Текст книги "Театр Шаббата"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Ну, – осторожно заметил Шаббат, – для евреев раввин – это очень важно.

– К черту! Я сам еврей. Какого хрена раввин освящает брак двух лесбиянок? Думаете, в Израиле какой-нибудь раввин пошел бы на это? Нет, только в Итаке, в штате Нью-Йорк!

– Уважение к человеческой природе во всех ее разнообразных проявлениях является отличительной чертой именно раввината города Итака?

– Нет, черт подери! Они просто раввины! Просто задницы!

– Выбирайте выражения, Дональд. – Это сказала вторая, более строгая, опытная и бывалая медсестра. – Пора измерять температуру и давление. Скоро раздавать лекарства. Мы будем очень заняты. Какие у вас планы? Вы что-нибудь решили?

– Я ухожу, Стелла.

– Хорошо. Когда?

– После температуры и давления. Хочу со всеми попрощаться.

– Вы целый день со всеми прощались, – напомнила ему Стелла. – Уже все в Особняке прогулялись с вами и сказали вам, что вы справитесь. И вы действительно справитесь. Ведь вы так решили. И вы не пойдете сейчас в ближайший бар выпить. Вы поедете прямо к брату, в Итаку.

– Моя жена лесбиянка. Какой-то вонючий рабби поженил ее сегодня с другой лесбиянкой.

– Вы этого точно не знаете.

– Моя золовка была там, Стелла. Моя бывшая жена стояла под хупой со своей девкой, и когда время пришло, разбила стакан. Моя жена – шикса. Они лесбиянки. И к этому пришел иудаизм? Не могу поверить!

– Дональд, надо быть добрее, – сказал Шаббат. – Не браните евреев за то, что они хотят сохранить верность своей религии. В наш век они, случается, и восстают против нее. С евреями вечно какая-то ерунда. Евреи никогда не смогут никому угодить, – обратился Шаббат к Стелле, судя по внешности, филиппинке, женщине постарше и помудрее. – То над ними издеваются за то, что они продолжают носить бороды и размахивать руками при разговоре, то, вот как Дональд, высмеивают их за суетное стремление участвовать в сексуальной революции.

– А если бы она захотела выйти за зебру? – не унимался Дональд. – Что, раввин поженил бы их с зеброй?

– За зебру или за зебу? – уточнил Шаббат.

– Что такое зебу?

– Зебу – это такая азиатская корова с большим горбом. Сегодня многие женщины оставляют своих мужей ради зебу. Так как вы сказали?

– Я сказал: зебру.

– Ну, не думаю. Раввин не дотронулся бы до зебры. Ему нельзя. Зебры – непарнокопытные. Брак с животным, с точки зрения раввина, возможен, если животное жвачное и если у него раздвоенные копыта. Например, верблюд. Раввин может выдать женщину за верблюда. За корову. Любой крупный рогатый скот. Овцы, например. Но вот за кролика нельзя: хоть кролики и жуют жвачку, но раздвоенных копыт у них не наблюдается. Иногда они едят собственное дерьмо, что на первый взгляд говорит в их пользу: они пережевывают свою пишу трижды. А надо-то – дважды! Раввин ни за что не поженит человека и свинью. Не потому, что свинья – животное нечистое. Не в этом дело, это как раз не проблема. Проблема в том, что свинья, хоть и парнокопытное, но не жвачное. Жует или не жует зебра – не знаю. Но копыта у нее не раздвоенные, а у раввинов не забалуешь. Разумеется, раввин может освятить брак человека и быка. Бык – ведь это все равно что корова. Это же божественное животное – бык. Ханаанский бог Эль, – от которого и пошло еврейское Элохим, – это бык. Антидиффамационная лига пытается это замалчивать, но нравится это кому-то или нет, а «Эль» в слове «Элохим» – это бык! Это основа религии – поклонение быку. Черт возьми, Дональд, вам бы, как еврею, гордиться этим! Все древние религии непристойны. Знаете, как египтяне представляли себе происхождение Вселенной? Любой школьник может прочитать об этом в энциклопедии. Бог мастурбировал. И сперма его излилась, а из нее возникло мироздание.

