Текст книги "Башня на краю света"

Автор книги: Финн Сэборг

Соавторы: Виллиам Хайнесен,Марта Кристенсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Муж даже вспотел от всех этих умных слов, которые до него не доходили. Она вдруг с мучительной ясностью увидела, как он выглядит в глазах этого человека: обливающийся потом, как-то боком сидящий на своем стуле, с пылающими ушами и простоватой физиономией. Она вспомнила, как однажды, когда они были в гостях у ее родни, она тоже вдруг увидела его как бы их глазами, он сидел такой беспомощный и растерянный и, прежде чем кинуться в очередную атаку, как-то смешно бодал головой воздух, и в ответ на все его выпады сестры и мужчины лишь тонко улыбались. Она уже жалела, что потащила его с собой, лучше б она, вернувшись домой, рассказала ему, как сумела, и никто не мешал бы ему крыть их всех на чем свет стоит, у себя-то дома он мог позволить себе высказаться. Муж, попадая в непривычную обстановку, сильно проигрывал, он выглядел глупее, чем был на самом деле, когда ему приходилось выслушивать слова, которых он не понимал, даже если с ним разговаривали так вот деликатно. От жалости к нему у нее перехватило горло. Ей захотелось поскорее домой, и она подумала, что дома она уговорит его прилечь, и принесет ему пиво с бутербродами, и ночью приласкает его.

– Поймите же, фру Ларсен… – (Ну разве правильно было со стороны этого психолога, что он все время обращался к ней одной.)—…что мы для вас – или в данном случае я для вас, – можно сказать, то же что врач для пациента. Ну представьте, например, что у Джимми заболело бы ухо…

Оба кивнули, потому что уши – это им было понятно, уж этого-то они хлебнули досыта.

– Дрянное жилье, – сказал муж, – сырость такая, что он у нас, наверное, весь насквозь сыростью пропитался, из-за этих его болячек у него, быть может, и с учебой не ладится, вот такое дело.

– Так вот, будь я, значит, вашим врачом, я назначил бы ему пенициллин и тепло и сказал бы вам, чтобы вы уложили его на несколько дней в постель, и вы бы так и сделали: и в постель бы уложили, и давали таблетки – в этом я не сомневаюсь. Вы бы за ним ухаживали, а я бы наблюдал за ним, как положено врачу, и все мы вместе были бы заинтересованы в том, чтобы как можно быстрее поставить его на ноги.

Муж ради такого случая надел свою самую нарядную рубашку, в которой вообще-то никогда не ходил, и воротничок был ему тесен. Обычно он не застегивал на рубашках верхнюю пуговицу, но на этот раз застегнул, чтоб уж все было как полагается, и вот теперь он попытался немножко оттянуть воротничок, засунув туда украдкой палец, и пуговица отскочила, угодив как назло прямо на стол, она повертелась там волчком и, откатившись, легла как раз возле руки психолога, у ногтя большого пальца.

– А, попалась, – сказал психолог, осторожно взял ее, с улыбкой повертел перед глазами, рассматривая, будто какую достопримечательность, потом чуть подался вперед, наверно хотел передать ее мужу, но тот сидел с таким напряженным лицом, что он не решился и положил ее посередине стола, где она и осталась лежать – этакий нахальный маленький глаз, злорадно таращившийся на все происходящее, а муж, стиснув челюсти, упорно глядел в одну точку, и желваки у него на скулах так и ходили.

– Ну так вот, – завел опять свое психолог, он, кажется, тоже немножко вспотел, судя, во всяком случае, по явственному запаху дезодоранта, – разница лишь в том, что я не врач Джимми, а его психолог и что его… я чуть было не сказал «заболевание», хотя вообще-то слово это сюда не подходит и не следовало бы его употреблять, ну, в общем, что оно другого рода. Я полагаю – или, вернее, мы полагаем, поскольку это наше общее мнение: и его учителей, и других заинтересованных лиц, – что было бы полезно поместить Джимми на некоторое время в такие условия, чтобы можно было более внимательно, чем это удается в обычной школе, где все так или иначе привязано к учебному процессу, ну, в общем, более подробно проследить за всеми проявлениями его агрессивности и направить эту агрессивность в другое русло, убедив его одновременно в ее нецелесообразности. Вот мы и хотели узнать, как вы отнесетесь к такому предложению, фру Ларсен. И господин Ларсен, разумеется.

