Текст книги "Твой час настал!"

Автор книги: Федор Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Карету сопровождали гусары с белоснежными крыльями за плечами, драгуны в парадных доспехах.

Конвой из драгун окружал открытый возок, в возке – Василий Шуйский и его братья Дмитрий и Иван. Василия Шуйского обрядили в царскую одежду. За  возком с Шуйскими плененные смольняне с воеводой Шеиным, позади повозка с Филаретом и Василием Голицыным.

Пленных провезли по городу к зданию сената. Их ожидали король и королева, королевич Владислав, сенаторы и знатнейшие вельможи Речи Посполитой.

Василия Шуйского подвели к трону. Никто не вспомнил, что в плен он взят будучи уже не царем, а монахом.

Жолкевский произнес речь:

– Вот он перед вами, царь всея Руси и Великий князь Московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были опасны Короне польской, ее королям, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот его брат Дмитрий, воевода шестидесятитысячного войска, что было двинуто против Речи Посполитой. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, городами, замками, множеством подданных, неисчислимыми сокровищами и доходами, и по воле и благословению Господа Бога, дарованному вашему величеству, мужеством и доблестью нашего войска, ныне они стоят здесь жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества, и, падая на землю, молят пощады и милосердия.

Жолкевский обернулся к Василию Шуйскому и указал ему рукой на пол. Во время царствования Василия Шуйского польские послы не удостаивали его царского титула, называя князем, что не раз заводили в тупик переговоры. И вот он поименован царем.

Шуйский мог бы оспорить высокопарную речь гетмана, но ночной убийца царя Дмитрия и отравитель Михаила Скопина никогда не отличался мужеством, разве только в тот час, когда вывели его на Лобное место и положили голову на плаху за оскорбление царя Дмитрия. Неистовая ненависть к Расстриге, им же самим пригретым, подвигла его, не дрогнув, положить голову на плаху. Не лучше было для него, чтобы состоялась та казнь и возвела бы его в великомученники, избежал бы он людской ненависти и нынешнего позора? Сломлена воля, потеряна честь. Недавний царь всея Руси, князь Рюрикова рода, не помышляя, как отзовется в веках его унижение, низко поклонился королю, коснувшись пальцами пола, на глазах ликующего панства, поднес их губам и поцеловал. Поцеловал след короля. Дохнуло языческими временами.

Но еще не до конца выпита чаша унижения. Вышел из из толпы придворных Юрий Мнишек и встал перед Шуйским. Он заранее приготовил обвинительную речь и произнес ее громким голосом.

– Ваше величество, ваши милости сенаторы. Пред вашим лицом я требую правосудия над убийцей и клятвопреступником! Я требую суда над цареубийцей. Я требую суда над ним за убийства ваших подданных, ваше величество, за оскорбления и унижения моей дочери царицы Московской! Перед, вами ваше величество, и ваши милости сенаторы, убийца и клятвопреступник!

У Василия Шуйского появилась на лице презрительная улыбка. Сенаторы, посмеивались. Король объявил:

– Суда не будет! Суд уже совершен волей Господа!

В Варшаве праздновали победу. В Москве Гонсевский, получив от Яна Сапеги обоз с продовольствием, который не сумели отбить казаки, приободрился, приободрилось его воинство и ждало подмоги от короля, чтобы рассеять, осаждавших Москву казаков.

На Русской земле продолжалось лихолетье, казалось, что уже нет силы у русских людей отвести ее конечную погибель.

Книга  четвертая
«Молись! Твой  час  настал!»

Глава первая

1

Король Сигизмунд наслаждался славой триумфатора. Рад был бы и далее купаться в лучах славы, отгоняя от себя мысли о своих подданных, которые сидели в осаде в Кремле.

Гонсевский оценивал события не столь восторженно, как король, но убийство Прокопия Ляпунова и, начавшийся развал московского ополчения, ободрили и его.

