Текст книги "Дневники казачьих офицеров"

Автор книги: Федор Елисеев

Соавторы: Павел Маслов,Михаил Фостиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

И заканчивает Буденный: «Так оценил Владимир Ильич Значение победы Конного корпуса над Шкуро и Мамантовым в общем ходе борьбы с деникинцами».

И добавляет: «Разгром конницы Шкуро и Мамантова означал превосходство нашей тактики и оперативного искусства. Ведь конница Шкуро и Мамантова являлась лучшей в Деникинской армии, а ее предводители-генералы считались среди белых самыми способными».[199]199
  Буденный С. М. Указ. соч. С. 278.


[Закрыть]

«И вот, эти сильные корпуса, возглавляемые генералами, вокруг которых был создан ореол непобедимости, оказались разбиты красным конным корпусом, уступавшим им по численности в три раза и понесшим при этом ничтожные потери»[200]200
  Там же. С. 279.


[Закрыть] – так заканчивает Буденный свое повествование.

Необходимое уточнение. Одно свидетельство

На книгу Буденного «Пройденный путь» донцам и кубанцам надо было бы ответить своей книгой, так как в ней идет восхваление только его подвигов, начинал с весны 1918 года, когда он начал действовать в Сальских степях, образуя незначительный конный отряд, и – до взятия Воронежа. По его книге, везде он бил и гнал «донскую и кубанскую конницу»… Но в его признаниях невольно проглядывает боязнь и уважение и к этой казачьей коннице, и к ее вождям, к генералам Мамантову и Шкуро. И если верить его словам, выходит, сам Ленин боялся движения этих корпусов вперед. Как и ненужное бахвальство, что его корпус в три раза был слабее по численности этих двух корпусов.

«Конная группа Буденного, усиленная пехотной дивизией 8-й армии, насчитывала 12–15 тысяч»,[201]201
  Аеникин А. И. Указ. соч. Т. 5. С. 233.


[Закрыть] – безусловно, авторитетно пишет генерал Деникин.

«4-й Донской корпус генерала Мамантова, насчитывавший к 5 октября три с половиной тысячи сабель, – но и эти силы были ослаблены отвлечением части их на поддержку Лискинской, так что в группе генерала Шкуро под Касторной оставалось одно время только 1800 сабель 4-го Донского корпуса»,[202]202
  Там же. С. 236.


[Закрыть] – пишет генерал Деникин.

1-я Кавказская казачья дивизия насчитывала 600–700 шашек, не считая полковых пулеметных и других команд, а 1-я Терская казачья – около 1800 шашек (по телеграмме Шкуро).

Вся эта конница двух казачьих корпусов была разбросана по фронту на 70 верст, от Графской и до села Давыдовка.

Кроме того, надо отметить и психологическую сторону: переброска в глубокий тыл Терской дивизии в самый разгар жестоких боев, которой предшествовали ежедневные тревожные телеграммы из ставки, начиная с 25 сентября и до 8 октября включительно, безусловно, были известны казакам других полков, что не только уменьшало количество бойцов, но и ослабляло моральное состояние их.

У Буденного же – предварительное совещание всех высших начальников до командира полка включительно, со всеми комиссарами, на котором, как он пишет, был большой подъем, чтобы «разбить белых». Потом была партийная конференция корпуса, на которой решено подготовиться к решительному бою за Воронеж.[203]203
  Буденный С. М. Указ. соч. С. 265.


[Закрыть]

У Буденного все в кулаке, до политического внушения бойцам цели захвата Воронежа. А живую силу этого корпуса исчисляет его же командующий Южным фронтом Егоров к 27 сентября: «7450 шашек, 590 штыков, 26 орудий».[204]204
  Егоров А. И. Указ. соч. С. 226.


[Закрыть]

В эту силу Егоров не включил приданных Буденному 12-й и 16-й стрелковых дивизий, Отдельной кавалерийской бригады и 12-й железнодорожной бригады.

Но самое главное в этой трагедии заключалось в том, что генерала Мамантова не было на фронте; генерал Шкуро вернулся в Воронеж только 5 октября, когда уже разыгрался первый, и неудачный для казаков, фазис боев; и при нем не было его правой руки по операциям, начальника штаба корпуса Генерального штаба генерала Шифнер-Маркевича.