– То есть снова его куда-то отправить, – сказал муж, ухватив все же суть.

– Только на время. Ведь Джимми вообще-то хороший мальчик, не какой-нибудь там испорченный.

И после паузы, поскольку ни один из них не стал протестовать:

– Мы хотим помочь вам. Сделать так, чтобы он и в дальнейшем оставался хорошим мальчиком. И мы думаем, нам это удастся. Если вернуться к нашему сравнению, ну то есть, если б у него заболели уши…

– Но тут не об ушах речь, – сказал муж.

– Ну да. Речь, конечно, совсем о другом.

У психолога сделался вдруг такой измученный вид, что она почувствовала себя виноватой: с какой стати он должен мучиться из-за них, он и так был к ним на редкость внимателен.

– Ведь это же все для блага Джимми, – сказала она, и психолог поспешно закивал:

– Вот именно, фру Ларсен. Вот именно. И вы же не расстаетесь с ним навечно, вы сможете, разумеется, навещать его, и он тоже будет приезжать иногда домой.

– Да, конечно, – сказала она; она уже знала, как все будет. Многое уже знала. В частности, что в один прекрасный день снова придет извещение, в котором будет указано, что ему взять с собой и когда именно за ним приедут. Но она не могла, разумеется, знать, что на сей раз сопровождающей будет маленькая суетливая женщина, которая и попрощаться толком не даст, потому что внизу в машине ее будут дожидаться двое детей из интерната, взятых заодно прокатиться в город, и потому она будет спешить, беспокоясь, как бы они там чего не натворили.

Она-то представляла, как они вернутся сейчас домой, как она приготовит мужу пиво с бутербродами, а может, и водки нальет, и внесет все это на подносе, и ему это будет как сюрприз, а получилось, что он ее вообще отстранил и сам о себе позаботился. Уселся за откидной столик на кухне и принялся за дело: неторопливо и методично он наливал и пил, снова наливал и пил, будто выполняя работу, которую необходимо довести до конца. А когда она спросила, не довольно ли на сегодня, он только язвительно ухмыльнулся:

– Вы должны понять, фру Ларсен! Вы должны понять, что речь идет вовсе не об ушах, черт дери!

Водитель все говорил про этих своих детей, которых он развозил по интернатам или отвозил домой.

– Вообще-то они мне нравятся, – сказал он, – очень даже симпатичные ребята, вот только за машиной приходится приглядывать – руки у них так и чешутся, ну и друг с дружкой, бывает, воюют, народ не очень-то мирный, есть среди них ну прямо-таки агрессивные.

Он перехватил ее взгляд в зеркале.

– А ну их, эти иностранные словечки, это значит…

– Знаю, – сказала она, почувствовав вдруг, что просто не в силах выслушивать его объяснение. – Прекрасно знаю, что это значит.

Выражение добродушной готовности все растолковать исчезло с его лица.

– Вы, пожалуйста, не подумайте… Я вовсе не хотел…

– Да нет же, – пробормотала она в отчаянии, – совсем не то…

И съежилась на заднем сиденье, стараясь не глядеть на сердитую, обиженную спину перед собой.

Она вовсе не хотела его обидеть, она не привыкла никого обижать, просто даже не умела. Но что делать, если все эти слова были ей слишком хорошо знакомы. Они сами ее научили. Слову за словом.

Поездки

Дальше водитель ехал молча, и ей не хватало его болтовни. В молчании снова подступало чуть не вплотную то самое, к чему она приближалась и что пока никак нельзя было подпускать, иначе она просто не выдержала бы этой поездки. Хотя к поездкам ей было не привыкать.

