Текст книги "Театр Шаббата"

Автор книги: Филип Рот

После этих слов Кэти наконец нашла в себе силы распахнуть дверцу, да с таким бешенством, с такой силой, что вылетела на обочину. Но она почти сразу вскочила, и он видел, как она в своих кроссовках «Рибок» шагает, преодолевая встречный ветер, в направлении Афины. Куклы умеют летать, парить, кружиться, и только люди и марионетки приговорены шагать или бегать. Вот почему ему всегда были скучны марионетки: все это их хождение туда-сюда по крошечной сцене. Как будто ходьба – это главное в жизни, и не только для марионеток. А эти бесчисленные нитки – такие заметные, такие явные метафоры! И еще театр марионеток всегда рабски имитирует человеческий театр. А вот куклы… надень куклу на руку, а лицо спрячь за ширмой! В животном мире нет ничего подобного! Назад к Петрушке! Всё сойдет – чем безумнее и отвратительнее, тем лучше. Кукла Каннибал, с которой Шаббат получил свое первое место в Риме. Она поедала врагов своих прямо на сцене. Рвала их на куски, пережевывала и глотала, а между делом еще успевала поговорить о них. Ошибочно предполагать, что действовать и разговаривать одновременно – естественно для кого-нибудь, кроме куклы. Достаточно состоять из голоса и рук, стремление к большему, молодые люди, – это безумие. Будь Никки куклой, могла бы жить до сих пор.

Кэти бежала вниз, освещенная бестолковым светом слишком крупной луны. И курильщики, должно быть, теперь собрались в лунном свете под кельей врачуемой Розеанны, чьи вопли все еще слышны за 130 миль… О, теперь она влипла по-настоящему, теперь ей предстояло куда более ужасное испытание, чем выйти за него замуж. Врач предупредил Шаббата, что она может позвонить ему и умолять забрать ее. Он посоветовал не проявлять жалости и малодушия и твердо сказать ей «нет». Шаббат обещал стараться. Чем ехать домой и слушать ее телефонные звонки, он посидел еще немного в машине, и неизвестно почему вспомнил того парня на нефтеналивном танкере, который когда-то давал ему читать книги. Они стояли на разгрузке в Кюрасао, там крупный трубопровод, и этот парень – тихий, воспитанный мальчик – вообще непонятно, что такие, как он, делают в море, шли бы в учителя, а то и в священники, – подсунул ему стихи Уильяма Батлера Йейтса. Он был одиночка, тот парень. Одиночка и самоучка. Он так молчал, что мурашки по телу бегали. Еще один тип американца. В море можно встретить всяких американцев. И уже тогда было много испаноязычных – тип сильного, жесткого латиноамериканца. Помню одного, похожего на Акима Тамирова[97]97
  Аким Тамиров (1899–1972) – американский актер армянского происхождения. Эмигрировал в США в 1923 г., сделал карьеру в Голливуде.


[Закрыть]. Наши цветные братья всех сортов, всё, что только можно вообразить. Бывали довольно приятные и далеко не такие приятные – всякие. Как раз на судне, где тот парень дал мне книгу, приохотившую меня к чтению, был повар, такой большой, черный, толстый. Лежу я, бывало, с книгой на своей верхней койке, а этот повар подойдет да как схватит за яйца. И давай хохотать. Приходилось от него отбиваться. Наверно, потому я такой «гомофоб». Он ничего другого-то делать не пытался, но, не сомневаюсь, был бы очень доволен, если бы я откликнулся. Интересно, что мне случалось видеть его в борделях. А вот парень, который дал мне стихи, был ужасно странный, но никогда до меня пальцем не дотронулся, хотя я тогда был хорошенький зеленоглазый мальчишка. Он мне говорил, какие стихи читать. Много книг надавал мне. Ужасно мило с его стороны. Парень из Небраски. Я заучивал стихи на вахте.

Разумеется! Йейтс – к леди Гулзби:

 
Мне говорил один старик,
и набожен, и строг,
что вычитал из умных книг:
один лишь только Бог
без золотых волос твоих
тебя любить бы мог.
 

Всего лишь через несколько часов Кэти пересечет финишную прямую. Он просто видел, как она грудью рвет ленточку и падает в объятия Камизоко Непорочной. Грудью рвет ленточку. Какизоми. Казикоми. Кому под силу запомнить их поганые кликухи. Да и кому охота утруждаться. Достаточно Тохо и Хирохито, их императора. Истерически всхлипывая, она расскажет декану об ужасающем признании Шаббата. А декан, пожалуй, поверит сразу, не станет притворно сомневаться, как это делала Кэти.

