Текст книги "Башня на краю света"

Автор книги: Финн Сэборг

Соавторы: Виллиам Хайнесен,Марта Кристенсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

СВЕТ

Весна принесла свет. Возвращала его тебе шаг за шагом. Первые вожделенные свидания с живым миром ты устраивал себе самовольно, тайком – приподнимая занавес, совсем немножко и всего на миг… но глаз успевал в головокружительном озарении уловить проблеск бездонной синевы неба, белое облако, даже птицу!

Но вот настает блаженное время, когда занавес уже на вполне законном основании начинают понемногу отодвигать в сторону, с каждым днем чуточку дальше, пока ты наконец, вначале под защитою темных очков, а затем и открыто подставляя глаза свету, не выходишь на волю, в воскресший мир – мир дня, ветра, дождя и солнца, мир будущего и мир вечности.

Густой снегопад и плотная темень, такая непроницаемая, что я (Амальд Летописец), глядя в окно своей башни, не могу различить ни единого огонька, хотя знаю, что в этот мартовский вечер город освещен всеми своими фонарями и лампами…

Я уже, можно сказать, кончил свои записки о том, что скопилось на сердце и просилось на бумагу, и теперь сижу, просматриваю написанное, чтобы проверить, не упущено ли по забывчивости что-нибудь существенное, а для этого я раскопал старый бабушкин семейный альбом – весьма импозантный фолиант, вздувшийся, точно река в половодье, от обилия вставленных в прорези и просто вложенных в него фотографий, в большинстве своем наклеенных на твердый картон с золотым обрезом, как диктовала тогдашняя мода. Переплет, от которого исходит сердцещипательный аромат лаванды и свершившихся судеб, обтянут плюшем, украшен потускневшей металлической розеткой и снабжен замочком, износившимся и давно уже не действующим. На собранных здесь многочисленных портретах (значительная часть которых помечена именем фотографа Кайля) можно увидеть почти всех, кто фигурирует в этой моей мемуарной повести, но удивительно, что большинство лиц на снимках выглядит совсем иначе, чем они мне запомнились.

* * *

Вот хотя бы лицо Отца. На всех четырех альбомных фотографиях он предстает человеком мягкого, чуть ли не смиренного нрава. Есть снимок, где лицо его выражает миролюбие и покладистость, граничащие прямо-таки с простодушной глуповатостью. А ведь он был крутой и норовистый человек, нередко бесцеремонно самовластный, внушавший не только уважение, но и страх своим подчиненным и всем, с кем он был связан деловыми отношениями, а также и своим близким, даже Маме!

Тем не менее, как это ни кажется странным, он пользовался расположением, а то и любовью среди своих работников, которых всегда держал в струне.

Отец поставил себе целью в жизни возродить пришедший в упадок Торговый Дом Рёмера, этой цели он добивался с ревностным упорством, и мало-помалу ему удалось осуществить задуманное, хотя и не в полной мере, ибо предприятие так и не стало тем, чем оно было во времена моего Прадеда. Однако же достиг он этого дорогой ценой, лишив и самого себя, и окружающих немалой доли счастья и душевного мира.

Подобно многим другим деспотам идеалистического склада, Отец не был человеком, радевшим прежде всего о собственной выгоде. Его нельзя отнести к корыстолюбивым и алчным дельцам. В своих жизненных привычках он был до крайности прост и непритязателен, вставал всегда спозаранку, ходил чаще всего в допотопном, не знавшем сносу бушлате поверх светлого свитера, а любимым его блюдом была отваренная соленая рыба, обильно приправленная горчицей, с картофельным гарниром. Единственная роскошь, которую он себе позволял, – это рюмка-другая ромового грога в субботние вечера, когда он сидел за карточной игрой со своими верными друзьями и советчиками, Числителем, Знаменателем и бухгалтером Микельсеном, а по временам также смотрителем маяка Дебесом. К наружному блеску и почестям он относился с подозрительностью и неприязнью и дважды, насколько мне известно, отвечал отказом на предложение занять почетный консульский пост.

