Текст книги "Твой час настал!"

Автор книги: Федор Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

 – Радует меня, что ты не изображаешь передо мной царя Дмитрия.

 – Хотя бы и на том тебе радость, а потому садись, не чинись. Тебе доподлинно известно, что царь Дмитрий не был прирожденным государем, но он был венчан на царство, а я даже и не венчан, но не мы судьбой правим, а судьба правит нами.

 – А Бог?

 – Помыслы Господа нам смертным не дано познать.

Филарет хмуро взглянул на Богданку. Но последовал его приглашению сесть. Сел в польское кресло.

 – Вот я сижу, смотрю и не пойму кто же передо мной? Ни имени твоего не знаю, ни рода твоего, а смутил ты обманом весь люд от Северы и до Вологды. Обманом смутил!

 – Сказано в писании: не судите и да не судимы будете. Не ты ли, отче, изымал в Угличе мощи невинно убиенного отрока и объявил их нетленными мощами царевича Дмитрия? Не тебе ли было наперед известно, что царевич Дмитрий не был зарезан, а спасен и до Литвы добрался? Ты из тех, кто прятал его в своем подворье, по той причине Борис Годунов схватил тебя.

Филарет насторожился.

 – Столь многое известно тебе, не ведаешь ли куда исчез истинный Дмитрий?

 – Сие тайна велика есть. Проникновение в нее для смертных закрыто. В своем подворье ты скрывал истинного царевича, а Шуйский прятал, незнамо где, Григория Отрепьева. А я, отче, загадаю тебе загадку, которую каждый будет отгадывать по своему, и остается она неразгаданной. Кто же из них истинный царевич? Наши паны, что-то знают, но и их знаниям положен  высшими силами предел. Мне ли, всего лишь мошке, разобраться в том, что творится в пчелином улье. Говорят, что в Литве появилось двое под одним именем, а в Москву вернулся один из них.

 – Не объявляешь ли ты себя вторым?

 – Тот себя обманывет, когда говорит, что ложь во спасение. Нет во лжи спасения, и сие есть одна из заповедей Христа. Не думаешь ли ты, святой отец, что обретение мощей убиенного царевича Дмитрия в Угличе повело к спасению?

Богданка пристально смотрел на Филарета.

 – И..? – вопросительно отозвался Филарет.

 – И, оттолкнув от Шуйского людей, обратило их ко мне. Люди идут ко мне, зная что никакой я не Дмитрий. Они идут ко мне, ибо не хотят иметь царем Шуйского. Не мне измерить, что их ведет ко мне? Убийство ли Шуйским царя Дмитрия, или кощунство с мощами царевича? То обман не только людей, то попытка обмана Господа.

 – И я сотоварищ Шуйского в обмане. Ты в этом  хотел упрекнуть меня?

Богданка согласно кивнул головой.

– Господь учил : покайтесь в грехе и вам проститься!

 – Каюсь! Скорблю, себя за тот обман ненавижу и не могу не впасть в новый грех ненависти к Шуйскому.

 – Уповая на Божью волю, подумать бы, а не угоднее ли ли будет Богу, чтобы мы грешные избавили русских людей от клятвопреступника, что навлек на русскую землю неисчислимые бедствия?

 – В чем же избавление? Не тебя ли, никем незнаемого, поставить царем?

 – О моей ли ничтожной судьбе речь? Не от тебя, высшего иерарха православной церкви, мне слушать. Есть венчаная на царство царица Московская Марина. И нет власти на земле ее развенчать. Во грехе и в злобе многие об этом забыли.

 – И ты, венчаной на царство царицы – ее супруг, приведен латинянами разорить именем венчаной царицы православную веру?

 – Полякам ли промышлять о сохранении православной веры? Промыслить о сохранении православной веры тебе, святитель!

 – А ты какой веры?

 – Для меня и православная и латинская церкви не моя вера, не моя забота. О православии твоя заботы, святитель! Из всех городов мне доносят, что оскверняются и разоряются храмы.

 – Латиняне разоряют.