По дороге домой он слушал «The Sheik of Araby»[98]98
  «Арабский шейх» (англ.).


[Закрыть]. На свете мало найдется таких правильных вещей, как эти четыре ярких соло. Кларнет. Фортепьяно. Ударные. Виброфон.

Почему теперь никто не ненавидит Тохо? Никто не помнит этого убийцу, кроме меня, этого генерала с его давней мечтой – уничтожить мир. Они думают, Тохо – это автомобиль. Но спроси корейцев, они расскажут, как японцы об них ноги вытирали тридцать пять лет. Спроси маньчжуров про вежливость и корректность их завоевателей. Спроси китайцев – они расскажут тебе, какое удивительное понимание проявили эти маленькие плосколицые империалистические ублюдки. Спроси их о борделях для японских солдат, там было полно девочек, таких, как ты. Нет, моложе. Декан думает, что это я враг. Хо-хо! Спроси-ка ее, как их мальчики, возвращаясь домой, просто протрахали, продрали себе путь в свою Азию, спроси о тех женщинах-иностранках, которых они опустили и сделали шлюхами. Порасспроси в Маниле про бомбы, про тонны бомб, сброшенных японцами уже после того, как Манила стала свободным городом.

Кто знает, возможно, однажды Учительница, наставляя своих девственных овечек, отвлечется на часок от темы «сексуальные преследования» и хотя бы упомянет о небольшом ужастике под названием Вторая мировая война. Японезы. Такие же высокомерные расисты, как и все расисты, – по сравнению с ними куклуксклановцы – это… Но откуда вам знать о ку-клукс-клане? Откуда вам вообще о чем-то знать, пока вы в лапах ваших учителей? Хочешь компромат на японезов? Спроси мою мать, эта женщина знает, что такое преследования. Спроси ее.

Он громко подпевал квартету, притворяясь, что он Джин Хохберг, вот кто умел завести свингом толпу подростков. Шаббат с наслаждением погрузился не столько в популярную песню двадцатых, в этот чернящий арабов гимн изнасилованию, сколько в бесконечный, отталкивающий, пронзительный спектакль, где с радостью играл роль дикаря. С чего бы миссионерам так возбухать, не будь дикарей. Эта их долбаная наивная нетерпимость к плотскому влечению! Совратитель малолетних! Сократ, Стриндберг и я. И все равно он прекрасно себя чувствует. Стеклянное позвякивание молоточков Лайонела Хемптона – это помогает от всего. А может, потому стало легче, что Рози больше не путается под ногами. А может, от сознания того, что он никогда не стремился быть приятным кому-то – и начинать не намерен. Да, да, да, он вдруг почувствовал неконтролируемую нежность к своей собственной загаженной жизни. И смехотворный голод: еще! Еще поражений! Еще разочарований! Еще одиночества! Еще артрита! Еще миссионеров! Чтобы с Божьей помощью еще какая-нибудь дала! И еще во что-нибудь вляпаться! Конечно, бездумное ощущение, что ты просто жив, не делает существование менее отвратительным. Возможно, он не герой детского утренника, но, что бы вы обо мне ни говорили, это была настоящая человеческая жизнь!

 
Так знай же, милая, что я —
Арабский шейх, а ты – моя.
В шатре сидишь, потупив взор,
Я пробираюсь в твой шатер.
И звезды в черной вышине
Дорогу освещают мне.
Со мной ты обретешь весь мир.
Я – шейх, а ты, ты – мой кумир.
 

Жизнь совершенно непостижима! У Шаббата получалось, что он только что выбросил из своей жизни девушку, которая вовсе не была ни предательницей, ни сукой, и быть не могла – простоватую, авантюрного склада девочку, которая любит своего отца и не способна обмануть взрослого человека (разве только папу – с Шаббатом); получалось, что он только что отпугнул последнюю из двадцатилетних, в чей шатер мог бы пробраться ночью. Он принял невинную, любящую, верную Корделию за одну из ее подлых сестер, Регану или Гонерилью. Он так же поздно спохватился, как старый глупый Лир. К счастью, у него было средство сохранить душевное здоровье: в тот вечер на широкой кровати на Брик-Фёрнис-роуд он трижды отымел Дренку, и так продолжалось следующие двадцать семь дней.

