Текст книги "Твой час настал!"

Автор книги: Федор Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Король надеялся, что в Москве найдутся его сторонники и его послание к Шуйскому призовет их к действию.

Особое письмо было составлено для тех русских, что служили тушинскому царику, которого сенаторы в своем письме называли «яснейшим князем», чтобы они  повлияли на него, и он не препятствовал бы королевским послам в исполнении их миссии. Из-под Смоленска послы вышли в первых днях ноября

В первых же днях ноября в Александровской слободе соединились все русские замосковные силы под началом Михаила Скопина. Скопин решил, что настал час двинуться к Москве. Шли к Троицкому монастырю небольшими переходами, ограждая путь войска и обоза засеками в лесу. Впереди ползли «гуляй-города».

Передовой полк Семена Головина приблизился на семь верст к Сергиевой обители и тут же оградил себя «гуляй-городами».

Двинулись на подмогу Скопину и рязанцы, Прокопий Ляпунов с сотоварищи. Они выбили польские отряды из Коломны и открыли хлебный путь в Москву. Но Прокопий Ляпунов не мог переступить через свою совесть. Он способствовал в свое время победе Шуйского над Иваном Болотниковым, но ныне считал, что Шуйский своим царствованием вверг в бедствие русскую землю, в неменьшее, чем Болотников. Ляпунов и тушинскому царику не передался, а держал от него в бережении рязанскую землю. Сотоварищи не раз ему говаривали, что надобно было бы прибиться к какому либо лагерю. Ляпунов отвечал:

 – Нет ни одного берега, к коему совесть позволила бы пристать. Переждать надо росторопь!

С появлением Скопина в Новгороде, Пркопий с нетерпением ловил известия о его походе. Вот он и берег, да далеко было до него добираться. Когда полки Скопина двинулись из Александровской слободы, Прокопий Ляпунов, собрал рязанских старших людей, и они порешили по его настоянию, что настало время свести с престола проклятого цареубийцу и клятвопреступника, а царем избрать избавителя русской земли от польских насельников Михаила Скопина. Прокопий написал письмо к Скопину, в котором просил его «взять царство» и тем спасти его от разорения. Письмо повез дворянин Плещеев, коего Скопин знал по осаде Болотникова в Туле.

Плещеев застал Смкопина в Александровской слободе, хотя  передовые его полки уже двигались к Троицкой обители. Его тут же провели в монастырскую трапезную, где собрались Скопин, Делагарди и воеводы поразмыслить над чертежами похода к Москве.

Скопин встретил Плещеева приветливо.

 – Рязанцы? Людей привели?

 – С вестями, князь! Или не признал меня? Это я тебе весточку принес, чтобы ты не опасался рязанцев, когда Болотникова из-под Москвы гнал.

 – Может и признал бы, да сколь много людей пришлось повидать и все на скорях. Ты из Коломны? О чем вести?

Плещеев  протянул свиток с посланием Ляпунова и указал глазами на присутствующих, давая знать, что пришел с делом тайным. Скопин понял, что грамота не для всех. Отошел от стола, развернул грамоту.  Прочел и взглянул на Плещеева с немалым удивлением. Сложил грамоту и порвал ее на мелкие клочки. К столу вернулся хмурым. Обрывки грамоты заметно жгли ему руки. Искал глазами огня, да в келье не нашлось ни одной свечи.

Стольник угадал, что ищет Скопин и шепнул ему :

– Сжечь?

– Сжечь, а пепел развеять, – приказал Скопин. Подошел к Плещееву и негромко, но внятно произнес : – Скажи рязанцам, что не дело они затеяли. Поспешай к Ляпунову, как бы чего и хуже не вышло!

Когда разошлись воеводы, Делагарди спросил:

– Опять кого-то поляки разбили?

– Хуже! – ответил Скопин. – Нашим я не хотел говорить, тебе доверюсь. Рязанцы пишут, что готовы царя Василия свести с престола, а мне предлагают царство. Опять смута!

– Где обрывки письма?

– Велел сжечь.

– Почему не сам сжег? Где печь? Идем поглядим

В переходе между кельями топилась печь.У затопа сидел стольник и мешал в печи кочергой.

– Сжег?  – спросил Скопин.

