Текст книги "Том 7. Стихотворения"

Автор книги: Федор Сологуб

Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит– или правильнее – заставляет смотреть. И заметьте, это – не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:

 
Милая, где ты, —
Милая?..
 
 
Вечера светы
Ясные, —
 
 
Вечера светы
Красные…
 
 
Руки воздеты:
Жду тебя…
 
 
Милая, где ты, —
Милая?
 

и т. д. («Урна», 1909, с. 67)

Нет, у Городецкого – другое.

 
Здравствуй. Кто ты? —
Неподвижен. Кто? —
Струит глазами мрак. Кто? —
Пустынный взор приближен,
На губах молчанья знак.
 
 
…… … … …
Странный гость. Но буду мил,
Посидим спокойно, дружно,
Ты, игра вечерних сил.
 
 
Что?! На волю не хочу ли?
Хочешь воли – ты сказал?
Мне? Да волю бы вернули?
Я? Да снова б вольный стал?
 
 
Можешь? Можешь? – Неподвижен.
Можешь ты? – Молчанья знак.
Где он? – Серый свод принижен.
Со стены струится мрак.
 

(«Дикая воля», 1908, с. 53 сл.)

Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляютнас что-то переживать.

Это – самая настоящая поэзия.

Но, господи, как мы развилисьза последние годы – с того майковского, помните, -

 
Я одна, вся дрожу, распустилась коса…
Я не знаю, что было со мною…
 

Теперь, по-нашему, уже не так – 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.

Это – Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:

 
Но одно лишь было верно;
У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,
Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем.
 

(«Дикая воля», с. 181)

* * *

Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Ябольшое, Ямаленькое, Якруглое, Яострое, Япростое, Яс закорючкой. Мы в рабочей комнате.

Конечно, словаи здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.

Комнату эту я, впрочем, выдумал – ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.

Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.

Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно «комнаты», как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.

Вот несколько еще не названных имен.

Александр Кондратьев (два сборника стихов) говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Словасвоих стихов Кондратьев любит точно, – притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, – кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым -

 
В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,
Приходи, мой возлюбленный брат.
Две звезды синеватых – богини печать —
На щеках моих смуглых горят.
 

(Сб. «Черная Венера», с. 39)

Юрий Верховский (сборник «Разные стихотворения») упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:

 
Слышу шорох, шумы, шелест
Вечерами темными;
Ах, зачем брожу я холост
С грезами безумными!
 
 
Вон, спеша, летит ворона —
Крыльями повеяла;
Вон вдали кричит сирена —
Душу мне измаяла.
 

(«Разные стихотворения», с. 23)

Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов), кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.

Интересно написанное им недавно стихотворение «Лесной пожар» («Остров», 1, с. 8 сл.). Что это – жизнь или мираж?

Резкий грохот, тяжкий топот,

Вой, мычанье, стон и рев,

И зловеще-тихий ропот

Закипающих ручьев.

Вот несется слон-пустынник,

Лев стремительно бежит,

Обезьяна держит финик

И пронзительно визжит,

С вепрем стиснутый бок о бок

Легкий волк, душа ловитв,

Зубы белы, взор не робок -

Только время не для битв.

Лиризм И. Гумилева – экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций.

Граф Алексей Н. Толстой – молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок -

 
Утром росы не хватило,
Стонет утроба земная.
Сверху то высь затомила
Матушка степь голубая,
Бык на цепи золотой
В небе высоко ревет…
Вон и корова плывет,
Бык увидал, огневой,
Вздыбился, пал…
 

(«Остров», 1, с. 37)

Петр Потемкин – поэт нового Петербурга. «Смешная любовь» – преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний – не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.

 
Я пришел к моей царице кукле,
сквозь стекло целовал
ее белые букли
и лица восковой овал.
Но, пока целовал я, в окошке
любимая мной
повернулась на тоненькой ножке
ко мне спиной.
 

(«Смешная любовь», с. 36)

Владимир Пяст надменно элегичен. Над философской книгой, однако, по-видимому, способен умиляться, что, хотя, может быть, и мешает ему быть философом, но придает красивый оттенок его поэзии.

Над ритмом работает серьезно, по-брюсовски, и помогай ему бог! Мне понравилось в «Ограде» (единственном покуда сборнике его, кажется) элегия:

 
Слышишь ты стон замирающий, —
Чей это стон?
Мир, безысходно страдающий,
Мой – и ко мне припадающий —
Серый, туманный,
Странный
Небосклон.
 
 
Тянется мерзлая ручка:
«Барин, подайте копеечку!» —
Девочка глянет в глаза.
На кацавеечку,
Рваным платком перетянутую,
Капнет слеза.
 
 
Талая тучка,
Робкая, будто обманутая,
Врезалась в странно-туманные, —
Нет, не обманные! —
Небеса.
Где же вы, прежние,
Несказанные,
Голоса?
 