* * *

За две недели, по истечении которых Шаббату разрешено было навестить Розеанну, он получил от нее только убийственно деловую записку, отправленную из Ашера в конце первой недели: без обращения, просто на их адрес в Мадамаска-Фолс – она даже не указала его имени. «Встретимся в Родерик-Хаусе, 23-я улица, в 4.30. Обед в 5.15. С 7 до 8 вечера у меня собрание „Анонимных алкоголиков“. Остановись в гостинице в Ашере, если не захочешь уехать в тот же вечер. Р. Ш.»

Когда в час тридцать он уже садился в машину, чтобы ехать на 23-ю улицу, в доме зазвонил телефон, и он бросился назад через кухонную дверь, думая, что это Дренка. Услышав голос Розеанны, он подумал было, что она хочет сказать, чтобы он не приезжал. Как только повесит трубку, тут же даст знать об этом Дренке.

– Как ты, Розеанна?

Ее голос, никогда не отличавшийся мелодичностью, сейчас и вовсе казался совершенно плоским и ровным. Стальной, суровый, злой и плоский.

– Ты приедешь?

– Я как раз садился в машину. Мне пришлось вернуться в дом, когда зазвонил телефон.

– Мне нужно, чтобы ты привез мне кое-что. Пожалуйста, – добавила она, как будто рядом стоял кто-то и инструктировал ее, что ей сказать дальше и как сказать.

– Привезти? О, конечно, – сказал он. – Все что угодно.

У нее вырвался резкий неприятный смешок. За ним последовало ледяное «это в верхнем ящике стола, в глубине. Синяя папка с тремя отделениями. Она нужна мне».

– Я привезу ее. Но мне придется открыть ящик.

– Тебе нужен ключ, – еще холоднее, если такое вообще возможно.

– Да? Где он?

– В моем ботинке для верховой езды… В левом ботинке.

Но он за годы совместной жизни обследовал все ее ботинки, туфли, кроссовки. Наверно, перепрятала его туда недавно, а раньше держала в другом месте.

– Найди его сейчас, – сказала она. – Прямо сейчас. Это важно… Пожалуйста.

– Конечно. Сейчас. В правом ботинке.

– В левом!

Да, ее легко вывести из себя. И это притом, что две недели срока она уже отмотала, и всего лишь две недели осталось.

Он нашел ключ, достал синюю папку с тремя отделениями и вернулся к телефону, чтобы сообщить ей об этом.

– Ты запер ящик?

Он солгал, сказал, что запер.

– Привези ключ тоже. Пожалуйста.

– Конечно.

– И папку. Она синяя. Перетянута двумя эластичными резинками.

– Вот она у меня в руках.

– И пожалуйста, не потеряй! – взорвалась она. – Это вопрос жизни и смерти!

– Ты уверена, что действительно хочешь получить ее?

– Не спорь со мной! Делай, как я прошу! Мне нелегко даже просто разговаривать с тобой!

– Так, может быть, мне лучше не приезжать? – он прикидывал, достаточно ли безопасно в этот час, проезжая мимо гостиницы, дважды посигналить – знак Дренке, что он ждет ее в фоте.

– Если не хочешь приезжать, – сказала она, – не приезжай. Не надо делать мне одолжения. Если ты не заинтересован во встрече со мной, то я не против.

– Я заинтересован во встрече с тобой. Поэтому я и садился в машину, когда ты позвонила. Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?

Она ответила дрогнувшим голосом:

– Это нелегко.

– Конечно, я не сомневаюсь.

– Это страшно трудно, – она заплакала. – Это невыносимо трудно.

– Но какие-то успехи есть?

– О, ты не понимаешь! Ты никогда не поймешь! – закричала она и бросила трубку.

В папке оказались письма, которые отец писал ей, когда она переехала от него к матери после ее возвращения из Франции. Он писал Розеанне письма каждый день вплоть до того вечера, когда покончил самоубийством. Предсмертное письмо было адресовано Розеанне и ее младшей сестре Элле. Мать Розеанны хранила письма, написанные обеим дочерям, пока сама не умерла год назад от эмфиземы легких после долгих мучений. Эта папка досталась Розеанне в наследство от матери вместе с антикварными вещами, но она никогда не решалась даже снять тесемки, стягивающие ее. Одно время она склонялась к тому, чтобы выбросить папку, но и этого не смогла сделать.

На полпути Шаббат остановился у закусочной на шоссе. Он держал папку на коленях, пока официантка не принесла ему кофе. Потом снял резинки, аккуратно положил их в карман и развернул первое письмо.