Между тем, медленно и неуклонно свершался нравственный перелом в сознании русских людей. Сбор ополчения и его движение к Москве вселило надежды. Когда же оно рухнуло, дивились его рушению и обратили взоры в прошлое. В самую лихую пору, когда все города подпали под власть Вора и поля-ков, единственным светочем воссиявшей надежды стояла в обороне – обитель святого Сергия. Выстояла. Подняла на подвиг Михаила Скопина и его ратных. Ныне опять потянулись со своими чаяниями к святому Сергию, молили его о спасении русской земли, его земли, его народа.

От города к городу шли пересылки. В один голос возглашалось: «не пропадать же русскому кореню!» Голубоглазый монах, что поддался когда-то сооблазну на московском торгу примерить бобровую шапку, а ныне архимандрит Троицкого монастыря Дионисий, провидел в чем предназначение обители святого Сергия.

Он дрогнул душой, когда узнал о гибели Прокопия Ляпунова. Стало быть, не настал еще час искупления, людьми владеет искушение взаимной ненависти, в сем искушении и все беды. Мог ли он, как человек, не осудить казаков за убийство Ляпунова и за распад ополчения, но как пастырь, он замкнул уста, чтобы не вырвалось осуждающее слово. Его со всех сторон наталкивали осудить казаков. Голос архимандрита Сергиевой обители прозвучал бы на всю русскую землю и отторг бы казаков, тех же русских людей, посеяв  новый раздор. Душа у него разрывалась от гнева, он гасил гнев, памятую заповедь Христа, что и последний грешник может уповать на милосердие Господа.

Келарь монастрыря святого Сергия, Авраамий Палицын взял на себя труд летописца лихолетья на русской земле и осуждал в своих писаниях казаков и Дионисия, за то, что он не прервал сношений ни с Заруцким, ни с Трубецким. Дионисий отвечал Авраамию:

– Заруцкий, Трубецкой, Марина и ее сынок, то пустоцветы, сорняки в огороде. Не станешь же из-за сорняков выжигать посев. А посев – это и казаки, все те же русские люди. Разве дозволено нам Господом покидать заблудшие души? Казак это вчерашний пахарь и сеятель, коего от земли оторвали злой волей и соблазнами. Погнало его по городам и весям, как гонит ветер перекати-поле. Многие из них служат ляхам по своему неразумению, так нам вразумить бы не-разумеющих. Не все заблудились. Многие и многие ищут не вспыхнет ли огонек в беспросветной ночи. Сегодня они держат в осаде наших лютых врагов, а нам время поднять всю землю за этим щитом!

Между городами шла переписка. Люди искали и ждали чуда. И чудо явилось.

Из одной грамоты в другую, переходил сказ о чуде явленном некоему Григорию из Нижнего-Новгорода. Будто бы ночью посетило его видение. Грянул гром и неведомая сила сняла верх избы. В избу пролился голубой свет,  явились два мужа и склонились над ним. Один из явившихся сел у изголовья, тот, что оставался стоять, спросил:

– Господи, что же поведаешь ему?

– Смотрю, достоин ли он слышать мой голос?

– Сам же ты, Господь, говорил, что нет человеков без греха.

– Грех каждого должен быть взвешен на весах справедливости. Пусть спящий, отмеченный нашим вниманием, знает и другим возвестит, что если люди по всей Русской земле покаются и станут поститься три дня и три ночи, не только старые и молодые, но младенцы, тогда Русская земля очистится.

Стоящий спросил:

– Господь, если очистится Русская земля, как же им дать царя?

– Пусть поставят новый храм Троицы на Рву и положат хартию на престоле, в той хартии явится имя кому быть у них царем.

– Какое же там будет имя?

– Имя охранителя Русской земли – Михаила Архангела.

– Господи, а если не покаются, что над ними будет?

– Если не покаются и не станут поститься, то все погибнут и царство разорится.

Едва тот, кого его спутник называл Господом, встал, чудесный свет погас, верх избы лег на место, и Григорий проснулся.

Авраамий Палицын ревновал к писаниям Дионисия, которые тот рассылал по городам и обителям. Он прочитал сказ о Григории и сказал Дионисию:

– Придуманным выглядит сон этого Григория. Будто бы вернулись библейские времена, когда Господь общался со смертными и являлся  в куще, охваченной огнем.