Однако пружиною деятельности Отца было, разумеется, отнюдь не то непреодолимое и самоотверженное желание облагодетельствовать ближнего, которое наивные души нередко приписывают капиталистам его типа, но некий дух неуемной предприимчивости и сопутствующее ей безудержное властолюбие. Тонким знатоком человеческой души Отец никогда не был, и его стремление главенствовать и командовать над своим окружением подчас выливалось в жестокую несправедливость, как это было, например, по отношению к Тете Нанне, которую он упорно желал «пришвартовать» к пожилому смотрителю маяка Дебесу. (Из этого, однако, ничего не получилось, смотритель остался вдовцом, а Тетя Нанна так и не вышла замуж.) Но самые тяжкие, роковые последствия отцовское самовластие имело для бедного Дяди Ханса, которого он посредством строгого обхождения рассчитывал превратить в положительного трудолюба вроде себя самого. Ему и в голову не приходило, что Ханс по природе своей был полнейшей его противоположностью – музыкально одаренный молодой человек, мечтатель и фантазер, в некотором роде эстет; сам же Отец не испытывал особого влечения ни к книгам, ни к музыке. Когда Дядя Ханс однажды заикнулся, что хотел бы отправиться в Копенгаген, чтобы попытаться «сделать артистическую карьеру» (в чем он, несомненно, имел шансы преуспеть!), Отец отреагировал на это лишь громким презрительным смехом да ядовитым замечанием, мол, в таком случае ему (Хансу) стоит для начала пройти курс обучения у Дядюшки Проспера.

Плохие отношения между Отцом и его молодым шурином постепенно настолько ухудшились, что они совсем перестали друг с другом разговаривать. Но потом в один прекрасный день Дядя Ханс вдруг резко изменил поведение и, как говорится, «явился с повинной головой», после чего всем стало ясно, что Капитан и на этот раз сумел настоять на своем и выиграл сражение.

В этих нескончаемых раздорах между Отцом и Дядей Хансом Мама держала, скорее, сторону Дяди Ханса, в особенности что касалось одного из пунктов разногласий, а именно отношения к Розе Куколке. Но лучше, пожалуй, привести здесь собственные высказывания об этом Мамы в одном из ее писем к сестре Хелене в Копенгаген:

«Любезная сестра!

Пишу тебе опять с тяжелым сердцем, и виною тому невыносимо натянутые отношения между нашим братом и моим мужем. Хоть бы ты помогла мне добрым советом в моей нужде! Я ведь уже рассказывала тебе об этой Розе Куколке, семнадцатилетней дочери Фины Башмачихи, с которою Ханс забавлялся, играя в любовь, и для которой это плохо кончилось. Так вот, Йохан требует, чтобы Ханс всенепременно на ней женился, ибо „долг мужчины – отвечать за свои поступки и их последствия, как бы это ни было неприятно“, что, вообще говоря, конечно, правильно. Но так ли уж правильно в случае с Розой Куколкой? Все дело в том – поверь, мне трудно называть вещи своими именами, и, возможно, ты усмотришь в моих словах высокомерие и фарисейство! – но эта бело-розовая девчушка с неподвижным кукольным взглядом, она ведь, бедняжка, действительно психически неполноценное существо, она не только не умеет читать и писать, но даже и устно изъясняется с трудом и, право, нередко реагирует на происходящее, как пяти-шестилетний ребенок! При всем том, что слабодушие Ханса и его непростительные заблуждения и в самом деле способны вызвать негодование, разве не очевидно, что для него, совсем еще молодого человека, было бы без преувеличения трагедией, окажись он на весь остаток своих дней прикован к такой женщине, как эта несчастная несмышленая Кукла! Другое дело, что он, разумеется, не может просто от нее отступиться, но обязан позаботиться о ней и содержать на свои средства ее и ребенка. Йохан же этого всего не понимает или, вернее, не хочет понимать. Он называет нас (меня и Ханса) неженками и трусами и считает, что „Ханс, который осушил столько сладких кубков, должен испить до дна и эту несладкую чашу“ и тем самым научиться уважать собственное достоинство и стать „взрослым мужчиной“!