Письмо, написанное всего за несколько часов до самоубийства, начиналось словами «Любимые мои дочери, Розеанна и Элла» и было датировано «Кембридж, 15 сентября 1950 г». Рози было тринадцать. Последнее письмо профессора Каваны Шаббат прочел первым:

Кембридж, 15 сентября 1950 г.

Любимые мои дочери, Розеанна и Элла.

Я пишу «любимые» несмотря ни на что. Я всегда старался изо всех сил, и никогда мне ничего не удавалось. И браки мои не удались, и работа не удалась. Когда ваша мать ушла от нас, я сломался. А когда даже вы, мои дорогие девочки, покинули меня, кончилось все. С тех пор я совсем перестал спать. У меня больше нет сил. Я совершенно изнурен и болен от всех этих снотворных. Я больше не могу. Да поможет мне Бог. Пожалуйста, не судите меня слишком строго.

Живите счастливо!

Папа

Кембридж, 6 февраля 1950 г.

Дорогая малышка Розеанна!

Ты представить себе не можешь, как я скучаю по своей любимой девочке. Я чувствую такую пустоту внутри и не знаю, как преодолеть ее. Но я понимаю, что то, что случилось, было необходимо и очень важно. С мая прошлого года ты сильно изменилась. Я очень волновался, потому что не мог тебе помочь, а ты не хотела мне довериться. Ты замкнулась в себе и отталкивала меня. Я не знал, что у тебя такие трудности в школе, но подозревал, что что-то не так, потому что к тебе перестали приходить одноклассники.

Только маленькая хорошенькая Хелен Кили иногда заходила за тобой по утрам. Но, моя дорогая деточка, ты сама виновата. Ты чувствовала свое превосходство и показывала это, может быть, больше, чем сама осознавала. То же самое случилось с твоей мамой и ее здешними друзьями. Малышка Розеанна, я говорю это не затем, что хочу в чем-то обвинить тебя. Я просто хотел бы, чтобы ты все это обдумала и поговорила об этом со своей мамой. И тогда ты поймешь, что эгоисткой быть не годится…

Кембридж, 8 февраля 1950 г.

…ты утратила контакт со своим отцом, и мне было не пробиться сквозь броню, которой ты себя окружила. Это очень беспокоило меня. Я понимал, что ты нуждаешься в матери, я даже пытался дать тебе мать, но у меня ничего не вышло. Теперь вернулась твоя настоящая мама, которой тебе так не хватало. Теперь у тебя есть все возможности снова стать счастливой. Это придаст тебе смелости и сил, чтобы жить дальше. И в школе у тебя тоже снова будет все хорошо. Способности твои на порядок выше средних, на порядок…

Дом твоего отца открыт для тебя, когда бы ты ни захотела вернуться, надолго или не надолго. Ты моя самая любимая девочка, и мне очень пусто без тебя. Я стараюсь утешаться тем, что то, что произошло, для тебя лучше.

Пожалуйста, напиши мне, когда устроишься. До свидания, моя дорогая! Тысячу нежных поцелуев шлет тебе твой одинокий

Папа

Кембридж, 9 февраля 1950 г.

Малышка Розеанна!

Я встретил на улице мисс Лерман. Она очень опечалена тем, что ты оставила школу. Она сказала, что все учителя тебя очень любили. Но она понимает, что у тебя были трудные времена, что ты болела и потому подолгу не посещала занятий. Она также заметила, что в последнее время ты не общалась с Хелен Кили и с другими твоими подругами, с Миррой, Филлис и Эгги. Но она говорит, эти девочки заняты учебой, а у Розеанны пропало желание добиваться успеха. Она надеется, что ты преодолеешь свои трудности в ближайшие годы. Она сказала, что знает подобные случаи. И еще ей кажется, и мне тоже, что девочкам в переходном возрасте больше подходит школа для девочек. К сожалению, твоя мама, похоже, придерживается другого мнения…

…да, дорогая малышка Розеанна, я надеюсь, что скоро ты будешь так же счастлива, как в те времена, когда ты была моим солнышком, моей радостью, когда ты была такой правдивой и открытой. Но потом у нас начались трудности. Я хотел помочь тебе, но не мог, потому что ты не желала принимать мою помощь. Ты больше не поверяла мне своих забот. Тебе нужна была мать, но, к сожалению, тогда ее не было рядом…

Крепко обнимаю,

Папа

Кембридж, 10 февраля 1950 г.

Дорогая Розеанна!