 – О латинянах и говорить не стоило бы. На то и враги они православию. Грабят и оскверняют храмы русские люди. Тебя это не ужасает, святитель? Разоряют там, где ни одного поляка не видывали. А все потому, что у одичавшего стада, в которое вселились бесы, нет пастыря. Патриарх пленен Шуйским и заперт в Москве. Троицкий монастырь в осаде. Русских людей под стенами монастыря больше, чем поляков. Пастырь нужен. Двух царей время стерпит, а пастырь нужен один.

Богданка умолк. Все сказано. Напомнил, что не белоснежны одежды святителя, что и ему отмаливать прогрешения. Дав Филарету осознать сказанное, продолжал:

 – Посмеет ли кто-либо сказать, что поляки завоевали Московию?  С царем Дмитрием, которому я служил, пришли на русскую землю несколько сот польских  вояк. Неужели Московию завоевали несколько сот польских вояк? Русские люди привели в Москву того, кто дерзнул назваться Дмитрием. Русские люди привели его в Москву и отдали ему престол. Знать бы тебе, святитель, что я на замену того Дмитрия не  напрашивался. Меня заставили силой, под угрозой смерти, назваться именем Дмитрия. Самозванцем подменили самозванца. И ныне то же. В моем войске русских людей вдвое больше, чем польских и литовских.

 – Заставили назваться царем ? – удивился Филарет.

 – В подземелье посадили, кнутом били, чтобы назвался. Я  попытался бежать, меня поймали. Я попытался отравиться, ко мне приставили стражу. Русские люди, что собрались в моем войске все знают, что я не Дмитрий, которого убил Шуйский.

Я им нужен, чтобы согнать с престола Шуйского, а потом делить власть. А это новая смута. Не открыла бы она ворота для покорения Московии королем. Патриарх Гермоген, как бы его не почитали русские люди, падет вместе с Шуйским, и останется Московия без царя и без патриарха. Не тебе ли, святитель, из рода бояского, из царевой родни, встать над смутой и оберегать православную веру, последнюю связь и надежду русских людей?

 – Чей я пленник? Твой или польский?

 – Ты не пленник. Тебя схватили, потому, как ныне могут схватить каждого. И убить могут каждого. Тебя в унижение посадили в одну телегу с гулящей девкой. Они не ведают, что творят. У меня ты не пленник. Можешь встать и пойти, куда на то твоя воля. В Москву к Шуйскому? Знаю, что не пойдешь. Так куда? Скажи. Я дам тебе провожатых. Где твои земли?

 – В Костроме.

 – В Костроме хозяйничает пан Лисовский. Знатный  гребежник. Воинство его в разбое неуемное.

 – И ты считаешь себя царем?

 – И цари прирожденные без власти оказывались. Что же обо мне говорить? Есть у нас венчаная царица Марина. Мы с ней под венцом в церкви не стояли. Царствовать ей, а не мне, потому и нужен в Московии патриарх, заступник православной веры. Я не неволю тебя, святитель, подумай о сиротстве твоей паствы!

 – Я остаюсь...

В небольшой деревянной церквушке, в присутствии казацких атаманов во главе с Иваном Заруцким и московских перелетов, было объявлено царским указом о возведении митрополита Филарета в сан патриарха. Богданка вручил ему в дар золотой пояс и митрополичий посох. Филарет извлек из его наручья большой яхонт и подарил Богданке.

5

Удаляя Михаила Скопина из Москвы в Новгород на переговоры со шведами, Шуйский полагал, что устраняет его от решающих событий под Москвой, тем самым отнимая у него славу спасителя Русской земли. Состоится ли союз со шведами, то еще неизвестно, а освобождение Москвы от поляков и Вора, то дело царя. Царю и приложится слава.

Скопин не догадывался, что отсыл его в Новгород – изгнание. Думал, дядя – царь, послал его из величайшего доверия. Из Новгорода гонцов в Москву не пошлешь и из Москвы гонцы не доберутся. Все пути перекрыты поляками. Михаилу Скопину вольно действовать на свое усмотрение, не оглядываясь на бояр, воевод, на царя. О них и думать некогда, пересылаясь со шведами, сторожась воров и поляков.

