Текст книги "Том 7. Стихотворения"

Автор книги: Федор Сологуб

«Злой Дракон, горящий ярко там, в зените…»

 
Злой Дракон, горящий ярко там, в зените,
Протянувший всюду пламенные нити,
Опаливший душным зноем всю долину, —
Злой Дракон, победу ты ликуешь рано!
Я из тёмного, глубокого колчана
Для тебя стрелу отравленную выну.
 
 
Пред тобою с луком стану без боязни
Я, свершитель смелой беспощадной казни,
Я, предсказанный и всё ж нежданный мститель.
Лук тугой стрела покинет с медным звоном.
Ты на вызов мой ответишь тяжким стоном,
Ты померкнешь, ты погибнешь, злой губитель!
 

«Два солнца горят в небесах…»

 
Два солнца горят в небесах,
Посменно возносятся лики
Благого и злого владыки,
То радость ликует, то страх.
Дракон сожигающий, дикий,
И Гелиос, светом великий, —
Два солнца в моих небесах.
 
 
Внимайте зловещему крику, —
Верховный идёт судия.
Венчайте благого владыку,
Сражайтесь с драконом, друзья.
 

«Печальный ангел земле принёс…»

 
Печальный ангел земле принёс
И розы крови, и жемчуг слёз.
 
 
Печальный ангел, зловещий взгляд!
Ты здесь не медли, – вот твой наряд.
 
 
Надень из злого земного ткань
Ты сам, – а нам сердец не рань.
 
 
Из роз кровавых надень венок, —
С тобой, не с нами разящий рок.
 
 
И жемчуг в бармы свяжи, сплети,
И в Божье небо лети, лети.
 

«Кто на воле? Кто в плену?…»

 
Кто на воле? Кто в плену?
Кто своей судьбою правит?
Кто чужую волю славит,
Цепь куя звено к звену?
 
 
Кто рабы и кто владыки?
Кто наёмник? Кто творец?
Покажите, наконец,
Сняв личины, ваши лики.
 
 
Но, как прежде, всё темно.
В душных весях и в пустыне
Мы немотствуем и ныне,
Цепь куя к звену звено.
 
 
Нет великого Владыки.
Празден трон, и нем дворец.
Опечаленный творец
Дал личины, отнял лики.
 

«Зелёный изумруд в твоём бездонном взоре…»

 
Зелёный изумруд в твоём бездонном взоре,
  Что зеленело на просторе,
  Замкнулось в тесный круг.
 Мерцает взор зелёный, изумрудный, —
  Мне кажется, что феей чудной
  Прокинешься ты вдруг.
 
 
 Уже не дева ты, – Зелёная царица,
  И смех твой – звон ручья,
И взор зелёный твой – лукавая зарница,
   Но ты – опять моя.
 
 
 И как бы ты в траве ни затаилась,
  И чем бы ты ни притворилась,
   Сверкая и звеня, —
 Везде найду тебя, везде тебя открою,
  Зеленоглазая! Ты всё со мною,
   Ты вечно для меня.
 

«Я к ней пришел издалека…»

 
Я к ней пришел издалека.
  Окрест, в полях, прохлада.
И будет смерть моя легка
  И слаще яда.
 
 
Я взоры тёмные склонил.
  В траву роса упала.
Ещё дышу. Так мало сил.
  Так жизни мало.
 
 
Туман восходит, – и она
  Идёт, так тихо, в поле.
Поёт, – мне песнь её слышна, —
  Поёт о воле.
 
 
Пришёл. Она ко мне близка.
  В её очах отрада.
И смерть в руке её легка
  И слаще яда.
 

«Зачем жемчуг-роса в траве?…»

 
  Зачем жемчуг-роса в траве?
Зачем янтарь-луна ясна, бледна?
Из леса фея вышла. Не одна.
  Но сколько их? Одна иль две?
 
 
Ночной ли рой прозрачнокрылых фей
  Свивает мглу в волшебный круг,
И синих сколько в нём зарниц-очей?
  И кто бы смел считать подруг?
 