Уезжая, ты обещала часто звонить и писать. Ты была такая милая, такая искренняя, и я тебе поверил. Но любовь слепа. Уже пять дней прошло с тех пор, как ты уехала. А я не получил от тебя ни строчки. Ты не захотела разговаривать со мной и вчера вечером, хотя я был дома. Я начинаю понимать, глаза мои открылись. У тебя совесть нечиста? Ты не можешь больше смотреть своему отцу в глаза? Такова твоя благодарность? И это за все, что я делал для тебя те пять лет, когда вынужден был воспитывать своих детей один? Это жестоко. Это ужасно. Сможешь ли ты теперь прийти в дом своего отца и взглянуть ему в глаза? У меня это в голове не укладывается. Но я не осуждаю тебя. Я понимаю, что в последнее время ты будто под гипнозом. Твоя мать, по-видимому, считает делом своей жизни изводить меня до последнего. Ее цель – уничтожить меня. Похоже, она изменилась гораздо меньше, чем это кажется вам, детям.

Может, ты все же напишешь мне пару строчек и объяснишь, что мне следует делать. Выбросить все вещи из твоей комнаты и считать, что ты никогда не существовала?

Зачем ты обманула меня в магазине канцтоваров с этими десятью долларами? В этом не было необходимости. Не очень-то красивое будет воспоминание о последней встречи

Папа

Кембридж, 11 февраля 1950 г.

Дорогая моя маленькая Розеанна!

Тысяча благодарностей за долгожданное сегодняшнее письмо! Оно сделало меня таким счастливым, что я просто чувствую себя другим человеком. Над моей разбитой жизнью снова взошло солнце. Прошу тебя, прости мне последнее письмо. Я был так подавлен, когда писал его, я не верил, что когда-нибудь снова встану на ноги. Но сегодня все по-другому. Айрин стала так добра ко мне, что я даже сказал бы, что она милая. Возможно, она помогла мне пережить последний кризис – твой уход…

Разумеется, здесь тебе всегда рады, пока ты не разорвала окончательно отношений со своим отцом. А теперь, когда у нас дома воцарился мир и покой, твои письма будут радостью для нас всех. Пожалуйста, пиши нам как можно чаще. Это не обязательно должны быть длинные послания – просто короткое известие, что у тебя все хорошо. Хотя иногда тебе все-таки следует написать несколько строчек своему отцу, рассказать ему, что у тебя на душе, особенно если тебя одолевает грусть.

Самые нежные приветы шлют тебе все, и особенно любящий тебя

Папа

Вот такие письма она получала с того февральского дня в 1950 году, когда они с Эллой переехали в Кембридж к матери, до конца апреля. Это все, что Шаббат успел прочитать, боясь опоздать к обеду в больницу. Но он не сомневался, что этот ровный унылый тон будет выдержан до самого конца – весь мир ополчился на него, все чинят ему препятствия, оскорбляют и пытаются уничтожить его. «Выбросить все вещи из твоей комнаты и считать, что ты никогда не существовала?» От измученного профессора Каваны – его тринадцатилетней любимой дочурке, после того, как она не писала ему пять дней. Страдающий, сумасшедший пьяница – не мог и дня прожить, не качая права, и так до гробовой доски. «Пожалуйста, не судите меня слишком строго. Живите счастливо! Папа». Ну а дальше все просто. Наконец-то всё под контролем.

Около пяти Шаббат поставил машину на больничной стоянке. Пешком прошел по подъездной аллее, которая огибала зеленую сферу луга и отделяла его от холма с длинным трехэтажным белым зданием на вершине. Окна здания были закрыты черными ставнями. Дизайн по странной случайности очень напоминал колониальный стиль гостиницы Баличей на берегу озера Мадамаска. В прошлом веке здесь тоже было озеро, теперь вместо него расстилался луг, а над ним высился тяжеловесный особняк в готическом духе, превратившийся в руины после смерти бездетных владельцев. Сначала пришла в негодность крыша, потом каменные стены, и наконец в 1909 году озеро осушили; все, что осталось от призрачной громады особняка, сгребли в яму, и паровой экскаватор засыпал ее, а на этом месте построили туберкулезный санаторий. Сегодня бывшее здание санатория стало главным корпусом Ашерской психиатрической больницы, но называлось все это по-прежнему – Особняк.