– То являлся в огненной куще Бог Моисея. Наш Бог, Иисус Христос являлся всегда человечно.

– Да, кто же даст этому Григорию веру?

– В пору бедствий и горя люди ищут чуда, раз ищут, то и находят по своей вере. Я делаю чудо Григория достоянием всего людства, ибо в нем указаны испытания доступные каждому. Испытания доступные каждому объединят людей и покажут, готовы ли русские люди в единении послужить Русской земле.

– А имя царя в хартии?

– То имя не польского короля, не королевича Владислава и не Воренка, Ма-ринкиного сына. А там, как Бог укажет!

Единой волей всей земли был объявлен трехдневный пост. Условлено было пересылками между городами поститься понедельник, вторник и среду. В эти дни не есть, не пить. В четверг и пятницу сухо есть. По городам и селам ходили выборные удостовериться, как исполняется обет. Со всех концов в Сергиеву обитель стекались известия, что обет исполнен, что все русские люди готовы искупить свой грех раздора.

Дионисий собрал монастырскую братию и говорил:

– Нет у нас не только царя, нет и патриарха. Патриарх Гермоген заточен ляхами и ныне неведомо жив он или уже принял мученический венец и молится за нас у престола Всевышнего? Нам, братия, святой Сергий заповедал стоять за Русь. Обратимся ко всем городам. Там, где явится отклик, возгорится перед образом Господнем лампада и укажет своим светом путь во мраке.

2

В Нижнем  усердно разыскивали Григория, которому явилось Господнее указание о посте. Не могли сыскать и пребывали в волнении.

На воеводин двор доставили грамоту из Сергиевой обители. Воеводы Алябьев и Репнин собрали городских наибольших людей. Пришли Печерский архимандрит Феодосий, дьяк Семейка с приказными людьми, протопоп Спасского собора Савва с клиром, стряпчие Биркин и Юдин, дворяне, дети боярские, торговые старосты. Среди старост и торговых людей Кузьма Захарыч Минин-Сухорук, который держал торговлю в мясном ряду и мельницу.

Воеводы объявили, что пришла грамота из обители святого Сергия, что ее надобно всем послушать. Пока дьяк готовился ее читать, у воевод стали спрашивать о Григории. Им отвечали:

– До се ищем нашего Григория, да найти не умеем.

– И не найдем! – подал голос Кузьма Минин. – Скрыт он от нас Господней волей. И мне в эту ночь явилось видение.

А ну скажи! – пригласили его во много голосов.

– Спал я на лавке, потому как на печи душно. Лежу на спине, а передо мной вдруг воссиял обоюдоострый меч, а рукоять на нем крестом. Мне такой невподым. Меч сверкает, я жмурюсь, слышу голос негромкий и строгий. «Не жмурься, человече! Это мое тебе благословение. Смело бери меч в руку!» Взял я меч, рука дрожит. Стоит передо мной святой Сергий  и говорит: «Сей меч я вручаю тебе, и хотя другим он не зрим, но в твоих руках поразит он супостатов, как поразил этим мечом князь Дмитрий на Куликовом поле татар. Иди к людям, разбуди спящих, твой час настал!»

– Чей час настал? – спросил с усмешкой стряпчий Биркин. – Не было тебе никакого видения! Сейчас придумал!

Кузьма укоризненно покачал головой.

– Тебе, Биркин, очень хотелось бы, чтобы не было мне видения, чтобы не пришлось мне выявить тебя, перед православными, как ты прислуживал Вору и полякам.

Биркин стушевался и пробормотал:

– Я нешто супротив святого Сергия? Вот только удивительные видения почему-то грешникам являются.

Протопоп Савва примирительно сказал:

– Где же среди нас обрести безгрешных? Христос говорил, что среди человеков таких не сыщется. Верую, что настал час святому Сергию указать нам путь избавления от наших бедствий. Надобно нам собрать весь городской люд, из сел и деревнь позвать и читать им послание из обители святого Сергия.

