Текст книги "Дневники казачьих офицеров"

Автор книги: Федор Елисеев

Соавторы: Павел Маслов,Михаил Фостиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

В своей станице

В станице работаю и отдыхаю. Братья на фронте, идут с боями на Царицын. В хозяйстве рабочих мужских рук нет. Отец погиб. Бабушке сверх семидесяти лет. Матери более пятидесяти. Три сестренки – 16, 14 и 12 лет. Все учатся. Кому же работать?!.

У нас, под горою, над Кубанью – два сада, по две десятины каждый. Один фруктовый и овощной, а другой – травяной, с люцерной. Эту траву косили четыре раза в лето. Подошел первый укос. Косили «травянкой», то есть американской косилкой.

Скосили, высушили, перевезли сено и сложили в скирд во дворе. Спеют черешня, малина, клубника и другие ранние фрукты в нашем верхнем саду, раскинутом длинно по кочугурам.

Я веду в станице замкнутую жизнь. Ни у кого не бываю. Ложусь спать не позже девяти вечера. Мне скучно. И томительно. Я оторван от своего воинского дела, вот почему мне и скучно, и томительно. Живу как отшельник.

– Што ты, сыночек, такой грустный? – участливо спрашивает наша дорогая и такая добрая мать. – Ах, сколько невест есть хороших, Федюшка! – добавляет она, думая, что я скучаю в одиночестве.

Выслушав это и дав несколько минут ей на размышление – встаю и иду тихо от нее, чтобы не огорчать ее отрицательным ответом. Моя душа была пуста, и я совершенно не думал о женитьбе.

Так приятно работать в своем фруктовом саду! Моя кобылица Ольга свободно пасется в огороде. Она так «округлена» на воле. Ей пять лет. Она словно семнадцатилетняя красавица «в соку». Она так привыкла ко мне. И когда ей становится жарко – сама идет ко мне. Подойдет, станет возле, словно хочет сказать: «А не довольно ли, старина, работать?.. Не пора ли на фронт?.. А пока что – я хочу пить и постоять в тени».

И стоит она, моя дорогая Ольга, и монотонно кивает головой, отгоняя назойливых мух.

– Крас-сивая она у тебя, сыночек! – говорит мне мать и любуется ею, словно своей дочкой.

По праздникам я часто езжу по станице верхом и уж «не огородником» в широкой рубахе, вобранной под очкур широких шаровар, внапуск на чувяки, а в черкеске, в погонах, при кинжале и револьвере. Тогда я уже для своих станичников – и пан, и господин полковник, и Федор Ваныч, и Федюшка для своих сверстниц и пожилых женщин-казачек. Прекрасны наши станицы! Прекрасный народ там!

Меня волнуют иногда старики. Сидит какой-нибудь седой и бородатый на своем парадном крыльце в широкой белой овчинной бабьей шубе, пригревшись на солнышке, и видит – приближается офицер. Он хочет встать и показать свое ему почтение.

– Сидите, сидите, дедушка!., не вставайте… Здравствуйте! – предупреждаю его и снимаю перед ним папаху.

– Ды… как же!.. – отвечает он, не договорив, что всякому офицеру казак должен отдать воинскую честь.

Идут жестокие бои под Царицыном. Оттуда везут многих убитых казаков. Привезли двух убитых хорунжих-станичников 1-го Кавказского полка, Васю Барыкина и Ваню Гетманова – друзей и сверстников нашего Жоржа-хорунжего.

– Что там с Андрюшей и Жоржем?! – ломая руки и разрываясь от тоски, порою плачет наша самая старшая замужняя сестра Маня. – Убьют… Убьют их! – надрывается она в плаче. – Сердце, ну… вырывается из груди! – твердит она, наша умница и такая чуткая 33-летняя сестра-казачка.