Похоже, сестры были не в восторге от того, что Шаббат придал разговору такое направление, поэтому кукловод решил обращаться непосредственно к ним:

– Вас смущает этот образ дрочащего Бога? Что ж, девочки, боги – они такие. Это Бог приказывает вам отрезать вашу крайнюю плоть. Это Бог приказывает вам принести в жертву первенца. Это Бог велит вам оставить отца вашего и мать вашу и следовать за ним в пустыню. Это Бог отдает вас в рабство. Бог разрушает – дух Божий спускается с небес, чтобы разрушать, – но тот же Бог и дарует жизнь. Что еще есть в мироздании столь же отвратительное и столь же мощное, как этот Бог, дарующий жизнь? Бог Торы воплощает в себе мир во всем его ужасе. И во всей его правде. И этим вы обязаны евреям. Редкая и достойная восхищения прямота: у какого еще народа национальный миф не скрывает сволочного характера его бога и его собственного сволочного характера? Почитайте Библию, там все это есть: вероотступничество, идолопоклонство, кровавая жестокость евреев и шизофрения древних богов. Что лежит в основе Библии? История предательства. Вероломство. Обман следует за обманом. Чей голос громче всех звучит в Библии? Исайи. Безумное желание всё уничтожить! И в то же время – всё спасти! Громче всех в Библии звучит голос человека, потерявшего разум! И этот Бог, этот еврейский Бог, – от него же никуда не спрятаться! И весь ужас не в том, что он чудовище. Многие боги – чудовища, иногда даже кажется, что без этого и богом не станешь. Весь ужас в том, что от Него нигде не найти убежища. И нет власти выше Его власти. Самая чудовищная черта Бога, друзья мои, – это его тоталитаризм. Этот мстительный, гневный Бог, этот карающий ублюдок, – он же абсолютен и неизменен! Не возражаете, если я возьму «Пепси»? – спросил Шаббат у Дональда.

– Ужас какой, – произнес Дональд, и возможно, ему, как и Шаббату, в эту минуту пришло в голову, что именно так и должны разговаривать люди в сумасшедшем доме. Он вынул холодную банку из пакета и даже сам открыл ее, прежде чем отдать Шаббату. Шаббат сделал большой глоток как раз в тот момент, когда вошла юная кокаинистка. Она по-прежнему была в наушниках и подпевала песне ровным хрипловатым голосом, на одной ноте: «Лизни! Лизни! Лизни его, детка, лизни, лизни, лизни!» Увидев Дональда, она сказала:

– Ты чего, не ушел еще?

– Хотел в последний раз посмотреть, как тебе измеряют давление.

– Ну да, это тебя возбуждает, верно, Донни?

– И как вы думаете, какое же у нее давление? – спросил Шаббат.

– У Линды? Для Линды это несущественно. Давление не слишком много значит в ее жизни.

– Как чувствуешь себя, Линда? – осведомился Шаббат. – Estás siempre enfadada con tu mamá?[101]101
  Все злишься на свою маму? (исп.)


[Закрыть]

– La odio[102]102
  Я ее ненавижу (исп.).


[Закрыть].

– Por qué, Linda?[103]103
  Почему, Линда? (исп.)


[Закрыть]

– Ella me odia a mi[104]104
  Она ненавидит меня (исп.).


[Закрыть].

– У нее давление – сто двадцать на сто, – предположил Шаббат.

– У Линды-то? – усомнился Дональд. – Линда совсем девчонка. Сто двадцать на семьдесят.

– Спорим? – предложил Шаббат. – Сотня – тому, кто угадает разницу, еще сотня – тому, кто угадает верхнее или нижнее, триста – тому, кто угадает оба.

Он достал пачку бумажек из кармана брюк, подровнял стопку и предъявил ее на ладони. Дональд тоже вынул бумажник и сказал Карен, стоявшей с манжеткой в руке за стулом Линды:

– Ну давайте! Сыграю с ним, пожалуй.

– Что происходит? – спросила Карен. – Во что это вы сыграете?

– Давайте! Измеряйте ей давление.

– О господи, – вздохнула Карен и надела манжетку на руку Линде, которая уже снова подпевала плееру.

– Да помолчите вы! – велела ей Карен. Она послушала, прижав стетоскоп к локтевому сгибу на руке Линды, записала цифры в журнал, потом стала считать пульс.

– Ну и сколько? – спросил Дональд.