Ей хотелось, чтоб он снова завел свои разговоры, но в зеркале она видела только упрямо вздернутый подбородок и неумолимый взгляд вперед, на дорогу, а мимо мчались машины, встречные и обгонявшие, и мелькали вывески. И было странное ощущение, что едет он и слишком быстро, и в то же время недостаточно быстро, а сама она как бы все еще оставалась там, в стеклянной «клетке» начальника цеха, не успев даже сообразить толком, что же ей такое сообщили. И странно, что ее могло сейчас заботить, злится на нее водитель или нет, какое это имело значение.

– Мы что, на пароме будем переправляться? – робко спросила она, но он, наверное, просто не слышал, потому что все так же напряженно смотрел вперед, сосредоточив свое внимание на дороге, и молчал до тех пор, пока не купил билеты и они, простояв какое-то время в длинной очереди машин и продвигаясь потихоньку, рывками, вперед, не взгромоздились наконец на паром и не втиснулись между другими машинами. Тогда он вынул ключ зажигания и положил его в карман, а она сидела и ждала, что он сейчас скажет что-нибудь вроде: «Ну, слава богу, главное позади». Или просто: «Ну, слава богу».

Он сказал:

– Не поездка, а черт знает что такое, доложу я вам.

– Я-то привыкла, мне немало пришлось поездить, – поспешно откликнулась она, пытаясь поймать в зеркале его взгляд.

– Да уж, нынче кто только не ездит. Не сидится людям на месте. Рвутся поглядеть мир. Можно подумать, у нас и глядеть не на что.

Он, вытянув шею, выискивал что-то глазами поверх скопища машин, и она отказалась от попытки объяснить ему, что она-то ездила совсем не за этим. Ее поездки были совсем другого рода. Но вот он потянул на себя ручку тормоза и наконец-то обернулся к ней.

– Не знаю, как вы, а я хочу все же вылезти на верхнюю палубу, выпить чашечку кофе, путь еще долгий, так что подкрепиться не мешает.

Она кивнула, что да, конечно, все понятно.

– Мне бы, знаете, не очень хотелось, чтоб вы оставались в машине. Лучше бы ее запереть.

Она еще раз кивнула в знак понимания, послушно вылезла из машины и стала потихоньку пробираться вперед, лавируя между стоящими впритык друг к другу машинами.

– Запомните, какой сектор, когда будете подниматься! – крикнул он ей вслед. – А то не найдете дороги обратно!

Сектор Д-1, заметила она себе, и вместе с людским потоком ее вынесло по трапам на верхнюю палубу, протащило мимо ряда киосков и прибило каким-то образом к ресторану. Она и опомниться не успела, как оказалась за столиком, а перед ней уже стояла официантка с блокнотом, которая одним быстрым взглядом вкось из-под ресниц заставила ее вспомнить, что на ней старенький плащ, а под ним не слишком чистая блузка. Только тут до нее дошло, что она в ресторане.

– Чашку кофе, пожалуйста, – сказала она и невольно поплотнее запахнула плащ.

– Я вас слушаю?.. – настойчиво повторила официантка, выжидательно глядя на нее, словно давая понять, что из-за какой-то чашки кофе она не намерена утруждать себя.

– И пачку сигарет, – прибавила она, потому что ей вдруг показалось, что она бы сейчас с удовольствием закурила, хотя вообще-то она месяцами не притрагивалась к сигарете, ну и чтобы ее заказ не выглядел так жалко.

На губах у официантки промелькнула тень улыбки.

– Какую-нибудь определенную марку или все равно что?

– «Сесиль», пожалуйста, – сказала она, вспомнив сигареты мужа, лежавшие всегда на журнальном столике, – маленькую пачку.

Шариковая ручка медленно заскользила по блокноту.

– Один кофе и одна маленькая пачка «Сесиль».

– Да, – кивнула она, с трудом удержавшись, чтоб не заказать что-нибудь еще, поскольку прекрасно понимала, что официантка этого от нее ждет: сейчас она все равно не смогла бы проглотить ни кусочка. – Будьте так любезны.

Хочешь не хочешь, а приходится, выразительно ответил ей подрагивающий зад, удалявшийся от нее в направлении следующего столика, где жаждали пива, и креветок, и бутербродов с сыром.