С самого начала корпуса действовали без единого руководства и разбросанно. И как пример – два полка кубанцев занимали Графскую, что в 35 верстах на северо-восток от Воронежа, а два полка терцев – село Давыдовка, в 50 верстах к югу от Воронежа. А именно: в Графской были 2-й Кубанский партизанский полк полковника Михаила Соломахина и 1-й Хоперский полк полковника Юрия Ассиера, а в селе Давыдовка – Горско-Моздокская бригада. Оба начальника дивизий – Кавказской генерал Губин и Терской генерал Владимир Агоев – поздно вечером 6 октября были в селе Отрожка, что в семи верстах северо-восточнее Воронежа, где я им и представился.

Закончим драматический разбор военных действий у Воронежа и приведем здесь телеграмму генерала Шкуро на имя генерала Деникина:

«По долгу воина и гражданина доношу, что противостоять Конной армии Буденного я не могу. Эта армия сосредоточена в числе 15 (Тысяч сабель в районе Грязи – ведет теперь ожесточенное наступление на наши силы. В моем распоряжении имеется около 60Q сабель Кавказской дивизии, в настоящее время безлошадной, и 1500 сабель остатки корпуса Мамантова. Остается Терская дивизия моего корпуса около 1800 сабель, с хорошим конским составом, но эта дивизия, по Вашему приказанию, у меня отбирается. Она, в данное время, грузится в вагоны на станции Лиски для отправки в район Таганрога, ради уничтожения действующих там махновских банд. В силу изложенного – даю приказ завтра оставить Воронеж. Генерал Шкуро».

Так пишет ротмистр Эраст Чавдарь, начальник конной полевой радиостанции, бывший тогда при корпусе Шкуро в Воронеже, через которого была послана эта телеграмма генералу Деникину в Таганрог.[205]205
  Чавдарь Э. 1919-й год. // Новое Русское Слово. Нью-Йорк, 20 августа 1959 г.


[Закрыть]

Думаю – не без горькой обиды стопобедный генерал Шкуро поедал эту телеграмму, подчеркнув в ней полную измотанность своей храброй ударной 1-й Кавказской дивизии, состоявшей из четырех кубанских конных полков. С ней он так красочно прошел боями с Кавказа, из Баталпашинского отдела Кубанского войска, через всю Украину, побывав в Заднепровье, волчком кружился, куда бы его ни бросали требования фронта, и потом коротким ударом захватил Воронеж.

О состоянии этой напористой в боях дивизии, о наших родных хоперцах Баталпашинского отдела тот же ротмистр Чавдарь пишет: «Перед началом операции 1-я Кавказская казачья дивизия прошла станцию Илловайская. Нельзя было оторвать восхищенный взор от этого зрелища, какое представляла эта дивизия.

Молодые крепкие всадники в живописной кубанской форме; прекрасный конский состав; впереди, во главе своей знаменитой «Волчьей сотни» – генерал Шкуро и начальник штаба, один из наиболее ярких героев наших, генерал Шифнер-Маркевич.

Стихийная удаль, безграничная отвага – вот впечатление, произведенное на всех нас этой блестящей дивизией.

Казаки-кубанцы – предмет общего внимания, восхищения. Статные, с тонкой талией и легкой, неслышной, быстрой походкой – они неотразимо привлекали женские сердца. Едва заняв какое-либо местечко, железнодорожную станцию, город или деревню – как уже при первом удобном случае появляется гармоника. Раздаются звуки лихой наурской лезгинки, и казаки пускаются в пляс, плавно двигаясь и грациозно поводя руками с широкими развевающимися рукавами черкесок».[206]206
  Там же, от 18 августа.


[Закрыть]

Эраст Чавдарь, инженер по образованию, окончил Николаевское кавалерийское училище в 1915 году, следовательно, он тонко и глубоко изучил казаков, своих соратников.

И вот теперь эта безусловно самая лихая Кубанская дивизия – она и малочисленна, и обезлошадилась, как будто выдохлась… Но это было не так.

18 октября я вступил в командование 2-м Хоперским полком. В нем, в строю – два сотника, три хорунжих, а остальные подпоручики. Всего 10 офицеров.

О конном бое 6 октября они рассказывали с улыбкой. Был сильный туман. Передовые части красных и казаков смешались, и было не разобрать – где свои и где чужие?.. Пришлось отступить. Но в этом столкновении, в тумане, были убиты наш командир полка полковник Беломестнов и начальник штаба Терской дивизии, безусловно, тот, о котором пишет Буденный и на трупе которого был найден красными боевой приказ Шкуро.

