Текст книги "Башня на краю света"
Автор книги: Финн Сэборг
Соавторы: Виллиам Хайнесен,Марта Кристенсен
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
* * *
Вот такая была Меррит, и вначале у тебя совсем не вызывали восторга ни ее зеленые глазищи, которые умели не только распахиваться и глазеть, но и превращаться в длинные щелочки, полные лукавства и насмешки, ни ее острые локти, доверительно толкавшие тебя в бок.
Младший Братишка тоже не слишком жаловал Меррит, и только она соберется «тиснуть-чмокнуть» его, как он вырывался и с криком убегал к Ютте. Да и сама Ютта не всегда бывала рада своей подруге – при появлении Меррит в глазах у нее мелькало подчас странно досадливое выражение, как будто она хотела сказать: «Ну вот, явилась, теперь прощай мир и покой».
И Тетя Нанна недолюбливает Меррит, называет ее сорвиголовой и воображалой.
А вот Бабушка очень любит Меррит за то, что она такая музыкальная, имеет «прекрасные способности» и «поет как ангелок».
Иногда ты сидишь у Бабушки в гостиной и листаешь какую-нибудь книжку с картинками, между тем как Меррит проворными пальцами играет на пианино свои гаммы, а рядом сидит Бабушка с указкой и в очках. Когда урок кончается, бывает, что Бабушка приносит чай и печенье, а иной раз читает вам что-нибудь вслух из книги под названием «Сокровищница сказок».
В одной из сказок повествуется о двух феях, доброй и злой, и добрая фея в твоем воображении невольно отождествляется с Юттой, а злая – с Меррит.
Добрая фея светлая, как Ютта, у нее маленькие кроткие глаза и крупные передние зубы, для которых рот ее немного маловат. У злой феи глаза зеленые и то сужаются в длинные щелочки, полные какого-то непонятного веселья, то распахиваются и неприятно глазеют.
Но однажды ночью тебе снится, что злую фею схватили и заперли в мрачном подвале в наказание за ее злодеяния – она сидит там одна-одинешенька, глазея своими глазищами в темноту, похожая одновременно на Одинокую Деву Эссемёдль и на Девчонку-Глазелку Меррит.
И тебе становится жаль злую фею.
ДЕВОЧКА-КОБЫЛКА
По взгорьям разбросаны сиротливые избушки. В одной из этих избушек живет здоровенный чернявый человек по прозванию Дидрик Силач. А еще его называют Дидрик Кобылятник. Живет он совсем один, и никто с ним не знается.
Дидрик Силач был в заключении, сидел в каталажке Старого Форта.
– А за что его туда посадили?
Этого Ютта не знает – или не хочет об этом говорить. Зато Меррит, которая знает все на свете, может рассказать и о том, за что Дидрика держали под арестом в Старом Форте.
– За то, что он женихался с кобылицей!
Ютта, фыркнув, пригибает голову и прячет лицо за спину Младшего Братишки. Но глазищи Меррит остаются серьезными.
– Ничего тут смешного нет. А знаешь, Амальд, почему его за это посадили? Очень просто, ведь, если бы его кобылица ожеребилась, у нее бы родился ужасный уродец. Тролль! Конечно, а что ж ты думаешь, откуда берутся тролли?
– Да ну тебя, Меррит, замолчи!
У Ютты такой вид, будто ей стыдно за свою подругу.
Меррит, однако, и не думает молчать, она еще много чего знает про Дидрика Силача и его кобылицу. Когда стало известно, что он взял себе в возлюбленные кобылицу, то к нему пришли и хотели ее отобрать, а он вскочил на нее верхом, ускакал в горы и там оставил ее пастись – в такой дали от людей, что никто не мог ее отыскать!..
Но и это еще не все.
Меррит:
– Амальд, поди-ка, что я тебе скажу! Знаешь, что было дальше?
Ютта принимается тихонько напевать.
– Перестань, Меррит, ты просто хочешь напугать Амальда!
– Ничего подобного, он ни капельки не боится, верно, Амальд? Смотри, а то я могу не рассказывать, хотя я еще кое-что знаю.
Ютта:
– Правда, Меррит, не надо, пожалуйста.