Карен не ответила – она записывала частоту пульса у Линды.

– Черт! Карен, ну сколько?

– Сто двадцать на сто, – ответила Карен.

– Дерьмо собачье!

– Четыре сотни, – сказал Шаббат.

Дональд отсчитал четыре бумажки и вручил ему.

Парикмахер Скьяраппа. Назад в Брэдли!

В дверях появился Рей в шелковом халате. Он молча сел на стул и закатал левый рукав.

– Сто сорок на девяносто, – предположил Шаббат.

– Сто шестьдесят на сто, – сказал Дональд.

Рей нервно барабанил пальцами по книге, которая у него была с собой, и Карен велела ему расслабить руку. Линда, прислонившись к косяку, ждала, кто выиграет.

– Здорово, – сказала она. – Полная шиза.

– Сто пятьдесят на сто, – объявила Карен.

– На разнице я вас сделал, – заметил Шаббат. – А вы сделали меня на нижнем. Ничья. Следующий.

Следующей оказалась молодая женщина со шрамом на запястье, высокая, хорошенькая блондинка, та самая, которая сутулилась и которая перед обедом показала Шаббату дорогу к Родерику.

– Ты когда-нибудь уйдешь? – сказала она Дональду.

– Только если ты пойдешь со мной, Мэдлин. Ты прекрасно выглядишь, дорогая. Стоишь почти прямо.

– Не волнуйся – я все та же, – заверила она. – Послушай-ка, что я откопала сегодня в библиотеке. Просматривала журналы. Слушайте, – она вынула из кармана джинсов листок бумаги, – я переписала это из журнала, слово в слово. «Журнал медицинской этики». «Предположительно, счастье, – она на миг подняла взгляд от листка, – выделено курсивом… так вот, счастье следует классифицировать как психическое расстройство и включать его в учебники по диагностике под новым названием: серьезное эмоциональное расстройство приятного типа». А еще там написано, что счастье – это явление ненормальное, ему сопутствует ряд болезненных симптомов и широкий спектр когнитивных нарушений, и, оно, возможно, свидетельствует о неправильной работе ЦНС. Единственным возможным аргументом против этого предположения остается то, что счастье не оценивается тем, кто его испытывает, как нечто негативное. Однако этот аргумент можно не принимать во внимание как несущественный с научной точки зрения.

У Дональда был заинтересованный, довольный, даже гордый вид. Даже верилось, что он и правда околачивается тут весь день, чтобы потом сбежать с Мэдлин.

– Это ты сама придумала?

– Я бы придумала что-нибудь поумнее. Не-е-т! Это один психиатр додумался. Потому и так глупо.

– Черт подери, Мэдлин! Сондерс вовсе не дурак. Он был аналитиком, – пояснил Дональд Шаббату. – Это тот мужик, который всем здесь заправляет, крутой психиатр, – старается смотреть на все, расслабившись. Теперь-то он не слишком рвется анализировать. Теперь он ударился в когнитивный бихевиоризм. Пытается научить нас вовремя останавливаться, если возникнут какие-то навязчивые мысли. Так вот, если у вас «неврастеническая жвачка», вы просто должны вовремя сказать себе: «Стоп!»

– И это, по-твоему, не глупость? – возмутилась Мэдлин. – Ну а что мне, например, делать с приступами гнева и с неуверенностью? Ничего не бывает простого. И ничего не бывает приятного. И как мне вести себя с этой идиоткой, которая утром пыталась научить нас уверенности в себе? И днем она опять у нас была – нам показали видеофильм о наркомании, а потом заставили его обсуждать. Я подняла руку и сказала: я кое-чего тут не поняла. Вот этот эксперимент с двумя мышами… А эта идиотка говорит: Мэдлин, мы сейчас говорим не об этом. Мы сейчас говорим о ваших чувствах. Что вы лично почувствовали, посмотрев этот фильм, в связи с вашим алкоголизмом? Я расстроилась. Этот фильм ставит передо мной новые вопросы вместо того, чтобы ответить на те, которые у меня уже есть. Очень хорошо, ответила она, да так бойко, так бодро, она всегда так разговаривает, итак, у Мэдлин возникла фрустрация. Еще у кого какие ощущения? Что вы чувствуете, Ник? И она начала всех опрашивать. Я снова подняла руку и сказала: а нельзя ли хоть на минуту перевести нашу дискуссию с уровня ощущений на уровень информации?.. Мэдлин, сказала она, мы сейчас обсуждаем чувства, которые возникли у нас после этого фильма. Если вам нужна информация, я предложила бы вам пойти в библиотеку и поискать ее там. Вот так я и оказалась в библиотеке. Мои чувства. Кому какое дело, что я чувствую в связи с моим алкоголизмом?