О потерях полка они как-то и не говорили, так как их было мало.

Полк я застал в количестве около 200 шашек боевого состава, не считая пулеметной команды в четыре пулемета системы Максима. На довольствии, с разными командами, вестовыми и денщиками, около 250 человек и лошадей. Такой силы были и остальные три полка дивизии. «Волчий дивизион», личный конвой генерала Шкуро, был такой же силы, как и полки, но имел одно свое полевое орудие и пулеметы. Этот дивизион не только принимал участие в боях, но был наихрабрейший. Начиная от Воронежа – он подчинен был начальнику нашей 1-й Кавказской дивизии генералу Губину.

Судьбе было угодно, чтобы я попал в эту храбрую дивизию при многих очень неприятных событиях, во время отступления от Воронежа и до Кубани…

А пока что – по распоряжению генерала Шкуро, с четырьмя казаками-хоперцами – я еду куда-то на запад от Воронежа (который уже сдан красным) для реквизиции лошадей у крестьян для своей дивизии.

Неожиданная встреча с донцами

Думаю, мы были верстах в двадцати от Воронежа на запад, когда остановились в селе на ночлег. Нас шесть человек. Сила небольшая. Где тянулся фронт? Где были красные? – я ничего не знал. Не знали и крестьяне.

Чтобы не попасть врасплох, оставив четырех хоперцев в крестьянской хате, с вестовым Тимофеем Сальниковым выехал за село, чтобы ориентироваться. Село на перекате бугра. На север, в сторону красных, ни души. Решил проехать на юг, к речке, узнать путь на случай «отхода» при нападении красных.

Вижу, с юга к селу движется конная труппа человек в тридцать. Несомненно, «наши», решаю я, и иду к ним навстречу. Они идут медленным осторожным шагом. Впереди двое дозорных. От них узнаю, что это разведывательный взвод от 10-й Донской казачьей дивизии 4-го Донского корпуса. И когда мы подъехали к ним, взвод остановился.

Я с большим интересом рассматриваю донских строевых казаков на фронте Гражданской войны, знакомясь с качествами их лошадей, с обмундированием, с вооружением и с лицами казаков, так как это есть буквально «моя первая встреча с донцами на фронте».

Лошади под ними отличные, просто как по мирному времени. Они в хороших телах и в хорошем уходе за ними. Казаки хорошо и однообразно одеты в шинели и папахи. Все они пожилые, лет под 30 каждому. У всех серьезные, даже строгие лица. Во главе их сверстник-подхорунжий на сильном чалом коне.

– Кто Вы и откуда идете? – вежливо, но строго спрашивает подхорунжий, начальник разъезда, рассматривая меня с ног моей кобылицы, через черную черкеску, вплоть до белой небольшой папахи на голове.

Спокойно отвечаю, что командирован генералом Шкуро реквизировать лошадей для своей дивизии. Подхорунжий и его казаки слушают меня внимательно, но я заметил, что все они как-то испытывающе рассматривают меня, и я совершенно не нашел в выражениях их глаз того казачьего братства, которое всегда бывает среди нас казаков.

Желая осмотреть местность дальше к югу, я хотел уже тронуться, как подхорунжий остановил меня, спокойно, но твердо заявив, что он меня не отпустит от себя, так как в его штабе дивизии сказали, что это село может быть нейтральным или уже занято красными. И добавляет:

– Может быть и верно, что Вы есть настоящий полковник Кубанского войска, но это Вы докажите в штабе нашей дивизии, почему и прошу Вас следовать туда с нами.

Спокойно, но вижу по глазам, очень серьезно говорит мне этот подхорунжий. Все его казаки так же очень серьезно и испытывающе смотрят на нас с урядником Сальниковым.

Меня заинтересовало побывать в штабе Донской дивизии и ближе соприкоснуться и познакомиться с донскими казаками, нашим «старшим братом».

– А сколько верст до штаба вашей дивизии? – спрашиваю подхорунжего.

– Верст двадцать, – отвечает он.

Это меня совершенно не устраивало: так далеко ехать туда, задержаться там и возвращаться обратно.

– Нет… я не поеду туда… это очень далеко, и я не могу терять времени, – совершенно запросто отвечаю ему.

– Но я Вас не могу отпустить… – вдруг заявляет подхорунжий.