– Нет, а все-таки я расскажу, ты только послушай, Амальд! Представляешь, у этой Дидриковой кобылицы в самом деле родился жеребенок – там, в горах, – но какой! Жутко страшная девочка-кобылка с человечьим телом и лошадиной головой! И знаешь, она и сейчас живет в горах, многие видели ее там и слышали, как она ржет! Ее видели даже у Дидрикова дома, она иногда прибегает по ночам повидаться с отцом и поесть у него картошки. Потому что она ужасно любит картошку.
* * *
Вот такая была Меррит. А там хочешь верь ее рассказам, хочешь не верь.
Но ведь Дидрика Силача она не выдумала – вон он ходит, окапывает картошку, растущую вокруг его дома, здоровенный и угрюмый, и кто его знает, по виду от такого чего угодно можно ожидать. А однажды вечером сверху, с холмов, доносится удивительно тоненькое и нежное лошадиное ржание. Может, конечно, это настоящая лошадь, а может, девочка-кобылка, дочка Дидрика, спустилась с гор, чтобы повидаться с отцом и полакомиться его картошкой.
ТЕТКА С ЧАШКОЙ
И много еще других необыкновенных людей живет в летнем царстве зеленых лугов…
Как-то вечером большая ржаво-красная луна висит над окутанными туманом вересковыми пустошами за наружной каменной городьбой.
Туманная луна не бросает на землю тени, она как огромное голое лицо выступает из серой мглы.
– Смотри, Амальд, вон идет Тетка с Чашкой!
Тетка с Чашкой возвращается домой с ношей торфа. Она трусит мелким шажком, кирпичи торфа подпрыгивают в решетчатом коробе у нее за спиной, а на шерстяном шнурке, которым она подпоясана, болтается маленькая синяя чашка. Тетка никогда с ней не расстается, за что и получила свое прозвище.
Меррит сидит и держит тебя за руку, пока Тетка ковыляет мимо с торфяным коробом и синей чашечкой.
Тетка с Чашкой старая-престарая, ей уже, наверно, больше ста лет. Живет она в маленькой, обросшей травою каменной хижине, у самой калитки наружной городьбы, за которой начинаются пустоши. Вместе с нею живет Дядька с Чашкой, только он ей не муж, а брат. Дядька с Чашкой моложе Тетки с Чашкой, но все равно уже такой старый, что у него даже рожки на голове выросли. Но он еще может резать торф. А Тетка с Чашкой тоже еще бодрая и подвижная, она помогает ему раскладывать и сушить торфяные кирпичи и потом собирать их в кучи.
– А знаешь, почему они оба такие крепкие, хотя уже совсем старики? Потому что пьют воду из красного железного источника, который бьет наверху, в пустоши. Если пить красную воду каждый день, можно прожить больше ста лет, это источник молодости!
– Но почему же тогда все не пьют из красного источника?
У Меррит и на это готов ответ:
– А потому, что от красной воды люди не только старые делаются, но еще и память свою теряют. Тетка с Чашкой и Дядька с Чашкой все на свете перезабыли. Не помнят, кто они и сколько им лет, имен своих и то не помнят. Так и зовут друг друга – ты да ты, а по имени никогда.
ЭККА ИЗ КОЛОДЕЗНОГО ДОМА
Это, стало быть, Тетка с Чашкой. А еще есть Экка из Колодезного Дома.
Экка приходится Ютте теткой. Она живет в добротном и красивом доме на взгорье, имеет собственный земельный надел и держит корову и кур.
Одета Экка всегда в черное, потому что она вдова и носит траур по своему покойному мужу Бендику.
Воду Экка берет из небольшой запруды, сделанной в протекающем по ее усадьбе ручье. Эту прекрасную, аккуратно выложенную камнями запруду построил Бендик. Ее называют Колодцем, поэтому-то дом Экки окрестили Колодезным Домом.
Экка выносит свое белое постельное белье в поле и расстилает на траве, чтобы оно хорошенько отбелилось.
В этом во всем ничего необычного нет. Необычное начинается дальше, и рассказала о нем опять-таки Меррит, ведь она столько всего знает.
Так вот, по ночам, когда белое постельное белье Экки лежит на зеленой траве, является одинокая тень Бендика и видит, как это белье в сумерках светится.
– Ну и что, Меррит?
– А Экка знает, что Бендик пришел, она это сразу чувствует. Но что толку-то, все равно же он мертвый! И все-таки Экке очень хочется, чтобы он вошел в дом, пусть хоть и мертвый.
– Ну и он входит?
