Текст книги "Театр Шаббата"

Автор книги: Филип Рот

Через три недели после того первого звонка Кэти в слезах рассказывала Шаббату, как она села в библиотеке за стол, заваленный книгами по гражданскому праву, и начала заниматься, то есть слушать запись, и как уже через десять минут стала такая мокрая, что бросила все и пошла прямо в наушниках в туалет. «Но как пленка оказалась в раковине, – спросил Шаббат, – если ты слушала ее в кабинке уборной?» – «Я вынула ее, чтобы зарядить кое-что другое…» – «А почему было не сделать этого в кабинке?» – «Потому что я опять начала бы слушать сначала. Ну то есть я вообще плохо соображала. Я думала: просто сумасшествие какое-то. Я такая была мокрая, у меня все там распухло, как я могла сосредоточиться? Сижу в библиотеке над рефератом, а сама мастурбирую и не могу остановиться». – «Все мастурбируют в библиотеках. Они для этого и существуют. Но я все равно не понимаю, почему ты ушла и оставила пленку в раковине..»– «Кто-то вошел». – «Кто? Кто вошел?» – «Неважно. Какая-то девочка. Я растерялась. Я уже вообще не соображала, что делаю. У меня от всего этого крыша поехала. Я… я просто боялась рехнуться от этой записи и просто вышла. Мне было так плохо. Я хотела позвонить. Но я… понимаете, я боялась вас». – «Кто втравил тебя в это, Кэти? Кто подговорил тебя записать меня на пленку?»

Однако каким бы праведным гневом ни пылал Шаббат из-за непростительной оплошности или вопиющего предательства Кэти, даже теперь, когда Кэти на переднем сиденье (он припарковал машину, и это был знак судьбы, недалеко от кладбища на Бэттл-Маунтин, где через несколько лет закопают тело Дренки) рыдала, обрушив на него дурные вести, он прекрасно знал, что она не одна такая умная и находчивая. Дело в том, что он тоже записал их разговор, не только тот, что она забыла в туалете библиотеки, но и три других, предшествовавших этому. Шаббат годами записывал девочек из своего класса и собирался оставить коллекцию Библиотеке Конгресса в Вашингтоне. Забота о сохранении коллекции была одной из главных причин, да что там, единственной причиной, по которой он когда-нибудь обратится к нотариусу, чтобы составить завещание.

Считая четыре разговора с Большой Кэти, всего имелось тридцать три пленки, хранящих голоса шести разных студенток, которые в разное время посещали практические занятия по изготовлению кукол. Коллекция хранилась под замком в нижнем ящике старого шкафа в двух коробках из-под обуви с надписью «Коррес» (третья коробка, помеченная «Налоги 1984», содержала снимки пяти девушек поляроидом). На каждой пленке он проставил дату, расположил их в алфавитном порядке, пометил только именами, без фамилий, и внутри каждой подгруппы соблюдалась хронологическая последовательность. Образцовый порядок требовался не только затем, что так было легче найти то, что понадобится, но и потому, что если – а иногда он испытывал совершенно иррациональное беспокойство по этому поводу – их перепутают, проще будет разобраться и всё исправить. Время от времени Дренке нравилось слушать эти записи и в это время сосать у него. Кроме этих случаев, коллекция никогда не покидала ящика картотечного шкафа, и перед тем как достать пленку, чтобы освежить в памяти какой-нибудь из образов, он обычно запирал дверь в мастерскую на два поворота ключа. Шаббат прекрасно знал, насколько опасно содержимое этих обувных коробок, и все же не мог заставить себя стереть записи или закопать кассеты на городской свалке. Это было бы все равно что сжечь флаг. Нет, все равно что испортить картину Пикассо. Потому что это ведь был род искусства – освобождение этих девочек от оков невинности. Искусство заключалось и в том, чтобы заставить их вступить в запретную связь не с ровесниками, а с человеком в три раза старше их, – само отвращение, которое должно было вызывать у них его стареющее тело, превращало это приключение почти в преступление, и это еще больше смущало их, и еще больше возбуждало, как возбуждает все постыдное, и тогда-то и раскрывался бутон их порочности. Да, несмотря ни на что, у него еще хватало артистизма, чтобы дать им заглянуть в мрачные пропасти бытия, и с некоторыми из них это случалось во второй раз в жизни – первый-то был, когда сдавали выпускной экзамен за неполную среднюю школу. Как-то Кэти сказала ему на том языке, на котором они все говорили и за который им бы головы оторвать, так вот, она сказала, что, узнав его, почувствовала «уверенность в себе». «У меня все еще бывают моменты неуверенности и страха, но, в общем, – сказала она, – теперь я просто хочу… я хочу больше быть с тобой… Я хочу… я хочу заниматься тобой». Он засмеялся: «Ты думаешь, мною надо заниматься?» – «Я серьезно», – упрямо сказала она. «Что серьезно?» – «Что меня это занимает… ну, твое тело. И твое сердце». – «Да? Ты что, видела мою ЭКГ? Боишься, как бы со мной не случился сердечный приступ, когда кончу?» – «Не знаю… я хочу сказать… я и сама не очень понимаю, что хочу сказать, но это серьезно, в смысле… то, что я сказала». – «А мне можно тобой заниматься?» – «Ну да. Ну да, можно». – «Чем же именно?» – «Моим телом», – храбро ответила она. Да, с ним они не только понимали, что способны на что-то неправильное, – об этом они знали с седьмого класса, – он знакомил их с риском, с которым все неправильное сопряжено. Свой дар театрального режиссера и кукловода он вкладывал в эти записи. После пятидесяти единственным доступным для него видом искусства стало хитрое искусство освобождения в людях всего, что годами подавлялось.