Я не понял вначале, что он этим хотел сказать мне, но он тут же продолжил:

– Видите ли, господин полковник, как я Вам уже сказал, по сведениям нашего штаба, это село должно быть или нейтральным, или уже занято красными, а Вы выехали из этого села… Это очень подозрительно… И возможно, что Вы переодеты под казачьего полковника со стороны красных и выехали сюда на разведку, – вдруг заявляет он.

Такое его подозрение, естественно, задело меня. Я строго ответил, что они могут идти в наше село, а я должен проехать немного дальше на юг и познакомиться с местностью.

– Нет, господин полковник, отпустить Вас я не могу, а ежели будете сопротивляться – арестую Вас силой, – вдруг заявляет он и быстро схватил повод моей уздечки.

Нас двое, а их 30. Мое офицерское положение, значит, не поможет – оно ими аннулировано, и я становлюсь бессильным перед ними.

«Уж не большевистский ли это переодетый разъезд», – мелькнуло в голове. «Так глупо попасться им в руки…» – сверлила мысль. Подхорунжий же, спокойно и даже вежливо, продолжает:

– Вот Вы говорите, что Вы есть полковник Кубанского войска – а почему у Вашей кобылицы стриженая грива? Ежели Вы настоящий казак, да еще офицер, то Вы должны знать, что у казаков этого никогда не бывает…

Его довод был резонный. Не желая, чтобы разговор наш принял форму допроса, я отвечаю, что «моя кобылица вашей же, донской породы и купил я ее уже с остриженной гривой».

– Да и наших сволочей-донцов немало у красных! – уже немного зло говорит он и добавляет: – А потом, для фронта Вы очень чисто одеты.

Под словом «чисто» он подразумевал «нарядно», что и было так. На фоне их серых шинелей и потертых папах полковник в черной черкеске и небольшой белой папахе, при стильном кавказском оружии; на светло-буланой нарядной кобылице – красный прибор к седлу, так ярко выделяющийся. Все это, правда, совершенно не подходило к суровому фронту. Мой конный вестовой, слушая все это, выругался…

– А тибе чиво надо? – вдруг окрысился на него урядник, помощник начальника разъезда.

– Взять у него винтовку и арестовать! – крикнул тут же урядник, и мощная рука ближайшего донца властно схватила за цевье винтовку моего умного и молодецкого Тимофея, как в тот же момент он сильным ударом кулака наотмашь отбил руку донца.

– Не сметь!., не троясь! – буквально зарычал Сальников, перейдя в контратаку. – Как вам не стыдно!.. Полковник вам чисто по-братски объяснил – кто мы и зачем сюда прибыли, а вы придираетесь к нему, как большевики!.. Я сам бывший старший урядник Конвоя самого Государя!.. Посмотрите на мои шаровары и седло! – Ругаясь зло, он отвернул полу своей черкески и показал им форменные темно-синие шаровары с желтым узким тесмяным лампасиком на них и на подушку седла, расшитую такой же тесьмой…

Все донцы, повернувшись лицами к нему, будто изучали всю правду его слов, как и тон, и манеру казачьей ругани – словно казачий пароль… А он, Тимофей, стройный брюнет в 26 лет, с полумонгольским типом лица, выбросив запальчиво всю тираду слов, доказательств и казачьей ругани, вдруг решительно обращается ко мне:

– Господин полковник… езжайте в село, а я еще поговорю с ними!

Подхорунжий выпустил повод моей уздечки, я повернул свою кобылицу и умышленно шагом двинулся к селу, показывая им, что я совершенно не думаю удирать. К моему удивлению, донцы меня отпустили.

Я у себя с четырьмя хоперцами в хате. Сижу у окна и думаю, что я точно так же мог напороться и на красный разъезд, и возмущался распоряжением Шкуро – как он мог послать меня с пятью казаками в тот район, где могли быть уже красные?

Минут через десять широким наметом на своем дивном темно-сером кабардинце урядник Сальников влетел во двор, спешился и вошел в хату.

– Фу, т-ты… – выдохнул он, улыбаясь. – Насилу открутился… Вот, злые, черти!.. Но все же молодцы-донцы!.. Службу знают, – добавляет он. – Хорошо, что Вы уехали, Федор Иванович!.. Я тогда, после Вас, так «разошелся в мате» и говорил с ними, уж не стесняясь, по-станичному!.. И они поняли мой язык и, как видите, меня отпустили. Молодцы все же они! Не расхлебай!.. Конечно, мог быть и переодетый под казачьего полковника кто-то с красной стороны, для разведки, – закончил он, умный, серьезный и преданный мне брат-казак, бывший старший урядник Конвоя Его Величества.