С утра ударил набатно большой колокол со звонницы храма Святого Спаса.

Храм не вместил всех собравшихся. Заполонили площадь.

Савва читал послание Дионисия.

– Православные христиане! Господа братия! Горе нам! Пришли дни конечной гибели нашей. Погибает наше Московское государство, гибнет и православная вера. Горе нам, горе великое, лютое обстояние! Польские и литовские люди в нечестивом своем совете умыслили Московское Государство разорить и обратить истинную веру Христову в латинскую многопрелестную ересь. Кто не восплачется, кто не испустит источника слез! Ради грехов наших, Господь по-пустил врагам нашим возноситься! Горе нашим женам и детям! Еретики разорили до основания богохранимый град Москву и предали всеядному мечу детей ее. Что нам творить? Не утвердиться ли нам на единение и не постоять ли за чистую и непорочную Христову веру и за святую соборную церковь Богородицы и ее честного Успения и за многоцелебные мощи московских чудотворцев?»

Казалось бы ничего нового для нижегородских граждан не сказано. Но трехдневный пост, благословленный общим согласием, набат, ожидание чуда возбудили толпу. Из уст в уста повторяли слова Кульзмы Минина сказанные им в воеводской избе: настал час, настал час!

Протопоп читал:

– Вы сами видите близкую конечную гибель всех христиан, где литовские люди завладели русской землей, какое там разорение Московскому Государству. Где святые церкви? Где Божие образа? Где иноки, цветущие многолетними сединами, и инокини, украшенные добродетелями? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где бесчисленное множество христианских чад в городах и селах? Не все ли лютыми и горькими смертьми скончались, без милости пострадали и в плен разведены? Не пощадили престарелых возрастом, не сжалились над незлобивыми сосущими млеко младенцами. Не все ли испили чашу ярости и гнева Божия? Помяните и смилуйтесь над общею нашей погибелью, чтоб и вас самих не постигла та же лютая смерть. Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтоб вам, всему общему народу, молить служилых людей, чтоб всем православным христианам быть в соединении, и служилые люди однолично, без всякого мешканья, поспешили бы к Москве на сход ко всем боярам и воеводам и ко множеству народа всего православного христианства. Сами знаете, что ко всякому делу едино время надлежит; безвременное же начинание всякому делу суетно и бездельно бывает. Хоть и будут и есть близко в ваших пределах какие недоволы, Бога ради отложите то на время, чтобы вам всем с нами о едином положити подвиг свой и страдать для избавления православной христианской веры».

Слова послания доходили до сознания исстрадавшихся. Жили в надежде на чудо. Кому-то было предназначено взорвать  затаившийся народный гнев во всенародную ярость.

Составляя послание, Дионисий ждал этого взрыва, надеясь, что чаша терпения долготерпеливого народа переполнилась.

Час взрыва народного гнева настал, и Кузьма Минин, с непокрытой головой, открыв свои седины, вышел из окружения Савватия, поклонился на все четыре стороны и произнес:

– Православные! Не похотеть ли нам помочь Московскому государству? Не пожалеем, братие, животов наших, да не токмо животов! Дворы свои продадим, жен и детей заложим, и будем бить челом, чтобы кто-нибудь вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником. Если не мы, то кто  за нас о нас поразмыслит, кто мимо нас из беды нас вызволит? Дело великое! Мы совершим его, если Бог поможет! И какая хвала будет нам от всей земли, что от нашего малого города произойдет столь великое дело. Я знаю: только мы поднимемся, многие города к нам  пристанут, и мы избавимся от чужеземцев.

Минин еще раз поклонился на все четыре стороны, поднял полу зипуна и ударил по ней ладонью.

– Все, что имею, кладу на сие великое дело!

Жалостливых слов, душевных призывов люди наслушались вдосталь за годы лихолетья, но чтобы человек, да к тому же и состоятельный, отдал бы все свое достояние – такого еще не видывали. Многим и многим слезы застлали глаза, дошло до сердца, что и правда настал последний час.