Близился обед, и курящие толпились перед парадным входом в Особняк. Человек двадцать-двадцать пять, и некоторые – на удивление молодые, мальчики и девочки-подростки, одетые, как студенты: ребята – в бейсбольных кепках задом наперед, девушки – в футболках с эмблемой колледжа, в кроссовках и джинсах. Он спросил у самой хорошенькой из девушек – она была бы и самой высокой, если бы держалась прямо, – дорогу к Родерик-Хаусу и, когда она подняла руку, указывая направление, увидел у нее на запястье косой шрам, и похоже было, что порез только недавно затянулся.

Обычный осенний день, клонящийся к вечеру, – то есть сияющий, необыкновенный день. Как невыносима, как опасна, должно быть, вся эта красота человеку подавленному, всерьез помышляющему о самоубийстве. А вот рядовым депрессивным, подумал Шаббат, такой денек может помочь поверить, что они все-таки ползут по направлению к жизни, а не наоборот. Всплывают лучшие детские воспоминания, и на какие-то минуты верится, что если не взрослость, то хоть страх может отступить. Осень в психиатрической больнице, осень и ее великий смысл! Как это может быть осень, если я здесь? Как я могу быть здесь, если сейчас осень? Осень ли сейчас? Год снова вступил в волшебную переходную фазу. И никто этого не отмечает, не регистрирует.

Родерик-Хаус стоял у самого поворота дороги, огибающей луг и ведущей к автомагистрали округа. Это была маленькая двухэтажная версия Особняка, один из семи-восьми подобных домиков, беспорядочно разбросанных среди деревьев, в каждом – открытая веранда, перед каждым – лужайка. Поднимаясь по холму к Родерик-Хаусу, дойдя до места, откуда здание уже просматривалось, Шаббат увидел четырех женщин на лужайке перед домом. Одна из них, в солнечных очках, была его жена. Она неподвижно полулежала в белом пластмассовом шезлонге, в то время как остальные трое оживленно беседовали. Но вдруг кто-то из них, видимо, сказал что-то особенно забавное – возможно, даже сама Розеанна, – и она резко села и радостно захлопала в ладоши. Такого непринужденного смеха он не слышал от нее уже годы. Они все еще смеялись, когда появился Шаббат и они заметили, как он идет к ним через лужайку. Одна из женщин склонилась к Розеанне. «К тебе гость», – прошептала она.

– Добрый день, – сказал Шаббат и официально поклонился всем присутствующим. – Я тот, кто паразитирует на инстинкте Розеанны вить гнездо, я – воплощение всего, что мешало ей в жизни. Я не сомневаюсь, что у каждой из вас имеется недостойный супруг, так вот я – ее недостойный супруг. Я Микки Шаббат. Все, что вы обо мне могли слышать, правда. Все, что разрушено, разрушил я. Привет, Рози.

Он и не ждал, что она вскочит и бросится ему на шею. Она сняла очки и робко произнесла: «Привет…» Голос, который он слышал сегодня по телефону, не позволял ему надеяться на такой ласковый прием. Всего лишь четырнадцать дней без алкоголя и без него – и она выглядит на тридцать пять лет. У нее чистая кожа, ее рыжевато-коричневые волосы до плеч кажутся скорее золотистыми, чем каштановыми, и похоже, у нее снова прежняя широкая улыбка и далеко посаженные глаза. У нее всегда было широкое открытое лицо, но с годами с него как будто смыли черты. Вот в чем ее беда: всех всегда сбивала с толку ее внешность девушки, живущей по соседству. Всего за четырнадцать дней она сбросила несколько десятилетий неправильно прожитой жизни.

«Это, – с некоторой неловкостью сказала она, – мои соседки». Хелен Кили, Мира, Филлис, Эгги… «Хочешь посмотреть на мою комнату? У нас есть немного времени». Она смешалась, как ребенок в присутствии родителей, ей стало неуютно, она чувствовала себя жалкой и потерянной.

Пройдя через веранду, – там курили три моложавые женщины, похожие на тех трех на лужайке, – они с Розеанной вошли в дом, миновали небольшую кухню и свернули в коридор с объявлениями и газетными вырезками на стенах. В одном конце коридора была маленькая темная гостиная, где несколько женщин смотрели телевизор, а в другом – пост сестры за стеклянной перегородкой. Над двумя письменными столами висели жизнерадостные плакаты группы «Peanuts». Розеанна подвела Шаббата к стеклянной двери. «Мой муж приехал», – сказала она молоденькой дежурной сестре. «Отлично», – ответила сестра и вежливо кивнула Шаббату. Розеанна поспешила оттащить его, пока он и дежурной сестре не сообщил, что все, что разрушено, разрушил он. А вообще-то, возможно, так оно и было: что называется – не в бровь, а в глаз.