Ее взгляд перехватил на лету взгляд водителя, занявшего столик в противоположном углу, и она робко улыбнулась ему, давая понять, что отнюдь не обижена и находит его желание отдохнуть от нее вполне естественным. Ей тоже в общем-то хотелось побыть сейчас одной, хотя она всегда побаивалась ресторанов и всех этих людей, чувствующих себя здесь в своей стихии. Водитель повернулся к ней спиной и завел оживленную беседу с соседями по столику. И мало ли о чем они могли разговаривать, не обязательно о ней, но вот эти короткие взгляды в ее сторону… А впрочем, какое это могло иметь значение. Именно сейчас.

В тот первый раз, когда мальчика забрали из дома, все они в один голос твердили, что, разумеется, она сможет навещать его.

– Само собой, фру Ларсен. И очень даже желательно. В любое время.

При этом им, конечно, и в голову не могло прийти, с какими трудностями связана для нее такая вот поездка. Они говорили об этом так, будто это обычнейшая на свете вещь и ничего тут нет страшного. Даже муж делал вид, будто не понимает, с чего она нервничает, и только нетерпеливо отмахивался от ее страхов: подумаешь, большое дело, возьмет билет, сядет в поезд, потом сойдет с поезда – вот и все.

Но потом ведь надо еще на автобусе, напомнила она ему, после поезда-то. И как она его разыщет, и вдруг она сядет не на тот автобус, и вдруг поезд опоздает или в том расписании, что они ей прислали, что-нибудь изменилось?

Но он опять только отмахнулся. Что она, автостанцию не найдет, спросит в крайнем случае, только и всего, а поезда никогда не опаздывают, они ходят точно, как… ну, в общем, на то они и поезда.

– Перестань ты строить из себя идиотку, – сказал он, хотя сам знал про все эти поезда и автобусы не больше ее и, случись ему самому ехать, наверное, точно так же нервничал бы.

Она стояла в самом хвосте очереди, которая двигалась немыслимо медленно, и твердила про себя как урок: туда и обратно до… и переминалась с ноги на ногу, нервничая, что поезд уйдет, пока она тут возится с билетом. И удивлялась, как долго велись каждый раз переговоры у окошечка, кассир рылся в каких-то толстых справочниках, а люди обстоятельно выясняли кучу подробностей, время отбытия, время прибытия, и понятливо кивали, запоминая все с непостижимой легкостью, удивлялась, как легко и непринужденно все это у них получалось и как бойко они потом разбирались с деньгами; хрустящие купюры моментально переходили из рук в руки, как и билеты самых разных размеров. И все повторяла про себя свой несложный заказ, а когда подошла ее очередь, все равно запнулась, и пришлось повторить, и она нервничала, что задерживает всю очередь, отнимая у людей время. И в ответ ей только мотнули коротко головой и сказали кратко: «Это не здесь».

– Но как же так… – растерялась она и непроизвольным жестом протянула свой кошелек, как бы желая доказать, что заплатить ей есть чем.

– Вы не в ту очередь стали, неужели непонятно? – сказал кто-то позади нее, а кто-то из стоявших в конце громко чертыхнулся и начал ругаться – сколько можно, и чего там застряли. Молодой человек в окошечке чуть подался вперед.

– Здесь международная касса, вы же не за границу едете, верно?

– Нет, мне только туда и обратно до…

Кто-то за ее спиной рассмеялся, а молодой человек, переглянувшись с девушкой в красном обтягивающем свитере, которая завела глаза на лоб, изумляясь ее бестолковости, опять мотнул головой, но наконец сжалился над ней и объяснил, к какому окошечку ей подойти.

И пришлось опять становиться в хвост и томиться, нервничая: она была уже почти уверена, что поезд уйдет без нее.

На этот раз она назвала только нужную ей станцию, положив на всякий случай в выдвижной ящичек перед окошком купюру покрупнее, и нетерпеливый голос спросил, в один конец или в оба, и, когда она замешкалась с ответом, голос стал чуть резче:

– Я спрашиваю – вам в один конец или в оба?

Как когда-то в детстве: «Ты что, Эвелин, не слышишь?

Не понимаешь, что ли, что тебе говорят?»