Но самое страшное, что таким манером он при создавшихся обстоятельствах легко может довести Ханса до отчаяния, и тот – долго ли до греха! – не пожалеет самого себя. Ты, конечно, понимаешь, о чем я говорю, так что пусть тебя не удивляет, что я ужасно несчастлива, живу в постоянном страхе и молю Господа, чтобы он вразумил Йохана, да и Ханса тоже, их обоих. Однако покамест мольбы мои, к сожалению, тщетны. Напиши же мне несколько строк, любезная сестра, и, если можешь, дай мне добрый совет!»

* * *

Роза Куколка – ее фотография тоже есть в старом альбоме – благородным овалом лица и невидящим, отрешенным взглядом похожа чуть ли не на святую, и ее можно бы, пожалуй, назвать писаной красавицей, если бы не рот, большой и невыразительный, с простовато оттопыренными губами.

После того как Дядя Ханс подчинился воле своего зятя и сочетался браком с дочерью Фины Башмачихи, отношения между ним и Отцом как будто улучшились и появилась надежда, что установятся наконец-то мир и лад. Дядя Ханс вернулся к своей работе в конторе Торгового Дома Рёмера. (Работа, которую он выполнял весьма умело и с необыкновенной легкостью, состояла главным образом в ведении обширной корреспонденции со средиземноморскими странами, закупавшими почти всю экспортируемую фирмой рыбу, а также С Данией и Англией, откуда выписывались все обычные ходовые товары.)

После венчания, которое прошло без лишнего шума, новобрачные поселились в «Мельничном Доме», старом и малоудобном, но вполне приличном, – в свое время он был построен Королевским торговым управителем действительным статским советником Рюбергом и находился в устье Мельничной речки, при впадении ее в Западную Бухту, среди старых рёмеровских пакгаузов; вокруг дома был сад с высокими кленами.

О совместной жизни Дяди Ханса и «Тети Розы» совсем ничего не известно, за исключением разве того, что у каждого из них была своя спальня. Мама ласково опекала молоденькую невестку и пыталась, но, по-видимому, совершенно безуспешно, сблизиться с ней и найти общий язык. Роза не отличалась умением готовить еду или вести домашнее хозяйство, зато садовыми работами занималась с превеликим рвением и усердием. Мама приставила к ней двух расторопных работников, чтобы они вместе привели в порядок старый запущенный сад, долгое время остававшийся без присмотра. Фина Башмачиха тоже охотно в этом помогала, и скоро ревень, капуста и морковь дружно взошли в огороде, а розы, маки и красные лилии – в парадной части сада, так что Тетя Роза могла посвятить себя прополке, которая, после плетения венков, была ее самым любимым занятием.

Ребенок, которого ждала Тетя Роза, так и не появился на свет: зародившийся в ней плод покинул ее чрево вскоре после свадьбы – если только этот плод вообще когда-либо существовал, ибо злые языки (да и не только злые, кстати сказать) утверждали, что Роза Куколка никогда и не была в положении, что это всего лишь фокус-покус, ловко подстроенный Финой Башмачихой. Некоторая бесформенность, ставшая заметной в фигуре Розы, происходила будто бы просто-напросто от особо толстой нижней юбки, которую матушка напяливала на нее! Наводило на подозрение также и то, что при якобы происшедшем у нее выкидыше не присутствовали ни акушерка, ни врач, а только Фина и одна из ее близких приятельниц (Рикке Испанка).

* * *

Брак Дяди Ханса с Розой продолжался всего около полугода. С его фотографии той поры смотрит на нас бородатый юноша с лицом, отмеченным печатью покорности судьбе и самоиронии, но еще без следов отчаяния, которое вскоре сломит его, отчаяния, которое приведет к тому, что жизненный путь его резко оборвется.

Никто никогда не узнает, можно ли говорить о самоубийстве или же это была просто отчаянная попытка бегства. Быть может, и то и другое вместе? Достоверно установлено лишь, что в это злополучное плавание, которое стало для него последним, Дядя Ханс взял кое-какой провиант, а также что при нем было по меньшей мере две тысячи крон в английских банкнотах, когда он однажды, прекрасным июньским утром, при легком северном бризе вышел из бухты на своей белой яхте «Нитуш».