Порадовался и я в душе, что донцы действительно молодцы и службу знают. И в этом случае выявили полную свою ненависть к красным, что особенно радовало меня. То были мамантовцы.

Воронежские крестьяне

Переночевав, мы выехали в указанный Шкуро район и попали в совершенно неведомое мне царство воронежских крестьян, так непохожее на царство казачье. Оно было далеко от железной дороги.

В большом селе, на площади, совершенно случайно нас встретила какая-то неказисто скроенная, но крепко сшитая фигура, с некрасивым мясистым грубым рябоватым лицом, в куртке и сапогах. На шее у него мужичий шарф, на голове треух. Приблизившись ко мне, фигура по-воински отрапортовала, что он является начальником нескольких сел, вроде коменданта. Он прапорщик.

– Чем могу служить Вам, господин полковник? – почтительно спросил он.

Я рассказал ему о своей задаче.

– Я Вам с удовольствием помогу, – докладывает он.

Но я хочу знать – кто он, чтобы соответственно держаться с ним.

– Я местный крестьянин. Бывший унтер-офицер учебной команды пехотного полка. Имею Георгиевские кресты и медали. Окончил войну прапорщиком за боевые отличия. Живу «на-отделе» от родителей. Имею жену и десять детей, – подробно и словоохотливо доложил он и добавил: – Милости прошу в мою избу… Но только извините – жена моя деревенская и не знает приличий… Да и не до приличий ей!.. Детишек много… живу бедно… в горнице… жена много работает.

Я иду в его избу. Я хочу убедиться в правдивости его слов и тогда уже прибегнуть к его помощи.

Да… он говорил правду. У него только одна «горница» (то есть комната). Много детей и горем и нуждою придавленная жена. Увидев меня, все дети, как сверчки, попрятались по всем закоулкам, забрались на печь и боязливо выглядывали оттуда. А жена… она, бедняжка, еще молодая и стройная женщина, от страха и неожиданности не могла вымолвить и слова.

Он, прапорщик, по своей бедности, ничем не может меня угостить и просит пройти с ним к его родичу, где все «чишше», как он выразился. «Там мы и решим нашу работу», – закончил он.

По пути он послал за старостой и понятыми мужиками. Мы сидим в довольно чистой горнице, а молодухи готовят что-то поесть нам.

Явился староста и понятые. Войдя в горницу, они набожно перекрестились три раза на иконы, низко поклонились мне и стали у дверей молча. С ними заговорил «мой прапорщик».

Я впервые вижу так близко крестьян центральных губерний и впервые слышу их речь и обращение друг к другу.

– Гаспада старики… и Вы, Митрий Ляксандравич (староста), – так начал прапорщик, глава многих сел, Иван Александрович, как я стал его называть. Фамилию, к сожалению, не помню.

– Вот его высокоблагородие, господин полковник, приехал с Воронежа ликвизировать дли армии лашадей… Им нада спамочь. Нада спамочь, што-ба изгнать эту красную нечисть!.. Дли армии, дли сваей страны – христьяне далжны усе дать! Мы Вас, гаспада старики, не спрашуем, а тольки гаварим, што нада дать!.. Памочь! Вы, Дмитрий Ляксандравич, пашлите панятых в села Вашей волости и накажите, што-бы усе мужики привяли сваих лашадей завтря суда (сюда). А тут мы уж и рассудим – у каго што можно взять!

– Я Вам гаварю ат имени памошника генерала Шкуры, главнава тут началника казаков! – он так и назвал меня «памошником Шкуры».

Это на них произвело впечатление. При этих словах они повернули свои головы в мою сторону, видимо чтобы рассмотреть этого «помощника Шкуро».

– Да, канешна!.. мир памочь далжон! – ответили они все трое разом. – Чижало ета все, но, знаем – надоть.

– Дык… Вы бяжитя, – говорит староста своим понятым, указав, кому и куда бежать с приказанием.

И они «побяжали»…

На мое приглашение староста наотрез отказался сесть с нами за стол, думаю, из чувства «недосягаемости до меня».