А потом он прокололся.

Пленка, которую «забыла» Кэти, не только к утру оказалась на столе у Какизаки, – прежде, чем девочка успела дойти до кабинета декана, уже была изготовлена пиратская копия специальным комитетом, называющим себя «Женщины против сексуальной агрессии, безнравственности, беспринципности, аморальности, телефонных угроз и оскорблений» – аббревиатура из первых букв шести слов выглядела достаточно красноречиво. К обеду следующего дня комитет САББАТ открыл телефонную линию – позвонив по определенному номеру, можно было прослушать пленку. Контактный телефон – 722-2284 – сообщили студентам и преподавателям по радио колледжа два сопредседателя комитета, преподавательница истории искусств и местный врач-педиатр. Во вступительном слове, подготовленном активистками САББАТа, пленку называли «самым бесстыдным и подлым примером сексуальной эксплуатации студентки преподавателем, какой помнят стены этого учебного заведения». «Сейчас вы услышите, – так начиналось вступительное слово, произнесенное педиатром и показавшееся Шаббату совершенной клиникой, впрочем, вполне законной: в нем слышалась надежная, узаконенная ненависть, – как два человека разговаривают по телефону: один из них – мужчина шестидесяти лет, другая – молодая женщина, студентка, которой нет еще и двадцати. Мужчина – ее преподаватель, который как бы берет на себя функции родителя. Это Моррис Шаббат, внештатный преподаватель кукольной мастерской в рамках четырехгодичной программы колледжа. Не желая предавать огласке частную жизнь девушки, а также щадя ее молодость и чистоту, мы заглушали ее имя там, где оно произносилось на пленке. Это единственное изменение, которое мы внесли в запись, тайно сделанную девушкой с целью документально зафиксировать оскорбления, которым подвергал ее мистер Шаббат с тех пор, как она выбрала его курс. Она откровенно призналась руководству комитета САББАТ, что это был не первый раз, когда профессор Шаббат пытался ее соблазнить. Более того, оказывается, она лишь одна из ряда студенток, которых Шаббат успел запугать и сделать своими жертвами за годы преподавания в колледже. На пленке записан четвертый по счету телефонный разговор подобного рода с этой студенткой. Слушателям быстро станет понятно, что, ранее подвергнув неопытную молодую женщину психической обработке, профессор Шаббат теперь умело манипулирует ею, заставляя ее думать, будто она сама хочет участвовать в разговоре. Разумеется, нужно заставить женщину поверить, что она сама виновата, что она „плохая девчонка“, что она сама навлекла на себя эти унижения своей готовностью к сотрудничеству и даже сообщничеству с…»*

* Нижеследующее – не подвергнутый никакой цензуре текст телефонного разговора, записанного Кэти Гулзби (и Шаббатом тоже) и прокрученного комитетом САББАТ всем, кто не пожалел тридцати минут и набрал 722-2284. Уже в первые двадцать четыре часа более ста абонентов позвонили, чтобы прослушать от начала до конца все оскорбления, нанесенные девушке Шаббатом. Позже копии с оригинала начали продавать по всему штату, и они даже, если верить газете «Камберлендский часовой», «дошли до острова Принца Эдварда, где используются как учебное пособие в рамках проекта „Положение женщин в Канаде в Шарлоттетауне“».

