Текст книги "Театр Шаббата"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Нет, нет, я намерен идти до конца.

– Это правда?

– Я склонен так думать. Из меня такой же самоубийца, как и все остальное: псевдосамоубийца.

– Послушай, это серьезный вопрос, – сказал Норман, – теперь мы с тобой оба об этом знаем и этим повязаны.

– Норман, я тебя сто лет не видел. И ничем мы с тобой не повязаны.

– Мы с тобой этим повязаны. Если ты собираешься покончить самоубийством, тебе придется сделать это у меня на глазах. То есть когда будешь готов, тебе придется дождаться меня и сделать это у меня на глазах.

Шаббат не ответил.

– Ты должен пойти к врачу, – сказал Норман. – Завтра же пойдешь к врачу. Тебе нужны деньги?

Из разбухшего бумажника, полного мятых записок, обрывков бумаги и огрызков спичечных коробков с нацарапанными на них телефонными номерами, то есть всего, кроме кредитных карточек и наличных, Шаббат выудил чек на получение денег с их с Розеанной общего банковского счета. Он вписал туда сумму триста долларов. Когда Шаббат понял, что Норман прочитал обозначенные на чеке имена мужа и жены, он пояснил: «Да, снимаю оттуда деньги. А если она меня обскакала и у меня не выгорит, то вышлю тебе наличные».

– Забудь. Куда тебя заведут эти триста долларов? Ты идешь по кривой дорожке, парень.

– У меня больше нет никаких надежд.

– Ты уже это говорил. Почему бы тебе не переночевать у меня? Оставайся столько, сколько будет нужно. Дети разъехались. Младшенькая, Дебора, в Брауне. Дом пустой. Куда ты пойдешь сразу после похорон, да еще в таком состоянии! Тебе надо к врачу.

– Нет, – сказал Шаббат. – Нет, я не могу здесь остаться.

– Тогда тебя нужно госпитализировать.

Эти слова заставили Шаббата разрыдаться в третий раз. Он плакал так только однажды в жизни – когда исчезла Никки. А когда погиб Морти, его мать плакала еще сильнее.

Госпитализировать. Пока не было произнесено это слово, он верил, что весь этот плач – фальшивка, а теперь вдруг обнаружил, что не в силах прекратить его.

Норман, подняв Шаббата с кухонной табуретки, осторожно повел его в столовую, оттуда в гостиную, потом по коридору в спальню Деборы, уложил, развязал слипшиеся от грязи шнурки и стащил с него ботинки, а Шаббата все это время сотрясали рыдания. Если это его не взаправду так трясло, если он притворялся, что ж, тогда это был лучший спектакль в его жизни. Зубы стучали, подбородок дрожал под его дурацкой бородой, и Шаббат думал: «Ну вот, что-то новенькое. И то ли еще будет». И дело тут не в обмане, а в том, что внутренний двигатель его существования – что бы это ни было, хоть бы и все тот же обман, – заглох.

Из всего, что Шаббат сказал, Норман смог разобрать только два слова:

– Где все?

– Здесь, – утешил его Норман, – все здесь.

– Нет, – ответил Шаббат, оставшись наконец один, – они все ушли.

* * *

Осматриваясь в хорошенькой девчоночьей бело-розовой ванной, смежной со спальней Деборы, Шаббат с интересом перебрал содержимое двух выдвижных ящиков под раковиной: лосьоны, пилюли, порошки, кремы для тела, протирка для контактных линз, тампоны, лак для ногтей, жидкость для снятия лака… Перерыв оба ящика и добравшись до самого дна, он не нашел ни единой фотографии, не говоря уже о маленьких секретах, подобных тем, которые Дренка обнаружила среди вещей Сильвии в предпоследнее лето своей жизни. Кроме тампонов, там был только один представлявший интерес предмет – тюбик с вагинальным кремом, почти пустой, весь перекрученный. Он открутил колпачок, выдавил каплю янтарного цвета и растер ее между большим и средним пальцами. Растирая, ощущая эту субстанцию на кончиках пальцев, он вспоминал всякое о Дренке. Он закрутил крышку и положил тюбик на керамическую полочку, чтобы позже поэкспериментировать еще.