– Если вы будете контролировать свои чувства, – заметила Карен, – это убережет вас от алкоголизма.

– Не стоит того, – сказала Мэдлин.

– Стоит, – возразила Карен.

– Вот-вот, – подтвердил Дональд. – У тебя алкогольная зависимость, Мэдлин, потому что ты оторвана от других людей, а получилось это потому, что ты не делилась с ними своими чувствами.

– Ох, ну почему не может быть просто все хорошо? – сказала Мэдлин. – Я просто хотела бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что нужно делать.

– Мне нравится, когда ты так говоришь, – обрадовался Дональд. – «Я просто хочу, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что делать». Как приятно дрогнул этот детский голосок.

– Не обращайте внимания на его негативизм, Мэдлин, – посоветовала Карен. – Он просто дразнит вас.

Но кажется, Мэдлин не могла на что-то не обращать внимания.

– Вообще-то, – сказала она Дональду, – в некоторых случаях мне нравится, когда мне говорят, что делать. Зато в других случаях я люблю предъявлять требования.

– Ну-у, вот опять! – протянул Дональд. – Это слишком сложно для меня.

– У меня сегодня была арт-терапия, – сообщила Мэдлин.

– Ты нарисовала картинку, дорогая?

– Я сделала коллаж.

– Кто-нибудь уже истолковал его тебе?

– Там все и так было ясно.

Дональд, смеясь, потянулся за новой банкой.

– Ну а как твоя слезливость?

– У меня сегодня плохой день. Проснулась в слезах. Все утро проплакала. Плакала на медитации. Плакала на групповых занятиях. Пора бы уже успокоиться.

– По утрам все плачут, – заметила Карен. – Это просто раскачка.

– Не понимаю, почему сегодня должно быть хуже, чем вчера, – сказала Мэдлин. – Ведь на уме те же самые черные мысли, и они не мрачнее сегодня, чем были вчера. А угадайте-ка, что мы сегодня читали из пособия по медитации? Про Ширли Маклейн. А еще сегодня я пошла к сестре, у которой хранятся острые вещи, и попросила свои маникюрные ножницы. А она мне говорит: вам придется воспользоваться ими прямо здесь, Мэдлин. Я не хотела бы, чтобы вы их уносили к себе в комнату. А я говорю: если я захочу убить себя, то только не маникюрными ножницами.

– Заколоться маникюрными ножницами? – спосил Дональд. – Это, должно быть, довольно трудно. Как это делается, Карен?

Карен проигнорировала вопрос.

– Я ужасно разозлилась, – сказала Мэдлин. – Я заплакала и сказала ей: в случае чего я могла бы просто разбить лампочку и наглотаться осколков. Отдайте мне мои ножницы! Но она не отдала – как раз потому, что я плакала.

– Собрания «Анонимных алкоголиков» начинаются так: каждый должен назвать себя: «Привет, меня зовут Кристофер. Я алкоголик»; «Привет, меня зовут Митчелл. Я алкоголик»; «Привет. Я Флора. У меня перекрестная зависимость».

– Как? Крестная? – переспросил Шаббат.

– Наверно, что-то католическое. Думаю, она просто ошиблась группой. Ну так вот, они доходят до Мэдлин. Мэдлин встает: «Привет, я Мэдлин. Почем у вас стакан красного вина?» Кстати, а как у тебя с курением? – спросил Дональд.

– Дымлю, как паровоз.

– У-тю-тю, – он вытянул губы в трубочку. – Курение – еще одна твоя защита от интима, Мэдлин. Ты ведь знаешь: теперь никто не хочет целоваться с курящими.

– Я курю сейчас даже больше, чем когда поступила сюда. Пару месяцев назад я уже было думала, что избавилась от этой привычки, что ее как корова языком…

– Слизнула? – подсказал Дональд. – Так ведь говорится? Слизнула?