– Погоди, ты слушай. Не боишься? Нет, правда, это жутко страшно. Ой, Амальд, сядь вот тут поближе, а то мне самой страшно рассказывать!
Вечер стоит хмурый, трава шелестит от сильного ветра, вода в Колодце у Экки подернулась мелкой черной рябью. Глазищи Меррит широко распахнуты.
– Ну вот, представляешь, однажды Экка приносит белье с улицы домой и хочет погладить, но надо же сперва его потянуть, а ей не с кем, она и придумала привязать простыню одним концом к дверной щеколде. И вот, только она потянула, смотрит, а в дверях стоит Бендик и держит простыню за другой конец, помогает ей тянуть! Амальд!
– Ну чего ты?
– Ой, Амальд! По-моему, он сейчас здесь!
– Кто? Бендик?
– Да. Потому что мы так много про него говорим!
И Меррит приникает к тебе, ты чувствуешь губами ее холодные волосы, она дрожит от страха и не смеет поднять глаза.
– Амальд, ты что-нибудь видишь?
– Что вижу?
– Его!
– Да нет здесь никого!
– А я тебе говорю, он здесь!
Она с криком вскакивает с места.
– Бежим!
И вы со всех ног мчитесь через поля вниз по склону холма.
* * *
Но Экка с ее Колодезным Домом никак нейдут у тебя из головы.
В сумерки Бабушка зажигает свечи на пианино. Приходит Меррит и садится играть свои гаммы. Одна гамма не похожа на другие – когда ее слышишь, внутри так странно что-то трепещет.
– Почему она такая, а, Меррит?
– Какая такая?
Ты пытаешься объяснить, но словами это выразить трудно.
– Нет, но я понимаю, что ты хочешь сказать, правильно, она в самом деле такая. У нее даже есть свое название… как же она называется?
Это знает Бабушка: «мелодическая минорная гамма».
Мелодическая минорная гамма пронизана сумерками, и, когда ее слышишь, сам собою приходит на память дом Экки и Колодец, в темной воде которого отражаются бегущие по небу тучи. Тучи, печаль и траур заполняют его глубь. А когда белье Экки лежит на траве и в сумерках светится, является Бендик, стоит и смотрит на расстеленные простыни и наволочки, такие бледные и печальные…
Но вот однажды вечером раздается звон церковных колоколов.
– Это звонят в честь Экки.
– А что, Экка умерла?
Нет, Экка не умерла Это звонят свадебные колокола. У Экки будет новый муж.
И теперь не печаль, а радость заполняет Колодец Экки. И все простыни, пододеяльники и наволочки в постели, где Экка спит со своим новым мужем, красиво отбелены, гладко отутюжены и светятся радостью и уютом.
Но снаружи, под печальными ночными тучами, блуждает бледная тень Бендика, такая безмерно одинокая…
БОЛЬШОЙ НЕСКЛАДНЫЙ ЗВЕРЮГА
Это, стало быть, была Экка из Колодезного Дома. Но есть и еще множество удивительных людей, вещей и призраков, о которых без конца может рассказывать Меррит.
И есть самое страшное из всего: Большой Нескладный Зверюга.
– Амальд, неужели ты о нем никогда не слышал?
– Нет. Что еще за зверюга?
Меррит неуверенно мнется, будто это не так-то просто объяснить.
– Ну, это такое существо… оно елозит. Знаешь, что значит елозить?
– Знаю, черви елозят. И улитки.
– Верно, но Большой Нескладный Зверюга – не червь и не улитка. А тоже елозит. И всегда он где-нибудь под боком. Пропадет ненадолго, забудешь про него – а он вдруг, откуда ни возьмись, опять рядом. И опять елозит, елозит. Ой нет, наверно, лучше про него не говорить!
– А ты сама его видела, Меррит?
– Еще бы, конечно!
– Но какой он все-таки из себя?
Меррит внезапно выпрямляется и широко распахивает свои глазищи.
– Вот слушай! Он весь скользкий, слизистый как рыбина. А глаза такие странные – розоватые и запухшие. И он все время плачет, стонет, вздыхает. До того он разнесчастный! Поэтому он и льнет, и жмется к кому-нибудь. Он ведь зла никому не желает. Просто ему страшно и очень хочется, чтобы его утешили. Но он до того омерзительный на вид, что все от него шарахаются. И поэтому он ужасно одинокий и его ужасно жаль. Можно только Богу за него молиться: Милый Боже, сжалься над Большим Нескладным Зверюгой, сделай, чтоб он не был такой несчастный. И не дай ему придушить меня или задавить насмерть. Аминь.