Раздевшись в комнате Деборы, он оглядел все фотографии в прозрачных пластиковых рамках на комоде и на письменном столе. Со временем он доберется и до платяного шкафа, и до ящиков стола. Она темноволосая девочка со скромной, приятной, пожалуй, даже осмысленной улыбкой. Мало что можно было сказать о ее фигуре, поскольку на фотографиях ее везде загораживали другие молодые люди; но из всех только в ее лице была хоть какая-то загадка. Кроме детской наивности, которую она так щедро открывала камере, можно было предположить и некоторый ум, и даже, пожалуй, остроумие. А еще у нее были припухлые губы, пожалуй, главное ее сокровище – жадный, соблазнительный рот на невинном, лишенном какой бы то ни было порочности лице. По крайней мере, к такому выводу пришел Шаббат что-то около двух часов ночи. Он надеялся на нечто более соблазнительное и дразнящее, но молодость и рот делали этот вариант вполне приемлемым. Прежде чем забраться в ванну, он голый прошмыгнул обратно в спальню и достал из ящика самую большую фотографию – ту, на которой Дебора уютно прильнула к мускулистому плечу крепкого рыжеволосого парня примерно ее возраста. Он присутствовал почти на всех фотографиях. Постоянный бойфренд.

Шаббат просто лежал в чудесной теплой ванне в облицованной бело-розовым кафелем ванной комнате и неотрывно смотрел на фотографию, как будто его взгляд обладал силой, достаточной для того, чтобы перенести Дебору домой, в эту ванну. Он дотянулся до крышки унитаза, поднял ее, и открылся розовый стульчак. Он стал водить рукой по шелковистому сиденью, по кругу, и у него уже начало твердеть, когда кто-то поскребся в дверь.

– Как ты тут? – спросил Норман и открыл дверь – удостовериться, что Шаббат не собирается утопиться.

– Прекрасно, – сказал Шаббат. Он успел убрать руку со стульчака, но в другой руке у него была фотография, а на полочке лежал измученный тюбик вагинального крема. Он показал фотографию Норману.

– Дебора?

– Да. Это Дебора.

– Очень мила, – сказал Шаббат.

– Зачем ты взял фотографию в ванну?

– Посмотреть.

Молчание не поддавалось расшифровке – что оно значило и что предвещало, Шаббат и представить себе не мог. Наверняка он знал только то, что Норман боится его больше, чем он Нормана. При совестливости Нормана нагота тоже давала Шаббату некоторое преимущество – преимущество кажущейся беззащитности. В таких сценах Норман явно уступал Шаббату: Шаббат обладал талантом всех пропащих вести себя дерзко и вызывающе, провокаторов – шокировать внезапными выходками, помешанных – или притворяющихся помешанными – пугать обычных людей. В этом была его сила, он знал это, и терять ему было нечего.

Казалось, Норман не замечает тюбика с вагинальным кремом.

Интересно, кому из нас сейчас более одиноко, думал Шаббат. И о чем он сейчас думает? «К нам в дом проник террорист. И я должен утопить его»? Но Норман так нуждается в объекте восхищения, что скорее всего ничего такого не сделает.

– Жалко, если она промокнет, – сказал наконец Норман.

На эрекцию надеяться не приходилось, но после двусмысленного высказывания Нормана ему захотелось проверить. Смотреть он не стал, а вместо этого задал невинный вопрос:

– А кто счастливчик?

– Любовь первого курса. Роберт, – Норман ответил, протянув руку за фотографией. – Совсем недавно его сменил Уилл.

Шаббат подался вперед и отдал ему фотографию, заметив, когда подвинулся, что его член приподнялся.

– Кажется, ты пришел в себя, – сказал Норман, пристально глядя ему в глаза.

– Да, спасибо. Мне намного лучше.

– Трудно сказать, кто ты есть на самом деле, Микки.

– О, ничего, не страшно ошибиться.

– В чем?

– Ну, например, в том, что это трудно сказать.

– Ты всегда боролся за то, чтобы быть человеком, с самого начала.

– Напротив, – возразил Шаббат. – Насчет быть человеком, я всегда говорил: «Само придет».

Норман взял вагинальный крем с керамической полочки, открыл нижний ящик под раковиной и опустил туда тюбик. Кажется, он больше удивился сам, чем удивил Шаббата, когда с силой задвинул ящик.

