит.

Водитель и его новые знакомые, сдвинув, как заговорщики, головы, еще пошептались – видно, досказывали последний анекдот, – потом дружно расхохотались и, отсмеявшись, встали из-за стола и пошли к выходу. В дверях он обернулся и кивнул ей, надо же, не забыл про нее, и, благодарная, она поспешила за ним и уже не отставала – вниз по трапам и дальше извилистым лабиринтом в этом скопище машин, пока они не добрались до своей и она не уселась на свое место. На трапе для спуска машин зажглись красные огни, будто в честь какого-то праздника, а машины замерли в настороженном ожидании – диковинные звери, приготовившиеся к прыжку. Все замерло в ожидании, еще оставалось немножко времени, и это было как последняя передышка, а водитель после кофе снова пришел в хорошее настроение.

– Ну вот, теперь можно и дальше, – сказал он, устраиваясь поудобнее за рулем и поправляя зеркальце. – Вы ведь, кажется, тоже подкрепились кофейком?

Она кивнула, да, тоже подкрепилась, и, когда вспыхнул зеленый свет, он потихоньку, то и дело переключая скорость, вывел машину на крытую палубу, съехал по трапу, и вскоре машина опять плавно и ровно бежала по асфальту. Широкие плечи, обтянутые форменной курткой, фуражка, а под ней крепкий затылок с глубокой багровой складкой на шее как бы отгораживали ее от того, что пока еще не наступило. Успокаивали, отодвигая неизбежное. Как и грубоватое лицо, которое время от времени возникало в зеркальце, – такое обыденное и такое надежное.

– Вы не подумайте, что сам я никогда и никуда не ездил, – вернулся водитель к их прежнему разговору. – Года два назад моей супруге загорелось поехать за границу. Что мы, хуже других? Ладно, говорю, давай поедем, коли такая охота. Ну, отправились мы в Австрию, все говорили, что там так красиво, и что вы думаете, ни черта хорошего, супруга уж сама призналась. Каждый божий день дождь, едешь серпантином, с одной стороны скала, с другой ограждение – вот вам и все красоты. Так после этого супруга заявила, что лучше уж проводить отпуск за городом.

Она понятия не имела, что такое «ехать серпантином», но рискнула все же посочувствовать.

– Трудно, наверное, ехать серпантином-то.

– Чего? А, ну да. Нелегко, конечно.

Водитель успел уже забыть, о чем говорил. Вот так всегда, только соберешься с духом откликнуться, а они уже на другое переключились и удивляются, о чем ты.

– Видите вон того, на тракторе?

Она послушно повернула голову и успела увидеть трактор, на нем человека в комбинезоне, а позади, на некотором расстоянии, стайку птиц в бороздах.

– Счастливый человек, ей-богу. Целый день на свежем воздухе, а трактор себе работает. Земледельцем – вот кем надо быть.

Она очень живо представила его себе на тракторе, сидит вот так же за рулем, только повыше, и вместо дороги напряженно смотрит на землю впереди себя.

– Вам хотелось бы быть крестьянином? – спросила она и опять, как оказалось, не поспела за его мыслями.

– Крестьянином? Хм, так уж прямо и крестьянином.

И он замолчал, словно давая понять, что мужчине эта женская тупость может и поднадоесть. А чуть погодя свернул в сторону и остановился у бензоколонки. И спросил ее через плечо:

– Мне надо заправиться. Вы не будете против, если я схожу позвоню? Все думаю, как там дочка.

Она замотала головой, конечно, конечно, как она может быть против, и осталась в машине одна, и тут ее начало трясти. Она сидела и тряслась, потому что стоило ей остаться одной, как это сразу вдруг придвинулось вплотную, нависло над ней грозным валом, который вот-вот обрушится и уничтожит ее, и руки у нее вдруг стали совсем ледяные, будто на морозе без варежек – она помнила это ощущение с детства. Зубы выбивали дробь, как это случалось с ней теперь иногда ночью, и муж будил ее и требовал, чтоб она прекратила, а то обнимал одной рукой и притягивал к себе, успокаивая: «Ну, ну, опять тебе какая-то дрянь приснилась».

Слава богу, что он так быстро вернулся и заговорил, не успев даже сесть на место, – она сразу почувствовала облегчение.

– Никто не отвечает. Что за черт!