 Вторым воеводой в Новгород Шуйский поставил Татищева, сообщника в убийстве царя Дмитрия, доверяя по этой причине ему более, чем племяннику. Отправляя его в Новгород, наставлял:

 – В государевом деле нет ни братьев, ни племянников, родная кровь иной раз ядовитее чужой. Скопин молод, гляди, чтоб младость не взыграла гонором. А куда уведет гонор, того не угадать.

Михаил Скопин не любил Татищева за грубость, за глупость, за неумение обходиться с людьми, а новгородцы были чутки к проявлению московскими людьми грубости, ибо стояли всегда от Москвы особя. Даже погром учиненный новгородцам царем Иваном Васильевичем не вытравил у них чувства достоинства и памяти о вечевой свободе. Новгородцы ни в чем не считали свой город ниже Москвы, а по ремеслам, по торговле, по богатству того и превыше. Скопин видел, что они вслед за Псковым,не задержались бы с переходом на сторону тушинского Дмитрия, не страх перед Шуйским их удерживал, а гордость. Новгородская Господа считала свой город Северной Венецией. Малейшая ошибка в общении с ними могла привести к беде, ибо в городе было немало ненавистников Шуйского. Татищев требовал применить к колеблющимся силу, дабы предупредить измену. Скопин удерживал его, но своевольство сотоварища могло проявиться в любой час.

Скопин собирал новгородцев, служилых и всяких людей из окрестных городков и селений в дружину. Брал всякого: и из ратных, и из тех, кто никогда в битвах не бывал, лишь бы было желание постоять за православную веру и Русскую землю. Ждал известий от посланных на переговоры со шведами дьяка Сыдавного и дворянина Семена Головина.

После перехода Пскова к тушинскому Вору, в городе стало неспокойно. Псковичи засылали в город ходоков, уговаривали новгородцев присягнуть царю Дмитрию. Уговорщики находили согласных, ибо новгородцы ненавидели Татищева, а Скопину ставили в укор его родство с Василием Шуйским.

Ожидать, когда вспыхнет бунт, даже если бы его удалось подавить – означало бы потерю Новгорода. И не навечно-ли? Скопин нашел разумное решение: выйти из города с дружиной, чтобы ее не потерять в междуусобье. Оставил новгородцев самим разобраться с кем им по пути: с Москвой или с Литвой? Скопин объявил поход к Иван-городу и к Орешку. В пути получил известие, что Иван-город и Орешек присягнули тушинскому Вору. Оставался выход: идти на Неву к шведам и поторопить шведского короля с подмогой. В пути его настигли посланцы из Новгорода. Били они челом от имени митрополита Исидора, от всей новгородской Господы, от старейших и молодших людей, от торговых и ремесленных сотен, чтоб Скопин вернулся оборонить город от польских налетов и воровских людей. За весь город целовали крест не прямить Тушинскому Дмитрию.

Скопин вернулся. Не ожидал, сколь торжественную встречу устроят ему новгородцы. Встречали, как ни одного государя за всю историю Новгорода. Навстречу вышли все жители до единого. И стар и млад. Оделись в лучшие наряды, воеводу в глаза называли «ясным солнышком» и «белым соколом».

Поворот в настроении новгородцев совершила верная весть, что на город движется с войском и воровскими людьми пан Кернозинский, прославившийся тем, что привел огнем и мечом к крестному целованию тушинскому Вору Торжок и Тверь.

 Скопин и Татищев пришли к митрополиту Исидору. Митрополит спросил:

 – Как воеводы рассудите? Встречать нашельников, затворясь, в городе или в поле? Доподлинно нам неизвестно велика ли у них сила?

Скопин ответил:

 – Не то беда, что велика у них сила, беда в том, что у нас сила малая. Город им не взять, если не найдутся изменники, что ворота откроют.

Татищев зло умехнулся.

 – Не много ли здесь о поляках говорено. Кто этих поляков и литву не бил, ежели знать, как за дело взяться. Ты, Михайла, держи город в обороне, а я выйду в поле пощекотать панов. Они, страх, как боятся щекотки.

Скопин не любил бахвальства в ратных делах. Знал, что пренебрежение к противнику первый шаг к поражению. Не убийце Басманова и царя Дмитрия доверить защиту города. Не торопился оспорить Татищева, хотел поглядеть, как новгородцы откликнутся на предложение выйти навстречу нашельникам.