И привезли Жоржа, хорунжего Корниловского конного полка, но… раненого – в третий раз. Увидав его, Маня заплакала от радости. У бабушки и нашей матери – нет уж слез. Все они выплаканы…

– Ну вот, недаром же сердце так ныло, – говорит Маня и уже смеется сквозь слезы.

Урядник Сальников. Подпоручик Астахов

– Сыночек!., тебя хочет видеть какой-то казак! – говорит мне мать, войдя в мою комнату.

С крыльца во двор – я увидел стройного казака в праздничном бешмете, застегнутом на все крючки, и при дорогом серебряном кинжале с поясом. Крупная папаха черного курпея с красным верхом и серебряными галунами на ней говорили, что передо мной стоит урядник, и урядник не простой. Очень смуглое лицо с черными усами по-монгольски, как и лицо чуть монгольское, показались мне что-то знакомыми.

– Здравия желаю, господин полковник! – произнес он сам первый, взяв под козырек, и тут же опустил руку. – Не узнаете, господин полковник? – весело и совершенно запросто спрашивает он, но почтительно и смело.

Я не узнаю его, но что-то все же знакомое мне кажется в нем.

– А помните майские лагерные сборы в 1914 году? Я был малолетком и был в Вашей наезднической команде! Сальников я! – поясняет он.

И я узнал худого длинного джигита станицы Тифлисской на небольшом вороном коне.

– Расскажи, Сальников, расскажи – где и как служил после этого? – дружески спрашиваю его и подаю руку.

– В Конвое Его Величества!.. Я старший урядник, а теперь в Кавказской запасной сотне, – говорит-докладывает он. – А сейчас, господин полковник, по старинке прошу взять меня к себе конным вестовым, – вдруг огорошивает он меня.

– Ка-ак?.. гвардейца, старшего урядника и вестовым? – перебиваю я его. – Не стыдно ли?

– Господин полковник!.. Все это не в счет!.. Теперь все так перепутано… Я Вам докладываю лишь свое желание. У меня отличный конь, и Вы мною останетесь довольны! Вы же меня знаете по 14-му году, по лагерям. Я теперь в тылу и хочу идти с Вами на фронт, – говорит он, бравый и, видно, умный урядник, моложе меня одним годом по рождению.

Я никак не мог понять его столь странного желания! Даже неприличного вообще для урядника, а для «гвардейца», как их называли в станицах, – в особенности. Но он так настойчиво просил, что я согласился. И не пожалел потом.

Мой отпуск окончен. Погрузив лошадей с Сальниковым, прибыли в Армавир. Мы двигаемся в Майкоп, куда уже переброшен пеший 3-й Уманский полк. Здесь надо менять вагоны, но их нет… Иду к коменданту станции Армавир. Подпоручик в темных очках и в красной комендантской фуражке встал и, вытянувшись за столом в положение «смирно», спросил:

– Что Вам угодно, господин полковник?

Выслушав, что я с лошадьми двигаюсь на Майкоп и что мне нужен вагон, он ответил, что «вагонов нет». А потом добавил: «Пройдемте со мною».

Мы выходим из его служебного кабинета и вместе идем к пустынному концу платформы. Там он останавливается, снимает свои темные очки и весело произносит:

– Здравия желаю, господин полковник!

– Астахов?., что это такое?., что за наряд у Вас?., как Вы попали сюда?., почему Вы в темных очках? – забросал я его вопросами.

Астахов[114]114
  Астахов Иван – казак ст. Вознесенской ККВ. В Великой войне урядник Собственного Е. И. В. Конвоя. Первопоходник, в Добровольческой армии хорунжий Корниловского конного полка (1918).


[Закрыть] – первопоходник. Был при генерале Эрдели. После 2-го Кубанского похода произведен в прапорщики. Под станицей Михайловской Лабинского отдела я застал его помощником начальника команды связи Корниловского конного полка у хорунжего Ишутина.[115]115
  Ишутин Андрей – казак ст. Ильинской ККВ. В Добровольческой армии и ВСЮР, хорунжий, начальник команды связи Корниловского конного полка (1918), в штабе 3-й Кубанской казачьей дивизии (1919).