В самом этом зрелище ничего необычного не было – Дядя Ханс почти все свободное время проводил на борту своей яхты, когда погода этому благоприятствовала, а частенько уходил на ней в море и при сильном ветре, ибо постепенно превратился в настоящего морского волка, чье умение разбираться в ветрах и течениях признавали даже старые рыбаки и бывалые моряки.

В яхте «Нитуш» не было закрытых помещений, но на корме имелись подпорки и ободья для крепления парусинового навеса, который мог служить некоторой защитой от дождя и водяных брызг. Управляющий пакгаузами Антон, который в тот день поднялся чуть свет и случайно видел, как отчаливала от берега яхта Дяди Ханса, слегка удивился, что навес, несмотря на ясную погоду, поднят. И еще ему бросилось в глаза, что яхта взяла курс на юг, в открытое море…

Дяде Хансу не суждено было вернуться с этой морской прогулки. Много дней подряд велись поиски пропавшего судна, но все было напрасно, и о судьбе Дяди Ханса ничего не известно, если не считать того, что один из рёмеровских рыболовных баркасов, «Онли Систер», спустя три недели обнаружил «Нитуш», перевернутую кверху килем, где-то посредине между островом Судерэ и Шетландскими островами. Море в тех местах было тогда довольно бурным: бушевал летний шторм с силою ветра в десять-одиннадцать баллов и с громадными волнами.

* * *

После печальной кончины Дяди Ханса Тетя Роза некоторое время продолжала жить в Мельничном Доме вместе со своей матерью. Позднее она по настоянию Отца была принята в нашу семью. Отец вообще постоянно проявлял заботу о вдове своего шурина. За столом ей выделили место по левую руку от него. Он относился к ней с добротою и вниманием, и она до конца дней оставалась по-детски предана ему.

Ах, эти лица, что глядят на меня из своего колумбария – с пожелтевших, покрытых пятнами страниц старого альбома, – им так не хочется быть забытыми, раствориться в небытии, и, право, все они, кого ни возьми, заслуживают торжественной эпитафии! Но где-то надо поставить точку – пусть это будет здесь.

* * *

В заключение, однако, в качестве своего рода envoi[1]1
  Envoi (франц.) – последняя строфа, содержащая обращение к особе, которой посвящено стихотворение. (Здесь и далее прим. перев.).


[Закрыть] – несколько слов о лице Дедушки Проспера.

В сущности, красивое мужское лицо, и, если ничего не знать, вполне можно подумать, что оно принадлежит человеку, склонному к глубоким философским размышлениям о той полной противоречий opera semiseria[2]2
  Opera semiseria (лат. – итал.) – полусерьезная опера.


[Закрыть] жизни, в которой все мы, хотим мы того или не хотим, являемся актерами.

Дедушка Проспер прожил долго, почти до девяноста лет. Он охотно фотографировался и встречается в альбоме то на групповых снимках (где он непременно оказывается на переднем плане), то сам по себе, на «кабинетных портретах», на которых он выглядит личностью в высшей степени серьезной и респектабельной, я бы даже сказал, значительной, ибо Дедушка Проспер обладал удивительной способностью изображать из себя человека, облеченного доверием и несущего на своих плечах бремя тяжелой ответственности.

На некоторых из этих фотографий на груди у него красуется серебряный крест – это «Медаль за заслуги», награда, которой он удостоился за то, что во время королевского визита в наши края в 1907 году преподнес королю Фредерику Восьмому восемь богато и затейливо разукрашенных утиных яиц.

ЭПИЛОГ

Я закрываю старый альбом с фотографиями и гашу свою лампу.

Все тот же снегопад и густая темень.

И от этого – головокружительное ощущение вневременности, выпадения из привычной цепи времен.

Сегодня 29 марта 1974 года, свидетельствует календарь. Но ведь это, в сущности, случайность, что мы пишем 1974, а не 1874, или, к примеру, 1174, или же просто 74, да почему бы даже не 7474 или любой другой год, другое время, в какое капризным силам, вершащим людские судьбы, заблагорассудилось бы выпустить в мир бренную и беспомощную человеческую снежинку!