Ночью пришли к Скопину сотники его новгородской дружины. Люди не простые. Владели они ратным делом, бывали в походах и битвах. В мирные дни – сотенные в гостиных, торговых и ремесленных сотнях. Их знали во всех концах города, с ними считалась новгородское людство.

Староста суконной сотни, человек не молодой, переживший новгородский погром, учиненный царем Иваном Васильевичем, с прямотой, присущей властным людям, спросил Скопина:

 – Скажи нам, Михайла, как на духу, потому, как ныне одно слово может подвигнуть людей на братоубийство, скажи, нам в глаза глядя, взаправду ли был убит истинный царь Дмитрий, а в Тушино сидит вор, а не наш венчаный царь?

Скопин не спешил с ответом. Ему важно было уяснить, всерьез ли спрашивают или уже решили для себя чему верить? Суконщик, не дождавшись ответа. высказал, что уже давно было для Скопина укором его чести и совести.

 – Князь, Михайло, тебе ли не знать истины? Ты состоял мечником царя Дмитрия. Почему ты не оказался при нем с мечом, а оказался при нем один Басманов, и тот был убит нынешним  вторым нашим воеводой Татищевым? И кому вернее знать, чем тебе, был ли он истинно царским сыном Марии Нагой, потому как ты вез к нему мать?

Скопин осторожно спросил:

 – Что же нам надлежит рассудить? Были ли царь Дмитрий царским сыном или убит он или не убит?

 – Рассуди, князь, как ты сочтешь нужным.

 – Когда я вез  из заточения царицу Марфу, когда она встретилась с тем, кого называли царем Дмитрием в селе Тайнинском, я уверовал, что на царство пришел истинный сын царя Ивана Васильевича. Я и дяде своему Василию Шуйскому не поверил, когда он обличал царя Дмитрия, называя его Гришкой Отрепьевым, дьяконом Чудова монастыря. Ну и дьякон! А под чьим именем ему было скрываться, когда Годунов его по всей земел искал? И ныне мне еще думается, а не истинного царского сына убили в Москве? Не прирожденного ли нашего государя?

 – Ты – мечник! Что же не уберег?

 – Не простил бы я себе той порухи, да не случилось мне быть в тот час в Москве. Царь Дмитрий готовил поход на Польшу. Мне было велено собирать полки в Ельце. А без моего ведома их назад повернули.

 – Поворотили к нашей радости по домам. Объявили, что ляхи собрались царя убить. Вели нас царя спасать... А вышло, что нами стрельцов пугали.

 – Стало быть, ты у меня спрашиваешь, вправду ли царь убит?

 – На Пожаре стояла плаха. На плахе лежал убитый, коего царем называли, да я его живым в лицо не видывал.

 – Гляжу я, что по душе вам пришелся царь Дмитрий, хоты ты вот и в глаза его не видывал. Чем же он пришелся по душе?

 – Воин он был знатный. Не робел перед боярами, сказывают, что таскал их за бороды за лихоиимство. А еще, говорят, что прост был. Каждый мог с ним лицом к лицу слово сказать. Ухватистым был...

 – То правда! – согласился Скопин. – С медведем выходил бороться один на один. Рогатиной его поддел и через себя перекинул. Вот и скажу: не сидел бы тот Дмитрий в Тушино сиднем, а уже давно отворил бы ворота Кремля и свел бы с престола моего дядюшку.

Слово молвлено, выпорхнуло, как птица на волю, а птице на крыльях все пути открыты. Знать бы Скопину, как это слово откликнется в свой час!

Переглянулись меж собой новгородцы, обратили свои взгляды на суконщика, чтоб за всех говорил. Суконщик продолжал:

 – Верим тебе, князь, потому, как ты молод и в обмане не искусился. А теперь скажи: почему ты отдал нас Татищеву, чтобы нам с ним на литву и воров идти, а сам в городе остаешься?

 – Татищеву я вас не отдал и не решил еще встречать ли супостатов в поле или затвориться в городе. Татищев набивался литву бить в поле, а мне посмотреть бы, кого он с собой позовет?