– Что ты сейчас делаешь?

– Лежу на животе. Трогаю себя.

– Где ты?

– Дома, в постели.

– Одна?

– Угу.

– И давно ты одна?

– Давно. Брайен играет в баскетбол.

– Понятно. Как здорово. Ты одна и мастурбируешь в своей постели. Я рад, что ты позвонила. А во что ты одета?

– (Ребячливое хихиканье.) В одежду.

– Какая одежда?

– Джинсы. И свитер с воротом. Как обычно.

– Да, это ведь твоя обычная одежда. Я очень возбудился после нашего прошлого разговора. Ты очень возбуждаешь.

– М-м-м.

– Да, да! Ты об этом знаешь?

– Но мне было неловко. Мне показалось, я вас побеспокоила, когда позвонила домой.

– Ты меня не побеспокоила в том смысле, что я не хотел говорить с тобой. Просто в какой-то момент я почувствовал, что надо остановиться, пока не зашло слишком далеко.

– Извините. Я больше так не буду.

– Ну вот! Ты меня не так поняла. Почему бы и нет? Просто ты не привыкла… Ну ладно. Итак, ты одна и в постели.

– Н-ну да, и еще, я хотела… в последний раз, когда мы разговаривали, вы сказали про… я сказала вам, что я себе отвратительна, ну, что я бываю себе отвратительна… а вы спросили почему, а я сказала… ну то, что я тогда сказала, ну, что я такая неспособная, что у меня не получается в мастерской… а теперь я думаю, это я уклонилась от ответа, в общем, все не так на самом деле, я подумала, если я вам скажу правду (смех, замешательство)… если… в общем… я просто… ну может, вот сейчас я себе отвратительна… ну как бы это… это потому, что я все время думаю о сексе, вот. (Доверительный смешок.)

– Правда?

– Да. Просто ничего с этим не могу поделать. Это очень… ну, в общем… иногда это бывает очень хорошо (смеется).

– Ты часто мастурбируешь?

– Да нет.

– Нет?

– Ну, у меня и возможности-то нет. Я же все время в классе. И там так скучно, в колледже, и я как бы все время не здесь. И э-э…

– И ты думаешь о сексе.

– Ну да. Все время. Я вообще-то… Я думаю, это нормально, но немножко все-таки слишком много. И от этого я чувствую себя… виноватой, что ли.

– Правда? В чем же ты виновата? Что ты все время думаешь о сексе? Так это все так.

– Вы так считаете? Вряд ли все столько об этом думают.

– Ты и представить себе не можешь, что у людей на уме. Я бы на твоем месте не волновался. Ты молодая, здоровая, симпатичная, так почему бы тебе об этом не думать? Верно?

– Ну, наверно. Не знаю. Иногда я читаю по психологии о людях, знаете, о тех, у которых диагноз «гиперсексуальность», и думаю: «Ага! Вот и я так…» Вот и сейчас я подумала, вы теперь решите, что я нимфоманка какая-нибудь, а я не нимфоманка. Я… ну, как это… я не ищу секса, я просто, как бы сказать, любым отношениям с людьми придаю… это… ну типа… сексуальную окраску – вот! И чувствую себя виноватой. Мне кажется, это… это… как бы нехорошо.

– А со мной ты тоже так чувствуешь?

– Н-ну, м-м-м…

– Ты придаешь сексуальную окраску нашим телефонным разговорам, я придаю им такую же окраску – что в этом плохого? Ты ведь не чувствуешь себя виноватой в этом? Или чувствуешь?

– Да я не… я не знаю. Пожалуй, нет, не чувствую. Я чувствую себя уверенно. И все-таки я… как бы это… вряд ли это потому, что я глупая и неспособная. Вот я и думаю: что это у меня с головой? Не могу больше так.

– Просто у тебя сейчас период в жизни, когда ты целиком поглощена сексом. Такое у всех бывает. Тем более в колледже тебе не интересно.

– Ага, мне кажется, в этом все и дело. Мне не интересно, и я бы хотела как-то на это отреагировать. Ну, типа сопротивляться.

– Это не занимает твой ум. А раз твой ум пуст, то что-то должно его заполнить, и поскольку у тебя фрустрация, то заполняет то, что противостоит фрустрации, а это секс. Это очень обычная история. Когда не о чем думать, начинаешь думать о сексе. Не беспокойся об этом. Ладно?