– Я хотела так сказать, но решила, что при тебе не буду. Ничего нет простого на свете, знаешь ли, ничего. И это действует мне на нервы. Нажмите «1», если выбираете это, нажмите «2», если выбираете то… А как, например, не курить, если приходится ждать целый день? Жизнь – сплошная борьба. Они талдычат мне, что я должна была позвонить им в Блок интенсивной терапии в Пакипси. Да я же в коме была, черт возьми! Да если бы я и могла позвонить, у них же нет телефонов в этом чертовом блоке!

– Вы были в коме? – спросил Шаббат. – И на что это похоже?

– Ты в коме. В ауте, – сказала Мэдлин голоском, который, похоже, не изменился с того времени, когда ей было десять. – Ни на что не реагируешь. Ни на что это не похоже.

– Этот джентльмен – муж Розеанны, – сообщил ей Дональд.

– А-а! – У Мэдлин округлились глаза.

– Мэдлин у нас актриса. Она, когда не в коме, то в мыле. Очень умненькая девочка, которой от жизни нужна только смерть. Оставила близким нежную предсмертную записку. Всего шесть слов: «Вряд ли я заслужила этот дар». Мистер Шаббат хочет заключить пари на твое давление, Мэдлин.

– При данных обстоятельствах это очень мило с его стороны, – ответила она.

– Сто двадцать на восемьдесят, – предположил Шаббат.

– А ты как думаешь? – спросила Мэдлин Дональда.

– Я думаю, пониже, солнышко. Думаю: девяносто на шестьдесят.

– С таким не живут, – сказала Мэдлин.

– Минуточку, – не выдержала Стелла, медсестра-филиппинка. – Что это такое? – Она встала из-за стола, чтобы положить конец этому представлению. – Ашер, да будет вам известно, – это больница. – Она гневно сверкнула глазами на Шаббата. – И эти люди – больные… Дональд, проявите, наконец, стойкость. Садитесь в машину и поезжайте домой. А вы… Вы приехали сюда играть в азартные игры или повидаться с женой?

– Моя жена прячется от меня.

– Убирайтесь. Уходите отсюда.

– Я не могу найти свою жену.

– Уходите! – скомандовала она. – Идите, общайтесь с богами.

Шаббат дождался в коридоре, пока Мэдлин измерили давление, и она тоже вышла.

– Вы не могли бы проводить меня до Родерик-Хауса? – спросил он.

– Извините, мне нельзя выходить на улицу.

– Вы бы только сориентировали меня на местности…

Они спустились по лестнице на первый этаж, потом вышли на крыльцо. На верхней ступеньке она остановилась и указала рукой на огни Родерик-Хауса.

– Чудесная сентябрьская ночь, – сказал Шаббат. – Проводите меня.

– Не могу. Я в группе риска. Для психиатрической больницы здесь и так очень свободно. Но после наступления темноты мне не разрешают выходить на улицу. Я всего неделю как из БЭПа.

– Что это за БЭП?

– Блок экстренной помощи.

– Это тот домик на холме?

– Ага. Загородная гостиница, откуда нельзя съехать.

– И вы там были самая экстренная?

– Честно говоря, не знаю. Не успела обратить внимание. Дело в том, что они там не разрешают кофеина, только за завтраком, так что все утро я только и думала, как бы стащить чаю. Жалостная история, правда? Я была слишком занята чайной контрабандой, чтобы заводить там друзей.

– Пошли. Мы добудем для вас чайный пакетик «Липтон» – пососать.

– Не могу. У меня еще вечером занятия. По-моему, мне надо сходить на «Профилактику рецидива».

– А вы не слишком торопитесь?

– Вообще-то нет. Я уже подумываю… о рецидиве.

– Пошли со мной.

– Мне правда лучше пойти поработать над профилактикой.

– Пошли.

Она быстро спустилась по ступенькам и пошла с ним по темной дороге к Родерик-Хаусу. Ему пришлось поспешить, чтобы не отставать от нее.

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Выглядите на десять.

– А ведь я старалась сегодня вечером не выглядеть слишком юной. Не вышло? Все время прокалываюсь. У меня всегда спрашивают удостоверение личности. А когда приходится ждать в приемной у врача, мне вечно подсовывают почитать журнал для тинейджеров. Но как бы я ни выглядела, а поступаю так, как будто я гораздо младше.