У Меррит слезы блестят на глазах, и сам ты тоже едва не плачешь, растроганный жалкой участью бедного уродливого и одинокого Зверюги.
И тут ты вдруг чувствуешь, как ее острый локоть вонзается тебе в бок:
– Амальд! Ну какой же ты все-таки дурачок-глупышок!
КЛАДБИЩЕ
Мчатся тучи, мчится ветер, мчится с гор ручей, быстро мчится головокружительное лето – скоро оно промчится, и наступит осень.
В летнем царстве лугов трава уже не зеленая, она цветет, выкинув вверх красно-фиолетовые метелки. Сенокос в самом разгаре, отец и дядя Ютты день-деньской машут косами, мать и другие женщины и девушки ворошат сено, а вечером сгребают его в копенки. И на покосе вырастает целый карликовый городок.
Ютта и Меррит тоже помогают убирать сено.
Но однажды ты видишь Меррит у ручья, она сидит одна, притулившись между большими камнями, и плетет венок из одуванчиков, ромашек и других поздних летних цветов. Это венок на могилу ее сестры, которой сегодня должно было исполниться пятнадцать лет.
– Меррит, а как звали твою сестру?
– Ее звали Меррит – как меня. Она умерла до того, как я родилась, и мне дали ее имя. Мама говорит, я на нее очень похожа. Может, я – это вообще она!
– Нет, ну, Меррит, как же может быть, что ты – это она?
– А вот так! Может, ее душа перешла в меня. И тогда понимаешь, что получается? Получается, что я лежу мертвая в земле и я же вот она, стою здесь.
– Но тогда, значит, ты – это два человека сразу. Разве так бывает?
– Бывает, сколько угодно. Очень даже много таких людей, которые сразу два человека. Да хотя бы все эти женщины, которые ходят с ребенком в животе!
Голос у Меррит веселый и лицо радостно оживленное, но она не улыбается, потому что на кладбище улыбаться нельзя.
– Так, а теперь положим венок вот сюда. Амальд, пожалуйста; обожди минуточку, я только прочитаю «Отче наш»!
Меррит становится на колени перед могилой, складывает ладони у груди и низко опускает голову. В траве еще виднеются кое-где взъерошенные синие головки васильков. День пасмурный и ветреный, похоже, что собирается дождь. Ветер обдувает могильные холмики и кресты, словно обмахивает их метлой и пыльной тряпкой, торопясь закончить генеральную уборку.
Меррит прочитала молитву. Она поднимается с колен и осеняет могилу крестным знамением.
– Мир праху твоему, милая Меррит!
Странно и жутко слышать, как она произносит над могилой свое собственное имя, – а что, если это и правда она, живая Меррит, лежит в земле мертвая! Ужас и жалость, сменяя друг друга, пронизывают тебя, обдавая то холодом, то жаром, тебе нестерпимо хочется взять ее за руку, назвать по имени, хотя бы просто дотронуться до нее, чтобы почувствовать, что она все еще живая.
Потом мы медленно бредем к выходу, разглядывая по дороге могилы и каменные надгробия. Узкие проходы между семью окаймленными дерном могилками Стекольного Мастера аккуратно посыпаны белым ракушечным песком, в котором тоненько посвистывает ветер, на каждой могилке – деревянный крестик.
– Амальд, а вон там похоронен часовщик Девичий Глазок. Видишь ангела у него на могиле? Он с крыльями, а улететь не может – на каменных крыльях разве улетишь. Оттого у него и вид такой печальный. Правда ведь, у него просто ужас какой печальный вид?
– Угу. А почему этого часовщика так звали?
– Девичий Глазок? У него, конечно, было и настоящее имя. Но все почему-то звали его так. Может, у него глаза были необыкновенно красивые. А может, он на девушек заглядывался… ой, что я, Господи, прости мне мой грешный язык, на освященной земле – и такое болтаю!
Возле одной старой осыпавшейся могилы растет огромный куст терновника. Весь он такой корявый, что кажется, будто он корчится от боли и отчаяния. Меррит поспешно проходит мимо, словно боится, как бы он не вонзился в нее когтями.
У калитки она опять творит крестное знамение.
– Покойтесь с миром!