– Туда и обратно, – промямлила она, и ящичек с ее деньгами со стуком задвинулся и тут же снова со стуком выдвинулся с билетом и сдачей, будто досадуя на ее медлительность, и она торопливо запихала все в кошелек, даже не попытавшись пересчитать, и чуть не бегом кинулась к вокзальным туннелям, и здесь заметалась, не зная, куда же ей нужно, и остановилась в полной растерянности, и стала оглядываться, нет ли кого, похожего на железнодорожника, чтобы можно было спросить, а люди с привычной деловитостью шагали себе мимо со своими портфелями и чемоданами, с собаками и детьми, и сердце колотилось в груди и в горле – ведь Джимми там ждет ее не дождется, а муж придет в бешенство, если она вернется домой и скажет, что опоздала на поезд.

Тут рядом с ней остановился полный мужчина в тирольской шляпе и с добродушной, круглой физиономией, он поставил на землю свой чемодан и обратился к ней:

– Вы, я вижу, совсем растерялись. Может, я могу вам чем-нибудь помочь?

Она не придумала ничего лучшего, как вытащить свой билет и показать ему, и он, поглядев, кивнул и снова поднял свой чемодан.

– Пошли-ка посмотрим. Сам черт не разберется во всех этих туннелях.

Страшно ему признательная, она пошла за ним и остановилась, когда остановился он.

– Вам вот сюда, вниз, и не волнуйтесь, времени у вас предостаточно. Вот смотрите, здесь указано время отправления… тридцать шесть минут…

– Большое вам спасибо, – сказала она, и толстяк улыбнулся:

– Что вы, не за что.

Он чуть приподнял свою тирольскую шляпу:

– Счастливого пути.

– Большое спасибо, – поблагодарила она его еще раз и уже без особой спешки спустилась по лестнице, вышла на перрон и села в поезд, и в купе она тоже быстро успокоилась, соседи занимались каждый своим делом, а если чей-нибудь взгляд встречался случайно с ее взглядом, она улыбалась быстрой испуганной улыбкой, означавшей: оставьте меня в покое, и чужой взгляд уходил в сторону и не искал сближения.

Когда они немного отъехали, она осмелилась посмотреть в окно – от земли и полей веяло покоем, и покойно было оттого, что ничего сейчас от нее не требовалось и можно было немножко передохнуть. В конце пути ее ждал Джимми, а в самом конце – муж, и она вернется, довольная тем, что осилила такое путешествие.

Когда вошел кондуктор, она включилась в жизнь купе и, как все остальные, достала свой билет, чтобы предъявить его. У мужчины, сидевшего напротив с газетой, билет был в нагрудном кармане, а у ее молоденькой соседки оказалась сезонка. Второй мужчина, помоложе, путешествующий вместе со своей «лучшей половиной», забыл, куда он засунул билеты, и принялся их отыскивать.

– Я точно помню, что ты брал билеты, – сказала супруга, – где-то они должны быть. – И мужчина проворчал, что, само собой, где-то должны быть и нечего устраивать панику, и снова полез сначала в один карман пиджака, потом в другой.

– А может, они у тебя в плаще, – сказал супруга, а мужчина ответил, откуда им там быть, и вообще нечего ей…

Но все-таки поднялся с места, и достал из сетки светлый хлопчатобумажный плащ, и отыскал билеты, и, вздохнув с облегчением, улыбнулся смущенной, виноватой улыбкой, и она тоже улыбнулась с облегчением: она очень за него переживала, уж она-то знала, что такое неуверенность в себе.

Пожилая дама в углу поинтересовалась, нужно ли ей будет делать пересадку, и кондуктор задержался около нее, полистал свой справочник и подробно разъяснил, где ей выходить, и сколько придется подождать, и на какой поезд нужно будет пересесть, и дама сказала «спасибо» и угостила его в благодарность сигаретой, которую он засунул себе за ухо. И дернула же ее нелегкая, когда очередь дошла до нее, задать кондуктору тот же вопрос, а не надо ли и ей сделать пересадку, и она выжидательно уставилась на приветливое лицо под фуражкой, и увидела, как чуть приметно изменилась улыбка, и скорее угадала, чем услышала в голосе суховатую нотку.