Смотрел я на них, слушал я их и видел – насколько народ этот добр, хорош, сердечен и жертвенен. Воля начальства для них была законом. Они не протестовали против реквизиции лошадей, своих единственных кормильцев, и не спросили меня, так ли это, не самозванец ли я какой.

Веками привыкшие нести барщину и другие наборы на алтарь Отечества – они вот и теперь, безропотно выслушав все, молча, дельно пошли выполнять это.

Мне было стыдно… Если бы они протестовали против реквизиции, просили бы ее не делать, требовали бы деньги за лошадей – я мог бы активно реагировать на это и звать их на жертву «для их Отечества». Но это безропотное молчание, слепое послушание моим требованиям обезоружили меня, действовали на психику, укоряли, давили и стыдили меня за завтрашний, фактически, грабеж лошадей…

Мы спали очень чутко в эту ночь. С часовым. Фронта ведь не было! В любой момент могли появиться красные в селе.

На следующее утро мой прапорщик доложил, что крестьяне свели всех своих лошадей с окрестных сел. Их нашлось четыреста.

– Сми-ир-на-а!.. гаспада стар-ри-ки-и!.. шапки-и дал-ло-ой! – вдруг командует он зычным голосом, сам стоя на правом фланге выстроенных в одну линию лошадей с хозяевами их, и сам взял руку под козырек у своего треуха.

Я этого совершенно не ждал и считал, что это было некстати. Конвоируемый пятью казаками, выехал на середину строя мягкой рысью. Команда моего прапорщика-«христьянина» (то есть крЬстьянина), как сам он себя назвал, подсказала мне – надо вести себя так, как и полагается «помощнику самаго генерала Шкуро».

Я верил, что прапорщик Иван Александрович психологию своих крестьян знал лучше меня, почему невольно подчинился всему этому ритуалу встречи.

Под гробовое молчание многосотенной толпы всех, всех семейств, женщин, подростков и детей, толпившихся разношерстной массой позади длинной шеренги лошадей, остановил я свою кобылицу и, обведя глазами «весь фронт», внятно, но не по-воински, громко произнес:

– Здравствуйте, господа старики! – и, дотронувшись до своей белой папахи, приподняв ее чуть вверх, поклонился всем.

– Здраим жила-а-им… – прогудела толпа, и… вновь все смолкло.

– А теперь наденьте шапки! – громко говорю им и, выждав момент, с седла, с расстановкой, чтобы всем слышно и понятно было, поясняю: – Армии нужны лошади!.. Мы, казаки, прибыли сюда с самого Кавказа. Мы потеряли много лошадей в боях, а воевать еще надо. До Москвы не так далеко осталось… Я прибыл от самого генерала Шкуро. Денег в армии нет. Я с вами буду оценивать каждую лошадь и хозяину выдам расписку на нее. По ней он потом получит деньги от Русского Правительства, когда мы окончательно свалим красную власть…

– Поняли, господа старики? – закончил я.

– Пон-ня-ал-ли-и… – прогудела толпа.

Что я мог иное сказать?! Так, думаю, 600 лет тому назад приезжал в русские села татарский баскак за данью к покоренному русскому народу…

Начался осмотр и набор лошадей. Я сижу за столом со старшинами и понятыми, но моим пяти казакам приказал быть начеку. Нас легко можно было не только что обезоружить этой многосотенной толпой, а может быть и многотысячной, но и быть убитыми дрекольями… Казаки стояли в стороне, в седлах.

Лошади у крестьян совершенно не годны были под седло. У одного крестянина была одна лишь лошаденка, кое-как годная под седло, а у иного две-три лошади, но совершенно не годных под верх. С понятыми мы брали эту годную лошадь, ему взамен давали «негодную» под седло от крестьянина, имевшего двух-трех.

Всем я выдавал соответствующие расписки, а сам горько думал: вот завтра могут прийти сюда красные и мои расписки ничего не будут стоить. Мы ведь уже отступали… Крестьяне же, получив их, бережно заворачивали в тряпицу и клали за пазуху, как действительный и дорогой документ… Мне было стыдно и страшно… Нет – мне было страшно и стыдно.

Мне не понравилось, что недалеко позади строя лошадей стояли две дамочки, видимо сельские учительницы. Они внимательно слушали мои слова к крестьянам и пытливо смотрели в мою сторону.

«Явные революционерки… нигилистки… рассадницы недовольства против начальства», – думал я.