[Закрыть] Высокий, стройный, проворный, веселый, смелый на слова – его почему-то не любили в полку офицеры, его же сверстники из урядников. Возможно, потому, что он был очень разговорчив и на остроту над ним отвечал также остротой. Возможно, не любили его за активность. И когда потребовался от полка один офицер в штаб нашей 1-й Конной дивизии, коей тогда командовал генерал-майор Врангель, Астахов согласился быть там.

С тех пор я его не видел. Теперь он подпоручик и помощник коменданта станции Армавир. Его речь передо мною льется рекой. По выговору никто не может подумать, что он был урядником. Его красная комендантская фуражка – эмблема власти. Его же темные очки для того, чтобы его не узнавали те, кто для него был невыгоден. И устроился он на эту должность для того, чтобы иметь здесь свою казачью власть – так он, как и раньше, очень быстро говоря, пояснил мне.

– Вагонов нет, господин полковник, – говорит он. – Это официально, – добавляет. – Но для Вас я прежний прапорщик Астахов Корниловского полка, и вагон для Ваших лошадей будет подан немедленно же.

Вагон подан. Лошади погружены, и мы с Трофимом Сальниковым тронулсь к Белореченской, проходя так знакомые места, где девять месяцев тому назад, текла казачья кровь в боях. Вот и станция Андрей-Дмитриевка… вот и тот мост через болотистый Чамлык, через который отходила 1-я Конная дивизия 18 сентября, после неудачного боя под Курганной. Вдали, вправо, видна роковая Михайловская станица. Роковая – по жестоким боям тогда. А вот и станица, и станция Курганная. Прощай и она. Это теперь глубокий тыл. Скоро белыми войсками будет взята Москва, и когда-то какой-либо казачий певец воспоет тебя. Прощайте, столь знакомые места, где так щедро лилась казачья кровь в боях за освобождение своей Отчизны.

В Майкопе. Черкесы

Белореченская… Майкоп. Мы у цели. Разгружаемся и едем верхом в город. Я нахожу сотни полка, расположенные в постоялых дворах. Полковник Гамалий в отпуску. За него – полковник Постников,[116]116
  Постников Николай Николаевич – сын сенатора. Окончил лицей Цесаревича Николая, Новочеркасское казачье юнкерское училище, кавалерийский офицер, переведен в 1-й Кавказский наместника Екатеринославского генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического полк ККВ, подъесаул (1914), в Великой войне командир сотни, войсковой старшина, помощник командира 3-го Кавказского полка ККВ (на декабрь 1916 г.). В Добровольческой армии и ВСЮР, полковник, помощник командира 3-го Уманского полка ККВ (1919). В эмиграции в США (на 1938 г.).


[Закрыть] наш кавказец. Представляюсь ему. Он все так же беспечный, каковым был и в Мерве мирного времени. И как тогда – с бритой головой. Он поклонник и подражатель горцам Кавказа.

– Где же мне остановиться? – спрашиваю Николая Николаевича, нашего «Коку».

– В отеле, – лениво отвечает он.

Эго мне не нравится – служить и жить в отеле, но исхода нет, и я останавливаюсь в ближайшей к полку «Центральной» гостинице.

Расположился. Сижу и думаю: «Куда идти?., что делать?»

К вечеру являются сотник Хлус и есаул Бугай,[117]117
  Бугай Федор – из казаков ККВ, в Великой войне подхорунжий, вахмистр сотни 1-го Уманского бригадира Головатого полка ККВ, за боевые отличия произведен в прапорщики (1916). В Добровольческой армии и ВСЮР, есаул 3-го Уманского полка ККВ (1919).


[Закрыть] бывший вахмистром у Гамалия в Персии.

В нашей гостинице, оказывается, есть садик и в нем открытая сцена, на которой поют и танцуют «ночные птички»… Открытие с 10 вечера и… до утра.