– И пепла не осталось, – ответил стольник.

Пепла действительно не осталось, но письмо стольник не сжег, а отдал его писарю. Стольник и писарь ни на шаг, на на минуту не расставались со Скопиным. Передавая их на службу племяннику, Шуйский говорил:

– Даю тебе верных слуг. В главной нужде при тайной пересылке им доверься. То мои очи, то мои уши.

Скопин уходил в Новгород, чтоб, соединившись со шведами, защищать царя Василия. Ему и в голову не приходило строить какую-либо крамолу против дяди, и в догад не вступало, что царь приставил к нему не охранителей, а соглядатаев. А если бы и вошло в догад, нисколько не обеспокоило бы, ибо никакой крамолы не собирался затевать против царя.

Скопин и Делагарди вернулись в келью. Скопин видел, что его друг обеспокоен.

– Что тебе далось это письмо? Сожгли?

– Такие письма своими руками сжигают, не полагаясь на чужие руки.

– Обрывки-то?

– Обрывки склеить можно.

– Кому это нужно?

– Если сие никому не нужно, то не было нужды сжигать это письмо. Знать бы тебе, что тем, кому цари доверяют войско, всегда опасны царям. У тебя в руках войско, а у царя что? Корона на голове? Так ее живо могут снять. Не мне бы тебе говорить. Нарушаю я заповедь для каждого чужестранца в чужие дела не вступать.

Нарушаю, потому как ты молод и люб мне. Хотя бы и я не старик, но повидал более твоего. Шел сюда мало о вас знал. Совсем не знал русских людей. Ныне мне многое удивительно. А удивительнее всего видеть, как не дружны между собой русские люди. Из Рязани подали голос, что не люб царь Василий. А цар разве не видит, что он не люб русским людям? Потому вечный у него страх, что от него откажутся, а другого на его место поставят. Страх плохой советчик государю, потому и опасаюсь за тебя, Михайло!

– Я не собираюсь садиться на престол.

– А вот в это царь Василий никогда не поверит.

Не ошибся Делагарди. Получив срочной пресылкой склеенное письмо Ляпунова, Шуйский призадумался. Ненависть Ляпуновых была ему известна и без этой грамоты. Не погрешил он и на племянника, что он подыскивается, но в душу запало, почему сжег, а не переслал в Москву? Почему скрыл обращение рязанцев? Сегодня не подыскивается, а ежели уговорят?

Шуйский сжег письмо, дабы не заговорило оно раньше времени, но оно уже заговорило. Не предусмотрел он, что Екатерина не менее его была озабочена тем, что происходит у Скопина, и через тех же стольников перехватывала известия из войска. Явилась без зова и, переступив порог, не спросясь, молвила:

– Вот оно! Вылезло!

Екатерина положила на стол список с письма Ляпунова и продолжала:

– Вот почему твой племянник не спешит в Москву, когда мы здесь изнемогаем от голода. Чего ждет? Ждет, когда тебя с царства сведут?

– Окстись! – прикрикнул Шуйский.

Екатерина не унималась.

– Говорила тебе, чтоб Дмитрия к шведам послал! Не послушал...

– Дмитрию нет ратной удачи.

– Придет, придет Михайла с удачей! Близко уже. В Троице и будет венчан на царство. Не один Прокопий Ляпунов о том хлопочет.

– Пустые хлопоты. Родилась у меня дочь, погоди, и сын родится.

– От тебя сын? Ой ли, Василий? Упустил ты свое время, чтоб от тебя дети родились!

– Я – жив и царь! А ты помалкивала бы! Нам ныне никак без Михайлы не обойтись с ворами и королем.

– Знай одно Василий! Никому не дам после тебя мимо моего Дмитрия сесть на царство! Не для кого-либо другого  подносила я чашу с вином царю Борису!

– Как Бог укажет! Я сходить с царства не собираюсь, а из твоих рук чары не выпью!

4

Екатерина Григорьевна, царева невестка, задыхалась от злобы, выискивая кого укусить: царя Василия или Михайлу Скопина, а послы Сигизмунда, между тем, приближались к Москве. Королевским послам пришлось отведать жестокость русской зимы. На родной земле и дым греет, а на чужой-голову негде преклонить. Шли разоренным краем. Редко найдешь в какой-либо деревеньке не порушенную избу. Ночевали в шатрах, обогревались кострами.