 
Оттого день за днем безнадежнее?
 

(«Ограда». 1909, с. 71 сл.)

Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем.

Рельефнее высказался Сергей Соловьев (два сборника: «Цветы и ладан» и «Crurifragium»). Лиризм его сладостен, прян и кудреват, как дым ароматных смол, но хотелось бы туда и каплю терпкости, зацепу какую-нибудь, хотя бы шершавость. Валерий Брюсов – и тот нет-нет да и обломает гвоздик на одном из своих лирических валов.

Положим, лексические причуды у Сергея Соловьева вас задерживают иногда. Но ведь это совсем не то, что нам надо. Вот начало его прелестной «Primavera». Увы! думал ли кваттрочентист, что его когда-нибудь будут так любить на Парнасе?

 
Улыбнулась и проснулась,
Полнязвуками леса.
За плечами развернулась
Бледно-желтая коса.
 
 
Взор, как небо, – беспределен,
Глубина его пуста,
Переливчат, влажен, зелен…
Мягко чувственны уста.
 
 
Где с фиалками шептались
Незабудки и цвела
Маргаритка, – там сплетались
Дымно-тонкие тела…
 

и т. д. (Сев. цв. асс., с. 45)

Хорошо дышится в этих стихах. Воздуху много. Сплошное Амужских рифм действует как-то удивительно ритмично.

В самое последнее время появилась еще книга стихов Валериана Бородаевского (изд. «Ор»). Предисловие к ней написал Вячеслав Иванов.

Пьесы разнообразны, но, кажется, главным образом, благодаря разнообразию влияний:

 
1) Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,
Плывешь, любимая, и простираешь длани,
С глазами нежной и безумной лани
И розой в смольных волосах.
 

(с. 26)

(Чистый Парнас – Валерий Брюсов, отдыхающий среди «поисков».)

 
2) Я пронжу, пронжу иглой
Сердце куклы восковой.
Жарко, сердце, загорись,
Разорвись! —
…… … … …
Сердце, сердце, разожгись,
Разорвись!
 

(с. 30 сл.)

(ср. Вяч. Иванов. «Мэнада»).

Сам по себе новый автор более всего впечатляется мраком – у него пещерная муза. Вот отрывок из пьесы, где стих достигает у него настоящей крепости, а речь – завидной простоты:

 
Плесень под сводом, осклизлые стены.
И рудокоп, ночью и днем,
С чахлым огнем,
Вянущим, тающим, – в долгие смены
Медленным мерно стучит молотком.
 
 
Кони понурые вдоль галереи
Гулко катят груды камней.
Окрики – гей!
Плавно дрожат седловатые шеи,
Вислые губы темничных коней.
 

(с. 41)

Наконец останавливаюсь в некотором недоумении. Вот сборник Владислава Ходасевича «Молодость». Стихи еще 1907 г., а я до сих пор не пойму: Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок, или наш, из «комнаты».

Верлен, во всяком случае, проработан хорошо. Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами!

 
Время легкий бисер нижет:
Час за часом, день ко дню…
 
 
Не с тобой ли сын мой прижит? —
Не тебя ли хороню?
 
 
Время жалоб не услышит!
Руки вскину к синеве, —
 
 
А уже рисунок вышит
На исколотой канве.
 

Я досказал обо всех, кого только успел сколько-нибудь изучить. Многие пропущены, конечно. Иных я обошел сознательно. Так, я ничего не сказал о Мережковском, С. А. Андреевском, Льдове, Фофанове, Влад. Соловьеве, Минском, о Случевском последнего периода… Но им здесь и не место, в этом очерке, так как они давно выяснились. Когда буду говорить о новом искусстве, скажу и о них – должен буду сказать.

* * *

Итоги таковы.

Среди новых лириков есть четыре имени, символизирующих вполне сложившиеся типы лиризма: Бальмонт, В. Брюсов, В. Иванов, Сологуб.

Современная поэзия чужда крупных замыслов, и в ней редко чувствуется задушевность и очарование лирики поэтов пушкинской школы.

Но зато она более точно и разнообразно, чем наша классическая, умеет передавать настроение. Это зависит от гибкости, которую приобрели в ней ритмы, а также от стремления большинства поэтов придать своим пьесам своеобразную колоритность. Сказалось, конечно, и стремление к новизне.

На нашем лиризме отражается усложняющаяся жизнь большого города. В результате более быстрого темпа этой жизни и других условий недавнего времени – современная лирика кажется иногда или неврастеничной, или угнетенной.

Среди модернистов заметно сильное влияние французской поэзии – за последнее время особенно Верхарна и Эредиа.

Изредка возникают попытки и славяно-византийской стилизации, причудливый возврат к старине.