– (Смех.) Угу. Я рада, что рассказала вам. Понимаете, я чувствовала, что вам могу это рассказать, а больше никому не могу.

– Ты можешь мне рассказать, и ты рассказала, и все хорошо. Итак, на тебе джинсы «Ливайс» и свитер с воротом.

– Ну да.

– Да ведь?

– Ага.

– Знаешь, что я хочу, чтобы ты сейчас сделала?

– Что?

– Расстегни молнию на джинсах.

– Ладно.

– И пуговку расстегни.

– Ладно.

– Расстегни молнию.

– Хорошо… Я перед зеркалом.

– Ты перед зеркалом?

– Ну да.

– Лежишь?

– Ну да.

– Ну вот теперь спусти джинсы… до самых лодыжек.

– (Шепотом.) Хорошо.

– И сними их… Я подожду… Сняла? – Угу.

– Что ты видишь в зеркале?

– Мои ноги. И промежность.

– На тебе трусики бикини? – Да.

– Положи туда палец и прижми, прямо поверх трусиков. И поводи – вверх, вниз. Просто поводи пальцем вверх, вниз, легонько. Ну как?

– Хорошо. Ну да. Правда, очень хорошо. Так приятно. Мокро.

– Мокро?

– Очень мокро.

– Это еще поверх трусиков. Пока что поверх трусиков. Вверх-вниз. Теперь оттяни трусики. Оттянула?

– Да.

– И прижми пальчик к клитору. И приласкай его, потри, вверх-вниз. И скажи мне, как тебе?

– Это очень приятно.

– Ну давай, возбуди себя. Рассказывай, как ты это делаешь.

– Я трогаю там пальцем. Самым кончиком.

– Ты на животе лежишь или на спине?

– Я сижу.

– Сидишь. И смотришься в зеркало.

– Ну да.

– То засовываешь его, то вынимаешь?

– Ну да.

– Продолжай. Делай там пальчиком.

– Я бы хотела, чтобы ты…

– Ну скажи мне, чего бы ты хотела.

– Хочу твой член. Чтобы он был твердый-твердый.

– Хочешь, чтобы я тебе засадил?

– Да, чтобы засадил.

– Хороший, крепкий член у тебя внутри, да?

– М-м-мм. Я трогаю свои груди.

– Не хочешь снять свитер?

– Я просто подняла его.

– Потрогать соски?

– Да.

– А может, смочить их? Смочи пальчик слюной, а потом потрогай сосок. Хорошо?

– О господи.

– А теперь опять палец на место. Трогай там, трогай.

– М-мм.

– И скажи мне, чего ты хочешь. Чего ты сейчас больше всего хочешь?

– Твой член. Чтобы он был везде. И руки чтобы твои были везде. Чтобы ты трогал мои бедра. Мой живот, мою спину. Груди. Чтобы ты сдавил их.

– Так куда тебе засунуть член?

– О-о, в рот.

– И что ты станешь делать, когда он окажется у тебя во рту?

– Сосать. Сильно сосать. И еще я хочу сосать твои яйца. О боже.

– А еще?

– О, я хочу, чтобы ты обнял меня, сжал. И трогай, трогай меня…

– Трогать? Я тебя и так трогаю. Скажи мне, чего ты хочешь.

– Хочу, чтобы ты меня трахнул. О, как я хочу, чтобы ты вошел!

– А сейчас ты что делаешь?

– Лежу на животе. Мастурбирую. Я хочу, чтобы ты пососал мне груди.

– Я сосу их, я сосу твои сиськи.

– О боже.

– А еще что ты хочешь, чтобы я с тобой сделал?

– О боже, я сейчас кончу.

– Кончишь?

– Я так хочу кончить! Хочу, чтобы ты был здесь. Чтобы ты лег на меня. Чтобы ты сейчас лежал на мне.

– Я на тебе лежу.

– О боже, боже, я должна остановиться.

– Почему ты должна остановиться?

– Потому что… я боюсь. Я боюсь: если что, я не услышу.

– Я думал, никто не придет. Я думал, он играет в баскетбол.

– Никогда не знаешь… О боже, о боже, боже, это ужасно! Надо остановиться. Я хочу твой член. Чтобы ты меня отодрал как следует. Сильнее. О боже. А что ты сейчас делаешь?

– Держу член в руке.

– Сжимаешь его, трешь? Я бы хотела взять его в руку. Дай я возьму его в рот. Я хочу сосать его. О боже, я хочу его поцеловать. Я хочу, чтобы ты вставил мне в зад.