Тушинцы проведали, что к ним идут королевские комиссары. Замутились тушинские поляки. Одни кричали, чтоб послов не принимать, а завернуть их  обратно. Другие хотели услышать, что сулит им король. Рожинский и Зборовский собрали коло, призывали не принимать послов. Коло их не послушалось. Общим мнением решили послов принять и выслушать с чем пришли.

Зборовский выехал их встречать во главе конной хоругви. Рожинский встретил послов у ворот тушинского лагеря. Здесь же ожидали послов дворяне, присланные Богданкой. С ними послы и говорить не стали. Не выразили они желания видеть Марину и тушинского царика. Потребовали созвать коло.

Рожинский попытался было разъяснить послам, что завоевание Московии не касается короля, но его и слушать не стали. Станислав Стадницкий объявил, что комиссары приехали говорить с польским рыцарством и со всем воинством. В другое время Рожинский задрался бы со Стадницким, не посмотрев, что он королевский посланец, а тут сдержал себя, ибо не был уверен, что его поддержит коло. Власть выпадала у него из рук.

Рожинский вернулся со встречи с комиссарами к себе в избу. Наказал пахолокам, чтобы никого к нему не впускали. Сел за стол, поставил штоф с горилкой, настоенной на перце, на закуску потребовал моченых яблок. Пришла пора за чаркой подумать к чему шел и к чему пришел со своим Дмитрием, придуманном на погибель Московии?

Хмель не брал. Злость и досада удерживали его действие. Почему, почему не пошел приступом на Москву, когда лежала она распростертая перед ним, и он смотрел на нее с Воробьевых гор? Всего лишь вчера почти весь московский люд присягнул его Дмитрию, а что же ныне?  Досада душила, горилка добавляла. Сморил сон. Уснул, уронив голову на стол. Провал в черную бездну. Между тем неслышными шагами приближалось к нему горькое пробуждение.

Рожинский спал, а в это время Моше провел в царскую избу к Богданке старика раввина, со встречи с которым в Пропойске началось бытие названного царя Дмитрия. Моше свой, близкий человек, с ним Богданка не чинился. Не разыгрывал перед ним царя. Приход старика не смутил. Пообвык за годы царствования к общению с разными людьми, и перед стариком не оробел.

Старик, прежде чем заговорить, приглядывался некоторое время к Богданке. Заговорил непререкаемо.

– Сын, мой! С помощью Господа, Бога нашего, ты совершил невозможное. Мы не смели надеяться, посылая тебя на подвиг во имя Господе, Бога нашего, что ты достигнешь такой власти и станешь на пороге, переступив который, получишь царство. Мы надеялись, что твоим именем московский Вавилон будет сокрушен, и ты откроешь ворота в сие царство польскому королю, а с ним и вход в эту землю, которая волей Всевышнего предназначена нам – иудеям. Сие свершилось. Король беспрепятственно вступил в пределы царства, которое принадлежало нашим предкам и завещано нам. Король вошел в Московию и тебе не следует быть ему помехой.

Не в догад было ни старику раввину, ни Моше сколь переменился Богданка с их первой встречи в Пропойске. Богданка ответил:

– Не я помеха королевскому делу, а король моему делу помеха!

Ответ Богданки поразил старика. А Богданка, уловив это, уверившись, что и за ним сила, продолжал:

– Король и шагу не ступил бы по московской земле. Если бы я не стоял у ворот Москвы. Не для короля я старался, а вел меня Господь, Бог наш, своей волей и мощной своей мышцей, потому из Его воли я не выйду!

Старик укоризненно покачал головой.

– Мы пришли, чтобы отвести тебя от беды, ибо мы тебя поставили на сей путь, и нам, только нам, дано знать, когда тебе надлежит сойти с этого пути. Мы уходим и уводим тебя от погибели.

– В подвале, в Пропойске, ты, отче, не спрашивал моего согласия, а своей волей ввел меня в это дело, а ныне, тебя не спрашиваясь, я подчиняюсь Господу и его воле. Без Господней воли я не оказался бы у ворот Москвы, а какова Его воля в дальнейшем, о том ведомо только самому Господу. Оставьте меня в воле Господа!