И мы выходим за кладбищенскую ограду.
– Амальд, а знаешь, кто похоронен под тем корявым кустом?
– Знаю. Самоубийца. (Это всем известно.)
– Верно, а знаешь, как его звали?
– Нет, как?
– Храпке! Кошмарное имя, да? А знаешь, как с ним было… Пошли спрячемся в саду у твоей Бабушки, я тебе расскажу про этого Храпке.
В углу сада стоит открытая беседка, мы забираемся в нее и усаживаемся на скамейку. Здесь холодно и ветрено. Но из дома стремительно льются горячие фортепьянные пассажи.
И Меррит рассказывает про несчастного самоубийцу. Это страшная история про злых людей, хорошо хоть Бабушка играет что-то веселое, мажорное.
Самоубийцы – они ведь не могут попасть в Царствие Небесное, им приходится оставаться на земле и быть привидениями до самого Судного Дня. Вот Храпке и живет под своим терновым кустом на кладбище. И летом, если приглядеться, можно в темной гущине ветвей увидеть его глаза. А зимой он должен прятаться в землю вместе с черными жуками, дождевыми червями и сороконожками.
– Ну что, рассказать тебе еще или ты боишься? Да нет, не так уж это страшно – если б это было сейчас, а то когда-то давным-давно. Ну слушай: когда Храпке умер и его похоронили, он, как только стемнело, вышел из могилы и явился своей жене Эмме. А Эмма эта была ужасно зловредная тетка: она и кормила его плохо, и белье ему стирать не хотела, а когда он напивался пьяный, то била его по голове метлой.
– Она его убила?
– Да нет, он же сам себя убил. Но знаешь в каком виде он ей явился? Большим черным пауком! Знаешь, бывают такие большие пауки, которые быстро-быстро ногами перебирают! И вот Эмма, как увидела, что такой паук бежит по кухонному столу, бац – и всадила в него хлебный нож. А в кладовке вдруг как завоет!
– Почему в кладовке?
– Потому что Храпке в кладовке повесился! Ну вот, и на полу там появились брызги крови.
– Ну а дальше, Меррит?
– Тогда Эмма взяла тряпку и вытерла с пола кровь. А потом швырнула эту тряпку в огонь. Швырнула и сказала такие слова…
– Какие слова?
– Ой, нет, не могу, боюсь. Как-нибудь в другой раз… Амальд!
– Ну?
– Амальд, проводи меня домой, а то мне теперь страшно одной мимо кладбища идти! Пошли! И возьми меня, пожалуйста, за руку!
– Да ну, за руку как-то чудно!
– Ну тогда бежим бегом! Только ты рядом беги!
И мы бежим всю дорогу без передышки, пока не оказываемся у дверей дома штурмана Свенссона. Здесь мы останавливаемся, запыхавшиеся, и с трудом переводим дух.
– Ладно, теперь слушай, какие Эмма сказала слова, когда швырнула в огонь тряпку с кровью! Не боишься? Иди, я тебе на ушко шепну.
И ты чувствуешь ее губы у самого своего уха и слышишь быстрый шепот:
Сгинь, как дым в вышине,
Стай, как воск на огне,
Скройся, нечисть злая,
В пламени сгорая.
Трик-трак —
Да будет так!
ПОЦЕЛУЙ
Меррит знает еще много, много всего.
Но потом настает время, когда она уже меньше рассказывает сама и с большим удовольствием слушает твои рассказы обо всем, что знаешь ты…
Немало есть и такого, что знаете вы оба.
Меррит, к примеру, знакома с Перевозчиком, который в погожие вечера сидит у своего дома и трубит в трубу. А уж о Премудрых Девицах она знает все до капельки. Знакома ей также и Фина Башмачиха, но вот про большую черную птицу, которая наведывается к Фине по ночам, она ничего не знает. Меррит ничего не знает и про бочку с мертвецами, которая есть у Старого Поэта.
– Кошмар, неужели это правда? И ты видел собственными глазами, что в ней лежат мертвецы?
– Ага, и еще там есть голова мертвой девушки, а Ханнибал хотел, чтоб я ее поцеловал!
– Ой, Амальд, замолчи! И ты поцеловал? Не может быть!