– Куда-куда? В зад? А сейчас?

– Сейчас я хочу его сосать. Хочу, чтобы моя голова была у тебя между ног. Ну, притяни ее.

– Сильно?

– Нет, тихонько. Нежно. А потом я сама буду, я пристроюсь. Дай мне пососать.

– Я дам тебе. Если очень попросишь, я тебе дам. Если скажешь: дай, пожалуйста.

– О боже! Это пытка.

– Разве? А твой палец там?

– Нет.

– Тогда это не пытка. Засунь туда палец, (бип). Засунь палец себе в щелку.

– Хорошо.

– Поглубже.

– О боже, там так горячо.

– Глубже. И подвигай им, туда-сюда.

– О боже.

– Туда-сюда, (бип). Засунь и снова вынь, (бип). Туда-сюда, (бип). Давай, давай, трахай себя сама.

– О боже! О боже!

– Давай же, давай.

– O! O! O! Микки! О господи! А-а-а! Боже мой! О боже! Господи! Я так тебя хочу! О-ох! О-ох! О боже… я только что кончила.

– Ты кончила?

– Да.

– Понравилось?

– Да.

– Хочешь еще?

– Не-а.

– Нет?

– Нет. Я хочу, чтобы ты кончил.

– Ты хочешь, чтобы я кончил?

– Да. Дай я пососу твой член.

– Ну расскажи, как ты будешь сосать.

– Сначала медленно. Втягивать – отпускать. Забирать твой член все больше и больше в рот. Гладить его языком. Сначала буду сосать самый кончик. Медленно-медленно. М-м-м. О боже… А что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Чтобы пососала мои яйца.

– Да, да.

– И чтобы залезла языком мне в зад. Хочешь?

– Да.

– Оближи мою дырку языком.

– Да, я это сделаю.

– Теперь засунь мне туда палец.

– Ладно.

– Ты когда-нибудь это делала?

– Н-нет.

– Вот я в тебе, а ты осторожно засунь пальчик мне в зад. Трахай меня в зад своим пальчиком. Как думаешь, тебе понравится?

– Да. Я хочу, чтобы ты кончил.

– Поиграй моим членом. И когда появится маленькая капелька, смажь ею головку. Нравится?

– Ага.

– Ты когда-нибудь пробовала с женщиной?

– Нет.

– Неужели?

– Нет, никогда.

– Нет? Мне же надо это знать, ну, ты понимаешь. (Смех.)

– И что, никто в школе не пытался уложить тебя в постель? Ни одна женщина? За четыре года?

– Д-да нет.

– Правда?

– Ну, вообще-то, не то чтобы я никогда об этом не думала.

– Значит, все-таки думала?

– Ну да.

– И что ты думаешь об этом?

– Я представляю, как лежу на женщине и сосу ее груди. И как мы прижимаемся друг к другу кисками и тремся. Как целуемся.

– И ты никогда не пробовала?

– Да нет.

– А с двумя мужчинами одновременно?

– Нет.

– Нет?

– Не-а (со смехом). А ты?

– Нет, не припомню. Ты когда-нибудь думаешь об этом?

– О чем?

– Чтобы с двумя сразу?

– Ну да.

– У тебя бывают такие фантазии?

– Да, наверно. Я представляю совсем незнакомых мужчин. Что они меня оба.

– А ты пробовала сразу с мужчиной и с женщиной?

– Нет.

– А думала когда-нибудь об этом?

– Не знаю.

– Так нет?

– Возможно. Ну да. Наверно, да. А почему ты обо всем этом спрашиваешь?

– И ты можешь спросить меня о чем-нибудь, если хочешь.

– А ты пробовал с мужчиной?

– Нет.

– Никогда?

– Нет.

– Правда?

– Да.

– А с двумя женщинами?

– Угу.

– А с проституткой?

– Угу.

– Серьезно? Ничего себе! (Смеется.)

– Да, я драл двух женщин сразу.

– Тебе понравилось?

– Не то слово. Я был в восторге.

– Серьезно?

– Да. И они были в восторге. Это так забавно. Я отымел обоих. Они – друг друга. И они обе сосали у меня. Потом я сосал одну из них. А другая сосала у меня. Это было здорово. Я просто окунул в нее лицо. А другая в это время сосала мой член. А первая лизала у другой. В общем, все – у всех. А то еще одна из них пососет у тебя, у тебя отвердеет, а вставляешь другой. Как тебе такое?