Старик со вздохом сказал :

– Не время и не место нам спорить. Ты сам избрал свою судьбу, отныне не мы, а ты сам в ответе перед Господом.

Старик и Моше ушли. Провожая их взглядом, пока не закрылась за ними дверь, Богданка не испытал сожаления. Им ли дано знать, как он свыкся с долей московского царя.

Из бездонной бездны Рожинского извлек голос настойчиво повторяющий :

– Пан гетман, пан гетман! Надобно пробудиться.

Голос Моше. Его меньше, чем кого-либо другого хотелось видеть. Рожинский протянул руку к сабле, сабли под рукой не оказалось. Такое могло случиться только во сне. Схватился за пояс, не оказалось за поясом и пистоли

– Сгинь! – крикнул Рожинский и опять погрузился в бездну. И опять злая сила извлекла его из бездны. Моше тряс его за плечи.

– Пан Гетман! У тебя гости!

Рожинский, не находя под рукой ни сабли, ни пистоля, схватил со стола штоф и замахнулся им. Горилка пролилась ему на плечи. Моше выбил штоф из его руки.

– Жид! Ты обезумел! – возопил Рожинский.

– Не я обезумел, а обезумел, ты, пан гетман! Завтра королевские комиссары собирают коло. Пан гетман уверен, что останется гетманом?

Из полутьмы выдвинулась фигура старика. Рожинский узнал того, с кем заключал договор о субсидиях на поход. Он схватил старика за бороду и вышиб за дверь. Моше сам успел выскочить вслед за стариком. Пошатываясь, пан Рожинский дошел до палатей и повалился в глубоком сне.

5

Пахолоки едва разбудили Рожинского. С похмелья гудело в голове, и не оставляло ощущение, что с ним происходило ночью что-то необычное. Почему-то  сабля и пистоли оказались на печке, куда он никак не мог их положить. Всплывало из памяти лицо Моше. Спросил пахолоков, не приходил ли кто-либо к нему ночью. Пахолоки уверяли, что всю ночь сторожили и никого не видели. Сам, если бы не под хмелем, быть может, унюхал бы, что от пахолоков несло, как из винной бочки, но того унюхать ему было не дано.

Коло собралось на берегу Химки. Говорил королевский комиссар Станислав Стадницкий. Говорить он умел. Уверял, сам в свои уверения не веря, что король не собирается отнимать у польского рыцарства, собравшегося в Тушино, его честь, славу и корысть, что вступить в Московию с королевским войском подвигло его вторжение шведов, что король не хочет более терпеть крови в Московском государстве, с которым, якобы он и его предшественники польские короли жили по соседски и с Божьей помощью желает водворить мир и тишину на Московской земле.

Рожинский слушал вполуха. У него свои заботы. Он никак не мог сообразить приснилось ли ему ночное явление Моше и раввина?  Кошмар привиделся, или то была явь сквозь сон?

Говорил Стадницкий, будто пересыпал жемчуг из ладони в ладонь, да собравшемуся воинству в коло, не до рассуждений о шведах и не до претензий Сигизмунда на шведский престол. Всяк видел, что король хочет присвоить плоды их ратных трудов. Комиссары получили достойный отпор. Отвечал за все коло полковник Витковский, человек пожилой и бывалый. Еще с Баторием ходил на Посков.

– Все войско, господа королевские комиссары, объявляет благодарность его величеству королю нашему за честь, которую он оказал нам, прислав таких знатных и почетных людей. Мы готовы принести жизнь нашу и достояние на службу королю, и просим, чтобы нам уделили на письме повод, почему приехало посольство.

Говорил Витковский почтительно, но и лукаво, готовя свой удар искусника не только в поединках на саблях. Комиссары не предугадали ловушки и представили в письменном виде свои предложения. Вот тут-то Витковский и подколол комиссаров.

– Всякое посольство имеет при себе наказ короля, в котором расписывается и цель посольства и как ее достигнуть. Так мы просим вас, господа комиссары, поскольку речь идет не о противнике, а о подданных короля, показать нам эту инструкцию.