Тут ты рассказываешь, как Старый Поэт отнял у вас голову и упрятал ее в свою бочку, а потом про разбойничью пещеру Ханнибала в подвале пакгауза возле бухты Пунтен и про петарду, которая там хранится и которой можно взорвать весь дом, стоит только поднести к фитилю зажженную спичку. И Меррит ужасается, и распахивает свои глазищи, и сжимает твою руку.
А ты втихомолку радуешься и гордишься, что заставил ее ужаснуться…
Однажды вечером ты рассказываешь ей об Эссемёдль, Одинокой Деве, той, что время от времени является тебе во сне и увлекает тебя за собою в ночные полеты.
Меррит слушает, раскрыв рот и широко распахнув глазищи.
– Ну и как же, Амальд? Куда вы с ней летите?
– Никуда, просто парим, и все.
– А она тебя целует? Или ты ее?
– Нет, зачем?
– Ну, раз уж вы с ней парите вдвоем!
– Но она же мертвая.
– Ой, правда, Амальд! А если б она была живая?
– Ну и что?
– Тогда бы ты стал с ней целоваться?
– Не знаю…
– Еще бы тебе знать, ты небось и целоваться-то не умеешь! Давай я тебя научу!
И ты чувствуешь, как ее холодная рука обнимает тебя за шею, а ее горячее дыхание ударяет тебе в лицо, и ощущаешь губами ее губы, не горячие, но и не холодные, чуточку липкие, они подрагивают, вызывая слегка неприятное чувство – как если бы ты дотронулся до червяка…
– Амальд, ну прижмись же ко мне! Когда целуешься, надо друг к другу прижиматься! Вот так!
А потом низким, глухим голосом:
– Мы с тобой парим, парим… у-у-у! Ты летишь вдвоем с твоей Девой!
Но вот ее рука уже ерошит тебе волосы:
– Ну что, понравилось? А до этого ты никогда не целовался с девочкой? Да что я спрашиваю, конечно, нет, ведь ты же у нас – сказать, кто такой? Чудила-смешнуля-щенуля-щенок!
Ты молчишь, пытаясь вникнуть в смысл этого невероятного словесного построения, скорее всего не слишком для тебя лестного, но, возможно, и не такого уж обидного – она произнесла это ласковым голосом, добродушно ткнув тебя локтем.
И однако же ее снисходительное «щенок» немножко огорчает и задевает тебя – это все потому, что она года на два или на три старше…
* * *
Но какой ты ни есть, щенок – не щенок, а первый поцелуй вошел в твою жизнь, и с ним вошло нечто новое, неизведанное, что останется в ней навсегда, перевернет и преобразит ее так, что все-все станет иным, чем прежде.
И поныне, спустя долгий человеческий век, ты отчетливо помнишь время и место, где свершилось это столь ничтожное и столь значительное событие.
Оно произошло у ручья, близ того самого Моста Жизни, субботним вечером. Ибо когда ты вернулся в бабушкин дом, Младший Братишка барахтался в лохани и Ютта мыла и терла его, а в гостиной Бабушка разучивала псалом с мужским хором пастора Эвальдсена («Всякое дыхание да славит Господа»).
И когда ты в тот вечер лег в постель, ты увидел на западе, низко над горизонтом, Вечернюю Звезду, она сияла ровным, немигающим светом, как маленькая луна… а ты лежал и мечтал, чтобы Эссемёдль пришла и увлекла тебя за собою в долгий-долгий ночной полет – но только чтобы на этот раз она тебе явилась в образе Меррит.
ИВОВАЯ РОЩА
Высоко на взгорье, в изгибе старой седой каменной городьбы, там, где кончалось зеленое летнее царство, росло несколько истерзанных ветрами карликовых ив средь моря травы и щавеля с крупными сочными листьями. Здесь можно было спрятаться, уединившись от всех, чувствуя себя словно бы в другом мире.
Здесь ты лежал в траве, тоскуя по Меррит, когда ее не было рядом.
Разлучались вы редко, обычно всего на два-три часа в день, но однажды вы не виделись несколько дней кряду, потому что у нее заболела мама и ей пришлось «смотреть за домом».
При воспоминании о тех нескончаемо долгих, томительных днях и сейчас еще щемит сердце, ты и сейчас слышишь шепот ветра в траве и листве Ивовой Рощи – звук, подобно мелодической минорной гамме таящий в себе тихую жалобу, но вместе и нечто совсем иное: ни с чем не сравнимую радость, смятенное, хмельное, безудержное упоение первой влюбленности – чувство, которое словами не выскажешь, но для которого музыка всегда умела находить счастливое выражение в своих бессловесных сердечных вздохах.