– И контраст, боюсь, будет усиливаться.

– Запросто. Суровая реальность.

– Почему вы пытались покончить самоубийством?

– Не знаю. Это единственное, что не казалось мне скучным. Единственное, о чем стоило думать. Кроме того, к середине дня мне начинает казаться, что он затянулся, что уже хватит, и есть только два способа заставить день поскорее пройти: либо выпивка, либо постель.

– И помогает?

– Нет.

– И тогда вы попробовали самоубийство. Этот запретный плод.

– Я попробовала его, потому что в полной мере осознала, что смертна, гораздо раньше, чем пришел мой час. Потому что я поняла, что главный вопрос – именно этот. Возня с замужеством, детьми, карьерой и прочим, – я уже поняла тщету и ничтожность всего этого, мне не нужно этого проходить, – я и так поняла. Так почему нельзя просто быстро перемотать пленку?

– А у вас интеллект, верно? Мне нравится мозаика, которую вы складываете.

– Я мудрая и зрелая не по годам.

– Зрелая не по годам и незрелая не по годам.

– Вот так парадокс. Ну вообще-то, молодой можно быть только раз, а незрелой – всегда.

– Слишком умный ребенок, который не хочет жить. Вы правда актриса?

– Конечно, нет. Юмор Дональда: жизнь Мэдлин – мыльная опера. Кажется, он надеялся на какие-то романтические отношения. Он пытался меня очаровывать, и это было даже по-своему трогательно. Говорил мне много приятного и лестного. Умная. Привлекательная. Еще он сказал мне, что я должна выпрямиться. Следить за осанкой. «Стань повыше, солнышко».

– И что будет, если вы выпрямитесь?

Она что-то тихо пробормотала в ответ – он даже не услышал.

– Погромче, дорогая.

– Извините. Я сказала, что ничего не будет.

– Почему вы говорите об этом так спокойно?

– Почему? Хороший вопрос.

– Вы не хотите выпрямляться и говорите недостаточно громко.

– О, вы как мой отец. Твой тонкий писклявый голос…

– Это вам отец так говорит?

– Всю жизнь, сколько себя помню.

– Еще одна… с отцом.

– Действительно.

– Какой у вас рост, когда вы стоите прямо?

– Чуть меньше пяти футов десяти дюймов. Нелегко «стать повыше», когда ты не то что на нуле, а в минусе.

– Да еще, если в старших классах у тебя рост пять футов десять дюймов, умственные способности выше средних, а грудь плоская как доска.

– Черт возьми! Меня понимает мужчина.

– Да не вас я понимаю. Я понимаю в сиськах. Изучаю их с тех пор, как мне исполнилось тринадцать. Не думаю, что есть еще органы или части тела, для которых допустимо такое разнообразие размеров, как для женских сисек.

– Да знаю я, – засмеялась Мэдлин, не скрывая, что разговор ей интересен. – А почему это? Почему Бог допускает здесь такое огромное разнообразие размеров? Разве это не удивительно? Ведь бывают женщины, у которых груди в десять раз больше моих. Или даже больше, чем в десять раз. Верно?

– Верно.

– Вот бывают у людей большие носы, – сказала она. – У меня нос маленький. Но найдется ли человек, у которого нос в десять раз больше моего? В четыре, в пять – максимум! Непонятно, почему Бог сыграл с женщинами такую шутку.

– Такое разнообразие, – предположил Шаббат, – возможно, есть попытка удовлетворить разнообразнейшие виды вожделения. Хотя, – продолжал он, поразмыслив, – груди, как вы их называете, изначально предназначены вовсе не для соблазнения мужчин, а для вскармливания детей.

– Вряд ли от размера груди зависит, сколько в ней молока, – возразила Мэдлин. – Нет, так мы не найдем ответа на вопрос о причинах многообразия.

– Возможно, Господь Бог и сам еще не определился. Такое тоже бывает.

– А как было бы интересно, – воскликнула Мэдлин, – если бы разным могло быть и количество грудей! По-моему, так даже забавнее. У некоторых женщин по две, у других – по шесть…

– Сколько раз вы пытались покончить с собой?