Инструкцию комиссары не могли показать, ибо в ней расписывалось каким образом разобщить тушинское воинство и без выплаты королевского жалования привести его в королевскую волю.

Разгорелся скандал. Рожинский не собирался его гасить, Витковский  его  развязал его изящно, а затем пошли грубости. Комиссарам пришлось уехать ни с чем.

Наконец-то, Рожинский мог распорядиться собой. Выйдя из коло, он сел на коня и погнал его к избе, где стоял Моше. Дверь открыла растрепанная девка. Завидев Рожинского ударилась в рев.

– Не реви коровой! – прикрикнул на нее Рожинский.  – Где Моше?

– Сказывал, что не бросит меня, а сам утек...

– Это мы всегда девкам говорим, когда свое дело надо справить.

– А куда мне с дитем? Дите от него будет!

– То твои заботы. Где Моше?

– Ночью уехали, а тебе гетман оставили...

Девка указала на клочек бумаги. Рожинский схватил его и прочитал: «Ясновельможный, пан гетман, если придет нужда увидеть меня, я сам прибуду, когда ты и твое воинство войдете в Москву». Взвизгнула выхваченная из ножен сабля. Удар обрушился на стол. Раскололись под ударом доски. Рожинский напал на постель. Изрубил подушку и овчину, что служила одеялом. Девка забилась в угол.

– Когда уехали? – рявкнул на нее Рожинский.

– Ночью, как возвернулись от тебя, пан гетман.

Девка опять в слезы.

– Не реви, ревом не вернешь!

– С дитем куда же? С дитем...

– Дите помрет! – утешил ее Рожинский и вышел из избы.

Ждал его у выхода из избы посланец от комиссаров. Комиссары не медлили со своими намерениями расколоть тушинских поляков. Нельзя уговорить всех сразу, так взялись за Рожинского. Рожинскому говорили :

– Король поручил нам передать тебе, князь, если придешь под его руку, то тебе будут прощены не толькл все прежние вины, но будет сказано  и староство. Войско твое требует жалование от короля. Позволительно спросить, а за какие заслуги? Вы сами ушли в Московию и ваше содержание зависело от вас. Король ведет войну за свой счет. Сейм не вотировал военных расходов. Московия достаточно богата, чтобы восстановить все расходы короля.

Рожинский на это ответил комиссарам, что не простое дело согласить все войско отказаться от своих завоеваний. Комиссары сказали:

– Время ваше истекло, князь! Шведы и Скопин недалеко. Без помощи короля и его войска, вам не усидеть ни под Москвой, ни в Московии.

Рожинский обещал содействие, вовсе не собираясь сдерживать свое  обещание. Стадницкий, проводив Рожинкого, сказал комиссарам :

– Мы вступаем в большую игру. Боярская оппозиция давно звала короля на московский престол. Король был далек, ныне близок к Москве. Если русские люди от царика перейдут к нам, тогда Рожинский со своей вольницей не так-то нам нужен.

Комиссары призвали к себе патриарха Филарета, Михаила Глебовича Салтыкова и князя Трубецкого. Богданка прознал об этом приглашении. Он искал предлог для разрыва с поляками. Вот явился и предлог. Богданка послал вестовщиков к Рожинскому. Наказал им позвать Рожинского. Рожинскому было в тот час не до Богданки, да и зов имел оскорбительную фоорму. Рожинский прогнал вестовщиков. На что Богданка и расчитывал. Сел на коня, взял с собой верных ему казаков для обережения и поехал к Рожинскому.

Он застал в сборе всех польских правителей. У Рожинского за столом сидели Януш Тышкевич, Адам Вишневецкий и пан Валавский. Богданка вошел без доклада. Рожинский, увидев его, усмехнулся.

– Ты меня звал, а теперь сам явился. Незванного гостя за стол не сажают. Выпей вот чарку и ступай себе.

Богданка принял вызов.

– Выпить чарку я и без ясновельможных панов сумею. Пришел я спросить, чем занимаются на моей земле, без спроса у меня королевские комиссары и по какой нужде вы с ними переговариваетесь, не спросившись меня.

Рожинский от удивления присвистнул.

– На чьей земле?