– Я оставил на столике стакан молока, – сказал Норман. – Может, тебе пойдет на пользу. Меня теплое молоко иногда успокаивает.

– Здорово, – сказал Шаббат. – Спокойной ночи. Спи крепко.

Перед тем как выйти, Норман бросил взгляд на унитаз. Никогда ему не догадаться, почему крышка открыта. И все же последний его взгляд на Шаббата, пожалуй, свидетельствовал об обратном.

Когда Норман ушел, Шаббат вылез из ванны и, капая водой на пол, снова пошел за фотографией – Норман поставил ее на письменный стол Деборы.

Вернувшись в ванную, Шаббат выдвинул ящик, достал крем и поднес тюбик к губам. Он выдавил комочек величиной с горошину себе на язык, покатал его по небу и по деснам. Неопределенное вазелиновое послевкусие. Вот и все. А на что, в конце концов, ты надеялся? На вкус самой Деборы?

Забравшись с фотографией в ванну, он снова начал с того, на чем его прервали.

* * *

За ночь он ни разу не встал в уборную. Впервые за годы. То ли молоко, оставленное отцом, так успокоило его простату, то ли постель дочери. Первым делом он снял свежую наволочку, и, зарывшись носом в подушку, стал охотиться за запахом волос. Потом, после многих проб и ошибок, нашел едва ощутимую впадинку чуть правее середины матраса, маленькую канавку, продавленную ее телом, и вот в этой-то канавке, между ее простынями, голову положив на ее подушку без наволочки, он и уснул. В этой комнате с мебелью от Лоры Эшли, в розовых и желтых тонах, с безжизненным компьютером на столе, с переводными картинками на зеркале, с медведями, сваленными в плетеную корзину, с постерами Метрополитен-музея на стенах, с книгами Кейт Шопен, Тони Моррисон, Эми Тан, Вирджинии Вулф и любимыми с детства «Годовалком» и сказками Андерсена на полках, с изобилием фотографий в рамках на письменном столе и туалетном столике – веселая компания в купальниках, лыжных костюмах, нарядных платьях… в этой карамельной комнате с цветочным бордюром обоев, здесь, где она впервые обнаружила, что у нее есть кое-какие права на собственный клитор, Шаббат и сам снова стал семнадцатилетним, почувствовал себя на борту трампового судна с пьяными норвежцами, стоящего на ремонте в доке одного из крупнейших бразильских портов – Баи́а, у входа в бухту Всех Святых, там еще неподалеку раскрывается дельта Амазонки, великой Амазонки. Этот запах. Ни с чем не сравнимый запах. Дешевый парфюм, кофе и женские киски. Он зарылся лицом в подушку Деборы, вдавил свое тело в ложбинку кровати, он лежал и вспоминал Баиа, где церкви и бордели открыты круглосуточно. Так говорили норвежские моряки, и в семнадцать лет у него не было оснований им не верить. Давай, вернись туда хоть сейчас и проверь. Будь эта девочка моя, я бы отправил ее туда на годик. Какой простор для воображения там, в Баиа. С одними только американскими моряками она бы оттянулась в полный рост – испанцы, черные, даже финны, да, американские финны, старики с красными толстыми шеями, мальчишки… Что касается литературы, то за один месяц в Баиа можно собрать больше материала, чем за четыре года в университете Брауна. Пусть она совершит что-нибудь безрассудное, Норман. Ей пойдет на пользу. Вот хоть на меня посмотри.

Шлюхи. Они всегда были главным в моей жизни. С ними я всегда чувствовал себя как дома. Обожаю шлюх. Этот луковый, острый запашок самых аппетитных частей их тела. Что может значить для меня больше? Когда-то это было смыслом существования. Но теперь все бессмысленно – утренние эрекции пропали. С такими вещами приходится мириться. Утренняя эрекция – это как будто у тебя в руке лом, как будто эта штука вырастает у какого-то великана. Интересно, у других видов животных бывает по утрам эрекция? У китов, например? У крыс? Ежедневное напоминание мужскому представителю Homo sapiens о том, для чего он здесь, на случай, если он за ночь об этом забыл. Если бы женщина не знала, что это такое, она, увидев, испугалась бы до смерти. Он в унитаз не мог попасть! Приходилось пригибать этого рукой, дрессировать, как собаку, приучать вести себя так, чтобы струя падала в лужицу в унитазе, а не на стульчак. А срать сядешь – он тут как тут, преданно смотрит на хозяина. Терпеливо ждет, пока ты почистишь зубы. «А что мы сегодня будем делать?» Нет ничего вернее и надежнее, чем умоляющая, страстная утренняя эрекция. Никакого обмана. Никакого притворства. Никакой неискренности. Все послушно этой могучей движущей силе. Человеческая жизнь с большой буквы «Ж»! Целая жизнь нужна, чтобы понять, что по-настоящему важно, а когда поймешь – утренней эрекции как не бывало. Что ж, приходится приспосабливаться. Только как – вот в чем проблема.

Он попробовал придумать, для чего вставать, не говоря уже для чего жить дальше. Ради сиденья унитаза Деборы? Чтобы взглянуть на труп Линка? Ее вещи… Вспомнив, что хотел порыться в ее вещах, он встал и пошел к тумбочке для белья рядом с музыкальной системой «Банг и Олафсен».

Изобилие! Просто через край. Сияющие цвета, шелк и атлас. Детские хлопчатобумажные штанишки с красными каемками. Стринги с атласным задом. Бикини стрейч на веревочках. Эти веревочки можно использовать вместо зубной нити. Пояса с резинками: пурпурные, черные, белые. Палитра Ренуара! Розовое. Бледно-розовое. Цвет морской волны. Белый. Пурпурный. Золотой. Красный. Персиковый. Черные бюстгальтеры на косточках. Кружевные бюстгальтеры, украшенные бантиками. Бюстгальтеры с чашечками, похожими на створки раковин. Открытые атласные лифчики. Размер С. Целое змеиное гнездо разноцветных колготок. Белых, черных, шоколадных. Колготки с кружевными штанишками – такими Дренка сводила его с ума. Чудная шелковая сорочка сливочного цвета. Леопардовые трусики и такой же лифчик. Кружевные чулки, целых три пары, и все черные. Атласные черные боди без бретелек с поддерживающими, на поролоне, чашечками, с кружевами по краю и крючочками. Бретельки. Лямочки лифчиков, резинки чулок, викторианские шнурки для корсетов. Кто, будучи в здравом уме, останется равнодушен ко всем этим застежкам и подвязкам, ко всей этой поддерживающей и приподнимающей ерунде? А как насчет без бретелек? Лифчик без бретелек. Боже мой, и как же это все работает! Эта штука, которую они называют «тедди» (Рузвельт? Кеннеди? Герцль?): сверху – комбинация, а снизу – свободные штанишки, такие широконькие, можно забираться туда рукой, не снимая их. Шелковые трусики бикини в цветочек. Нижние юбки. Он любил старомодные нижние юбки. Женщина в нижней юбке и бюстгальтере гладит рубашку и одновременно курит сигарету. Старый сентиментальный Шаббат.

Он понюхал колготки, нашел нестиранную пару и отправился с ней в ванную. Сел пи́сать, как садилась Ди. На сиденье Ди. С колготками Ди. Но утренняя эрекция осталась в прошлом… Дренка! С тобой он был твердый как палка! Пятьдесят два года, источник жизни для сотни мужчин, и… мертва! Это несправедливо! Ему это было нужно, нужно! Он смотрел и смотрел на нее, делал с ней это еще и еще, и уже через пять минут был готов еще! Каждый мужчина знает, что это такое: когда хочешь еще. Нельзя было отказываться от этого, думал Шаббат, от такого чувственного порта, как Баиа, да что там, даже от задрипанных маленьких портов на Амазонке, в джунглях в прямом смысле этого слова, где можно встретить экипажи самых разных судов, моряков всех цветов – как белье Дебби, моряков со всего мира, и все они шли в одно и то же место, все кончали борделем. Там везде, как воплощение горячечной мечты, матросы и женщины, женщины и матросы, и там я учился моему ремеслу. Вахта с восьми до двенадцати, потом весь день на палубе, скребешь и драишь, драишь и скребешь, а потом вахта, морская вахта на носу корабля. Иногда это бывало великолепно. Я читал О'Нила. Я читал Конрада. Один парень давал мне книги. Я читал все это и накручивал и надрочивал себя почем зря. Достоевский – все вечно недовольны, все в ярости, как будто у них все на кон поставлено, как будто двести фунтов проигрывают. Галерея подонков. Я подумал, что Достоевский прямо-таки влюблен в подонков. Да, я стоял на носу в такие звездные ночи в тропическом море и обещал себе, что выдержу, что пройду через все, что стану морским офицером. Я заставлю себя сдать эти экзамены, и стану морским офицером, и буду жить вот так всю жизнь. Семнадцать, сильный мальчик… Мальчишка, ничего я этого не сделал.

Отодвинув занавески, он обнаружил, что комната Деборы – угловая и окна ее выходят на Центральный парк и жилые дома Ист-Сайда. До нарциссов и зеленых листьев на деревьях в Мадамаска-Фолс оставалось еще верных три недели, а в Центральном парке уже настоящая саванна. Этот пейзаж, должно быть, навяз Дебби в зубах, а для него был в новинку. Что он делал столько времени в лесу на вершине холма? Когда он сбежал из Нью-Йорка после исчезновения Никки, они с Розеанной отправились в Джерси, пожить у моря. Надо было стать рыбаком. Бросить Розеанну – и назад, в море. Куклы. Из всех возможных профессий – эти чертовы куклы. Из кукол и шлюх он выбрал кукол. Уже за одно это он заслуживает смерти.

Только сейчас он увидел разбросанное белье Деборы на полу около письменного стола, как будто она только что торопливо разделась – или ее раздели – и выбежала из комнаты. Приятно представить себе это. Он догадался, что ночью, видимо, уже рылся в ее белье – но вспомнить этого не мог. Должно быть, во сне встал посмотреть на ее вещи и уронил некоторые на пол. Да, какая самопародия. А ведь я представляю большую угрозу, чем мне кажется. Это серьезно. Преждевременное одряхление, слабоумие, дьявольская, упорная эротомания.

И что из этого? Случается у людей. Называется омоложение. Дренка умерла, но Дебора жива, фабрика секса работает на полную катушку, печи так и пышут.

Надев то, что он надевал всегда, изо дня в день, – потрепанную фланелевую рубашку поверх старой футболки цвета хаки, мешковатые вельветовые штаны, – он прислушался, есть ли кто дома. Еще только восемь пятнадцать, а все уже разбежались. Сначала ему было трудно выбрать между лежащим на полу черным бюстгальтером на косточках и парой шелковых трусиков-бикини в цветочек, но решив, что лифчик из-за проволочного каркаса будет занимать много места и привлечет к себе внимание, он взял трусики, засунул их в карман брюк, а остальное как попало запихнул в ящик, и без того набитый. Сегодня ночью можно будет опять поразвлечься. И в других ящиках покопаться. И в стенном шкафу.

В верхнем ящике он обнаружил два саше́, одно из сиреневого бархата, надушенное лавандой, а второе – льняное, в красную клетку, с резковатым запахом сосновых иголок. Нет, ни один из этих запахов ему не нужен. Странно – современная девочка, выпускница школы Далтона, уже сейчас специалист по всем этим Мане и Сезаннам из Метрополитен-музея, – а даже не догадывается о том, что мужчины платят хорошие деньги не за то, чтобы нюхать сосновые иголки. Ну ничего, мисс Коэн еще многое поймет, когда начнет носить это белье куда-нибудь кроме своей школы.

Будучи бывалым моряком, он заправил ее постель аккуратно и красиво.

Ее постель.

Два простых слова, каждый слог стар, как сам язык, а между тем их власть над Шаббатом была поистине тиранической. Как упорно он цепляется за жизнь! За юность! За удовольствия! За эрекцию! За нижнее белье Деборы! И при этом, глядя с восемнадцатого этажа вниз на зеленеющий парк, он думал о том, как бы ему выпрыгнуть. Мисима. Марк Ротко. Хемингуэй. Джон Берриман. Кёстлер. Чезаре Павезе. Косински. Арчил Горки. Примо Леви. Харт Крейн. Уолтер Бенджамин. Чудная компания великих самоубийц. К такой прибиться не зазорно. И Фолкнер тоже фактически убил себя пьянством. Да и Ава Гарднер тоже (так говорила Розеанна, теперь крупный авторитет во всем, что касается выдающихся людей – писателей, художников, актеров, которые были бы живы, если бы вовремя «поделились своими проблемами» с «Анонимными алкоголиками»). Священная Ава. Мужчины мало чем могли удивить ее. Элегантность и грязь, смешанные в безупречной пропорции. Умерла, когда ей было шестьдесят два, на два года меньше, чем мне сейчас. Ава Гарднер, Ивонн де Карло – вот образцы! К черту благонамеренность. Мелко, мелко, мелко! Хватит читать и перечитывать «Свою комнату»[20]20
  Имеется в виду эссе Вирджинии Вулф («А Room of One's Own», 1929), в котором писательница излагает свои взгляды на проблемы женщин в современном обществе и современной литературе.