 
  Им счёта нет, – одна иль сто, —
  И блещет свет, и плещет смех.
Но кто со мной в долине той? Никто
Дневной ночных не ведает утех.
 

«Белый мой цветок, таинственно-прекрасный…»

 
Белый мой цветок, таинственно-прекрасный,
Из моей земли, из чёрной ты возник,
На меня глядишь ты, нежный и безгласный,
И понятен мне безмолвный твой язык.
 
 
Ты возник из тьмы, моей мечте навстречу,
Ты зовёшь туда, откуда вышел ты, —
Я твоим вещаньям не противоречу,
К твоему дыханью наклонив мечты.
 

«День сгорал, недужно бледный…»

 
День сгорал, недужно бледный
  И безумно чуждый мне.
Я томился и метался
  В безнадёжной тишине.
 
 
Я не знал иного счастья, —
  Стать недвижным, лечь в гробу.
За метанья жизни пленной
  Клял я злобную судьбу.
 
 
Жизнь меня дразнила тупо,
  Возвещая тайну зла:
Вся она, в гореньи трупа,
  Мной замышлена была.
 
 
Это я из бездны мрачной
  Вихри знойные воззвал,
И себя цепями жизни
  Для чего-то оковал.
 
 
И среди немых раздолий,
  Где царил седой Хаос,
Это Я своею волей
  Жизнь к сознанию вознёс.
 

«Благословляю сладкий яд…»

 
Благословляю сладкий яд
В моей росе благоуханной.
Чаруя утомлённый взгляд
Мечтой о родине желанной,
Цветок, струящий сладкий яд,
Обвеян дрёмою туманной,
 
 
И если яд разлит в росе,
В его слезе благоуханной,
И утешение в красе
Безумной и внезапно странной,
Благословен в его росе
По воле сладостно избранный.
 
 
В его отравленной росе
Благословляю жребий вольный.
К его таинственной красе,
Безумно злой и безглагольной,
Я устремляю думы все
В моей задумчивости дольной.
 
 
И тихо наклоняюсь я,
Грустя в задумчивости дольной,
К последним склонам бытия,
К пределам жизни своевольной.
Вот, жизнь безумная моя,
Сладчайший яд для смерти вольной.
 

«Мой друг, любовь неслышная…»

 
Мой друг, любовь неслышная,
К тебе любовь моя,
Нетканая, непышная
Одежда белая моя.
  Она – моя…
Широкой тканью бытия
Невидная, неслышная,
Она всегда моя.
Звенят ли струи у ручья,
Поёт ли пташка вольная, —
Струя – Моя, и песнь – Моя.
Вся жизнь, и горняя, и дольняя,
  Вся жизнь – Моя,
И потому она твоя.
Бессмертно безглагольная,
Всегда Твоя, везде – Моя.
 

«Шестиконечная звезда…»

 
Шестиконечная звезда
Напечатлелась на сапфире.
Она со мною навсегда
И в дольном, и в надзвёздном мире.
 
 
Её таинственны лучи,
И не во всяком повороте.
Когда увидишь их, молчи,
Но не забудь о дивном счёте.
 
 
Моё число навеки – шесть.
В нём бесконечность, свет и тайна.
Его таинственная весть
Всё удвояет не случайно.
 
 
Стремятся дивные лучи
Ко Мне и к Ней, к Моей невесте.
В тройном их блеске заключи
Все неразгаданные вести.
 

Люцифер человеку

 
Гармонией небесных сфер
И я заслушивался прежде,
Но ты сказал мне: «Люцифер!
Внемли земной моей надежде.
 
 
Сойди ко мне в вечерний час,
Со мной вблизи лесной опушки
Побудь, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
 
 
Я повторю тебе слова,
Земным взлелеянные горем.
Томясь тоской, не раз, не два
Я поверял их тихим зорям.
 
 
К твоим устам я вознесу
Мои вечерние отравы
И эту бедную росу,
Слезой ложащуюся в травы».
 
 
И я пришёл в вечерний час,
С тобой, вблизи лесной опушки
Стоял, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
 
 
Закат был нежно тих и ал,
Поля вечерние молчали,
И я с волнением внимал
Словам земной твоей печали.
 