– На моей земле, на земле моего царства, а не на польской. Я не звал на московскую землю ни короля, ни его комиссаров.

– Что ты мелешь, тварь бессловесная! Тебе бляжий сын, что за дело? Кто ты таков, чтобы с нами так разговаривать?

– Вы здесь незнамо кто, а я – царь.

– Ца-а–а-рь? – поротянул Рожинский. – Ты даже не мой псарь! Довольно мы потешали тебя!

– Не на свои деньги поход ты  справлял, гетман, а награду сами себе  силой брали с моих подданных.

Рожинский внутренне содрогнулся. Вот-вот сорвутся слова с языка Богданки о том, на чьи субсидии совершался поход. Рожинский выхватил саблю и зарубил бы Богданку. Убийство царика легче сошло бы с рук, чем оповещение панов, что в тайне от них  войско содержалось на иудейские деньги.

Адам Вмшневенцкий успел схватить за руку Рожинского. Кровь не пролилась.

– Убьет! Уходи! – крикнул Богданке пан Тишкевич.

Богданка на саблях рубиться не умел. Повернулся и вышел. Сразу же направился к Марине. Казакам наказал чтобы к нему и к царице не допускали ляхов.

– Что случилось? – спросила Марина, удивленная его вторжением без спроса.

– То, что должно было произойти, произошло. Я ухожу!

– Куда ?

– Рожинский меня чуть было не зарубил. Кому-то из нас не жить. Или он меня зарубит, или мои казаки зарубят его. Рожинский предал тебя, государыня. Королю предал...

– Служить королю, это не значит предать меня и рыцарство. Ты ему – никто!

– О себя я сам позабочусь. Речь о тебе, государыня. О твоем праве на престол. Король для себя ищет московский престол.

– Король не может не считаться с моим правом.

«Господи, – подумал про себя Богданка, – и эта наивность хочет стать государыней!»

– Твоя воля, государыня – царица. Я пришел позвать тебя уйти от беды к русским людям, а там, как Бог укажет!

– Я венчаная царица, а ты прохожий! Иди своей дорогой!

Богданка наскоро собрался, взял в охранение казаков и выехал из лагеря на калужскую дорогу, еще не зная, куда прибиться, в каком сесть городе. Рожинскому тут же донесли о бегстве царика. Он кинулся в догон во главе уланской хоругви. Казаки, завидя погоню, разбежались. Богданку водворили в его избу и приставили сторожей, чтоб сторожили и денно и нощно. Рожинский считал, что время расстаться с цариком еще не пришло.

В тушинском таборе уже ничего с прежними строгостями не охранялось. Поляки бродили толпами. Спорили до хрипоты за кого стоять. Доходило до поединков. Одни  намеревались до конца стоять за свои вольности, другие тянули к королю.

Богданка, подражая царскому обиходу держал при себе шута. Мужика лукавого, сказочника, прибаутчика. На самом деле это был у него не шут, а добытчик всяких известий о том, что делается в лагере среди поляков. Шут и надоумил Богданку, как бежать. Повелел он царским именем пригнать сани, чтобы вывезти навоз из конюшни. Навоз на сани сам грузил. Жолнерам не до навоза. Стерегли царика у крыльца и у ворот. Шут завернул Богданку в тулуп, зарыл в навоз и вывез с царского двора белым днем. Навоз и есть навоз, кому интерес, куда его повезут. На заставе еще присоветывали, чтоб вез подальше.

К ночи стража пришла проведать царика. Подняли тревогу. Обыскали избу. Искали у Марины, у патриарха. Рожинский узнал об исчезновении царика с большим опозданием. Но и в ночь погнал погоню. Между тем, по всем хоругвям разнеслось, что царик пропал.

Погоня – погоней, а ночью как искать? Утром лагерь всполошился. К Рожинскому подступали со всех сторон. Кричали в крик :

– Где царик?

– Измена!

На Рожинского напирали. Рожинскому ничего не оставалось, как возглавить поиски Богданки. Он увлек за собой толпу к Марине.

– Где царь? – спросил он

Марина, когда поднялся шум и стало известно, что ищут Богданку, приготовилась к объяснениям.

– Какой царь? – спросила она в ответ.