Мы ужинаем втроем – Бугай, Хлус и я. В вечерней прохладе, в садике, перед сценой, где поют и танцуют разные красавицы – так приятно быть после пустынных степей Ставрополья и Астрахани… Дорого мне обошлась эта ночь с хором песенников от 3-го Уманского полка «до утра»…

Через два дня еду в дом Париновых, в котором 12 лет тому назад мы, семь станичников Майкопского технического училища, жили на полном пансионе.

– Папа, мама, дети!.. Скорее сюда!.. Федя Елисеев приехал!.. Полковник! – кричит кто-то, увидев меня.

Ничто не переменилось в людях этого благородного дома, у которых папа и мама – простые горожане, но две дочки их учительницы, три сына офицеры и четвертый реалист. Коромыслом заходил их большой кирпичный дом.

– Ты где?., ты где же остановился, Федя? – перебивает всех старшая их дочь-учительница и хозяйка дома, глава и распорядитель всего хозяйства, Степанида Павловна (Стеня). Та, которая двенадцать лет тому назад так всех нас, их пансионеров-техников, крепко держала в руках, словно классная дама, которую мы и боялись, и не особенно любили за строгость над нами.

– В «Центральной» гостинице, Стеня… – стыдливо отвечаю ей.

– Что-о?.. когда ты приехал?., сегодня? – вцепилась она в мою душу.

– Нет… три дня уже, как я в Майкопе, – как провинившийся ученик, отвечаю ей, под общее молчание всей семьи, окружившей меня.

– Три дня-a!!! И только потом к нам!., к своим родны-ым!.. да еще из «Центральной» гостиницы? – прошипела она с ужасом. – И ты там, наверное, кутил?., там ведь сцена… и певички!., сейчас же и немедленно переезжай сюда… к нам… как к своим… как тогда – 12 лет тому назад! – уже приказывает она мне и не хочет меня слушать.

И я у них, у Париновых, где каждая складочка их благородных душ так мне известна с отроческих лет и которых я так сильно любил тогда, 12 лет тому назад.

И как я пожалел, искренне пожалел, что тогда, с вокзала, прямо не поехал к ним. Тогда бы не было и кутежа до утра с хором песенников, и были бы деньги в кармане. А теперь у меня чуть больше ста рублей… Мне было стыдно и досадно на самого себя. Огорченная душа искала выхода. Но это не оправдание.

Переселившись к ним, я зажил с ними как сын и брат. Для всех я был все тот же «Федя», «ты». И о «цуке» нас Стеней – только весело смеялись.

– Ты озорной был, Федя, но и самый послушный, – откровенничает со мною милая Степанида Павловна, казавшаяся нам тогда очень строгой, придирчивой и несправедливой к нам.

Ах, эта молодость! Сколько она делает промахов!

Я часто езжу верхом за речку Белую. И езжу туда, где делали экскурсии группами техников. Там же и так же росли под горою крупные кислицы-яблоки. Я даже подъехал к этим деревьям, сорвал одно яблоко и покушал… Оно было ужасно кисло, но тогда… тогда они нам нравились.

Я заглянул во все уголки, где тогда бывал. Навестил свое механико-техническое училище. И как оно показалось теперь мне мало и серо! А тогда это длинное двухэтажное кирпичное здание с массивной чугунной лестницей наверх и под нею комната швейцара казались колоссальными. А училищная роща-сад? цветник и кирпичная аллея-дорожка в мастерские наши? – теперь казались так обыкновенны… Но наш дивный майкопский городской сад с шумящей внизу рекой Белой остались те же. В нем и теперь много гуляющей публики. Я обхожу дальние аллеи, где мы «стреляли» за гимназистками, и… это показалось мне так давно-давно бывшее… И стало грустно на душе.

Я купаюсь в Белой, и вода в ней холодна так же, как и тогда. Стоят те же купальни. И люди купаются, как и тогда – без купальных костюмов. Это мне нравится.

Я рассматриваю пожарную каланчу. Она теперь не так высока, как казалась тогда. И городской базар не так насыщен публикой. И «брехаловка» не так величественна. А с каким затаенным интересом бежали мы на нее, чтобы встретиться с гимназистками! Все ведь были влюблены тогда…

Я заглянул и в лавочку к армянину-старику Арутюну, где мы, техники, копейки на три покупали у него свежежареные на вертящейся жаровне фисташки. Лавочка, лачуга на углу, все та же, но сам Арутюн – теперь глубокий старик. Я купил у него очень много тех жареных, приятно пахнувших и вкусных фисташек, чтобы порадовать старика. Он удивленно смотрит на молодого полковника, так щедро платящего ему.

Там же стоит и «первоклассная» фотография Амбражевича, где мы снимались техниками. Вот и армянская церковь. Вообще Майкоп словно и не переменился. И на Клубной улице та же грязь и топи, так как она до сих пор не мощена. И городская пожарная команда на вороных вихрь-лошадях крылато несется по ней, разбрасывая по сторонам жидкую грязь.

По улице идет конная сотня черкесов. Впереди нее вижу друга по техническому училищу корнета Ажигоева.[118]118
  Ажигоев Пшемаф – р. ок. 1890 г., из черкесских дворян. Окончил Майкопское техническое училище. В Великой войне корнет Черкесского конного полка. Во ВСЮР полковник 2-го Черкесского конного полка (1920). В эмиграции во Франции, умер в Париже 10 сентября 1963 г.


[Закрыть] Под ним красивая лошадь, и сам он все так же стройный, статный и изящный, каковым был всегда. Взводные урядники и другие инструкторы только казаки. Они-то и поют казачью песню, идя во главе Черкесской сотни.

Мой дивный друг Пшемаф в миноре. Он говорит, что их Черкесскую дивизию свернули в полк и отправили сюда на переформирование.

Ему, черкесу со средним русским образованием, сыну дворянской черкесской семьи и вообще хорошо воспитанному и благородному человеку, очень тяжело переживать и необученность военному строю своих черкесов, и некоторое пренебрежение к ним, которое он услышал на одном званом богатом обеде у местного кубанского тавричанина.

– Так это же все те же дикари… – говорит одна дама, жалуется; он мне. – Ты знаешь, Федя, дело дошло до того, что мы должны были встать из-за стола, извиниться перед хозяюшкой и ночью же уехать верхами (верхом) к себе в полк. И это за двадцать верст от него. – И, передохнув, продолжает: – Я начинаю жалеть, что окончил наше техническое училище. Лучше было бы навсегда остаться «диким черкесом», чтобы не понимать всего этого. Мои офицеры за эти слова готовы были взяться за кинжалы… Ты знаешь, как среди нашего народа развиты чувства чести и гордости! Но ведь мы живем не во время Шамиля!.. Я их успокоил. И они мною недовольны… Я испытываю двойственность своей души. И только мой авторитет… не мой, может быть, лично, а авторитет нашей семьи останавливает их от открытого неудовольствия на многое.

Я отлично понимал своего благородного друга-черкеса и постарался его успокоить. И невольно вспомнил одно четверостишие Михаила Лермонтова в его поэме «Измаил-бей»:

 
Черкес удалый, в битве правой —
Умеет умереть со славой!
И у жены его младой —
Спаситель есть – кинжал стальной…
 

Инспекция Походного Атамана. Генерал Бабиев

Получена телеграмма, что в Майкоп приезжает Походный Атаман генерал Науменко инспектировать части войск.

На железнодорожном вокзале выстроен почетный караул от 3-го Уманского полка. Официально его встречает Атаман Майкопского отдела генерал Данилов,[119]119
  Данилов Федор Владимирович – р. 17 февраля 1885 г., казак ст. Тенгинской ККВ. Окончил Тифлисское пехотное юнкерское училище. В Великой войне полковник. Первопоходник, в Добровольческой армии и ВСЮР, атаман Майкопского отдела ККВ (1919–1920), генерал-майор. В эмиграции в Югославии, председатель Кубанского правительства (1942), начальник русского белого лагеря в Кемптене (Германия), умер в госпитале под Мюнхеном 24 февраля 1949 г.