 – Вот оно, какой оглоблей вылезло! Не на бой он нас звал, а литву встретить и в город привести. Нашел он причину. Привык на Москве быть из первых, Новгороду он не люб. Говорит, что за нужда город в осаду сажать, за царя Василия животов лишаться? И без Москвы, дескать, Новгород сам по себе.

Скопин ответил:

 – Ныне измена не внове, каждый себя царем мнит. Время не ждет. Пан Керзоницкий идет на город. С каждым часом ближе и ближе. Собирайте новгородцев. Я поставлю вас перед Татищевым, вы расскажете  новгородцам, как он хотел Новгород под себя подвести, а он пусть ответит.

Давно в Новгороде не скликали людей на площадь перед храмом  святой Софии. Вече – не вече, но это еще кто и как рассудит.

Проведав, что скликают к храму новгородских граждан, Татищев до света пришел к Скопину и с угрозой в голосе вопросил:

 – Я людей на литву поднимаю, а ты их на вече скликаешь. Проясни!

 – Ни у меня, ни у тебя нет власти решить судьбу города. Как сами новгородцы решат, так тому и быть. Скажут литве отдаться, в бой на литву не пойдут, скажут биться с литвой, тогда и мы занадобимся.

 – Лукав ты, князь, да не оказались бы новгородцы лукавее.

От Скопина ушел помраченным. Не собирался он делить власть в Новгороде с эти дерзким отроком.

Утром, на площади перед храмом святой Софии собрались новгородцы. На помосте, воздвигнутом у собора – митрополит Исидор, Скопин и Татищев. В толпе нетерпеливые крики. Кто кричит, что надобно целовать крест царю Дмитрию, кто зовет граждан оборонять город от литвы. Хватают друг друга за грудки. Митрополит воздел крест. Приутихли. На край помоста вышел говорить Скопин.

– Граждане новгородские! Я созвал вас не для того, чтобы рассуждать за кого нам стоять: за Москву и православную веру или за литву и папистскую веру? Стоять нам граждане за великий Новгород, а великому Новгороду за литвой не быть, не быть и за польским королем. А быть за литву и за польского короля, то лишиться православной веры. Не о том у нас распря, распря у нас от измены.

Толпа вздохнула криком:

 – Кто изменники?

Сам того, не ведая, произвел Скопин неотразимое воздействие, указав на врага близкого при приблежении врага пришлого. Так римские императоры и византийские базилевсы отводили от себя народный гнев.

Скопин продолжал:

 – Пришли ко мне ваши новгородские люди и сказали, что воевода Татищев надумал вывести ратных людей в поле, оставить город без защиты и предаться в руки литвы и воровских людей. Я ставлю Татищева перед теми, кто его обвиняют, а вам рассудить бы!

Суконщик и тут говорил за других.

 – Прямо говорю и крест в том целую, что Татищев собрался вывести новгородцев в поле не город оборонять, а сдать город литве и гультящим, чтоб стать хозяином города, отбить его от Московского государства и иметь за то благоволение короля Жигмонта и Вора, что засел в Тушино, чтоб они своей загребистой ложкой  хлебали щти сваренные нашими дедами и прадедами.

 – Держи ответ! – прозвучал голос митрополита, и он подтолкнул Татищева к краю помоста.

Татищев, пошатываясь, сделал несколько шагов к краю помоста. Оторопь подламывала ему ноги, посадила голос. Убийца Басманова оказался жидок на расправу.

– Господа новгородцы!  Господа новгородцы!

Ему кричали:

– Говори, как измену готовил!

Татищев провыл:

 – Облыжно! Облыжно!

Толпа ревела. Вышел суконщик и поднял руку.

 – Отпирается изменник. Мы того и ждали, что будет отпираться. Приберегли его челобитную царю Василию Шуйскому. Послал он ее с гонцом тайно, да мы перехватили гонца. Вот она челобитная.

Суконщик извлек из-за пазухи свиток. Развернул. Поднес к Татищеву:

Пошла перед глазами у Татишева земля, закачался в его глазах собор, опустилось небо.

 – Его рука, – продолжал суконщик. – Сличили мы с его грамотами. А в сей грамоте к царю Шуйскому поклеп на князя Скопина. Будто бы Скопин готов сдать город литве и ворам. Потому, как сам хочет подсидеться под царем и царство под себя забрать.