Рожинский вспылил :

– Я пришел к тебе не, как к царице, а, как к польской шляхтенке, Чтобы не оскорблять тебя обыском, скажи правду, не у тебя ли спрятан?

– Я царей, гетман, не придумываю и не прячу. Я царица Московская, требую, чтобы польское рыцарство считалось с моим титулом. А если разыскиваете своего жидовина Богданку, так ищите его, где потеряли.

По всему лагерю искали Богданку, пока кто-то не вспомнил, о царском шуте. Его то же не оказалось в лагере. Вспомнили, что накануне он вывозил навоз в поле, а обратно не вернулся. Погнались в догон. Да как угадать, куда он подался. Рожинскому едва удалось скрыться у комиссаров от своего разгневанного воинства.

А тут началось новое движение в тушинском стане. К комиссарам явилась депутация русских тушинцев во главе с патриархом Филаретом. Комиссары вышли на  крыльцо. Филарет говорил при многолюдстве поляков и русских:

– Господа, королевские комиссары! До нас дошло, что Вор исчез, как исчезают при свете дня исчадия ада. Мы просим передать его величеству королю нашу благодарность, что избавил нас от самозванца. Для установления согласия между нашими и польскими людьми, мы готовы послать  к королю наших людей.

Того и ждал король, выступая под Смоленск, ради этого комиссары и добирались до Москвы. Рожинский со своим воинством терял значение для короля. В тушинском лагере начинался развал. И вовремя!

Скопин изыскал возможность уплатить жалование шведам и с главными своим силами двинулся к Троице. Сапега еще раз попытался задержать это движение, но столкнулся с небывалой тактикой русского войска. В охват монастыря, лесными дорогами, ползли по снегу на лыжах «гуляй-города». Не бросаться же в конном строй на деревянные срубы, на кинжальный огонь из бойниц этих крепостиц.

Сапега решил снять осаду и уходить. До него дошли известия о развале в тушинском лагере. Он не хотел ставить себя в один ряд с Рожинским и решил отойти на Дмитров, подальше от «гуляй-городов» и от Скопина. В Дмитрове положил себе разобраться : присоединяться ли к королю или оставаться самостоятельной силой.

6

В ночь на 12-ое января Егорке Шапкину выпало стоять у пушки. В монастыре знали о приближении Скопина, а потому опасались, как бы поляки с великой досады не попытались еще раз пойти на приступ.

Не так-то много осталось в монастыре ратных. Егорке пришлось стоять у пушки третью ночь кряду. Мороз жал нещадно. Рождественский мороз. В каменном мешке еще и камни нагоняли холод. В подошвенные бои набегали из польского лагеря черные крысы. Поляки развели их видимо-невидимо. Одна из них повадилась к Егорке. Нисколько его не боялась. Научилась попрошайничать. А он ее привечал, делился коркой хлеба. По ее приходу проверял, как тянется время. Сегодня почему-то не шла.

Из церквей доносились песнопения. За стенами монастыря – тишина. Послышался мерный шорох, будто бы кто-то полз по насту. Небо звездное. Лунный свет освещал все окрест. Егорка и его посоха приникли к бойнице, ожидая увидеть подползающих поляков. По снегу действительно  что-то двигалось сплошной серой массой. Но это были не люди, а крысы. Множество крыс.

– Не стронулись ли поляки на приступ? – предположил Егорка.

Подняли тревогу. Ударил набатный колокол. На стены поспешили монастырские ратники. Волнами накатывались крысы, будто кто их гнал из польского стана. Но в ров крысы не полезли, повернули вдоль стены, уходя к лесу. Кто-то их монахов радостно воскликнул:

– Уходят! Как есть уходят!

– Кто уходит? Крысы?

– Поляки уходят. Крысы чуют, что жрать будут нечего, вот и разбегаются...

Крысиный шорох утихал, уползая в лес. Рассвет долго пробирался сквозь тьму. Со стен увидели стоявшие недвижно тарусы. За польскими валами ни звука, ни шороха. На стену к воеводам вышел архимандрит. Он прибаливал, его вели под руки. Хотел увидеть свершившееся чудо.