 
Когда в словах звучал укор, —
О, где вы, пламенные лики! —
Клонился твой усталый взор
К цветкам ромашки и гвоздики.
 
 
И я к земле твоей приник,
Томясь тоской твоею вешней, —
Да омрачится горний лик!
Да будет сила в скорби здешней!
 
 
Гармония небесных сфер
Да будет сказкою земною!
Я – свет земли! Я – Люцифер!
Люби Меня! Иди за Мною!
 

«Степь моя!..»

 
Степь моя!
Ширь моя!
Если отрок я,
Раскрываю я
Жёлтенький цветок,
Зажигаю я
Жёлтенький, весёленький, золотой огонек.
 
 
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой земной, золотой огонь!
 
 
Степь моя!
Ширь моя!
Если дева я,
Раскрываю я
Аленький цветок,
Зажигаю я
Аленький, маленький, красный огонёк.
 
 
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой ясный, красный огонь!
 
 
Степь моя!
Ширь моя!
Вею, вею я,
Раскрываю я
Жёлтенькие, аленькие цветки,
Зажигаю я
Золотые, красные огоньки.
 
 
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой красный, золотой огонь!
 

«Мечами скорби ты исколот…»

 
Мечами скорби ты исколот,
Но дни звенящие близки.
Не застоится вещий солод
В болоте мертвенной тоски.
Ключи вливают тонкий холод
В прохладу нежную реки.
 
 
Но ты прохладой не утешен,
Мечты к восторгам устремив.
Вода мутна, – водою взвешен
Надменных гор истёртый смыв:
Ещё недавно был так бешен
Её стремительный разлив.
 
 
Благослови закон природы,
Благослови паденье вод.
В стремленьи сил твоей свободы
Восход, паренье и заход.
Единой Волей мчатся воды,
В Единой Воле – миг и год.
 

«Мы были праздничные дети…»

 
Мы были праздничные дети,
  Сестра и я.
Плела нам радужные сети
  Коварная Змея.
 
 
Стояли мы, играть не смея
  На празднике весны.
У злого, радостного Змея
  Отравленные сны
 
 
Хоть бедных раковин случайно
  Набрать бы у ручья, —
Нет, умираем, плача тайно,
  Сестра и я.
 

«Я должен быть старым…»

 
Я должен быть старым,
И мудрым,
И ко всему равнодушным,
С каменеющим сердцем
И с презрительным взором,
Потому что Ананке,
Злая,
Открыла мне мой жребий:
Жить лишь только после смерти
Бестелесною тенью,
Лёгким звуком,
Пыльною радостью
Чудака книгочия…
 
 
А все же нагое тело
Меня волнует,
Как в юные годы.
Я люблю руки,
И ноги,
И упругую кожу,
И всё, что можно
Целовать и ласкать.
И если ты, милая,
Капризная, но вовсе не злая,
Хочешь моего ясного взгляда,
Моей светлой улыбки,
Моего лёгкого прикосновения, —
А что же больше я могу
Дать или взять? —
Знай, знай,
Мне ненавистно
Твоё нарядное платье
Скрипучего шелка
С жёлтыми кружевами,
И ароматный дар старого Пино,
И даже твои сквозные
Рукавички
С глупым и смешным названьем.
 

«Дышу дыханьем ранних рос…»

 
Дышу дыханьем ранних рос,
Зарёю ландышей невинных:
Вдыхаю влажный запах длинных
  Русалочьих волос, —
 
 
  Отчётливо и тонко
Я вижу каждый волосок;
Я слышу звонкий голосок
  Погибшего ребёнка.
 
 
Она стонала над водой,
Когда её любовник бросил.
Её любовник молодой
На шею камень ей повесил.
 
 
Заслышав шорох в камышах
Его ладьи и скрип от весел,
Она низверглась вся в слезах,
А он еще был буйно весел.
 
 
И вот она передо мной,
Всё та же, но совсем другая.
Над озарённой глубиной
  Качается нагая.
 