– Розеанна! – дружелюбно окликнул ее кто-то из гостиной. – Розеанна – съешь банана!

– Привет.

– Назад, в Беннингтон, – прокомментировал Шаббат.

Она вся сжалась и с горечью выпалила:

– Не совсем!

Комната была небольшая: рамы, выкрашенные белой масляной краской, дверь, два занавешенных окна, выходящие во двор, односпальная кровать, старый деревянный письменный стол и туалетный столик. В сущности, все, что нужно. В такой комнате можно прожить всю жизнь. Он сунулся в ванную, открыл кран, одобрительно пробормотал: «Горячая вода». Выйдя из ванной, он заметил на письменном столе три фотографии в рамках: ее мать в меховой шубке – в Париже сразу после войны, Элла и Пол с их двумя пухленькими светловолосыми детишками (Эрик и Пола) и третьим (Гленом) на подходе, и фотографию, которой он никогда раньше не видел, – студийный портрет мужчины в костюме, при галстуке, в рубашке с накрахмаленным воротничком. Суровый на вид, широколицый, средних лет мужчина, который вовсе не производил впечатления «сломленного человека» и мог быть только Каваной. На письменном столе лежала раскрытая тетрадь, и Розеанна, нервно кружа по комнате, дрожащей рукой захлопнула ее. «Где папка? – спросила она. – Ты забыл папку!» Она больше не выглядела сильфидой в солнечных очках, которую он только что встретил на лужайке весело смеющейся в компании Хелен, Миры, Филлис и Эгги.

– Я оставил ее в машине. Она под сиденьем. Все в порядке.

– А что, если ее украдут, если машину утонят? – обеспокоилась она вполне серьезно.

– Тебе это кажется вероятным, Розеанна? Эту машину? Я спешил, чтобы успеть вовремя. Я думал, мы возьмем папку из машины после обеда. Но разумеется, я уеду, когда ты скажешь. Если хочешь, я отдам тебе папку и уеду прямо сейчас. Еще две минуты назад ты выглядела потрясающе. Я тебе явно не на пользу.

– Я собиралась показать тебе тут всё. Собиралась погулять с тобой. Я действительно собиралась. Показать тебе, где я плаваю. А теперь я растерялась. Ужасно. Я чувствую какую-то пустоту. Я ужасно себя чувствую.

Она села на край кровати и заплакала.

– Здесь… здесь день стоит тысячу долларов, – в конце концов выдавила она.

– Ты об этом плачешь?

– Нет. Страховка покроет это.

– Тогда почему ты плачешь?

– Завтра… завтра вечером, на группе, я должна буду рассказать мою историю. Моя очередь. Я попробовала записать. Меня тошнит, у меня болит живот…

– Ну что так уж сильно бояться? Представь, что ты говоришь перед классом. Представь, что это просто дети, твои ученики.

– Да я не боюсь говорить! – с досадой отмахнулась она. – Все дело в том, что говорить. В том, что надо говорить правду!

– О чем?

Ее бесила его тупость:

– О чем? О чем?! О нем! – закричала она, показав на портрет своего отца. – Об этом человеке!

Итак, этот человек. Это он.

С самым невинным видом Шаббат спросил:

– Что он такого сделал?

– Всё. Всё!

Столовая на первом этаже Особняка оказалась приятным и спокойным местом. Свет проникал через эркеры, выходящие на лужайку. Пациенты садились где хотели, в основном за дубовые столы на восемь человек. Но некоторые сидели отдельно за столиками на двоих вдоль стены. Все это снова напомнило ему гостиницу на берегу озера, уютную столовую, где Дренка распоряжалась как верховная жрица. В отличие от постояльцев гостиницы, пациенты обслуживали себя сами, брали еду с буфетной стойки. Сегодня давали жареный картофель по-французски, зеленый горошек, чизбургеры, салат и мороженое. Чизбургеры за тысячу баксов. Стоило Розеанне встать, чтобы налить себе клюквенного морса, – и кто-нибудь из обедающих или столпившихся у резервуаров с соками улыбался ей, заговаривал, а когда она вернулась за стол с полным стаканом, кто-то из соседей взял ее за руку… Это потому, что завтра вечером ей предстоит рассказать «свою историю». А может, потому, что сегодня приехал «он»? Интересно, кто-нибудь из обитателей Ашера – из пациентов, врачей, сестер – уже набрал номер горячей линии, чтобы послушать о том, что ее сюда привело.