– Всего лишь два раза. А ваша жена?

– Всего один раз. Пока.

– А почему она это сделала?

– Ей приходилось спать со своим отцом. Когда была маленькая. Папина дочка.

– Действительно приходилось? Они ведь все это говорят. Это же самая простая история, она сразу объясняет всё. Фирменное блюдо. Люди даже в газетах каждый день читают гораздо более каверзные истории, и вот им предлагают эту версию их собственной жизни – и они ее с радостью принимают. В рамках проекта «Воля к выздоровлению» меня три недели старались «уложить в постель» с моим отцом. Все беды либо от прозака, либо от инцеста. Скучные разговоры. Этот фальшивый самоанализ. Все это само по себе способно довести до самоубийства. Ваша жена – одна из двоих или троих, кого я вообще могу слушать. По сравнению с другими она мыслит даже изящно. У нее есть страстное желание осознать свои потери. Она не боится копать вглубь. Но вы, разумеется, никакой пользы не видите в этих попытках вернуться к истокам.

– Да? Я как-то не задумывался.

– Понимаете, они пытаются противостоять всему этому ужасу, будучи душевно девственными, противостоять тому, что за пределами их понимания, вот они и городят всякую чушь, которая действительно не что иное, как рефлексия. Но в вашей жене и в самом деле есть нечто героическое. В том, как она мужественно переносит мучительное лечение. В ней такая целеустремленность, такая зрелость – во мне этого нет, я уверена: бегает, собирает черепки прошлого, воюет со старыми письмами своего отца…

– Не останавливайтесь. Вы мыслите все красивее и красивее.

– Послушайте, она алкоголичка, алкоголики доводят людей до безумия, и для мужа такая жена – безусловно, крест. И это понятно. Она ведет борьбу, которую вы заранее презираете как нечто недостаточно тонкое и мудрое. У нее нет вашего ума и так далее, так что она даже не может, как вы, вооружиться всепроникающим цинизмом. Но ей присуще благородство в той мере, в какой оно может быть присуще человеку с ее уровнем воображения.

– Откуда вы это знаете?

– Я не знаю. Просто прихожу к такому заключению. Думаю и придумываю. Разве не все так делают?

– Итак, героизм и благородство Розеанны.

– Я хочу сказать только, что она действительно перенесла огромное потрясение, она заслужила это свое право на боль. Она эту боль честно унаследовала.

– Как это?

– Самоубийство ее отца. То, как он мучил ее. Как он пытался стать главным в ее жизни. А потом покончил самоубийством. Это его страшная месть ей за то, что она попыталась отстоять свою жизнь. Сильнейший удар для молодой девушки. Врагу не пожелаешь.

– Так вы верите, что он ее трахал, или нет?

– Не верю. Не верю. Потому что этого и не требовалось. Ей и так хватило. Речь ведь о маленькой девочке и ее отце. Маленькие девочки любят своих отцов. Вот и все, что нужно. Достаточно было просто соблазнять ее. До конца соблазнить не обязательно. Возможно, он убил себя не потому, что они довели это до конца, а потому, что не довели. Многим самоубийцам, таким мрачным типам с вечным навязчивым чувством вины, кажется, что их близким будет лучше без них.

– Вы тоже так думали, Мэдлин?

– Не-а. Я думала, что мне могло бы быть лучше без моих близких.

– Если вы все это знаете, – сказал Шаббат, – или знаете достаточно, чтобы прийти к этому, почему вы здесь?

– Я здесь именно потому, что я все это знаю. Угадайте, что я сейчас читаю? Психоаналитика Эрика Эриксона. Теория и стадии развития личности. Я сейчас на стадии «интимность – изоляция», и если я правильно понимаю, не спешу из нее выходить. Вы на стадии «генеративность – застой», но довольно быстро движетесь к стадии «целостность – отчаяние».

– Генеративность? У меня нет детей. Чего-чего, а этого я на свет не произвел.

– Возможно, вы испытаете облегчение, узнав, что у бездетных стадия «генеративность – застой» может реализовываться через альтруистические поступки.

– Вряд ли это мой случай. А что там, говорите, у меня впереди?

– «Целостность – отчаяние».

– Ну и как у меня дела, исходя из того, что вы прочли?