 
Рукою ветку захватив,
Водою заревою плещет.
Забыла тёмные пути
В сияньи утреннем, и блещет.
 
 
И я дышу дыханьем рос,
Благоуханием невинным,
И влажным запахом пустынным
  Русалкиных волос.
 

«Вы не умеете целовать мою землю…»

 
Вы не умеете целовать мою землю,
Не умеете слушать Мать Землю сырую,
Так, как я ей внемлю,
Так, как я её целую.
 
 
О, приникну, приникну всем телом
К святому материнскому телу,
В озареньи святом и белом
К последнему склонюсь пределу, —
 
 
Откуда вышли цветы и травы,
Откуда вышли и вы, сёстры и братья.
Только мои лобзанья чисты и правы,
Только мои святы объятья.
 

Нюренбергский палач

 
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжёлого меча.
 
 
И я учипся в школе
В стенах монастыря,
От мудрости и боли
Томительно горя.
 
 
Но путь науки строгой
Я в юности отверг,
И вольною дорогой
Пришёл я в Нюренберг.
 
 
На площади казнили:
У чьих-то смуглых плеч
В багряно-мглистой пыли
Сверкнул широкий меч.
 
 
Меня прельстила алость
Казнящего меча
И томная усталость
Седого палача.
 
 
Пришел к нему, учился
Владеть его мечом,
И в дочь его влюбился,
И стал я палачом.
 
 
Народною боязнью
Лишённый вольных встреч,
Один пред каждой казнью
Точу мой тёмный меч.
 
 
Один взойду на помост
Росистым утром я,
Пока спокоен дома
  Строгий судия.
 
 
Свяжу верёвкой руки
У жертвы палача.
О, сколько тусклой скуки
В сверкании меча!
 
 
Удар меча обрушу,
И хрустнут позвонки,
И кто-то бросит душу
В размах моей руки.
 
 
И хлынет ток багряный,
И, тяжкий труп влача,
Возникнет кто-то рдяный
И тёмный у меча.
 
 
Нe опуская взора,
Пойду неспешно прочь
От скучного позора
В мою дневную ночь.
 
 
Сурово хмуря брови,
В окошко постучу,
И дома жажда крови
Приникнет к палачу.
 
 
Мой сын покорно ляжет
На узкую скамью.
Опять верёвка свяжет
  Тоску мою.
 
 
Стенания и слезы, —
Палач – везде палач.
О, скучный плеск берёзы!
О, скучный детский плач!
 
 
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжёлого меча!
 

Лунная колыбельная

 
Я не знаю много песен, знаю песенку одну.
Я спою её младенцу, отходящему ко сну.
 
 
Колыбельку я рукою осторожною качну.
Песенку спою младенцу, отходящему ко сну.
 
 
Тихий ангел встрепенётся, улыбнётся, погрозится шалуну,
И шалун ему ответит: «Ты не бойся, ты не дуйся, я засну».
 
 
Ангел сядет к изголовью, улыбаясь шалуну.
Сказки тихие расскажет отходящему ко сну.
 
 
Он про звёздочки расскажет, он расскажет про луну,
Про цветы в раю высоком, про небесную весну.
 
 
Промолчит про тех, кто плачет, кто томится в полону,
Кто закован, зачарован, кто влюбился в тишину.
 
 
Кто томится, не ложится, долго смотрит на луну,
Тихо сидя у окошка, долго смотрит в вышину, —
 
 
Тот поникнет, и не крикнет, и не пикнет, и поникнет в глубину,
И на речке с лёгким плеском круг за кругом пробежит волна в волну.
 
 
Я не знаю много песен, знаю песенку одну,
Я спою её младенцу, отходящему ко сну,
 
 
Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,
Глазки-светики-цветочки песней тихою сомкну.
 