Толпа охнула и замолкла, слышно стало, как галки галдят на соборе. Суконщик передал грамоту митрополиту. Замерла толпа, пока митрополит читал ее собравшимся. Татищев пал на колени перед Скопиным и крикнул:

 – По царскому повелению писано!

Толпа взревела Люди ринулись на помост  схватили Татищева и кинули его в толпу. Утонул он в людских волнах.

Скопин распорядился похоронить Татищева в Антониевом монастыре.

 Встречать Керзоницкого из города не пошли, и он не пошел на город, ибо подходили к городу крестьянские ополчения из Заволочья. Не стал польский налет искушать судьбу.

6

Скопин отстоял Новгород. Раскол среди новгородцев прекратился. Если кто и тянул к ляхам – о том помалкивали. Однако до появления шведской помощи оставалось еще долго. Не очень-то надеясь на шведов, не теряя времени, Скопин увеличивал свою дружину, обучал ее ратному делу.

Из Москвы вести не достигали, а вот Троицкий монастырь был для Скопина особой заботой. Из-под монастыря  приносили ему известия, что монастырь стоит и отражает польские приступы. Монастырь стоял, и Скопин видел, как меняется настроение у людей, что рождается надежда отбиться от супостатов: и от поляков, и от гультящих, и от всякого разбоя. Скопин говорил своим ратникам, что не погибнет дело избавления Русской земли, пока держится Троицкая обитель.

Сапега то же оценил значение обороны монастыря. Прежде всего монастырь рассекал своей обороной пути к северным городам. Но только чисто военными соображениями можно ли было оценить упорство защитников монастыря, когда города и другие монастыри распахивали ворота перед польским воинством и всякими шайками без сопротивления? Теперь вся надежда на успешный подкоп под стены монастыря.

О подкопах думали и в монастыре. Казаки – донцы, что пришли на защиту монастыря порешили искать подкоп по своему обычаю. Приметили со стен, что на лугу против Пивной башни не так-то много польских воинов. Надобно взять языка.  Наметились взять за Пивной башней. Ночью спустились на веревках со стен и напали на польские дозоры. Многих поляков побили, повязали нескольких пленных. В польском стане поднялась тревога. Поляки кому надо, а кому и не надо кинулись к Пивной башне. Монастырские воеводы, чтобы казакам было  легче уйти из смятни,  выпустили из ворот конных на Красную гору. Началась жестокая сеча в темноте. За конными вышли пешцы и разрушали туры.

 Потери понесли и осаждавшие и осажденные. Сапега вылазки не ожидал. Им овладело бешенство. Случился этот ночной бой 19-го октября. Сапега назначил приступ на 25-ое октября, не ожидая, когда подведут подкоп. На этот раз было решено приступить к стенам внезапно. Не было сказано войску, когда  будет назначен приступ. Сапега разослал конные дозоры между шанцами и стенами монастыря, чтобы никто не перебежал оповестить осажденных о подготовке приступа. Но в монастыре и без предупреждения догадались, что готовится приступ. Готовили угощение для пиршественного застолья с незванными гостями.

Пушки зарядили рубленным дробом. Денно и нощно кипела в котлах вода, копились в чанах нечистоты. Опасались взрыва в подкопе, а где поляки его ведут никак не удавалось проведать. Прослухи, что проделывали под стеной не помогали. В храмах молились, каждую минуту ожидая взрыва.

Осенние ночи долгие. Темнело рано. 25-го октября, как стемнело, поляки крадучись начали продвигаться к монастырским стенам.

 Ранее Сапега в первых рядах ставил казаков и гультящих. На этот раз впереди поставил поляков, чтобы сразу на стенах навязать осажденным рукопашный бой.

Сначала ползли, чтобы тени не выдали движения. Когда до стен оставалась малость, со всех туров загрохотали пушки. Загорелись факелы и раздался вой, идущих на приступ.