– Ну, это зависит от того, считаем ли мы, что жизнь – это вообще стоящее дело, что она вообще сколько-нибудь значительна и… целесообразна, – она рассмеялась.

Шаббат тоже засмеялся:

– Что такого смешного в слове «целесообразна», Мэдлин?

– Да, вы умеете задавать вопросы.

– Ага, и просто удивительно, какие ответы можно получить, задав их.

– В любом случае, мне-то нечего беспокоиться о генеративности. Я же вам сказала: я на стадии «интимность – изоляция».

– Ну и как оно вам?

– Что до интимности, тут мои успехи сомнительны.

– А как насчет изоляции?

– Я так понимаю, что доктор Эриксон считает «интимность» и «изоляцию» полярными противоположностями. Так что если ты не преуспел в одном, значит, в другом результаты у тебя должны быть приличные.

– И как? Приличные?

– Ну, разве что на уровне романтических мечтаний. Пока я не прочитала доктора Эриксона, я не понимала, что является для меня «целью развития», – сказала она и снова рассмеялась. – По-моему, я ее не достигла.

– Так какая же у вас цель развития?

– Я полагаю, скромные стабильные отношения с мужчиной и удовлетворение всех его гадских потребностей.

– И когда у вас это было в последний раз?

– Семь лет назад. Нет, это не было космическим провалом. Я не могу объективно судить о том, насколько мне следует жалеть себя в данном случае. Я не считаю, как другие люди, свое существование настоящим. Мне кажется, что все это игра.

– Так и есть.

– И все-таки во мне отсутствует какое-то звено, нечто базовое, фундаментальное, что есть в других людях. Моя жизнь никогда не казалась мне реальной.

– Я хотел бы увидеть вас снова, – сказал Шаббат.

– Итак, вы все-таки заигрываете со мной. Я подозревала, но не могла поверить. Вас всегда привлекают ущербные женщины?

– Я никогда не знал, что бывают другие.

– Ущербная – это даже хуже, чем чокнутая, правда?

– Думаю, что ущербной вы прозвали себя сами.

– Да какая разница! Вы вообще рискуете, разговаривая со мной. В школе меня называли «стукнутая».

– Стукнутая?

– Ну, вроде придурковатая. Спросите у господина Кестермана, моего учителя математики. Он вам скажет. Всегда приходила с урока по кулинарии вся в муке.

– Я никогда не спал с женщиной, которая пыталась покончить с собой.

– Так попробуйте с женой.

– Это значило бы быть слишком стукнутым.

Теперь она смеялась лукавым смехом, очаровательно и удивленно. Чудесная девушка, и какой бы юной она ни казалась, но эмоциональностью была наделена вовсе не девической. Авантюрный склад ума в сочетании с драгоценной интуицией, которую не смогли уничтожить даже страдания. Мэдлин производила впечатление способной и восприимчивой первоклассницы, постигающей алфавит в школе, где вместо букваря – Книга Экклезиаста: жизнь – тщета, страшный эксперимент, поставленный на людях, но сейчас важно не это, а научиться читать. Насколько шатко ее самообладание, было очень хорошо заметно. Нет, ее стержень – не самообладание и не другие всем заметные черты. Возможно, это ее способность к суждениям отстраненным, к ней самой вроде бы не относящимся, которая и привлекала его в ней. Ей отказано в большой груди и лице взрослой женщины, но взамен дан эротичный ум, – или, по крайней мере, таким он казался чуткому ко всем раздражителям Шаббату. Чувственность, которой дышали все ее рассуждения, возродила его надежды на эрекцию.

– Переспать со мной для вас было бы все равно что переспать с трупом? – спросила она его. – Или с привидением? С воскресшей покойницей?

– Нет. С человеком, который дошел до самого последнего шага.

– Впадая в подростковый романтизм, вы выглядите полным придурком, – сказала Мэдлин.

– Мне случалось выглядеть придурком. Так что? Откуда у вас столько горечи и обиды в вашем-то возрасте?

– Ах да, мои прошлые обиды.

– На что?

– Я не знаю.

– Да знаете.

– Любите докопаться до сути, верно, мистер Шаббат? На что я обижена? Все эти годы я работала, строила планы. И все это оказалось… не знаю.

– Пошли ко мне в машину.

Она серьезно взвесила его предложение, прежде чем ответить: