Текст книги "Том 15. Письма 1834-1881"
Автор книги: Федор Достоевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 86 страниц)
218. Н. А. Любимову
16 ноября 1879. Петербург
Петербург, 16 ноября/79.
Милостивый государь
многоуважаемый Николай Алексеевич,
Вчера отправил к Вам окончание 8-й книги «Карамазовых», которое, вероятно, уже и получено в редакции. Еще раз очень извиняюсь, что опоздал. Во всей этой 8-й книге появилось вдруг много совсем новых лиц, и хоть мельком, но каждое надо было очертить в возможной полноте, а потому книга эта вышла больше, чем у меня первоначально было намечено, и взяла больше и времени, так что опоздал на этот раз совсем и для себя неожиданно. Чрезвычайно прошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, о корректуре, такой же прекрасной, как и до сих пор.
Я Вам писал, что в ноябре закончу, и остановлюсь до будущего года, а между тем обстоятельства сложились иначе, ибо и на декабрьскую книгу пришлю еще 9-ю новую книгу,чтобы тем закончить часть. Эта 9-я книга возникла у меня тоже внезапно и неожиданно: дело в том, что первоначально я хотел лишь ограничиться одним судебным следствием,уже на суде. Но, советуясь с одним прокурором (большим практиком), * увидал вдруг, что целая чрезвычайно любопытная и чрезвычайно хромающая у нас часть нашего уголовного процесса (больное место нашего уголовного процесса) у меня в романе, таким образом, бесследно исчезнет. Эта часть процесса называется «Предварительным следствием»с старою рутиною и с новейшей отвлеченностью в лице молоденьких правоведов, судебных следователей и проч. А потому, чтоб закончить часть, и напишу еще 9-ю книгу под названием «Предварительное следствие»,которую и доставлю Вам в декабре по возможности раньше. * К тому же намечу еще сильнее характер Мити Карамазова: он очищается сердцем и совестью под грозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, что он сделал, а за то, что он был так безобразен, что мог и хотел сделать преступление, в котором ложно будет обвинен судебной ошибкой. Характер вполне русский: гром не грянет – мужик не перекрестится. Нравственное очищение его начинается уже во время нескольких часов предварительного следствия, на которое и предназначаю эту 9-ю книгу. Мне как автору это очень дорого. Одно неловко: вся-то эта девятая книга выйдет, может быть, всего листа в полтора печатных. Но зато книга выйдет целая и законченная. *
Итак, доставлю эту 9-ю книгу в декабре, и тогда же и извинительное письмо в редакцию (для напечатания), по поводу перенесения окончания романа в будущий год, о котором (письме) я Вам писал еще летом. Это письмо мне непременно хочется напечатать, на совести моей лежит. *
Но в письме этом будет приписочка, именно: теперь тянется еще только 2-я часть романа, раздвинувшаяся на 20 печатных листов. Я первоначально действительно хотел сделать лишь в 3-х частях. Но так как пишу книгами,то забыл (или пренебрег) поправить то, что давно замыслил. А потому и пришлю при письме в редакцию и приписку, чтоб эту вторую часть считать за две части, то есть за 2-ю и 3-ю, а в будущем году напечатана будет, стало быть, лишь последняя четвертаячасть. Таким образом, 4-я, 5-я и 6-я книги романа составят вторую часть,а 7-я, 8-я и 9-я книги составят 3-ю часть. Во всех трех частях будет, таким образом, в каждой по трикниги, и почти по ровному числу печатных листов. Такова же будет и 4-я часть, то есть в 3-х книгах и от 10 до одиннадцати печатных листов. Об этом обо всем нахожу необходимым известить Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, теперь, то есть заранее. В случае, если найдете какие препятствия, то еще есть время порешить предварительно. Но надеюсь, что препятствий Вы не найдете, дело неважное.
У меня в том, что теперь выслал, выведены два поляка, которые говорят или чисто по-польски (между собою), или ломаною смесью русского с польским. Фразы чисто польские у меня правильны, но в смешанной речи польские слова, может быть, вышли несколько и дико, но, я думаю, тоже правильно. Желательно мне очень, чтобы в этих польских местах корректура была продержана по возможности тщательнее. Переписано же у меня, кажется, четко. *
Вставлен анекдот о пане Подвысоцком – легендарный анекдот всех мелких польских игрочишек – передергивателей в карты. Я этот анекдот слышал три раза в моей жизни, в разное время и от разных поляков. Они и не садятся в «банчишку», не рассказав этот анекдот. Легенда относится к 20-м годам столетия. * Но тут упоминается Подвысоцкий, фамилия, кажется, известная (в Черниговской губернии есть тоже Подвысоцкие). Но так как в этом анекдоте собственно о Подвысоцком не говорится ничего обидного, позорногоили даже смешного,то я и оставил настоящую фамилью. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог обидеться и быть в претензии.
Итак, вышлю еще в декабре.
Примите, многоуважаемый Николай Алексеевич, мое искреннее уважение.
Ваш покорный слуга Ф. Достоевский
P. S. Если не Подвысоцкий, то можно бы напечатать: Подвисоцкий, по-польски совсем другой смысл, но лучше, если оставить «Подвысоцкий», как у меня.
NB. Песня, пропетая хором, записана мною с натуры и есть действительно образчик новейшего крестьянского творчества. *
219. В. В. Самойлову *
17 декабря 1879. Петербург
Петербург, 17 декабря / 79.
Милостивый государь
многоуважаемый Василий Васильевич,
Благодарю Вас глубоко за Ваше прекрасное письмо. Слишком рад такому автографу,а Ваше мнение обо мне дорожевсех мнений и отзывов о моих работах, которые мне удавалось читать. * Я слышу мнение это тоже от великого психолога, производившего во мне восторг еще в юности и в отрочестве моем, когда Вы только что начинали Ваш художественный подвиг. Вашим гениальным талантом Вы, конечно и наверно,немало имели влияния на мою душу и ум. * На склоне дней моих мне приятно Вам об этом засвидетельствовать. Дай Бог нам обоим жить долго. Крепко жму Вашу руку.
Примите уверение в моем глубочайшем и искреннейшем уважении к Вам и к прекрасному таланту Вашему.
Ф. Достоевский.
220. А. Н. Курносовой *
15 января 1880. Петербург
15 января 1880 г.
Прежде всего простите, что замедлил ответом: две недели сряду сидел день и ночь за работой, которую только вчера изготовил и отправил в журнал, где теперь печатаюсь. * Да и теперь от усиленной работы голова кружится. На письмо же Ваше что могу я ответить? На эти вопросы нельзя отвечатьписьменно. Это невозможно. Я большею частью дома от 3 до 5 часов пополудни, большею частью, хоть и не наверно каждый день. Если захотите, то зайдите ко мне, и хоть у меня времени вообще мало, но глаз на глаз несравненно больше и увидишь и скажешь, чем на письме, где все-таки отвлеченно. Ваше письмо горячо и задушевно. Вы действительно страдаете и не можете не страдать. Но зачем Вы падаете духом? Не Вы одни теряли веру, но потом спасли же себя. У Вас разрушили, Вы пишете, веру во Христа. Но как же Вы не задали себе прежде всего вопроса: кто люди-то эти, которые отрицают Христа как Спасителя? * То есть не то я говорю, хорошие они или дурные, а то, что знают ли они Христа-то сами, по существу? Поверьте, что нет, – ибо, узнав хоть несколько, видишь необычайное, а не простое, похожее на всех хороших или лучших людей существо. Во-вторых, все эти люди до того легковесны,что даже не имеют никакой научной подготовки в знании того, что отрицают. Отрицают же они от своего ума. Но чист ли их ум и светло ли их сердце? Опять-таки не говорю, что они дурные люди, но заражены общей современной болезненной чертой всех интеллигентных русских людей: это легкомысленным отношением к предмету, самомнением необычайным, которое сильнейшим умам в Европе не мыслилось, и феноменальным невежеством в том, о чем судят. Уж эти одни соображения могли бы, кажется, Вас остановить в отрицании Вашем, по крайней мере, заставить задуматься, усомниться. Я знаю множество отрицателей, перешедших всем существом своим под конец ко Христу. Но эти жаждали истины не ложно, а кто ищет, тот наконец и найдет.
Благодарю Вас очень за теплые слова Ваши ко мне и обо мне. Жму Вашу руку и, если захотите, до свидания.
Ваш Ф. Достоевский.
221. Е. Ф. Юнге *
11 апреля 1880. Петербург
Петербург, 11 апреля / 80.
Милостивая государыня
глубокоуважаемая Катерина Федоровна,
Простите, что слишком долго промедлил Вам отвечать на прекрасное и столь дружественное письмо Ваше, не сочтите за небрежность. Хотелось ответить Вам что-нибудь искреннее и задушевное, а ей-богу, моя жизнь проходит в таком беспорядочном кипении и даже в такой суете, что, право, я редко когда принадлежу весь себе. Да и теперь, когда я наконец выбрал минуту, чтоб написать Вам, – вряд ли, однако, я в состоянии буду написать хоть малую долю из того, что сердце бы хотело Вам сообщить. Мнение Ваше обо мне я не могу не ценить: те строки, которые показала мне, из Вашего письма к ней, Ваша матушка, слишком тронули и даже поразили меня. * Я знаю, что во мне, как в писателе, есть много недостатков, потому что я сам, первый, собою всегда недоволен. Можете вообразить, что в иные тяжелые минуты внутреннего отчета я часто с болью сознаю, что не выразил буквально и 20-й доли того, что хотел бы, а может быть, и мог бы выразить. Спасает при этом меня лишь всегдашняя надежда, что когда-нибудь пошлет Бог настолько вдохновения и силы, что я выражусь полнее, одним словом, что выскажу всё, что у меня заключено в сердце и в фантазии. На недавнем здесь диспуте молодого философа Влад<имира> Соловьева (сына историка) на доктора философии * я услышал от него одну глубокую фразу: «Человечество, по моему глубокому убеждению (сказал он), знает гораздо более,чем до сих пор успело высказать в своей науке и в своем искусстве». Ну вот так и со мною: я чувствую, что во мне гораздо более сокрыто, чем сколько я мог до сих пор выразить как писатель. Но всё же, без лишней скромности говоря, я ведь чувствую же, что и в выраженном уже мною было нечто сказанное от сердца и правдиво. И вот, клянусь Вам, сочувствия встретил я много, может быть даже более, чем заслуживал, но критика, печатная литературная критика, даже если и хвалила меня (что было редко), говорила обо мне до того легко и поверхностно, что, казалось, совсем не заметила того, что решительно родилось у меня с болью сердца и вылилось правдиво из души. А потому можете заключить, как приятно должна была подействовать на меня такая тонкая, такая глубокая оценка меня как писателя, которую прочел я в Вашем письме к Вашей матушке.
Но я всё о себе, хотя трудно не говорить о себе, говоря с таким глубоким и симпатичным мне критиком моим, которого вижу в Вас. – Вы пишете о себе, о душевном настроении Вашем в настоящую минуту. Я знаю, что Вы художник, занимаетесь живописью. Позвольте Вам дать совет от сердца: не покидайте искусства и даже еще более предайтесь ему, чем доселе. Я знаю, я слышал (простиле меня), что Вы не очень счастливы. Живя в уединении и растравляя душу свою воспоминаниями, Вы можете сделать свою жизнь слишком мрачною. Одно убежище, одно лекарство: искусство и творчество. Исповедь же Вашу, теперь по крайней мере, не решайтесь писать, это будет, может быть, Вам очень тяжело. – Простите за советы, но я бы очень желал Вас увидеть и сказать Вам хоть два слова изустно. После такого письма, которое Вы мне написали, Вы, конечно, для меня дорогой человек, близкое душе моей существо, родная сестра по сердцу – и не могу же я Вам не сочувствовать.