[Закрыть] являющийся и начальником гарнизона Майкопа. На правом фланге караула все офицеры полка в порядке старшинства чинов.

Подошел очень короткий поезд, и из него вышел генерал Науменко, в черкеске. После рапорта генерала Данилова он идет вдоль фронта и за руку здоровается с офицерами. Подав мне руку, он улыбается и вдруг весело говорит:

– А знаете, Елисеев?.. Со мною прибыл и генерал Бабиев. Он в вагоне… но у него после Михайловской станицы болит голова!..

И действительно – в окно выглянул Бабиев в папахе и тут же скрылся. Бабиев – казак Михайловской станицы Лабинского отдела, и, конечно, как и принято у казаков, Походного Атамана и своего молодого и молодецкого станичника генерала Колю Бабиева старики угощали на славу. Все это только нормально.

Генерал Науменко с Атаманом отдела решили с вокзала ехать в Войсковой конно-учебный дивизион, который размещен в лагерных бараках на Белой, на восток от города, верстах в пяти. Приготовлен уже и параконный экипаж, и оба генерала садятся в него.

– Мы будем сопровождать их верхами, – тихо говорит мне Гамалий.

– К чему это, Васылю? – спрашиваю его.

– Надо… ты не понимаешь… надо быть политиком, – так же тихо отвечает он.

Я его понял… И несколько офицеров его полка, у кого были лошади (а были они только у нескольких, так как полк был пеший), мы идем у колес экипажа.

Жара исключительная. И тишина в природе. Выйдя за город, экипаж взял широкую рысь своих лошадей. Мы идем уже коротким наметом. Через версту наши лошади в мыле, а мы паримся в затянутых черкесках. Все растянулись по дороге, и только у колес экипажа, по сторонам его, остаемся мы трое на своих сильных лошадях – Гамалий, я и сотник Хлус. В душе я ругаю Гамалия – к чему это? Словно ординарцы…

Мы в учебном дивизионе, построенном в казармах у своих коек. И… что я вижу? Походного Атамана рапортом встречает полковник – старик Миронов.[120]120
  Миронов Евгений Васильевич – р. в 1862 г. на хут. Павловском ККВ. Окончил Кубанскую учебную семинарию, Ставропольское казачье юнкерское училище (1884), Офицерскую кавалерийскую и Офицерскую стрелковую школы, офицер 1-го Полтавского кошевого атамана Сидора Белого полка ККВ, войсковой старшина, помощник командира 1-го Екатеринодарского, 1-го Кавказского полков ККВ. В Великой войне полковник, командир 2-го Лабинского полка ККВ (декабрь 1916 г.). В Добровольческой армии и ВСЮР, командир Кубанского конно-учебного дивизиона, генерал-майор (6 августа 1919 г.), в Русской Армии (1920). В эмиграции в Болгарии, вернулся в Советскую Россию в 1924 г.


[Закрыть] Он был помощником командира полка по хозяйственной части в нашем 1-м Кавказском полку в мирное время. В 1914 году, по предельному возрасту, 55 лет, он вышел в отставку и уехал на Кубань. Тогда он был войсковой старшина, и, как положено в Русской Императорской армии, всякий офицер, выходя в отставку, производится в следующий чин.

Миронов был довольно крупный телом и мясистый. Обходительный и дипломат. Находчивый и не робкий перед начальством. Любил снисходительно цукнуть нас, молодежь, как бы по-отечески. Любил посещать клуб в Мерве, как единственное общественное место. Но… за целый год моего пребывания тогда в полку мы ни разу не видели его в седле.