«Всё было беспокойно и стройно, как всегда…»

 
Всё было беспокойно и стройно, как всегда,
И чванилися горы, и плакала вода,
И булькал смех девичий в воздушный океан,
И басом объяснялся с мамашей грубиян,
Пищали сто песчинок под дамским башмаком,
И тысячи пылинок врывались в каждый дом.
Трава шептала сонно зелёные слова.
Лягушка уверяла, что надо квакать ква.
Кукушка повторяла, что где-то есть ку-ку,
И этим нагоняла на барышень тоску,
И, пачкающий лапки играющих детей,
Побрызгал дождь на шапки гуляющих людей,
И красили уж небо в берлинскую лазурь,
Чтоб дети не боялись ни дождика, ни бурь,
И я, как прежде, думал, что я – большой поэт,
Что миру будет явлен мой незакатный свет.
 

«Жизнь моя, змея моя!..»

 
Жизнь моя, змея моя!
От просторов бытия
К тесным граням жития
Перенёс тебя и я,
Воды хладные лия,
Вина спадкие пия,
Нити тонкие вия,
Струны звонкие бия, —
Жизнь моя, моя змея!
 

«Моею кровью я украшу…»

 
Моею кровью я украшу
Ступени, белые давно.
Подставьте жертвенную чашу,
И кровь пролейте, как вино.
 
 
Над дымной и тяжёлой чашей
Соединяйтесь, – я зову.
Здесь, в чаше, капли крови вашей,
А на ступенях я живу.
 
 
Обжёг я крылья серафимам,
Оберегавшим древний храм,
И восхожу багровым дымом
К давно затворенным дверям.
 
 
Смелее ставьте ваши ноги
На пятна красные мои,
И умножайте на дороге
Багряно жаркие струи.
 
 
Что было древней, тёмной кровью,
То будет новое вино,
И молот, поднятый любовью,
Дробит последнее звено.
 

«Что было, будет вновь…»

 
  Что было, будет вновь,
Что было, будет не однажды.
  С водой смешаю кровь
Устам, томящимся от жажды.
 
 
  Придёт с высоких гор.
Я жду. Я знаю, – не обманет.
  Глубок зовущий взор.
Стилет остёр и сладко ранит.
 
 
  Моих коснется плеч.
Приникнет в тайне бездыханной.
  Потом затопит печь,
И тихо сядет ждать за ванной.
 
 
  Звенящие струи
Прольёт, открыв неспешно краны,
  И брызнет на мои
Легко означенные раны.
 
 
  И дверь мою замкнёт,
И тайной зачарует стены,
  И томная войдёт
В мои пустеющие вены.
 
 
  С водой смешаю кровь
Устам, иссохнувшим от жажды.
  Что было, будет вновь.
Что было, будет не однажды.
 

Чёртовы качели

 
В тени косматой ели,
Над шумною рекой
Качает чёрт качели
Мохнатою рукой.
 
 
Качает и смеётся,
  Вперёд, назад,
  Вперёд, назад.
Доска скрипит и гнётся,
О сук тяжёлый трётся
Натянутый канат.
 
 
Снуёт с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И чёрт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.
 
 
Держусь, томлюсь, качаюсь,
  Вперёд, назад,
  Вперёд, назад,
Хватаюсь и мотаюсь,
И отвести стараюсь
От чёрта томный взгляд.
 
 
Над верхом тёмной ели
Хохочет голубой:
«Попался на качели,
Качайся, чёрт с тобой».
 
 
В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
«Попался на качели,
Качайся, чёрт с тобой».
 
 
Я знаю, чёрт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,
 
 
Пока не перетрётся,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернётся
Ко мне моя земля.
 
 
Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах.
Качай же, чёрт, качели,
Всё выше, выше… ах!
 

«Под сенью тилий и темал…»

 
Под сенью тилий и темал,
Склонясь на белые киферы,
Я, улыбаясь, задремал
В объятьях милой Мейтанеры,
 
 
И, затаивши два огня
В очах за синие зарницы,
Она смотрела на меня
Сквозь дымно-длинные ресницы.
 
 
В передзакатной тишине
Смиряя пляской ярость Змея,
Она показывала мне,
Как пляшет зыбкая алмея.
 
 
И вся бела в тени темал,
Белей, чем нежный цвет кифера,
Отбросив скуку покрывал,
Плясала долго Мейтанера.
 
 
И утомилась, и легла,
Орошена росой усталой,
Склоняя жемчуги чела
К благоуханью азры алой.
 

«Ты – царь. Решёткой золотою…»

 
Ты – царь. Решёткой золотою
Ты сад услад своих обнёс,
И за решёткой золотою
Взрастил расцветы алых роз.
 
 
И сквозь окованные колья
Благоуханные мечты
Глядят за скованные колья
На придорожные цветы.
 
 
Ты за решёткою литою
Порой раздвинешь яркий куст.
Там, за решёткою литою,
Смеются розы царских уст.
 
 
Презрел широкие раздолья,
Вдыхаешь алый аромат.
Тебя широкие раздолья
Тоской по воле не томят.
 

«Пришла и розы рассыпаешь…»

 
Пришла и розы рассыпаешь,
Свирельно клича мертвеца,
И взоры страстные склоняешь
На бледность моего лица.
 
 
Но как ни сладки поцелуи,
Темны мои немые сны.
Уже меня колышат струи
Непостижимой глубины.
 
 
Багровые затмили тучи
Лобзаний яркие лучи,
И что мне в том, что ласки жгучи,
Что поцелуи горячи!
 
 
Лежу, качаясь в дивном чёлне,
И тёмный голос надо мной:
«Пора пришла, – обет исполни,
Возникла я над глубиной».
 

«Блаженство в жизни только раз…»

 
Блаженство в жизни только раз,
  Безумный путь, —
Забыться в море милых глаз,
  И утонуть.
 
 
Едва надменный Савл вступил
  На путь в Дамаск,
Уж он во власти нежных сил
  И жгучих ласк.
 
 
Его глаза слепит огонь
  Небесных нег,
И стройно-тонкая ладонь
  Бела, как снег.
 
 
Над ним возник свирельный плач
  В пыланьи дня:
«Жестокий Савл! О, злой палач,
  Люби меня!»
 
 
Нет, Павла Савлом не зови:
  Святым огнём
Апостол сладостной любви
  Восставлен в нём.
 
 
Блаженство в жизни только раз,
  Отрадный путь!
Забыться в море милых глаз,
  И утонуть.
 
 
Забыв о том, как назван ты
  В краю отцов,
Спешить к безмерностям мечты
  На смелый зов.
 
 
О, знойный путь! О, путь в Дамаск!
  Безумный путь!
Замкнуться в круге сладких ласк,
  И утонуть.
 

«Иди в толпу с приветливою речью…»

 
Иди в толпу с приветливою речью
  И лицемерь,
На опыте всю душу человечью
  До дна измерь.
 
 
Она узка, темна и несвободна,
  Как тёмный склеп,
И тот, кто час провёл в ней неисходно,
  Навек ослеп.
 
 
И ты поймёшь, какое врачеванье —
  В окно глядеть
Из тьмы души на птичье ликованье,
  И сметь, и петь.
 

«Люби меня, люби, холодная луна!..»

 
Люби меня, люби, холодная луна!
Пусть в небе обо мне твой рог жемчужный трубит,
Когда восходишь ты, ясна и холодна.
На этой злой земле никто меня не любит.
 
 
Да будет ночь твоя в мерцании светил!
Отверженец земли, тоскующий и кроткий,
О, сколько раз во тьме я за тобой следил,
Любуяся твоей стремительною лодкой!
 
 
Потом я шёл опять в докучный ропот дня, —
И труд меня томил, и путь мой был бесцелен.
Твой свет в моей душе струился, мглисто-зелен.
Холодная луна, люби, люби меня!
 

«Вздымалося облако пыли…»

 
Вздымалося облако пыли,
Багровое, злое, как я,
Скрывая постылые были,
Такие ж, как сказка моя.
 
 
По улицам люди ходили,
Такие же злые, как я,
И злую тоску наводили
Такую же злую, как я.
 
 
И шла мне навстречу царица,
Такая же злая, как я,
И с нею безумная жрица,
Такая же злая, как я.
 
 
И чары несли они, обе
Такие же злые, как я,
Смеяся в ликующей злобе,
Такой же, как злоба моя.
 