Из 400 лошадей сравнительно годных под седло набралось около тридцати. Поблагодарив крестьян за их жертву на благо Родины, я разрешил им разъезжаться по своим селам. И только что сам сел в седло, как эти «две нигилистки» быстро подходят ко мне и одна из них говорит:

– Господин офицер!.. Позвольте сказать Вам несколько слов?

Ну, думаю, начинается. Вот сейчас они и скажут: «Это же не реквизиция, а грабеж… И Ваши расписки – подтасовка… Вот завтра придут красные, и что же получат крестьяне по ним?»

– Пожалуйста, – отвечаю.

– Мы местные учительницы. Вы, наверное, заметили, что мы все время стояли недалеко от Вас и наблюдали за всем, что здесь происходило.

«Ну, попался», – подумал я и решил: как только они начнут меня упрекать – поверну свою кобылицу и быстро отойду, чтобы уехать из села. Она же продолжала:

– Мы, как местная интеллигенция, мы хорошо знаем крестьянскую жизнь. Крестьяне ведь всегда идут к нам за разными советами. Сами знаете – они народ темный. Революция их встряхнула. Но пришли красные – крестьяне отвернулись от них. Потом пришли вы, белые… Вас мы все приветствовали всем сердцем, но… вы так же ничего не дали крестьянам…

Ваш приезд взбудоражил их. Они обратились к нам – как быть? И Вы видите, господин офицер, сколько они привели Вам своих лошадей! Это не то чтобы была наша работа, но наш совет им был таков: не сопротивляться. И естественно, мы заинтересовались – как представитель белых, полковник будет вновь грабить наших мужиков?

Я начинал уже волноваться и ждал только конца, чтобы как можно скорее уйти от них, от этих навязчивых нигилисток. А она продолжала:

– Мы все слышали и все видели, что Вы говорили крестьянам, и… не ничуть не льстящую похвалу говорим Вам, но мы не ожидали, чтобы казачий офицер, да еще полковник, будет так рассудителен, добр с ними и так сердечно справедлив.

Не скроем – мы ожидали от Вас «нагайки», почему и боялись к Вам приблизиться, а Вы… Позвольте искренне поблагодарить Вас от лица крестьян за Вашу справедливость к ним и просить Вас обязательно зайти к нам на стакан чая. Мы так будем благодарны Вам за это.

Этот словесный адрес, воспроизведенный мною почти дословно, очень тронул меня. Я был счастлив тем личным сознанием, что я, фактически как татарский баскак обирая крестьян «для нужд армии», – я не надругался над их душами. Я был счастлив тем, что мои действия по приказанию начальства вызвали умиление даже среди тех, кто был вправе нас ругать, возмущаться нами и кто был для крестьян беспристрастными судьями их дел и мыслей.

Эпилог…

Мы отступали… Были уже под Купянском. Здесь было полное столпотворение обозов пехотных частей. Во главе Хоперской бригады пересекаю их под углом, идя на запад.

– Господин полковник!.. Господин полковник!.. Здравия желаю! – слышу я что-то знакомый мне голос, рассматриваю вопрошающего при одной повозке и узнаю в нем «своего прапорщика-христьянина» из-под Воронежа. Он кричал мне буквально в отчаянии. Я смотрю на него, узнаю его, но не признаю «его вида». Он полупьян. Полупьян с отчаяния и полупьян не сегодня только, а видимо, с тех пор, как покинул свое село, оставив там свою горемычную жену с десятью детьми, которые мал мала меньше – голодные и холодные, и не знающие – что будут есть завтра?

Я хотел тогда иметь свое сердце черствым как камень, чтобы не видеть жуткое горе этого простого и хорошего русского крестьянина и старого солдата.

– Иван Александрович, иди ко мне!.. Иди ко мне в полк! Будь при обозе!.. Авось вернемся, Иван Александрович! – взываю к нему, не останавливаясь, кричу ему через скопившиеся телеги.

– Э-эх, господин полковник! – чисто по-крестьянски выдавил он из себя. – Проп-пала Рас-сея… проп-пало все… хрестьяне… семья! – как-то особенно, с надрывом выкрикнул он, этот, безусловно, когда-то бравый и честный унтер-офицер; потом упал ничком на свою телегу и зарыдал… зарыдал, как беспомощная женщина, потерявшая навсегда свое единственное любимое дитя…