Такие вот думаешь думы, сидя в своей темной башне на краю света и жизни и в праздном изумлении созерцая безмолвно роящуюся лавину снегопада.

* * *

Итак, это все?

Нет, еще не все: ты сидел, сидел, глядя в окно, – и тебя сморил сон. Да, так уж получилось: не в силах долее противиться, ты отдался блаженной дреме и окунулся в загадочную, полную лукавства стихию сновидений.

И что ж тебе приснилось? Ну конечно, что ты опять ребенок. Но ах, какой странный – будто подкинутый троллями подменыш: уродливо сложенный, не по годам рассудительный, со слезящимися глазами и изрезанным скорбными морщинами лбом, а ясноглазые, беспечные и дерзкие дети, с которыми тебе так хотелось поиграть (чтобы снова, в последний раз ощутить счастливую юную остроту их жизненного ритма), смеялись над тобою – без всякой злости или презрения, нет, просто снисходительно. И тогда ты тоже засмеялся в ответ, покорно, быть может, чуть горько, и удалился в свой мрачный резерват – туда, где тебе теперь место, ушел обратно в темень и тленность, под сень милосердного снегопада…

* * *

Ну теперь-то уж все?

Ах ты господи, нет! Вот еще что: когда я очнулся от своего легкого забытья, снегопад уже кончился и меж медленно плывущими грядами облаков сияли над бескрайними просторами моря звезды – чудесный белый кристалл Капеллы, рыжий топаз Альдебарана, веселая девичья стайка туманных Плеяд, вечно юный резвый Орион со своим сверкающим поясом, – вся волшебная небесная свита весны. А вдали, на горизонте, мерцал свет родного маяка, смертный огонек средь мириад бессмертных, но в этой глубокой, напоенной радостью весенней ночи – тоже звезда средь прочих звезд.

_______________________

William Heinesen. TÅRNET VED VERDENS ENDE

København Gyldendal, 1976 © William Heinesen

Перевод Т. Величко. Редактор С. Белокриницкая

Финн Сэборг

И так бывает сплошь да рядом…

1

– Ну, вот и Роскилле, – сказал попутчик.

Пребен устало кивнул. Это сообщение нисколько его не потрясло: название станции, обозначенное на здании вокзала крупными буквами, издалека бросалось в глаза.

– Так что следующая остановка – Копенгаген, – продолжал сосед.

Пребен облегченно вздохнул. Этот человек испортил ему всю поездку. А он так ждал ее. Попутчик не закрывал рта со вчерашнего утра и был не из тех, от кого легко ускользнуть. Пребен пытался сделать это еще на бельтском пароме, ему даже показалось, что его попытка удалась. Но едва он расположился в салоне и заказал кофе, как за столиком напротив обнаружил своего спутника. Тот доверительно сообщил Пребену, что паром скоро отчалит…

– Все, поехали, – оповестил он и обвел всех взглядом.

Пребен кивнул. Остальные не реагировали. Они поняли это и без посторонней помощи.

Пребен раскрыл книгу и в последний раз попытался углубиться в чтение, но ничего не вышло. Сосед тут же набросился на него, словно только этого и ждал.

– Скажите, а вы не боитесь ехать вот так, один, в столицу?

– Боюсь… – Пребен был вынужден согласиться: ему и в самом деле страшновато.

– У вас ведь там нет никого из родственников?

– Никого, – покачал головой Пребен. – Но я буду жить у людей, с которыми немного знаком мой отец.

– Вот как, значит, у вас есть где остановиться – неплохо: комнату ведь нелегко найти в городе. Они старые? – Любознательность этого человека была беспредельной.

– Нет, сравнительно молодые. – Пребена с детства приучали вежливо отвечать на вопросы. – У них есть мальчик; мы договорились, что иногда, ну, когда они захотят куда-нибудь сходить вечером, я буду присматривать за ним.

Поезд замедлил ход и вскоре совсем стал.

– Остановились, потому что семафор закрыт, – сообщил сосед, предварительно удостоверившись, что это еще не конечная станция.

Пребен снова кивнул.

– Ну хорошо, вы будете нянчить его, а на занятиях ваших это не отразится? – продолжал попутчик.