[Закрыть] – достаньте себе биографию Авы Гарднер. Умеющая только трогать и щипать девственница-лесбиянка Вирджиния Вулф: эротическая жизнь – на одну десятую похоть, на девять десятых – страх, хорошо воспитанная английская пародия на борзую. Сознание своего превосходства, какое бывает только у англичан. Никогда в жизни не раздевалась. Но тоже самоубийство, не забудь. Список с каждым годом становится все более впечатляющим. Я бы стал там первым кукловодом.

Закон жизни: противоречия. На каждую мысль найдется мысль противоположная, на каждый импульс – обратный. Не удивительно, что тут либо сходишь с ума и умираешь, либо решаешь исчезнуть навсегда. Слишком много импульсов, а ведь это еще не конец истории. Без любовницы, без жены, без профессии, без жилья, без гроша, крадет трусики-бикини девятнадцатилетнего ничтожества и на волне адреналина запихивает их в карман: эти трусики – как раз то, что ему нужно. Чей еще мозг так работает? Не верю. Это старость, обыкновенная, чистой воды старость, лихорадочная, саморазрушительная веселость любителя американских гор. Матч: Шаббат против жизни. Кукла – это ты. Нелепый клоун – ты. Ты Петрушка, шмак, придурок, неудачник, марионетка, играющая с запретным!

В большой кухне с терракотовым полом, в кухне, сияющей начищенной медью, здоровой как оранжерея, с лоснящимися растениями в горшках, Шаббат обнаружил накрытый для него завтрак с видом на парк. Возле тарелок и столовых приборов были расставлены хлебницы с четырьмя сортами хлеба, по три аппетитных куска каждого сорта, ванночка с маргарином, масленка, восемь баночек джема всех цветов спектра: вишневый, клубничный, алый… все вплоть до цвета желтой сливы и лимона, до настоящего спектрального желтого. Половинка мускатной дыни и половинка грейпфрута (нарезанного кружочками) под тугой хлорвиниловой пленкой, маленькая корзиночка с апельсинами, формой напоминающими женскую грудь (раньше ему этот сорт не попадался), и богатый выбор чайных пакетиков на тарелке сбоку. Посуда толстостенная, тяжелая – желтоватая французская керамика, украшенная стилизованными под детские рисунки сценками с пейзанами и мельницами. Полный набор. Даже более чем.

Ну и почему я единственный во всей Америке считаю все это дерьмом? Почему я-то не захотел так жить? Разумеется, продюсеры обычно живут будто восточные паши, не то что распутные кукловоды, но ведь и правда, ужасно приятно вот так проснуться и увидеть все это. В кармане трусики, на столе – изобилие джемов от фирмы «Типтри». На крышке джема «Литл Скарлет» красуется наклейка с ценой – 8.95$. А я чего-нибудь такого достиг? Когда видишь такой джем, становишься сам себе противен. Столько всего есть на свете, а мне досталось так мало.

За окном кухни тоже был парк, а южнее – лучший из видов столицы – средний Манхэттен. Пока Шаббата не было здесь, пока он у себя на севере, на своем холме, валял дурака, спускал зря год за годом, пока он занимался своими куклами и своим колом, Норман разбогател и сделался образцовым бизнесменом, Линк тронулся, а Никки… Никки, судя по всему, должна была стать бродяжкой, торчать на заплеванном полу станции метро «42-я улица». Ей сейчас пятьдесят семь – слабоумная, грузная. «Почему?» – хотелось ему закричать. «Почему?» – но она ведь даже не узнала бы его. Однако с той же вероятностью она могла жить теперь в такой вот большой и роскошной квартире, как у Нормана, на Манхэттене, со своим каким-нибудь Норманом. Возможно, она исчезла именно по этой, очень простой причине… Все-таки некоторый шок – обнаружить, что Нью-Йорк все еще здесь и что он все еще напоминает о Никки. Не буду об этом думать. Не могу. Это мина замедленного действия.