ТЕЛЕНОК
И вот сено убрано, и осенний ветер порывисто свищет в сенном сарае Юттиного отца, где окошки и двери раскрыты настежь.
Настает удивительная пустынная пора, когда выкошенные луга лежат, щетинясь куцей отавой, последние перелетные птицы улетели и на потемневшем вечернем небе опять уже начали загораться звезды и северное сияние.
Вот и конец этому лету…
А в один прекрасный день приходит конец и Мосту Жизни – отец Ютты придумал-таки, на что употребить добротную доску: он решил приспособить ее для фонаря. Фонарь сооружают у нижней калитки, выходящей на проселок, чтобы вечером было не слишком темно подниматься от дороги к дому.
И Мост Жизни превращается в Фонарь Жизни – разумеется, именно так окрестили мы этот керосиновый фонарь, бросавший красноватый отсвет на выбеленную деревянную калитку и замшелые камни ограды.
* * *
Но вот – новое событие: отелилась корова Пеструха, и Меррит без ума от черненького теленочка, которого Пеструха ласково лижет и охорашивает, раздувая ноздри и нежно помыкивая.
Меррит растрогана чуть не до слез.
– Нет, ты только послушай, какую она песенку поет своему сыночку!
– А почему сыночку, Меррит?
– Потому что это бычок, что ж ты, не видишь, у него висюлька между задними ножками! А на лбу белая звездочка – значит, счастливый будет. Слушай, как бы нам его назвать, а? Звездочка – нет, это девичье имя. Может, Счастливчик? Или просто Теля? Нет, ты погляди, теперь он сосет свою маму! Ой, ну до чего ж проголодался!
Ютта:
– Сосать-то ему недолго придется, сегодня да завтра – вот и все.
– Как, а потом?
– А потом его забьют.
– Забьют?
– Ну да, а иначе он все молоко у Пеструхи высосет.
Вид у Меррит обескураженный, от восторга не осталось и следа. Глазищи распахнуты и полны отвращения.
– Забьют, а потом что же, съедят?
Ютта в ответ кивает.
– А как же Пеструха? Что она скажет, если у нее отнимут ребеночка и убьют? Она же ошалеет, разъярится, взбесится!
– Да нет, она быстро все позабудет.
Меррит отворачивается.
– На месте Пеструхи я бы твоего отца насмерть забодала, пусть бы он только попробовал убить моего ребенка! Поддела бы его рогами да зашвырнула куда подальше – поделом бы ему было! Фу, до чего вы гадкие!
И Меррит выбегает из хлева, громко хлопнув дверью.
Ютта по-взрослому качает головою.
– Нашла из-за чего разозлиться! Это надо Же такое придумать! Отца бы она насмерть забодала!
У Ютты слезы выступают на глазах, крупные передние зубы влажно блестят.
– Сказать тебе, Амальд, кто такая эта Меррит? Ведьма она, самая настоящая! Отец мой тоже так про нее говорит, и это правда! Знаешь, что она раз сделала? Сама себе волосы подожгла! Да-да, представляешь?
– Как это, зачем?
– Не понравилось ей, что мать ее взбучила. Причем за дело, Меррит сама виновата была. Вот такая она! Ев родители ох как с ней мучаются! А теперь она, видите ли, надулась и осерчала, потому что теленка забьют! Вот дура-то!
– Как ты думаешь, куда она ушла?
– Не знаю, да ну ее, не все ли равно. Ушла – и на здоровье! Небось сидит сейчас где-нибудь одна и гадость какую-нибудь замышляет, может, дом наш хочет поджечь! А что, с нее станется…
* * *
Но Меррит нигде не видно.
А на дворе холод, мозглый ветер пронизывает насквозь, черные вороны скачут по блеклой стерне, сотрясая воздух тягучим карканьем. У ручья, в том месте, где раньше был мосток, остались в траве блеклые вмятины от концов доски, а наверху, в Ивовой Роще, истерзанные ветрами деревья желтеют и желтеют, на оставшихся листьях щавеля сидят черные улитки и прогрызают в них дыры.