Ему теперь, в Майкопе в 1919 году, было около шестидесяти лет. И он был начальником Кубанского Войскового конно-учебного дивизиона в две сотни молодецких казаков, будущих урядников, которые должны быть разосланы по всем полкам войска, как «хребет армии» – младший командный состав.

– Ваше превосходительство… во вверенном мне конно-учебном дивизионе все обстоит бла-го-по-луч-но! – не отрапортовал, а рассказал он Походному Атаману – ласково, с приятной улыбкой и по-штатски, с поклоном, пожал протянутую руку генерала Науменко.

Должен еще сказать, что в 1910 году, когда я был вольноопределяющимся 4-й сотни 1-го Екатеринодарского Кошевого Атамана Чепеги полка, Миронов, в чине войскового старшины, был помощником командира полка по хозяйственной части, а войсковой старшина Бабиев (отец)[121]121
  Бабиев Гавриил Федорович – р. 18 марта 1860 г., казак ст. Михайловской ККВ. Окончил Ставропольское казачье юнкерское училище (1882), Офицерскую кавалерийскую школу (1894), сотник Кубанского (Варшавского) казачьего дивизиона (1883–1892), помощник командира 1-го Лабинского генерала Засса полка ККВ (26 февраля 1911 г.), полковник (26 августа 1912 г.), командир 1-го Екатеринодарского кошевого атамана Чепеги полка (с мая 1913 г.). В Великой войне Георгиевское оружие (1914), генерал-майор (ноябрь 1915 г.), командир 1-й бригады 1-й Кубанской казачьей дивизии (июнь 1916 г.), первоочередник в резерве чинов ККВ (август 1918 г.), генерал-лейтенант. Умер на о. Лемнос 6 февраля 1921 г., перезахоронен в Вранье (Югославия).


[Закрыть] был помощником по строевой части. Следовательно – служба проходила у Миронова вне строя.

На мое удивление, Гамалий мне сказал в тот же день, что, когда Науменко был хорунжим 1-го Полтавского полка, Миронов в то время был старым подъесаулом или есаулом того же полка. Это подтвердил мне и генерал Науменко уж в Нью-Йорке. Вот почему их взаимоотношения и были близкими.

Кажется, в 1925 году (в 1924-м. – П. С.) генерал Миронов из Болгарии вернулся в Россию вместе со своими двумя сыновьями, офицерами 4-й Кубанской казачьей батареи, в мирное время входившей в нашу тогда Закаспийскую казачью бригаду.

После рапорта, поздоровавшись с казаками, генерал Науменко обходил казаков, стоявших у своих коек, и, внимательно всматриваясь в глаза каждому, расспрашивал – какого полка? какой станицы? и прочее. Должен подчеркнуть, что генерал Науменко нравился казакам и он умел привлечь к себе сердца их, как и молодых офицеров.

Строя Походный Атаман не смотрел – ни пешего, ни конного. Потом попросил он офицеров в сторону от казаков и сказал приблизительно следующее:

– Сейчас идут большие дебаты в Раде о создании своей Кубанской армии. Мне, как Походному Атаману, хотелось бы знать по этому вопросу мнение господ офицеров. Как вы все на это смотрите?

Если бы наблюдательный человек посмотрел тогда в окно, как подтянуто стояли все офицеры перед своим Походным Атаманом в положении «смирно» и… не дыша – то он сразу определил бы, что никто из них, не только что в силу молодости лет некоторых, но в силу особенного воинского воспитания, запрещающего рассуждать перед высшим начальством, – никто из них ничего не ответит по существу на этот очень большой политический вопрос. Это был, конечно, вопрос политический, а не военный. И не строевым офицерам, да еще молодым, было решать его.

Если бы можно было резко, бритвой, разрезать их сердца и заглянуть в них, то можно было точно прочесть: «Да! Надо! Надо иметь свою Кубанскую армию!»

Генерал Науменко спросил и ждал ответа. Мы все молчали.