– Нет, наверное. – Пребен полагал, что все уладится. – Я просто посижу дома, а мальчик будет спать.

– И что вы собираетесь изучать?

– Политэкономию. – Пребен вздохнул. Почему поезд так долго стоит?

– Политэкономию, – повторил сосед. – Разумно. В наше время экономисты и юристы очень нужны. Экономисты – чтобы придумывать разные там правила по ограничению и запрещению, а юристы – чтобы наказывать тех, кто запутается во всем этом.

Пассажир оглядел своих спутников, ожидая, вероятно, одобрения, которого, впрочем, не последовало. Тут поезд снова тронулся.

– Поехали, потому что семафор открыт, – оповестил всех неугомонный попутчик.

* * *

– Чего-нибудь еще? – Фредериксен положил пакет с сахаром на прилавок.

– Фунт соли, – сказала покупательница.

Отвешивая соль, Фредериксен вздохнул. Торговать становится все скучнее. Недостатка уже почти ни в чем нет. Возможности применить свой талант теперь так редки. Он передал соль покупательнице.

– Что еще? – спросил он.

– Рулон туалетной бумаги.

Доставая бумагу, Фредериксен совсем загрустил. Не так давно продажа рулончика бумаги была куда более серьезной операцией. Вначале Фредериксен проверял по книге, давно ли покупатель в последний раз брал бумагу, после чего с серьезным видом решал, имеет ли клиент право получить в данный момент еще один рулончик. И если да, то тщательно записывал покупку в книгу вместе с фамилией покупателя, датой и тому подобным. При этом он обращал внимание посетителя на то, что ранее чем через три недели к нему за этим товаром лучше и не приходить. Да, торговать тогда было интересно. Он знал все о пищеварении жителей целого квартала, он был человеком, которого уважали. Знакомясь, он рекомендовался в те поры начальником отдела сбыта. Теперь же он мог позволить себе назваться не более чем старшим продавцом.

– Еще что-нибудь? – снова спросил Фредериксен.

Больше ничего не было нужно, покупательница платила наличными, и Фредериксен лишился, таким образом, удовольствия сделать хотя бы запись в книге кредита. В высшей степени скучная торговая операция, продавец со значительно меньшими, чем у Фредериксена, способностями вполне бы с ней справился.

Покупательница ушла со своими свертками, а Фредериксен взял ножницы и стал чистить ими ногти. Его мысли постоянно возвращались к тем золотым временам, когда он торговал совсем по-другому, тогда было куда интереснее. Одно время он даже надеялся, что объем таких операций, как регистрация покупок, подшивка продуктовых карточек и тому подобное, возрастет настолько, что он сможет целиком посвятить себя им, а для малоквалифицированной работы у прилавка наймут другого продавца. В таком случае, мечтал Фредериксен, он сможет рекомендоваться начальником конторы.

– У вас не найдется минутки свободного времени, Фредериксен? – Из двери задней комнаты выглянул Момберг.

– Отчего же, – Фредериксен, окинув взглядом пустую лавку, решил, что отлучиться ненадолго, пожалуй, можно.

– Тогда зайдите ко мне, – сказал Момберг. – Хочу вам кое-что показать.

Фредериксен последовал за Момбергом в его крошечный кабинетик. Момберг протянул ему какую-то длинную бумагу и попросил ее прочесть. Это был патент, выданный торговцу П. Момбергу на сконструированную им газовую горелку нижеописанного устройства.

– Ну, что вы на это скажете? – возбужденно спросил Момберг.

– Да что я скажу? – Фредериксен понятия не имел, что ему говорить.

– Могли бы, например, поздравить меня, – предложил Момберг. – Знаете, сегодня у меня знаменательный день. Впервые вижу плоды работы многих лет. Когда же это мне в голову пришла идея такой горелки?

– Не помню. Во всяком случае, вы очень долго с этой идеей носились и всем о ней рассказывали, прежде чем начали что-то делать.

– Ничего подобного, – возразил уязвленный Момберг. – Как только я понял, что возможна горелка принципиально нового типа, так и начал претворять свою идею в жизнь. К сожалению, встретились многие проблемы, были и затруднения, уж можете мне поверить. У меня ведь нет специального образования, просто увлекаюсь механикой и всякими такими штуками.