И чуть погодя, когда проехали примерно с километр:

– Не могла ж она выйти в магазин, супруга-то… В такой-то день. Или там забежать к соседке, или еще куда. Когда надо сидеть дома и ждать звонка, черт бы ее подрал – единственная дочь ведь рожает!

– Наверное, уже родила. И ей незачем больше сидеть у телефона.

– Вы так думаете? В самом деле? А что… может, и правда. Это что ж получается… – И грубоватое лицо в зеркальце осветилось радостным изумлением. – Я, выходит, уже стал дедушкой… Вот на этом самом месте… Чудеса… Ну, раз уж такое дело, надо будет поискать цветочный магазин, вот только вас высажу… Вы ведь в один конец, как я понял, обратно вам не надо? Так ведь?

– Да, – сказала она и сжала зубы, которые чуть было опять не застучали. Ее высадят и оставят. Она останется с этим совсем одна, и обратно ее не возьмут.

– Чудно, ей-богу, мне ведь ужасно хотелось внука, а сейчас, честно вам скажу, ну совершенно все равно, кто там родился, чудно, верно?

– Да, – сказала она, – все это вообще так удивительно, просто чудо.

И вспомнила, как ей в первый раз принесли Джимми и положили к ней на кровать и ее грубые пальцы прикоснулись к нежной, маленькой, удивительной головке.

– Просто чудо, – повторила она с отчаянием.

Водитель закурил сигарету.

– И при всем при том самая нормальная вещь на свете. Интересно, на кого он похож, малыш-то. Прямо не терпится поглядеть. Да, на обратном пути этой колымаге придется поработать. А кстати, пора бы уже сориентироваться, это должно быть где-то близко. У меня только адрес указан, но вы, может, знаете, как ближе проехать.

– Нет. Я никогда тут раньше не была.

– Гм. Так как же… Давайте-ка лучше спросим, зачем нам ехать лишнее.

Нет, раньше она здесь не бывала. Где только она не побывала, а вот здесь нет, не была. Все здесь она видела впервые: эти улицы, дома, эту автостанцию, этот щит с названием городка, тем самым названием, которое сказало ей, что вот они и доехали, – у нее перехватило горло, и пальцы судорожно зашевелились. Как быстро промелькнул этот последний отрезок пути, слишком быстро.

Водитель притормозил, опустил стекло и спросил прохожего, и ему объяснили, что сначала направо, потом налево и прямо, и он поблагодарил, прикоснувшись пальцем к козырьку фуражки, и снова поехал. Теперь он ехал медленно, внимательно глядя по сторонам, завернул за угол, потом прямо, еще раз завернул и притормозил на красный свет, а впереди переходила улицу женщина с продуктовой сумкой, молодая женщина, она расстегнула пальто и подставила лицо солнцу – день-то ведь был чудесный. Потом он снова поехал и наконец остановился, полез в карман и сверился со своей запиской. И вот его глаза встретились в зеркальце с ее взглядом.

– Так ведь это же больница. Вам что, сюда и надо?

Она кивнула и отвела глаза. Да, ей в больницу.

– А я и не знал, – пробормотал он, вылез и открыл ей дверцу, – вон оно что…

– Откуда же вам знать, – серьезно сказала она и протянула ему на прощание руку, повернулась и пошла через площадку к высокому белому зданию, а он так и остался стоять с фуражкой в руке, глядя ей вслед.

Она обратилась к первой же попавшейся на глаза женщине в белом халате, и та поставила поднос, который несла, и проводила ее в маленькую приемную со столом и двумя стульями.

– Вам придется немножко подождать здесь. Может быть, вы пока присядете, а я пойду скажу, что вы уже приехали. Мы не ждали вас так скоро.

– Я на такси, – объяснила она.

– Понятно. Так присядьте, пожалуйста.

Она поблагодарила и села на ближайший стул, а медсестра осторожно прикрыла за собой дверь, и вскоре ее шаги замерли где-то в коридоре. Приемная была совсем маленькая комнатка со светло-серым линолеумом на полу, тускло-желтыми стенами и полосатыми хлопчатобумажными занавесками на окнах. Она удивительно походила на все другие приемные, в которых ей столько приходилось ждать, только запах был другой, более резкий, и пока она сидела тут, погрузившись в себя, временами ей казалось, что она просто сидит и ждет в очередном интернате.