– Так как же, господа? – переспросил Науменко.

Полковник Миронов по-штатски развел руками и сказал «что-то» в пользу создания Кубанской армии, но окончательно резюмировать отказался. Молчал и генерал Данилов, молчал и полковник Гамалий, молчал и я, полковник Елисеев. Зачем скрывать это, 42 года спустя, исповедуясь теперь?

Не дождавшись ответа, генерал Науменко пояснил всем нам, что «по существу дела – кубанцы должны иметь свою армию, как вот имеют донцы, но это трудно… И нам мешает в этом главное командование. Почему, чтобы не ошибиться, я и опрашиваю всех», – закончил он, Походный Атаман генерал Науменко.

Атмосфера прояснилась. Высказались некоторые за создание Кубанской армии, подчеркнув, что это право войскового штаба решать, но не нас, строевых офицеров. Фактически вопрос повис в воздухе. Этим смотр конно-учебного дивизиона и был закончен.

Вновь тем же эскортом мы скачем назад, в Майкоп, прямо в летний клуб, на обед. На него приглашены только старшие начальники. Там нас уже ждал Бабиев, теперь генерал-лейтенант, но – все тот же, для некоторых – Коля Бабиев! Со мной он поздоровался дружески, внимательно, словно ничего и не случилсь в наших воинских взаимоотношениях в Корниловском полку, и за стол просил сесть против него.

Он словно стеснялся того, что из трех присутствующих генералов он, хотя и самый младший по летам, но старше их в чине, почему в своем тосте и провозгласил, что считает себя «сотником», так как у него на погонах «три звездочки». Это всем понравилось, и некоторые называли его «генерал-сотник».

Обед был не пышный, но отличный. Конечно, выпивка и хор трубачей. Бабиев без лезгинки не может быть весел. Она ему нужна как приятное сладкое блюдо после обеда. Он смотрит на меня, улыбается, подмаргивает и тихо говорит, чтобы не слыхали другие: «Как бы там лезгинку?» Я киваю ему, чем показываю, что «можно». Тогда он, перегнувшись через стол, шепчет мне: «Начните Вы первым… а потом пригласите меня… я буду отказываться, так как имею большой чин и мне неудобно сразу лее выскакивать… но Вы обязательно вызывайте меня… и тогда уж я выскочу».

Он называет меня по-прежнему «Джембулат», но на «Вы». Я не сержусь, но холодок к нему у меня остался за Корниловский полк. Да и к генералу Науменко также. Нехорошо они поступили со мной.

Все мы, офицеры, любили нашу кавказскую лезгинку. Хотя танцевали ее немногие, но смотреть ее все любили. Любили и Гамалий, и Науменко. И Гамалий, как хозяин стола (угощали уманцы), приказал трубачам «дать лезгинку».

По кавказскому обычаю, даже самый большой любитель этого танца не может и не должен сразу же выбрасываться в нее. Нужно, чтобы его «обязательно» попросили. Иначе это не этично, не благородно. Так вышло и тогда. Я сидел за столом, словно танец меня и не касается. Но Гамалий и Науменко сразу же произнесли мое имя, то есть просят протанцевать… И я танцевал «зло и досадно», потому что чувствовал себя все еще оскорбленным и заброшенным генералами Науменко и Бабиевым в дебри тыла от радостной походнобоевой жизни, почему танцевал «злостно». Конечно, после немногих «па» вызвал Бабиева. Он также «отказывался» вначале, но потом… выскочил из-за стола и понесся…

Дивный наш Край Казачий! И в каком мире можно видеть, чтобы, не говоря уже о чине полковника, но чтобы генерал-лейтенант мог выступить в своем народном танце?! Это можно видеть только среди народов Кавказа да кубанских и терских казаков.

Приезд в Майкоп генералов Науменко и Бабиева дал мне только огорчение, так как я егце больше почувствовал то, что я потерял на фронте… В тот же день они выехали в Туапсе и потом пароходом в Сочи.