– Хорошо.

– Еще мне нравилось смотреть, как они сосут и лижут друг у друга. Это очень возбуждает. И как они кончают. Да много чего можно придумать, верно?

– Да.

– Тебя это пугает?

– Н-ну да.

– Правда?

– Немного. Но я хочу тебя! Я хочу именно тебя. Не хочу с тобой и еще с кем-то.

– Я тебя и не заставляю. Я просто спрашиваю. Задаю вопросы. Просто хочу тебя. Полизать у тебя. Лизать целый час. О, (бип), я хочу кончить на тебя.

– Кончи мне на грудь.

– Ты хочешь?

– Да.

– Ты очень чувственная девочка, верно? Расскажи мне, как сейчас выглядит твоя киска.

– Н-не-е-т.

– Нет? Не хочешь мне сказать?

– Не-а.

– Я и сам могу себе это представить.

(Смех.)

– Очень красивая.

– Знаешь, был такой случай…

– Да? Какой?

– Я пошла на прием к гинекологу. И мне показалось, врач ко мне клеится.

– Он к тебе клеился?

– Она.

– Ах, она?

– Это было совсем не похоже на все, что бывало до этого.

– Расскажи мне.

– Ну, не знаю. Просто она была… Она была очень хорошенькая. Просто даже красивая. Она ввела зеркало и сказала: «О боже, сколько там у вас всего». И несколько раз это повторила. И всё там… приподняла… Не знаю. Это было так странно.

– Она тебя трогала?

– Ну да. Она залезла рукой. Ну то есть пальцами, чтобы осмотреть меня.

– Ты возбудилась?

– Ага. Она дотронулась до… В общем, у меня небольшой ожог на бедре, и она дотронулась до него и спросила меня, откуда он. Не знаю. Все было не так, как обычно. И вот тогда…

– Что тогда?

– Ничего.

– Нет, скажи мне.

– Мне стало так хорошо. Я подумала, может, я сумасшедшая.

– Ты решила, что сошла с ума?

– Ну да.

– Ты не сошла с ума. Ты чувственная девочка из Хэзлтона, и ты возбудилась. Может быть, тебе нужно попробовать с девушкой.

(Смех.)

– Можно делать все, что хочется. Хочешь сделать так, чтобы я кончил?

– Да. Я вся вспотела. Здесь так холодно. Да, я хочу, чтобы ты кончил. Я хочу пососать твой член. Я очень этого хочу.

– Ну давай.

– Он у тебя в руке?

– Еще бы.

– Хорошо. А ты трогаешь его?

– Дергаю.

– Дергаешь?

– Вверх-вниз. Туда-сюда. У меня сейчас яйца лопнут. О, как хорошо, (бип), как хорошо.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Хочу, чтобы ты села своей дырочкой прямо на мой кол. Прямо так и съехала по нему. А потом начала двигаться, вверх-вниз. Чтобы сидела на нем и ерзала.

– А взять мои груди?

– Я сдавлю их.

– Пощипывать мои соски?

– Я буду их покусывать. Твои чудесные розовые соски. О, (бип). Он наполняется спермой. Горячей густой спермой. Горячей белой спермой. Сейчас выстрелит. Хочешь, кончу тебе в рот?

– Да. Пососать. Прямо сейчас. Скорее. Взять в рот. О боже. Я сосу изо всех сил.

– Соси меня, (бип), соси!

– Все быстрей и быстрей?

– Соси меня, (бип)!

– О боже.

– Соси, (бип). Тебе нравится сосать его?

– Да, мне нравится сосать твой кол. Мне нравится сосать его.

– Соси его. Мой крепкий член. Соси мой твердый, крепкий член.

– О боже.

– Там так много накопилось. Отсоси у меня. А-а-а! А-а-а-а! А-а!.. О боже мой… Ты тут?

– Да.

– Это хорошо. Я рад, что это именно ты. (Смех.)

– О, дорогая моя.

– Ты просто животное.

– Животное? Ты так думаешь?

– Да.

– Человек-зверь?

– Да.

– А ты? Ты кто?

– Плохая девочка.

– Вот и славно. Это лучше, чем наоборот. Или ты думаешь, надо быть хорошей девочкой?

– Ну, по крайней мере от меня этого ждут.

– Что ж, а ты будь реалисткой, а им предоставь не быть реалистами. Боже мой, что я тут наделал…

(Смех.)

– О, моя чудесная (бип)!

– Ты все еще один?

– Да, я все еще один.