И тебя вдруг захлестывает печаль, глубокая, безмерная печаль, оттого что нет больше Моста Жизни, и оттого что теленочка Пеструхи убьют, и оттого что Меррит хотела сама себя поджечь. И еще оттого, что скоро зима с ее вечной теменью, а может быть, скоро уже Конец Света и Судный День – тот, что придет, когда его меньше всего ждешь, «как тать ночью»…
И раз уж ты здесь один, отчего бы не дать волю своей печали и не поплакать всласть…
Ты упал ничком на сырую траву, убитый горем, и, зарывшись лицом в рукава фуфайки, предался тихим слезам.
Но сквозь мрак отчаяния словно пробивался слабый лучик – как свет фонаря в кромешной тьме, или как огонь далекого маяка, или как робкое сияние восходящего месяца, – и ты шептал в мокрый рукав фуфайки:
– Меррит, Меррит.
* * *
Потом долгое время проходит без Меррит.
То есть ты иногда видишь ее, но она-то словно совсем тебя больше не видит. Или, вернее, видит, но как-то не замечает тебя, даже когда вы при встрече перекидываетесь несколькими словами.
У нее мысли заняты другим. А у тебя по-прежнему почти все мысли о ней одной.
И чем больше она от тебя отдаляется, тем больше ты о ней думаешь и мечтаешь о том, чтоб она к тебе вернулась и стала такой, как прежде – как тогда у ручья, возле Моста Жизни, в разгар зеленого головокружительного лета.
КОНЦЕРТ
Бабушка и Меррит обе очень заняты, идут приготовления, затевается что-то необычайно интересное. Каждый день после обеда в доме «Память об Андреасе» играют и поют, разучивают и репетируют. У Тети Кайи от этого болит голова, и она затыкает уши ватой.
– Право, жалко девчонку. Мама совсем ее замуштровала! Приспичило ей сделать из этой пигалицы вундеркинда, концертную певицу, это, видите ли, «будущая Енни Линд»!
Концерт устраивается в помещении фабрики. Вырученные деньги пойдут в пользу Тетки с Чашкой и Дядьки с Чашкой, этих двух стариков, которые никак не умрут, а жить им не на что.
Петь будет не только Меррит, но и Дядя Ханс, и женский хор «Идун», и мужской хор пастора Эвальдсена. Кроме того, должен быть «оркестр», «живые картины» и другие интересные выступления. И все это требует участия Бабушки с ее фортепьяно, так что ей теперь просто вздохнуть некогда.
Но Бабушка полна энтузиазма.
– Если, Бог даст, все пройдет удачно, это будет совершенно бесподобное представление, каких у нас еще не бывало!
Фабричный зал украшают флагами и гирляндами. В одном конце сооружается сцена, и на нее взгромождают старое бабушкино пианино, которое притаскивают из дому. После переноски расстроенный инструмент приходится заново настраивать, но с этим отлично справляется Перевозчик, ведь «у него такой прекрасный слух».
Меррит с нотной папкой в руках стоит у ворот бабушкиного сада.
– Ты, наверно, ужасно волнуешься, да, Меррит?
Она бросает на тебя холодновато-вопросительный взгляд, словно не может взять в толк, о чем ты спрашиваешь.
– Волнуюсь? Ах, ты про концерт? Да ну! Я же не первый раз, привыкла. А ты, Амальд, тоже придешь нас послушать?
Нет, Меррит стала такая невозможно чужая и взрослая, что ты ощущаешь себя совершенным молокососом и дурачком.
Но тут на лице ее появляется вдруг улыбка и глаза теплеют.
– Амальд, поди-ка, что я тебе на ушко скажу!
И ты чувствуешь ее губы и ее дыхание у своего уха.
– Я жутко боюсь! И обидно мне ужасно! Знаешь почему – твоя Тетя Кайя говорит, что у меня голос как у глиняной свистульки!
– У какой еще глиняной свистульки?
– Ну вроде той, на которой твой Дедушка Проспер играет своим уткам, знаешь, маленькая такая цветастая дуделка.
Тебе очень хочется сказать что-нибудь в утешение, но это не так-то просто.
– Ну что ты, Меррит, не обращай внимания.
– Да ясно же, Кайя мне просто завидует. А лейтенант Кайль знаешь что говорит? Он говорит, я пою как жаворонок!
– Конечно, Меррит, и правильно!
– Ой, ну надо мне бежать, у нас сегодня опять репетиция!
И Меррит машет тебе по-взрослому, двумя пальцами, вновь сделавшись чужой и недоступной.