Странно. Только одного он никогда не мог себе представить: что она умерла. И даже, что ее считают мертвой. Я – вот здесь, где светло и тепло, и хоть и затрахан жизнью, но в здравом уме, при всех своих пяти чувствах и при восьми сортах джема, – а мертвые мертвы. А действительность – вот она – за окном; и она так велика, ее так много, все переплетено со всем… Какую такую большую мысль силится выразить Шаббат? Он спрашивает: «Что же такое произошло с моей настоящей жизнью?» Может быть, она идет себе где-то в другом месте? Но тогда как они делают, чтобы вид из окна был так огромен и реален? И вообще, в чем разница между правдой и реальностью. Мы не живем по правде. Вот почему Никки сбежала. Она была идеалистка, невинная, трогательная, талантливая мечтательница, она захотела жить «по правде». Что ж, детка, если ты нашла ее, то тебе первой это удалось. По своему опыту скажу, что обычное направление в жизни – прямиком к непонятному, а точнее к тому, чему ты никогда не сможешь противостоять. Возможно, это был единственный логический выход, до которого ты смогла додуматься: умереть, чтобы отрицать нелогичность.

– Верно, мама? Уж ты-то хлебнула непонятного через край. Смерть Морти до сих пор не укладывается в голове. Ты правильно сделала, что замолчала, когда это случилось.

– Ты рассуждаешь, как неудачник, – ответила мать Шаббата.

– Я и есть неудачник. Я уже говорил это Норму вчера вечером. Я достиг вершин неудачи. Как же мне еще рассуждать?

– Ты всегда думал только о девках и борделях. У тебя мировоззрение сутенера. Тебе им и следовало стать.

Мировоззрение, не как-нибудь. Какая она стала образованная после смерти. У них там, наверно, какие-нибудь курсы открыли.

– Я опоздал, мам. Черные уже захватили этот рынок. Еще предложения будут?

– Тебе следовало вести нормальную плодотворную жизнь. Иметь семью. Иметь профессию. Не надо было убегать от жизни. Подумать только – куклы!

– Мне казалось, что это неплохой вариант, мам. Я даже учился в Италии. Я изучал…

– Шлюх ты изучал в Италии. Ты нарочно всегда жил неправильно. Тебе бы мои заботы!

– Но у меня именно… у меня, – снова подступили слезы, – но у меня именно такие, именно твои заботы!

– Тогда зачем ты носишь эту бороду, как у старого пса, и эту свою дурацкую одежду – и зачем с девками путаешься!

– Можешь ругать меня сколько хочешь за девок и за одежду, но борода необходима, если не хочешь видеть своего лица.

– Ты похож на какого-то зверя.

– А на кого я должен быть похож? На Нормана?

– Норман всегда был чудесным мальчиком.

– А я?

– А ты находил себе другие развлечения. Всегда. Даже маленьким ребенком ты был чужим в доме.

– Правда? Я не знал. Я был так счастлив.

– Но все равно всегда был чужим, всё превращал в фарс.

– Всё?

– Ты-то? Конечно. Послушай, ты даже саму смерть превращаешь в фарс. Есть ли на свете серьезнее занятие, чем умирать? Нету. А ты хочешь и это превратить в фарс. Даже убить себя с достоинством не можешь.

– Ты требуешь слишком многого. Не думаю, что тот, кто кончает самоубийством, убивает себя «с достоинством». Не верю, что такое возможно.

– Ну так подай всем пример. Сделай так, чтобы мы тобою гордились.

– Но как, мама?

Около сервированного для него завтрака лежала довольно пространная записка, начинавшаяся словами «ДОБРОЕ УТРО!». Заглавными буквами. Записка была от Нормана. Набрано на компьютере.

ДОБРОЕ УТРО!