Что Вы пишете о Вашей двойственности? * Но это самая обыкновенная черта у людей… не совсем, впрочем, обыкновенных. Черта, свойственная человеческой природе вообще, но далеко-далеко не во всякой природе человеческой встречающаяся в такой силе, как у Вас. Вот и поэтому Вы мне родная, потому что это раздвоениев Вас точь-в-точь как и во мне, и всю жизнь во мне было. Это – большая мука, но в то же время и большое наслаждение. Это – сильное сознание, потребность самоотчета и присутствие в природе Вашей потребности нравственного долга к самому себе и к человечеству. Вот что значит эта двойственность. Были бы Вы не столь развиты умом, были бы ограниченнее, то были бы и менее совестливы и не было бы этой двойственности. Напротив, родилось бы великое-великое самомнение. Но все-таки эта двойственность – большая мука. Милая, глубокоуважаемая Катерина Федоровна, верите ли Вы во Христа и в Его обеты? Если верите (или хотите верить очень), то предайтесь Ему вполне, и муки от этой двойственности сильно смягчатся, и Вы получите исход душевный, а это главное.
Простите, что написал такое беспорядочное письмо. Но если б Вы знали, до какой степени я не умею писать писем и тягочусь писать их. Но Вам всегда буду отвечать, если Вы еще напишете. Нажив такого друга, как Вы, не захочу потерять его. А пока прощайте, всем сердцем преданный Вам друг Ваш и родной по душе
Ф. Достоевский.
Простите за наружный вид письма, за помарки и проч.
222. А. С. Суворину *
14 мая 1880. Старая Русса
Старая Русса, 14 мая/80.
Многоуважаемый Алексей Сергеевич,
Благодарю Вас за Ваше любезное письмо. Перед самым отъездом из Петербурга получил я от Юрьева (как председателя Общества люб<ителей> р<оссийской> словесности) и, кроме того, от самого Общества официальное приглашение прибыть в Москву и сказать «свое слово», как они выражаются, на заседаниях «Любителей» 27 и 28 мая, 26-го же мая будет обед, на котором тоже говорить будут речи. Говорить будет Тургенев, Писемский, Островский, Ив. Аксаков и, кажется, действительно многие другие. Сверх того, меня выбрало Славянское благотв<орительное> общество присутствовать на открытии памятника и в заседаниях «Любителей» как своего представителя. Я решил, что выеду из Руссы 23. Приезжать мне опять в Петербург (за билетом) невозможно, а потому если на станции Чудовоне добуду билета на экстренный поезд, то поеду по обыкновенному билету. Благодарю за Ваше предложение взять мне билет, но выходит, что мне сподручнее и выгоднее взять самому. Известие, что Вы, может быть,не поедете, мне очень неприятно: веселее было бы нам, петербургским гостям, быть там в более сплошной, кучке.А потому: нельзя ли Вам постараться приехать? Постарайтесь-ка! Известие о Буренине, уехавшем на Волгу, мне тоже не нравится: я ждал, не напишет ли он чего-нибудь об моем последнем отрывке «Карамазовых», ибо мнением его дорожу. * Насчет глупенькой «каймы» не знаю, что Вам сказать. Словами в «Нов<ом> времени» (о кайме) я конечно доволен. Если сам что-нибудь напишу, то когда-нибудь потом, когда начну мои «Литературные воспоминания» (а их начну непременно). Но если бы теперь Вы, например, как издатель газеты поместили бы в ней всего пятьстрок в том смысле что: «Мы-де получили от Ф. М. Достоевского формальное заявление, что никогда ничего подобного рассказанному в „Вестн<ике> Европы” (насчет каймы) не было и не могло быть», и проч. и проч. (формулировка по Вашему усмотрению), то я был бы Вам весьма за это благодарен. * Насчет дела Веймара в высшей степени согласен с Вами. * – Но зачем Вы хвалите Пашкова и зачем Вы написали (сейчас прочел в № от 13 мая), что Пашков хорошо делает, что проповедует? * И кто это духовное лицо,которое дня три тому назад напечатало у Вас статью в защиту пашковцев. Неприглядная эта статья. * Извините, пожалуйста, за эту откровенность. Мне именно потому и досадно, что всё это является в «Новом времени» – в газете, которую я люблю.Искренно Вас уважающий
Ф. Достоевский.
P. S. Где бы Вы остановились в Москве, если б надумали приехать? Я постараюсь остановиться или в «Европейской гостинице» (против Малого театра), или, если не добуду в ней места, то в гостинице Дюссо (весьма недалеко от «Европейской»). 24-го вечером, вероятно, буду в Москве. *
223. А. Г. Достоевской
23–24 мая 1880. Москва
Москва, 23/24 мая / 80.