О том, что готовится приступ в монастыре догадались по тишине в польском стане, по горящим вдалеке кострам, что должно было бы показать осажденным, что в польском стане идет обычная жизнь. Польские пешцы и спешенные уланы воображали, что из монастыря не видят, как они крадутся. Дозорные и в темноте по знакомым им приметам заметили движение. Воеводы решили встретить приступ так же тихо. Сапега надеялся на внезапность, ему ответили внезапностью.

Поляки последним броском достигли рва, начали забрасывать его сучьями и мешками с землей, монастырские стены опоясались огнем. Огонь открыли все пушки, со стен стреляли из пищалей. На тех, кто успел переступить ров, хлынули потоки кипятка и нечистот. Нигде на стенах не дошло до рукопашной. Тысячи верст пройдены налетами не для того, чтобы вариться в кипятке, задыхаться от нечистот и падать от выстрелов в упор. Приступающие откатились от стен.

Сапега неистовстовал.

 – Трусы! Я не узнаю польского рыцарства. Где те люди, что с Баторием покоряли города?

 – А из Пскова едва унесли ноги! – охладил его неистовство Адам Вишневецкий.

Сапега упорствовал:

 – Завтра повторим приступ! А пушки, чтоб до утра не умолкали!

Ночью вызвездило. К утру лег мороз. Когда солнце осветило стены перед польским воинством  предстало зрелище, что содрогнуло души, даже у Сапеги вызвало озноб. Со стен сверкало под солнечными лучами золото и серебро на ризах священнослужителей, на окладах икон, а над ними высились наконечники копий. Со стен доносилось песнопение.

Сапега видел, как слетели шапки с казацких голов, и  не стал поднимать свое воинство на новый приступ, но обстрел не прекратил. Ядра перелетали через стены. Ядро ударило в колокол, зазвенели о камни его осколки. Ядро влетело в собор, загасило лампады, а еще одно – расщепило иконостас.

7

Приступ отбили. Поляки стреляли из пушек до вечера. К ночи обстрел прекратился. Долгорукий и Голохвастов советовались меж собой. Говорили, что поляки берегут порох на подкоп и решили, что надобно любой ценой найти место подкопа. Вызвали охотников на поиск. Приводили языков, но все без толку. Схватили, наконец, в ночном бою казака. Приволокли в монатырь раненого. Пока волокли, ухватив с двух сторон под руки, исходил он кровью и молил:

 – Православные, не дайте умереть без покаяния!

Приволокли его в храм. Поставили перед архимандритом, удерживая с двух сторон, на ногах он не стоял. Просил слезно:

 – Сотворите великую милость. Сподобьте причаститься.

Архимандрит велел подать Святые дары. Причастили. Архимандрит спросил:

 – Скажи кто таков, откуда родом, чтобы писать в поминальной?

 – Родом я из Дедилова земли рязанской. Примите мое покаяние!

 – Все грехи твои малого стоят против греха покуситься на обитель святого Сергия. Скажи в покаяние, роют ли вороги нашей обители подкоп?

 – Перед Святым причастем говорю: роют! Уже порох под землю кладут.

 – Где?

 – Несите на стену. Укажу.

Положили на носилки. Подняли на стену. Указал на Пятницкую башню и на луговину перед ней. Архимандрит причастил его еще раз на стене, дал поцеловать крест. Умер казак с покаянием. Воеводам надлежало промыслить, как добраться до подкопа. Мало знать направление подкопа. Надобно найти его зев, откуда вытаскивают землю, куда закатывают бочки с порохом ?

Данилы Селявина братец, коего он мог носить на закорках, изменою перебежал к полякам. Данила вызвался пострадать за веру, искупить Оськину измену. Воеводы послали его добыть язык из тех, кто роет подкоп.  Ночь темная, безлунная. Данилу спустили на веревке со стены возле Пятницкой башни. Не мечом же двуручным орудовать, взял ослоп и аркан. Полз, стараясь не шуршать. Воеводы с нарядом стрельцов – на стене. Пушки изготовлены к бою. У ворот Красной башни засадная сотня на конях, чтобы в случае нужды выйти на подмогу Даниле.