Да только ведь, оказывается, «он», который засадил ее сюда, – это не он, а ее отец.

Но как получилось, что она никогда раньше не рассказывала про «него», про «всё», что он сделал? Боялась говорить об этом? Не смела даже вспоминать? А может быть, поставленная перед ней точная задача настолько прояснила для нее историю ее унижений, что теперь неуместно даже спрашивать, в этом ли «всем» корень всех несчастий? Наконец-то у нее появилось объяснение и, появившись, сразу же выросло до огромных размеров, оно ведь совершенно в духе времени и очень логично. Но какова тогда истинная картина прошлого, если она вообще существует?

Ты представить себе не можешь, как я скучаю по своей любимой девочке. Я чувствую такую пустоту внутри и не знаю, как преодолеть ее. Только маленькая хорошенькая Хелен Кили иногда заходила за тобой по утрам. Когда ты была моим солнышком, моей радостью, ты была такой правдивой и открытой. Ты была такая милая, такая искренняя, и я тебе поверил. Но любовь слепа. У тебя совесть нечиста? Ты не можешь больше смотреть в глаза своему отцу? Твое долгожданное письмо. Над моей разбитой жизнью снова взошло солнце…

Кто повесился на кембриджском чердаке: отец, у которого отняли детей, или отвергнутый любовник?

За обедом она безостановочно говорила, и таким образом ей почти удалось поверить, что Шаббата здесь нет, что напротив нее за столом сидит кто-то другой. «Видишь эту женщину? – шептала она, – сзади, через два стола от нас, маленькая такая, худенькая, в очках, лет пятьдесят с небольшим?» И она вкратце изложила историю крушения ее брака – у мужа обнаружилась вторая семья в соседнем городе: двадцатипятилетняя подруга и двое маленьких детей – три и четыре годика. «Видишь вон ту девушку с косичками? Рыжая… очаровательная, умненькая девчонка… двадцать пять всего. Уэлсли… Бойфренд – строитель. Она говорит, выглядит, как ковбой с пачки „Мальборо“. Швыряет ее об стену, спускает с лестницы, а она никак не может перестать ему звонить. Каждый вечер звонит. Говорит, что хочет, чтобы он почувствовал хоть какое-то раскаяние. Пока толку мало. Посмотри на того моложавого мужчину, рабочего. Слева от тебя, через два стола сидит. Стекольщик. Славный парень. Жена ненавидит его родителей, не дает детям видеться с ними. Он бродит весь день, разговаривает сам с собой: „Бесполезно… это безнадежно… ничего не изменить… крики… сцены… не могу больше“. По утрам из комнат только и слышен плач, плачут и повторяют „хочу умереть“. Вон того мужчину видишь? Высокий, лысый, носатый? В шелковом халате? Гей. Вся комната пропахла духами. Весь день в халате ходит. И всегда носит с собой книгу. На психотерапию не ходит. Каждый сентябрь пытается покончить с собой. Сюда попадает в октябре. А в ноябре уходит домой. Единственный мужчина в Родерике. Однажды утром я проходила мимо его комнаты и услышала, как он всхлипывает. Я вошла и села к нему на кровать. Он мне все рассказал. Его мать умерла, когда ему было три недели. Ревмокардит. До двенадцати лет он не знал почему, собственно, она умерла. Ее предупреждали, но она все равно забеременела, родила – и умерла. Он думает, что это он виноват в ее смерти. Его первое воспоминание – как он сидит в машине рядом с отцом и они переезжают с места на место. Они все время переезжали с квартиры на квартиру. Когда ему было пять лет, отец поселился с друзьями – семейная пара, муж и жена. Отец прожил с ними тридцать два года. С женой друга у отца была тайная связь. У этих друзей было две дочери, он считает их своими сестрами. Одна из них и правда его сестра. Он чертежник, архитектор. Живет один. Каждый вечер заказывает пиццу. Съедает ее, пока смотрит телевизор. По субботам готовит себе что-нибудь особенное, телятину, например. Заикается. Говорит еле слышно. Я держала его за руку почти час. Он все плакал и плакал. Наконец сказал: „Когда мне было семнадцать, приехал брат матери, мой дядя, и он…“. Он так и не смог договорить. Он никому не может рассказать, что произошло, когда ему было семнадцать. До сих пор не может, а ему уже пятьдесят три. Его зовут Рей. Истории одна страшнее другой. Им так хочется мира в душе, а у них внутри – ад и скрежет».