Милый друг мой Аня, ты представить не можешь, как меня расстроило дорогой известие о кончине императрицы * (мир ее душе, помолись за нее). Услышал я про это в вагоне, только что выехали из Новгорода, от пассажиров. Сейчас у меня явилась мысль, что празднества Пушкину состояться не могут. Думал даже вернуться из Чудова, но удержался от неведения: «Если празднеств, дескать, не будет, то могут открыть памятник без празднеств, с одними литературными заседаниями и речами». И вот только 23, уже выехав из Твери, купил «Москов<ские> ведомости» и в них прочел извещение от генерал-губернатора Долгорукого, что государь повелел отложить открытие памятника «до другого времени». Таким образом, приехал в Москву уже совсем без цели. Думаю выехать во вторник, 28, утром в 9 часов. До тех пор по крайней мере воспользуюсь случаем, что попал в Москву, и кое-что узнаю, повидаю Любимова и переговорю о капитальном, * тоже Каткова, обойду книгопродавцев и проч. Только бы успеть. Узнаю наконец и об литературных интригах подноготную. С Анной Николавной * расстались в Чудове, задушевно облобызавшись. Обещала воротиться, если только будет какая возможность. День был жаркий. Я буквально ничего не спал и усталый и совершенно изломанный добрался в Москву к 10 часам по-московскому. В воксале ждали меня с торжеством Юрьев, Лавров, вся редакция и сотрудники «Русской мысли» (Николай Аксаков, Барсов и человек 10 других). Перезнакомился. Тотчас же стали звать к Лаврову на нарочно приготовленный ужин. Но я так был измучен дорогой, до того немыт, в грязном белье и проч., что отказался. Завтра, 24-го, поеду к Юрьеву во 2-м часу. Лавров сказал, что самая лучшая и комфортабельная гостиница в Москве – «Лоскутная» (на Тверской, сейчас близ площади, где Иверская Божия матерь), и тотчас же побежал и привел кучера, сказав, что это извозчик, но он, кажется, был не извозчик, а лихач или его кучер. Привезя в гостиницу, денег не хотел брать, но я ему дал насильно 70 коп. В «Лоскутной» всё занято, но мне отыскали № в 3 р., очень порядочно меблированный, но окнами выходящий во двор и в стену, так что думаю, что завтра будет темно.
Предвижу, что статья моя * до времени напечатана не будет, ибо странно ее печатать теперь. Таким образом, поездка до времени не окупится. Теперь уже час ночи. Очень тяжело без вас троих, без тебя и без милых деток. Целую всех вас крепко, тебя первую, а затем Лилю и Федю. Поцелуй их за меня покрепче и скажи, что я их ужасно люблю. С книгопродавцев, вероятно, не успеюничего получить, ибо в 2 дня они не справятся. * Ну, до свидания. Не знаю, получу ли от тебя письмецо. Пиши на имя Елены Павловны. * Полагаю, однако, что тебе отвечать на это письмо мне нельзя, ибо получу не раньше 29, а 29 я хочу уже быть в Руссе. Вот если ты бы сама догадалась написать Елене Павловне, было бы прекрасно. Если случится (Боже сохрани) какое несчастье, то телеграфируй мне уже в гостиницу «Лоскутная», на Тверской, Ф. М. Достоевскому, занимаю № 32.
Еще раз обнимаю всех трех и крепко целую.
Твой Ф. Достоевский.
224. А. Г. Достоевской
25 мая 1880. Москва
Москва. Воскресение, 25 мая / 80.
«Лоскутная» гостиница на Тверской.