Полз долго. Перебрался через вал, коем обнесен польский лагерь. Услышал, что невдалеке идет какая-то  работа. Различил дозорных. Прополз между ними и замер. В нескольких шагах от него перекидывали из рук в руки бадейки с землей. Дальше пути нет. Глаза привыкли к темноте. Стал различать фигуры. Длинный строй, идет перекидка бадеек из рук в руки. Данила прикинул направление этой человеческой цепочки. И язык не нужен. Есть приметы, где искать зев подкопа. Приполз к монастырской стене к рассвету.

Воеводы ждали Данилу. Тут же позвали на расспрос. Расспросивши, не медля, повелели насыпать земляной вал за Пятницкими воротами, и перенести из башни пушки на стены. Надо бы копать встреч, да времени нет. Решили сделать вылазку, найти зев и взорвать подкоп, пока не подобрались поляки под стену.

Чтобы не выдать полякам своего интереса к Пятницкой башне, вышли на вылазки изо всех ворот. К подкопу повел монастырских всадников Данила Селявин. Развернулась жестокая сеча. Данила разил своим двуручным мечом, наводил ужас на улан, искусных в сабельных боях. Удары двуручного меча были неотразимы. Данила разрубал всадника до седла. До подкопа поляки не допустили, хотя потеряли немалое число своих. Монастырским удалось разрушить несколько тур, и уволочь с собой несколько пушек.

Всю ночь в церквях обители молились, чтобы ночь минула без взрыва. На другой день, 11-го ноября, воеводы собрали всех, кто мог держать оружие в руках и построили полки для вылазки из ворот. Оберегать стены от внезапного нападения осаждавших поднялись женщины. Их оружие – котлы с кипящей водой и горячая смола. Надежда на пушки. Заряжены, в руках у пушкарей заженные факелы, дабы, не теряя времени, поджечь фитили на пушках.

В тишине, ничем не предворяя вылазку, открылись ворота и всадники помчались на польские закопы. Данила Селявин на этот раз нашел дорогу к зеву подкопа. Он мчался впереди, вознеся над головой свой огромный меч. Уланы расступались перед ним. Вылазку возглавлял стрелецкий голова Иван Внуков. Он прикрывал стрельцов Никона Шилова и Слоту, которые несли с собой кули с порохом.

Данило Селявин своим страшным мечом расчистил стрельцам дорогу к зеву подкопа. Запальщики Никон Шилов и Слота спустились под землю. Конные стрельцы и драгуны рубились на смерть.

Ян Сапега вывел гусарскую хоругвь, чтобы отогнать стрельцов от подкопа. Они уже мчались, перестраиваясь в лаву, за их спинами развевались крылья... Грянул взрыв. Подземный гул прокатился до изножья Пятницкой башни. Из-под земли вырвалось пламя, и земля осела, образовав глубокий ров. Стрельцы, что обороняли зев подкопа от поляков, польские уланы, пытавшиеся оттеснить стрельцов от подкопа, все полегли, как ложится рожь под острой косой.

Уцелело несколько монастырских всадников. В их числе Данила Селявин и монастырский слуга Ананий, искусник в ратном деле. Их окружили гусары. Данила, оглушенный взрывом, не успел увернуться от удара казачьего копья, пал сраженный. Его подхватили монастырские пешцы. Не сумели бы пешцы отбить Данилу, да Ананий ужасал драгун. Дивились они его искусству в сабельном бою.

Сочли его завороженным. Казаки от него шарахались, драгуны падали сраженные им один за другим. Пан Лисовский завидев такое чудо помчался к нему. Ананий не знал, что удостоился поединка со столь знаменитым польским рубакой. Догадался, что перед ним знатный вельможа по богатой накидке и по золоченому шлему с перьями. Саблю бросил в ножны. Вскинул лук и пустил стрелу. Лисовский пал с коня. Казаки кинулись в рассыпную. Лисовского пленили бы, если не подоспели к нему на помощь гусары. Стрела пронзила Лисовскому щеку. Взял бы Ананий чуть в сторону, лежать бы разорителю русской земли в земле под Троицей.

С монастырских стен трубили отбой. Много полегло защитников монастыря, но подкоп взорвали.

Подкоп взорван! Осажденные будто бы родились заново. Поздравляли друг друга, как в Христово воскресение. Архимандрит служил поминальную службу по погибшим Никоне Шилове, Слоте и Даниле Селявине.