– Когда возвращается твоя жена?

* * *

Они ехали вниз по склону Бэттл-Маунтин, возвращались к тому уединенному месту, где она села к нему в машину. За перекрестком кончались леса и начинались поля, дорога вела к Уэст-Таун-стрит. До отметки тысяча восемьсот футов она рыдала, содрогаясь всем телом, полностью отдаваясь своему горю, рыдала, как будто он собирался закопать ее в землю живьем. «О, это невыносимо! Это так больно. Я так несчастна. За что мне это!» Она была крупная девушка, что бы ни выделял ее организм, это всегда было очень обильно, и слезы не являлись исключением. Он никогда не видел таких крупных слез. Человек с меньшим опытом мог бы даже принять их за настоящие.

– Очень незрелое поведение, – сказал он. – «Сцена со слезами».

– Я хочу сосать у тебя, – простонала она сквозь рыдания.

– Эти чувствительные молодые женщины. Пора бы уже придумать что-нибудь новенькое.

Через дорогу стояли два грузовичка, припаркованные на грязной стоянке у теплиц, свидетельствующих о присутствии белого человека на этих заросших лесом холмах. Когда-то здесь жили индейцы мадамаска, это было самое сердце их владений. У них, говорили противники стоянки и закусочных, оскверняющих природу, местный водопад считался священным. В пронизывающе холодном озерце, до которого добирался самый слабый и уединенный ручеек, скользящий от священного водопада по каменистому руслу, у фота, они с Дренкой летом резвились голые. (См. табличку 4. Фрагмент вазы мадамаска с изображением танцующей нимфы и бородатой мужской фигуры, потрясающей фаллосом. Обратите внимание на козла, кувшин вина и корзину с фигами на берегу. Из коллекции Метрополитен-музея. XX век н. э.)

– Убирайся. Исчезни.

– Я хочу сосать у тебя. Сильно-сильно.

Рабочий в комбинезоне грузил мешки с перегноем в один из грузовиков – больше никого вокруг. На лес опустился обычный в это время года туман. Для индейцев мадамаска этот туман наверняка что-нибудь да значил, что-то из жизни божеств или душ умерших – их матерей, их отцов, их Морти, их Никки, – но Шаббату не пришло на память ничего, кроме начала оды «К осени»[90]90
  Одна из шести так называемых «великих од» Джона Китса (1819).


[Закрыть]. Он не был индейцем и не видел в тумане ничьих призраков. Весь этот скандал местного значения, напомним, случился осенью 1989 года, за два года до смерти его престарелой матери, за четыре года до того, как она своим возвращением заставила его признать, что не все живое является живой материей. Великий Позор был еще впереди, и, безусловно, Шаббат не мог считать его причиной чувственное влечение к безобидной подопытной мышке, дочке булочника из Пенсильвании с не предвещающей ничего хорошего фамилией: экскременты всегда пачкают, даже в небольших количествах, до какой степени это неизбежно, понимает всякий. Но Шаббат никак не мог понять, как можно лишиться работы в колледже свободных искусств за то, что учишь двадцатилетнюю девчонку говорить непристойности через двадцать пять лет после Полин Реаж и ее насквозь эротичной «Истории О», через пятьдесят пять лет после Генри Миллера, через шестьдесят лет после Дэвида Герберта Лоуренса, через восемьдесят после Джеймса Джойса, через двести лет после Джона Клеланда, через триста после Джона Уилмора, второго графа Рочестерского, льстеца и распутника, – не говоря уже о том, что четыреста лет прошло после Рабле, две тысячи лет после Овидия и две тысячи двести – после Аристофана. Надо быть ржаной горбушкой на полке у папаши Гулзби, чтобы к 1989 году не научиться говорить сальности. Если бы только у него хорошо стоял на суровое недоверие, безжалостное неприятие, ниспровергающий пафос, если бы вставал на злобные козни, на сомнительное благополучие и неприличное процветание и еще на восемьсот разных мерзостей, тогда эти пленки ему не понадобились бы. Но молодая девушка – не то, что пожилой мужчина: ей палец покажи – она готова, а чтобы у него отвердело, иногда надо черт знает что показать. Возраст – это не шутки. На члены пожизненной гарантии не выдают.