Мы ушли на работу. Заупокойная служба по Линку начнется в два. Часовня Риверсайд на 76-й улице. Увидимся там. Мы займем для тебя место. Уборщица (ее зовут Роса) придет в девять. Если хочешь, чтобы она тебе что-нибудь выстирала или выгладила, просто попроси ее. Я все утро в офисе (994-6932). Надеюсь, после сна тебе немного лучше. У тебя сильнейший стресс. Я бы хотел, чтобы ты поговорил с психиатром, пока ты здесь. Мой врач не гений, но он толковый. Д-р Юджин Гроббс (фамилия – не очень, но свое дело он знает). Я связался с ним, и он сказал, что ты можешь позвонить ему, если захочешь, сегодня днем. Пожалуйста, отнесись к этому серьезно. Меня он вытащил из летней депрессии. Возможно, он посоветует тебе какие-то лекарства – или просто поговорит. Ты в неважной форме, и тебе нужна помощь. ПРИМИ ЕЕ! Пожалуйста, позвони Юджину. Мишель передает привет. Она тоже будет на заупокойной службе. Мы надеемся, что ты пообедаешь сегодня с нами. Дома, тихо, только втроем. Думаю, тебе стоит остаться у нас, пока не встанешь на ноги. Кровать и комната в полном твоем распоряжении. Мы с тобой старые друзья. Друзей у нас осталось не так много.

Норман

К записке был прикреплен белый конверт. Пятидесятидолларовые купюры. Не шесть, которые покрыли бы стоимость чека с совместного счета, а целых десять. У Микки Шаббата теперь было пятьсот баксов. Достаточно, чтобы заплатить Дренке за секс втроем, если бы Дренка могла… Но она не может, а так как Норман, скорее всего, не намерен обналичивать чек Шаббата – возможно, он уже порвал его, чтобы у Розеанны не отняли ее кусок пирога, – Шаббату нужно всего лишь подсуетиться и выписать новый чек на триста долларов, а потом найти место, где обналичивают чеки и берут десять процентов комиссионных. Все это вместе дало бы ему семьсот семьдесят. Причин для самоубийства вдруг убавилось процентов на тридцать, а то и на пятьдесят.

– Сначала ты устраиваешь фарс из самоубийства, а теперь – снова из своей жизни.

– По-другому я не умею, мама. Оставь меня. Замолчи. Тебя не существует. Призраков не бывает.

– Неправда. Только призраки и бывают.

Потом Шаббат насладился обильным завтраком. Он не ел с таким удовольствием с тех пор, как заболела Дренка. Он почувствовал себя почти всесильным. Пусть Розеанна забирает триста долларов себе. Зато ложбинка на кровати Деборы – теперь его ложбинка. Мишель, Норман и доктор Гроб поставят его на ноги.

Гроббс.

Набив живот, как чемодан, у которого уже молния не застегивается, он прогулялся по комнатам своей походкой старого моряка, осмотрел ванные, библиотеку, сауну; открыл все шкафы, изучил шляпы, пальто, ботинки и туфли, стопки постельного белья, груды разноцветных мягких полотенец; побродил по холлу со стеллажами красного дерева, на которых стояли только самые лучшие книги; восхитился коврами на полу, акварелями на стенах; внимательно рассмотрел всю элегантную обстановку дома Коэнов – лампы, утварь, дверные ручки, даже ершики для унитазов – все это оказалось ни больше ни меньше, как от Бранкузи. Он жевал твердую горбушку ржаного хлеба грубого помола, щедро намазанную «Лита Скарлет» по 8.95$ за банку, и притворялся, что дом принадлежит ему.

Сложись жизнь по-другому – все было бы иначе.

Липкими от джема пальцами Шаббат залез напоследок в ящик стола в комнате Деборы. Даже у Сильвии они были. У них у всех есть. Просто надо найти, где они хранятся. Ни Яхве, ни Иисус, ни Аллах не в силах вытравить у молодежи интерес к полароиду, с полароидом ведь такая потеха. Даже Глории Стейнем[21]21
  Известная американская писательница-феминистка, основательница популярного журнала «Ms.» (новое обращение к женщине, нечто среднее между незамужней мисс и замужней миссис); автор нескольких книг о свободе и правах женщин, самой известной из которых является «Революция изнутри» (1993).


[Закрыть] это не под силу. Яхве, Иисус, Аллах и Глория – против этого интимнейшего зуда, этого сладкого трепета… Нет, при таком раскладе я не поставлю на Глорию и этих трех парней.