– А что вы, собственно, хотите с ним делать, с этим патентом? – спросил Фредериксен. – Думаете, его кто-нибудь купит?

– Купит? Я, черт возьми, не собираюсь его продавать.

– А что же?

– Я сам буду делать горелки и торговать ими.

– Но это очень сложно, – пессимистично заметил Фредериксен. – Вам придется добиваться разрешения и на производство, и на закупку сырья, и бог его знает на что еще.

– Ну, их-то я наверняка получу.

– Вы уверены?

– Конечно. – В голосе Момберга слышалось легкое раздражение. – Вы что, забыли, ведь официально установлено, что моя горелка дает вдесятеро больше тепла, чем обычная, при том же расходе топлива. Другими словами, если все установят мою горелку, потребление газа снизится вдесятеро, это даст огромную экономию…

– Мне вы можете об этом не рассказывать, – перебил его Фредериксен. – Я уже раз пятьдесят все это слышал.

– Я к чему говорю: ведь государство тоже должно быть заинтересовано, чтобы я наладил производство горелок.

– Как знать, – заметил Фредериксен.

– Иначе и быть не может. – Момберг прервал спор. – Нужно попробовать, и, если удастся получить разрешение на производство, продам магазин и открою небольшую фабрику.

– Вы собираетесь продать магазин?

– Придется. Понадобятся деньги, а все, что у меня есть, вложено в дело. Да вы не волнуйтесь, без работы вы не останетесь. Я как раз хотел спросить, не рискнули бы вы в таком случае продолжить сотрудничество со мной? Начну я с малого, буду сам делать горелки, но мне нужен помощник, и лучше всего такой, кого бы я знал и на кого мог бы положиться.

– И что же я буду делать? – поинтересовался Фредериксен.

– Для начала – помогать мне в их изготовлении. Это нетрудно, если есть хорошие инструменты.

– Гм. – Фредериксен прикидывал, сможет ли он на новой должности называть себя начальником производственной части. – А потом?

– Если предприятие расширится, – сказал Момберг, – а для этого есть все основания, – то вы, естественно, станете моим заместителем и первым помощником.

– Ну что ж, я остаюсь с вами. – Фредериксену уже виделась визитная карточка с надписью: «Технический директор Х. Фредериксен».

– Вот и прекрасно. – Момберг радостно похлопал его по плечу. – А теперь вам лучше вернуться на место. Там наверняка собрались покупатели.

Перед прилавком стоял пожилой господин. Фредериксен надеялся, что тот потребует что-нибудь из уже распроданного.

* * *

– Добрый день, добрый день, вы – Пребен, верно? Входите! – Фру Хансен почти втащила его в дверь.

Пребен подтвердил, что это действительно он.

– Добро пожаловать! – Она протянула ему руку. – Как доехали? Жарко было, верно? Идемте, я покажу вам вашу комнату.

– Большое спасибо, ничего, спасибо, да, немного. – Пребен пытался ответить на все ее вопросы сразу.

– Вот тут вы и будете жить, – фру Хансен распахнула дверь в комнату. – А вообще можете считать весь наш дом своим домом.

– Большое спасибо. – Пребен огляделся. Комната была не очень большой, но уютной. Судя по всему, здесь ему будет неплохо.

– А теперь идемте знакомиться со всеми остальными, – сказала фру Хансен, едва он поставил вещи.

В столовой на полу сидел маленький мальчик и играл в кубики.

– Это Еспер, – сообщила фру Хансен. – Ты можешь подойти и поздороваться с Пребеном?

– Нет, – сказал Еспер.

– Ну что ж, тогда Пребен подойдет и поздоровается с тобой. – Она подтолкнула Пребена к малышу.

– Здравствуй, Еспер. – Пребен неуверенно протянул руку. Он не привык общаться с детьми.

Мгновение Еспер смотрел на него, затем ударил кубиком по пальцам протянутой руки Пребена.

– Ай! – невольно воскликнул Пребен и поспешил улыбнуться. – Почему ты не хочешь поздороваться со мной?