 
Пылали безумные лица
Такой же тоской, как моя,
И злая из чар небылица
Вставала, как правда моя.
 
 
Змеиной, растоптанной злобе,
Такой же, как злоба моя,
Смеялись безумные обе,
Такие же злые, как я.
 
 
В багряности поднятой пыли,
Такой же безумной, как я,
Царица и жрица укрыли
Такую ж тоску, как моя.
 
 
По улицам люди ходили,
Такие же злые, как я,
Тая безнадёжные были,
Такие ж, как сказка моя.
 

«Судьба была неумолима…»

 
Судьба была неумолима,
Но знаю я, – вина – моя.
Пройдите с отвращеньем мимо, —
И это горе вызвал я.
 
 
Я знал святое превосходство
Первоначальной чистоты,
Но в жизни воплотил уродство
Моей отравленной мечты.
 
 
Когда окликнулись впервые
Друг другу птичьи голоса, —
Когда на сказки заревые
Смеялась первая роса, —
 
 
Когда от счастья задрожала
Ещё невинная змея,
Вложил отравленное жало
В лобзанья уст змеиных я.
 
 
Я был один во всей природе,
Кто захотел тоски и зла,
Кто позавидовал свободе,
Обнявшей детские тела.
 
 
Один, жестокий и надменный,
На мир невзгоды я навлёк.
Несовершенства всей вселенной
В веках лишь только мне упрёк.
 

«Был глаз чудовища нелеп…»

 
Был глаз чудовища нелеп, —
Костёр у берега морского, —
И было небо точно склеп
В дому художника седого.
 
 
И кто мечтал на берегу,
Огнём и пеплом зачарован,
Тот был опять в немом кругу,
В ночном кругу опять закован.
 
 
Над золотым огнём костра,
Ответом робкому вопросу,
Я видел, милая сестра,
Твою взметнувшуюся косу.
 
 
Блеснув унынью моему
Мгновенно ясною улыбкой,
Ты убежала снова в тьму,
Как будто ты была ошибкой,
 
 
Как будто здесь на берегу
Не надо яркого мельканья,
Ни огневого полыханья,
Ни смеха в пламенном кругу.
 

«Все эти ваши слова…»

 
Все эти ваши слова
Мне уж давно надоели.
Только б небес синева,
Шумные волны да ели,
 
 
Только бы льнула к ногам
Пена волны одичалой,
Сладко шепча берегам
Сказки любви небывалой.
 

«Я опять, как прежде, молод…»

 
Я опять, как прежде, молод,
И опять, как прежде, мал.
Поднимавший в небе молоты
Надо мною, задремал.
 
 
И с врагом моим усталым
Я бороться не хочу.
Улыбнусь цветками алыми,
Зори в небе расцвечу.
 
 
Белых тучек легкий мрамор —
Изваяний быстрых ряд.
Пена волн плескучих на море
Вновь обрадовала взгляд.
 
 
Я слагаю сказки снова,
Я опять, как прежде, мал.
Дремлет молния лиловая,
Громовержец задремал.
 

«Отчего боятся дети…»

 
Отчего боятся дети,
  И чего?
Эти сети им на свете
  Ничего.
 
 
Вот, усталые бояться,
  Знаем мы,
Что уж близкие грозятся
  Очи тьмы.
 
 
Мурава, и в ней цветочки,
  Жёлт, синь, ал, —
То не чёрт ли огонёчки
  Зажигал?
 
 
Волны белой пеной плещут
  На песок.
Рыбки зыбкие трепещут
  Здесь у ног.
 
 
Кто-то манит, тянет в море.
  Кто же он?
Там, где волны, на просторе
  Чей же стон?
 
 
Вы, читающие много
  Мудрых книг,
Испытайте точно, строго
  Каждый миг,
 
 
Ах, узнайте, проследите
  Всё, что есть,
И желанную несите
  Сердцу весть!
 
 
Нет, и слыша вести эти,
  Не поймёшь,
Где же правда в нашем свете,
  Где же ложь!