Туман от реки поднимался какой-то неправдоподобный, поле за теплицами пестрело созревшими тыквами, как лицо Кэти веснушками, и, будьте уверены, последние листья были на местах, они еще крепко держались на деревьях, и цветовое решение каждого из них было доведено до совершенства. Деревья стояли столь же ослепительно прекрасные, как и в прошлом году, – ежегодное великолепие, напоминающее ему, что у него есть все основания сидеть и плакать на реках индейцев мадамаска – вот как далек он теперь от тропических морей, «Романтического рейса», таких городов, как Буэнос-Айрес, где простой моряк в 1946 году мог сначала поесть арахиса в самых лучших ресторанах с мясными блюдами на улице Флорида – главная улица Буэнос-Айреса называлась Флорида, – а потом перебраться на другой берег реки, знаменитой Платы, где у них лучшие заведения с лучшими девушками на свете. Столько горячих, красивых женщин. А он приговорил себя к Новой Англии! Разноцветные листья? Поезжайте в Рио. У них там тоже все хорошо с цветом, только там можно полюбоваться цветом живой плоти, а не листьев.

Семнадцать мне было. На три года моложе Кэти, и никаких старых перечниц из преподавательского комитета, которые следят, чтобы тебя не наградили гонореей, не ограбили, не прирезали, не говоря уж о том, чтобы не оскорбили бранью твои нежные ушки. Я туда специально поехал – на шлюх в цвету! Для того и бывают эти долбаные семнадцать лет!

Подмораживает, думал Шаббат, выжидая, пока до Кэти наконец дойдет, что даже при его нетребовательности и низких моральных устоях он не рискнет доверить свой член такой подлой гадине. И тогда она слиняет обратно к своей японской змее. Тупые зануды, гордые потомки переселенцев, отнявшие эти холмы у коренных жителей – название исторически более точное, чем «индейцы», и более уважительное, как объяснил Шаббат одному приятелю Розеанны, который читал курс «Охота и собирательство»… О чем это я? – очнулся он. Льстивые уговоры вероломной Кэти чуть было снова не заставили его потерять бдительность… Ах да, тупые зануды, давно уже хозяйничающие тут, – прямо фильм «Мы были молоды и веселы»… Да, он думал о том, что подмораживает, о том, что температура еще ниже, чем прошлой ночью, когда полиция штата в три часа ночи обнаружила Розеанну на проезжей части. Она лежала в ночной рубашке поперек Таун-стрит и ждала, когда ее задавят.

Примерно за час до того, как ее нашли там, она уехала из дома на машине, но не смогла преодолеть даже первых пятидесяти футов из ста ярдов грязного склона между гаражом и Брик-Фёрнис-роуд. Она направлялась не в город, а в сторону Афины, за четырнадцать миль от дома, туда, где в нескольких кварталах от колледжа, на Спринг, 137, жили Кэти и Брайен. Булыжник в палисаднике попал под колесо ее джипа. Ковыляя босиком, без туфель и даже без тапочек, две с половиной мили по темным, хоть глаз коли, тропкам к мосту, переходящему в Таун-стрит, лежа раздетая на асфальте, где ее и обнаружил полицейский, сжимая в холодном кулачке желтый постер с неразборчивыми даже для нее самой каракулями – адресом девушки, которая в конце разговора на пленке спросила: «Когда возвращается твоя жена?» – Розеанна была полна решимости лично сообщить этой шлюхе, что жена вернулась, мать твою, и еще как вернулась, но, полежав на Таун-стрит минут пятнадцать или даже полчаса, сообразив, что не приблизилась к Афине нисколько, рассудила, что лучше ей умереть. Тогда девушка больше никогда не сможет задать этот вопрос. Никто из них не сможет.

– Я хочу сосать у тебя прямо сейчас.

Мало того, что он провел за рулем около шести часов, – отвозя Розеанну в частную психиатрическую клинику в Ашере, а потом возвращаясь обратно, чтобы встретиться с Кэти, – ему надо было еще как-то пережить это потрясение: в три часа ночи его разбудил громкий стук в дверь, он открыл, и полицейский вернул ему жену, которая, как полагал Шаббат, все это время спала на их широченной кровати, – разумеется, не прижавшись к нему, а на другом краю постели, куда, надо честно признать это, он много лет не выбирался. Как-то раз – они тогда только что приобрели эту широкую кровать – он сказал гостю, что она такая большая, что он потерял в ней Розеанну. Услышав его из сада, где она возилась, Розеанна крикнула в открытое окно кухни: «А если попробовать поискать?» Но это было лет десять тому назад, тогда она еще разговаривала с людьми, выпивала всего лишь бутылку в день, и оставалась какая-то надежда.