Милый друг мой Аня, вчера утром посетили меня в торжественном визите Лавров, Ник<олай> Аксаков и один доцент университета Зверев, пришли заявить почтение. Должен был в то же утро отдавать всем троим визиты. Взяло много времени и разъездов. Затем отправился к Юрьеву. Встреча восторженная с лобызаниями. Узнал, что они хотят просить, чтоб дозволили открыть памятник осенью, в октябре, а не в июне и в июле, как, кажется, наклонно сделать начальство; но тогда открытие будет эскамотировано, * ибо никто не приедет. О ходе дел от Юрьева не мог добиться толку, человек беспорядочный, в новом виде Репетилов. * Однако же с хитростью. (Интриги, однако, были несомненные.) * Между прочим, я заговорил о статье моей, и вдруг Юрьев мне говорит: я у Вас статью не просил (то есть для журнала)! Тогда как, я помню в письмах его, именно просил. * Штука в том, что Репетилов хитер: ему не хочется брать теперь статью и платить за нее. «Но на осень, на осень Вы нам дайте, никому как нам, мы просим первые, слышите, а к тому времени Вы ее тщательнее отделаете» (то есть точно уж ему известно, что она теперь не тщательно отделана). Я, разумеется, тотчас же прекратил о статье и обещание на осень дал лишь вообще. Не понравилось мне это ужасно. – Затем поехал к Новиковой, был встречен очень любезно. Затем визиты, затем к Каткову: не застал дома ни Каткова, ни Любимова. Отправился по книгопродавцам. Двое (Кашкин) переменили квартиры. Все обещали что-нибудь дать в понедельник. Не знаю, дадут ли. Поеду, однако, в понедельник и постараюсь записать новые квартиры. Затем заехал к Ив<ану> С<ергеевичу> Аксакову. Он еще в городе, но дома не застал, в банке. * Затем, воротясь домой, обедал. Затем в 7 часов поехал к Каткову: застал и Каткова, и Любимова, был встречен очень, очень радушно и переговорил с Любимовым насчет доставки «Карамазовых». Очень настаивают, чтоб на июнь. (Воротясь, придется чертовски работать.) Затем упомянул о статье, и Катков настоятельно стал просить ее себе, то есть все-таки на осень. Взбешенный на Юрьева, я почтиобещал. Так что теперь если «Русская мысль» захочет статью, то сдеру непомерно, иначе – Каткову. (Статью к тому же времени можно еще распространить.)
От Каткова (у которого опрокинул чашку с чаем и весь замочился) – отправился к Варе. Застал, и хоть было уже около 10 часов, но мы поехали с ней к Елене Павловне. Варя только что получила письмо от брата Андрея (насчет дворянских документов) для передачи мне. * Письмо взял себе. Елена Павловна, оказалось, переехала на другую квартиру и содержать номера бросила. Отправились на другую квартиру и застали у ней в гостях Машу и Нину Ивановых (с которыми Елена Павловна помирилась) и Хмырова. Ивановы отправляются дня через три в Даровое, тоже и Хмыров, ибо там тоже гостит его жена у Веры Михайловны. Посидели с час. Воротясь домой, нашел письмо, занесенное лично Ник<олаем> Аксаковым и Лавровым. Зовут 25-го (то есть сегодня) на обед и явятся за мной в 5 часов. Устраивают сотрудники «Русской мысли», но будут и другие. Я думаю, будет человек от 15 до 30 по намекам Юрьева (еще когда был у него). Кажется, обед делается по поводу моего приезда, то есть в честь меня, будет же где-нибудь, верно, в ресторане. (Эти все московские молодые литераторы восторженно хотят со мной познакомиться.) Теперь 3-й час. Через 2 часа они придут. Не знаю только, в сертуке ли быть или во фраке. Ну вот и весь мой бюллетень. Денег у Каткова не спрашивал, но сказал Любимову, что, может быть, летом понадобится. Тогда Любимов ответил, что по первому востребованию вышлет, куда я прикажу. Завтра надо объехать книгопродавцев, заехать к Елене Павловне: нет ли от тебя письма, быть у Машеньки, которая ужасно просила меня, и проч. Послезавтра, во вторник, 27 выеду в Руссу, но не знаю еще, с утренним или с полуденным поездом. Боюсь, что завтра мне не дадут дела делать: Юрьев всё кричал, что ему «надо со мной беседовать, беседовать» и проч. Очень мне вообще скучно, и нервы расстроены. Более, я думаю, тебе не напишу, разве в случае чего-нибудь очень характерного. До свидания, голубчик. Целую тебя крепко и деток. Очень поцелуй Лилю и Федю. Очень вас люблю.
Твой Ф. Достоевский.