Он снова протянул руку, заметно волнуясь.

– Не принуждайте его, – сказала фру Хансен. – Никогда не нужно принуждать ребенка к чему бы то ни было.

Пребен быстро отдернул руку.

– Мой муж, – сказала фру Хансен, кивнув в сторону мужчины, появившегося из соседней комнаты.

Пребен пожал ему руку.

– Надеюсь, вам понравится у нас, – сказал господин Хансен приветливо.

– Я в этом уверен, – учтиво ответил Пребен.

– Прошу к столу, – пригласила фру Хансен. – Пора обедать.

Пребен с облегчением отметил, что ему не придется сидеть рядом с Еспером. Возле него Пребену было бы немного не по себе.

– А тебе дать немножко, Еспер, деточка? – спросила фру Хансен, раскладывая еду по тарелкам.

– Нет, – ответил деточка Еспер.

– Чуточку?

– Нет, я же сказал.

Мать больше не пыталась его уговаривать. Она угощала остальных, а Еспер между тем затеял опасную игру со своей пустой тарелкой.

– Осторожно! – невольно вырвалось у Пребена, когда тарелка вдруг оказалась на самом краю стола.

– Заткнись, – злобно сказал Еспер.

– Не пугайте ребенка, – сказала фру Хансен.

– Извините, я не хотел его пугать. – Пребен покраснел. – Я просто сам испугался, что тарелка упадет и разобьется.

– Ребенок должен всему учиться на собственном опыте, – пояснила фру Хансен. – Если он уронит тарелку и она разобьется, малыш сделает вывод, что, падая, тарелки разбиваются, и в следующий раз будет осторожнее.

Пребен вежливо кивнул, хотя в душе и сомневался в правильности такой теории. Впрочем, он ведь ничего не смыслил в воспитании детей.

Вскоре Еспер получил возможность приобрести собственный опыт. Тарелка со звоном упала, и осколки ее разлетелись по ковру. Еспер тут же заревел.

– Хочу другую, – орал он.

– Сейчас, сейчас, Есперчик. Вот, возьми мою. – Фру Хансен протянула ему свою тарелку.

Еспер вырвал ее из рук матери и возобновил прерванную игру. Очевидно, некоторым детям мало одного-единственного эксперимента.

– Значит, вы будете учиться? – обратился к Пребену господин Хансен. Наверное, он хотел переключить общее внимание на что-нибудь другое.

– Да, собираюсь. Я хочу изучать политэкономию.

– Вот как! Ну, с такой специальностью вы без работы не останетесь.

– Я тоже так думаю, собственно, я рассчитываю уже сейчас, во время учения, устроиться куда-нибудь работать, – поддерживал Пребен беседу.

– Попробуйте обратиться в министерство восстановления народного хозяйства[3]3
  Здесь: министерство, занимавшееся вопросами восстановления экономики Дании в годы после второй мировой войны. – Прим. перев.


[Закрыть], – предложил господин Хансен. – Там многие студенты работают.

– Но ведь нужно очень много знать, чтобы служить в министерстве?

– Не думаю. Никогда ни о чем подобном не слыхал.

Пребен решил про себя, что непременно попробует устроиться в министерство восстановления народного хозяйства.

Ко второму Еспер тоже не притронулся, хотя мать долго его упрашивала.

– Ну что вот с ним делать? – Она расстроенно посмотрела на мужа. – Должен же он хоть что-нибудь съесть!

– Чего бы ты поел? – спросил господин Хансен у сына.

– Пирожных, – ответил Еспер.

– Есть у нас пирожные?

– Я купила несколько штук к ужину. Дать ему одно?

– Полагаю, надо дать.

Фру Хансен принесла поднос с пирожными. Она дала одно Есперу, который, чавкая, проглотил его и тут же протянул руку за следующим.

– Детям полезнее всего то, что им нравится, – разъяснил господин Хансен Пребену, на лице которого отразилось некоторое удивление. – Если ребенка кормить тем, что ему не нравится, он не выделит в достаточном количестве слюны и не сможет как следует усвоить пищу. Многие люди страдают хроническим несварением желудка лишь потому, что в детстве их заставляли есть то, чего они не любили.