– Пересадку? Вам пересесть, я думаю, будет трудновато, поскольку мы идем без остановок.

Она почувствовала, как вспыхнули у нее щеки, и увидела, что лица других тотчас безучастно замкнулись, и не знала, куда ей деться, оставалось только глядеть в окно, и она все глядела и глядела, и твердила про себя время прибытия поезда и время отхода автобуса, и думала, только бы найти автобусную станцию и лучше бы ни у кого не спрашивать.

Вдруг показались какие-то дома, и она застегнула плащ, и привстала, и снова присела, проводив беспокойным взглядом промелькнувшие станционное здание и перрон, слившиеся во что-то неразличимо серое, и мужчина с газетой прошуршал перевернутой страницей.

– Они объявят, – сказал он таким тоном, как говорят непоседливому ребенку, – не волнуйтесь.

Она кивнула, и робко улыбнулась скрывавшей лицо газетной странице с жирным заголовком наверху – что-то насчет самолетной аварии, – и снова отвернулась к окну, и почувствовала, что от такого неудобного положения у нее начинает болеть шея. Она потихоньку поменяла положение и подобрала как можно дальше под себя ноги, чтобы освободить проход пожилой даме, которая пробиралась из своего угла к двери, чтобы выйти в туалет. Мужчина с газетой отодвинул дверь и попридержал ее, и они с дамой обменялись вежливыми улыбками, потом он отпустил дверь, перевернул страницу и вытянул ноги, устраиваясь поудобнее, – купе принадлежало другим, это было их купе, а она чувствовала себя здесь совершенно лишней, будто незаконно заняла чужое место.

Ей захотелось домой, в свою квартиру, муж сейчас спал бы себе, мирно похрапывая, на своей кушетке, а проснувшись, словно по будильнику, минута в минуту, сел бы, зевнул, крепко потер ладонями голову, взъерошив волосы, и спросил, как там насчет кофе. И ей захотелось, вернуться в те, другие, такие далекие теперь субботы, когда и мальчик был вместе с ними, играл на полу в свои игрушки или сидел тихонько за обеденным столом с тетрадью для рисования и красками. Он всегда был такой хороший мальчик, так тихо себя вел, когда муж ложился отдыхать, а когда тот, проснувшись, подзывал его, радостно вскакивал и бежал к нему.

– Поди-ка сюда, Джимми, покажи, что ты там нарисовал.

Нетерпеливое ожидание, с которым один протягивал, а другой брал тетрадь, а затем задумчиво-одобрительный кивок.

– Вот это да… здорово получилось, молодец, ничего не скажешь. Прямо точь-в-точь. Очень похоже. Ну-ка, Лина, взгляни. До чего смышлен, чертенок, а?

У нее перехватило горло, а за окном проплывали все те же мирные картины природы, бесконечно сменяя одна другую, и возникали вдруг маленькие станционные поселки и так же быстро исчезали из глаз. Мужчина напротив сложил свою газету, вынул из нагрудного кармана сигарету и закурил и, затягиваясь и выпуская дым, рассматривал ее минуту-другую, как рассматривают незнакомую доселе, но не слишком любопытную особь животного мира, а потом откровенно зевнул во весь рот, даже не прикрыв его рукой.

Когда поезд стал замедлять ход, молоденькая соседка встала с места, и она поняла, что, стало быть, они подъезжают, и, пропустив девушку вперед, пошла вслед за ней по проходу, а потом стояла в тамбуре у нее за спиной и с удивлением смотрела, как ловко та справилась с запором, тяжелая дверь распахнулась, и она сошла вслед за девушкой на перрон, и, стараясь не отстать от толпы приехавших, торопливо прошла через зал ожидания, и оказалась на площади по ту сторону вокзала, растерянно глядя на чужой город, на его пешеходов и транспорт, и видела, как приехавшие садились, погрузив вещи, в ожидавшие их частные машины, слышала слова приветствий и первые торопливые вопросы и как захлопывались одна за другой дверцы машин, и постепенно площадь опустела, и осталось одно-единственное такси. Надо было что-то делать. Она стояла одна в этой внезапно наступившей субботней пустоте, не зная, как ей разыскать свой автобус, который уходил через какие-нибудь восемь-десять минут. А ей так хотелось бы, вернувшись домой, сказать мужу, что она прекрасно справилась, просто взяла и спросила, как он ей советовал. Спросить было не у кого, кроме как у таксиста, и, поскольку другого выхода не было, она нерешительным шагом направилась к такси, и не успела она подойти, как таксист уже выскочил из машины и распахнул перед ней дверцу.