Мрак рассеялся. Над польским станом ни дыма, ни звука. Смельчаки вышли из ворот. Добрались до земляного вала. Поляков не увидели. Не уловка ли польских воевод: сделать вид, что ушли, а едва в монастыре откроют ворота, вернуться.

Взошло солнце. Польский стан пуст. Не видно даже догорающих костров. И опять же не спешили открывать ворота. Все ратные и монастырские люди вышли на стены. Вдали на московской дороге появились верхоконные. Они постояли на горе и начали спускаться к монастырю. За ними показался обоз. Ближе, ближе...

Уже видно, что на коне впереди этого шествия монах. Он и его сопровождающие подъехали к воротам. Егорка узнал в нем синеглазого монаха красавца, с которым подружился в Москве, когда выкликали на царство Бориса Годунова. Монах – Дионисий.

Пришельцу монаху открыли ворота. Его встретили иеромонахи и повели на стену к архимандриту и воеводам. Егорка следовал за ним в толпе.

Дионисий принес удивительные известия. Шел он в обозе рязанской дружины Прокопия Ляпунова. Ляпунов вел дружину на подмогу Скопину, если бы Сапега дал бой у стен монастыря. Рязанские дозорные еще ночью прознали, что Сапега уходит. Ударить на сапежинцев в одиночку Ляпунов не решился, невелика была у него дружина. Но вслед за сапежинцами послал он сакмагонов, шли они по пятам поляков и отстающих губили в скоротечных ночных схватках.

Солнце, затуманенное морозом, не перевалило за полдень, как со стен увидели знамена Скопина и Делагарди. Колокольный звон не умолкал. Все обитатели монастыря вышли из ворот и хором возносили благодарственные молитвы, преклонив колени перед Скопиным.

В двадцать два года такое поклонение кружит нескромным головы, скромных приводит в смущение. Скопин, чтобы не унизить Делагарди и показать, что не одному ему принадлежит слава, призвал своего шведского соратника встать рядом.

– Михайло, – спросил вполголоса Делагарди, – и эту крепость не могли взять поляки?

– Сия крепость неприступна, Яков! Полтора года она отбивалась от Сапеги и воров. Ее заступник святой Сергий не захотел отдать ее супостатам.

– Эти стены я не могу отнести к неприступным. Я видел крепости, которые не сравнить со стенами этого монастыря. Их брали...

– Эти стены, Яков, защищала небесная сила, обороняло их имя святого Сергия. Эта крепость могла пасть только тогда, когда бы не осталось на русской земле ни одного человека, способного держать в руках меч.

– Святыня... Я понимаю. Но польской пехоте и польским пушкам безразличны русские святыни.

– Польским налетам эта святыня безразлична, даже и ненавистна. Но крепость держалась не стенами, а людьми. Удержать ее было сверх ратных усилий, отдать – сверх сил духовных.

У Плотницких ворот Скопин и Делагарди спешились. Спешились и их знаменосцы, и воеводы, и шведские ромистры. Они шли меж рядов защитников монастыря. Встречали их слезами радости. Впервые в пределы монастыря входили чужзеземцы не православной веры, но никто об этом не думал. Освободителей провели в храм Святой Троицы, где все было готово для благодарственной службы. Службу было предназначено вести отцу Дионисию, посланцу патриарха Гермогена. Архимандрит Иосиф обессилел от болезни и службу вести не мог. Его внесли в храм на носилках. Носилки держали на руках всю службу ратные люди, удостоенные сей чести. Среди ними Егорка Шапкин.

Когда закончилась служба, и последний ратник прошел мимо раки святого Сергия, разнеслась весть, что архимандрит Иосиф тихо усоп во время службы, исполнив свой долг оборонителя монастыря. Монахи говорили:

– Благостная кончина! Господом дарованная!

Иеромонахи пригласили освободителей в трапезну. Подали тыквенной каши с пшеном, ржаные лепешки с лебедой. Скопин обратился к Дионисию:

– Гости шведские удивляются, как мог устоять монастырь при осаде искусными в ратных делах поляками? Они, люди многоопытные в ратных делах спрашивают, как мог помочь святой Сергий, который жил триста лет тому назад. И  добавлю, что мой друг Яков Делагарди, предводитель шведского воинства, по своей вере в Господа лютеранин и в чудеса не верит.