– Простите, вы не знаете, где тут автобусная станция? – торопливо спросила она.

– Автобусная станция? – повторил за ней таксист. – Вы хотите, чтобы я вас подвез?

Она помотала головой.

– Нет-нет, не надо, я просто хотела узнать…

– …где находится автобусная станция. Пожалуйста! К вашим услугам! Все для клиента!

– Если это вас не затруднит, конечно.

– Нисколько. Если клиент желает, чтобы я указал ему дорогу к общественному транспорту – пожалуйста, с удовольствием.

Чуть пригнувшись, он указал ей пальцем:

– Видите вон то длинное серое здание?

Она кивнула, что да, видит.

– А вам видно, что на нем написано «Автостанция»? Красными буквами?

Она снова кивнула, что да, видно.

– А знаете, что, если б лично мне надо было ехать автобусом, я бы, пожалуй, прямо туда и пошел.

– Конечно, – сказала она. – Извините.

А, пошла ты, ответила ей широкая обиженная спина, и он захлопнул дверцу, обошел машину спереди и уселся на свое место. А она побежала к тому самому низкому зданию с той самой надписью красными буквами, и там стоял единственный автобус, и она снова вынуждена была спросить, тот ли это автобус, который идет до интерната.

– А куда ж ему еще идти, – сказал шофер и прибавил, когда она влезла и стала пробираться к свободному месту: – Но мы пока еще не возим бесплатно.

Она стала пробираться обратно, и вытащила свой кошелек, и уронила несколько бумажек на пол, и нагнулась за ними, и еще покопалась в кошельке, и наконец протянула ему деньги, сгорая от смущения: ведь он же мог подумать, что она хотела проехать зайцем, и вынуждена была еще задержать его, потому что надо же было попросить его, хотя он уже поставил ногу на педаль, а другие пассажиры, она чувствовала, начинали уже терять терпение.

– И будьте так добры… – начала было она, но он оборвал ее коротким:

– Да-да, я вам скажу, где вылезать. А вы, будьте добры, пересядьте: переднее место предназначено у меня для почты.

Она послушно кивнула и пристроилась на красном в цветочек плюше того сиденья, которое ей было указано. Ну а теперь, может, все-таки поедем, услышала она сказанное без слов. Это надо же, явиться в последнюю минуту, да еще столько копаться.

А муж-то говорил: подумаешь, большое дело, спросишь в крайнем случае, только и всего.

Сейчас он, наверное, уже проснулся и сам себе варит послеобеденный кофе, если, конечно, не обошелся пивом.

Автобус рванул с места, и она схватилась за поручень впереди, и снова схватилась, когда он резко затормозил. Светофоры, город, а потом снова поля, леса, домики – все те же картины, что мелькали за окном поезда, только что ехали теперь медленней и с остановками и больше трясло и толкало. Автобус то и дело останавливался, высаживал и брал пассажиров, а то шофер, опустив стекло, выкидывал пачку газет, которую подбирал очередной подросток на велосипеде.

На одной остановке вошла какая-то толстуха и уселась рядом с ней, притиснув ее к стенке, и тут же завела с ней разговор, и пошла кричать на весь автобус. Она ехала навестить дочь и жаловалась на эту самую дочку, что та не приехала за ней на машине. Иметь собственную машину и даже не встретить, каково? Хотя ее, конечно, тоже можно понять: дел-то хватает, не так легко вырваться, когда на тебе и сад, и двое маленьких детей, и еще целая куча забот. Она кивала и вставляла свои «да» и «конечно», и видела по требовательному взгляду толстухи, что от нее ждут более активного участия в разговоре, и подыскивала, что бы такое подходящее сказать.

– Так, значит, ваша дочь замужем? – наконец сказала она, и толстуха в изумлении вытаращила на нее глаза, не понимая, как можно в этом сомневаться, когда она только что рассказала, что у дочери сад и дети, и не стала больше ничего рассказывать, а только несколько раз громко фыркнула, выражая свое осуждение, и ей опять ничего не оставалось, как отвернуться к окну и глядеть на эти бесконечные домики с садиками вдоль бежавших по холмам проселочных дорог. И автобус то взбирался наверх, то спускался вниз, и она почувствовала, как ее начинает укачивать, тошнота подступала и отступала вместе с подъемами и спусками автобуса. Она не поела перед отъездом, куска не могла проглотить, как муж ни уговаривал ее, уверяя, что обязательно надо поесть, а то она просто не выдержит такую дорогу, и вот теперь голод давал себя знать, ее мутило, а в животе все время громко урчало, и толстуха опять осуждающе фыркала.

Она подумала, не отломить ли ей кусочек от плитки шоколада, которую она везла Джимми, но, во-первых, шоколад ведь был для него, во-вторых, она боялась, что ее еще больше затошнит. Только бы шофер не забыл ее предупредить. От усталости у нее шумело в голове, и это было как успокаивающий шум дождя. Она закрыла глаза, нет, нельзя поддаваться усталости, ведь там ее ждет Джимми, и ей нужна ясная голова, чтобы как следует понять все то, что они, возможно, захотят рассказать ей, и как бы не проспать свою остановку – вдруг шофер забудет про нее. Но так было легче, с закрытыми глазами. И она не заметила, как заснула, и ей приснилось, будто она бежит по какому-то бесконечному перрону вслед за поездом, а поезд медленно уходит от нее, а в окне торчит человек с газетой и качает головой. Она очнулась в страхе на какой-то остановке и взглянула на часы. По расписанию ее остановка была три минуты назад. В автобусе не заметно было никакого движения: никто не собирался выходить и никто не садился, они просто стояли у какой-то узенькой дорожки, в конце которой виднелась кучка неказистых зданий, может, она проехала… Тут она заметила, что шофер смотрит на нее в зеркальце.

– Будете выходить?

– А это что… это и есть…

– Не знаю, что вам надо, а это интернат.

Она встала с места, и толстуха, громко фыркнув, пропустила ее, и вскоре она стояла на дороге и смотрела вслед автобусу, исчезнувшему в облаке выхлопных газов, потом повернулась и пошла потихоньку к тем самым зданиям, потому что больше здесь идти было некуда, и от усталости даже не нервничала, что попала в незнакомое место. У главного входа самого большого из зданий стоял человек, он с приветливой улыбкой двинулся ей навстречу, подошел и протянул руку.

– Ну вот и разыскали нас, – сказал он.

– Да ведь я… – начала было она, и директор улыбнулся.

– Конечно, мы же послали вам расписание. Ну как, пойдемте поищем Джимми?

Впоследствии поездок было столько, что она постепенно привыкла, с опытом пришла известная уверенность, и нервничать ей случалось, собственно, только когда его переводили в какое-нибудь новое место, и она ехала туда в первый раз, и нужно было все заново разыскивать и всех спрашивать.

Она ездила вместе с другими, и она старалась быть как все, но у нее это получалось плохо, она, собственно, так и не научилась надевать на свое беззащитно-обнаженное лицо ту особую маску крайней скуки и безразличия, которой пользовались в дороге другие, так же как она не могла понять, почему они иногда вдруг совершенно менялись, почему делались вдруг такими на редкость общительными и пускались друг с другом в долгие откровенные разговоры. На нее они, как правило, не обращали внимания, она могла спокойно сидеть в своем уголке и слушать, улыбаясь, а могла, если хотела, отвернуться и смотреть на непрестанно меняющиеся картины за окном, дарящие ей покой и передышку. И лишь однажды привычный порядок был грубо нарушен: ей пришлось принять участие в разговоре, крайне для нее неприятном, и это было сплошное мучение.