Взволновался Нижний-Новгород. Не прошло и дня, как опять собрались на площади. Опять звонил набатный колокол. На Соборной площади и на улицах, что к ней сходились, стало тесно от людства. Выборные от горожан взошли на паперть и возгласили, что хотят видеть  на паперти Кузьму Минина. Взошел на паперть Кузьма Минин. Выборные произнесли слова, которые совершили переворот в лихолетье.

– Будь ты Кузьма Захарыч Минин-Сухорук, нам старший человек! Отдаем себя во всем в твою волю!

По обычаю, при выборах, принято было  отказываться до трех раз. Кузьма Минин презрел этот обычай. Не отказывался. Он верил, что Сергий Радонежский, святой заступник Русской земли, передал ему спасительный меч. Времени не теряя, он тут же собрал в воеводиной избе вышеначальных людей города и сказал:

– Я положу и живот свой и достояние, чтобы собрать всех, кто способен дать отпор ляхам, нашим лютым врагам. Надобен нам ратный вождь, чтобы обустроил наше войско, ведал бы как водить полки и был бы славен своим мужеством. Всем нам думать кого призвать, а призвать того, кто не посрамил себя изменой, кто не подслуживался ни Вору, ни ляхам.

Как того и следовало ожидать стали перебирать по именам московское родовитое боярство и князей из рюрикова рода. Ни на одном имени не могли остановиться. От стыда глаза друг от друга прятали.

Погоревали о Ляпунове, вспомнили, как шли с ним освобождать Москву, и то, как пролил свою кровь в жестокой сече воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Вспомнили, что и Зарайск не отдал ляхам, и воров отогнал от города, вспомнили, что при царе Дмитрии чинов не искал, тушинскому Вору не кланялся, а ныне пребывает в своей родовой вотчине Линдехе в ста верстах от Нижнего.

Послали к князю печерского архимандрита Феодосия, дворянина Ждана Болтина и выборных посадских людей. Феодосий приступил с первых слов к исполнению посольского наказа. Для начала поинтересовался у князя, как заживают его раны. Князь ответил:

– Когда вся Русская земля живая рана и кровоточит, как мне говорить о своих ранах? С чем пришли?

Нижегородские посланцы рассказали о решении нижегородцев встать на защиту Русской земли, о том, что собираются поднять все города и окончили просьбой к князю возглавить ополчение. Князь, не колеблясь, ответил:

– Скажите, пославшим вас, что я за православную веру рад страдать до смерти, а вам надобно избрать из посадских людей такого человека, чтобы мог быть со мной у великого дела, ведал бы казну на жалование ратным людям.

Посланцы задумались, но князь не дал им долго блуждать в сомнениях. Спросил:

– Кто поднял город на столь великое дело?

Ему назвали старосту торговой сотни Кузьму Минина.

– Кого же нам мимо него искать? – молвил князь. – Староста торговой сотни человек бывалый. Обращение с казной для него дело привычное. Ему и быть от посадских и торговых людей об руку со мной.

Посланцы вернулись. Нижегородцы составили общенародный приговор, что-бы князя Дмитрия Пожарского во всем слушать, а Кузьме Минину собирать со всех людей деньги, а ежели не станут давать по доброй воле, брать у тех всенародным повелением. С приговора сделали списки и разослали по всем городам. Нарочного послали в обитель святого Сергия, потому, как оттуда пошло всему делу начало. Дионисий, прочитав приговор, перекрестился и сказал, обращаясь к монастырской братии:

– Посев дал всходы! Молиться бы нам, чтобы Преподобный Сергий дал бы взрасти всходам и принесли бы они плоды.

В Нижнем, Кузьма Минин, стоя на коленях перед образами, молил преподобного Сергия, чтобы не оставил без своей помощи...

3

Трудно начиналось дело освобождения Русской земли от супостатов и воров. Не с битвы с врагами в открытом поле, а в борении с людской рознью, с людским несогласием, со скаредностью и нуждой. Началось в Нижнем-Новгороде, растекалось по другим городам, где являлось согласие постоять за православную веру, за освобождение Русской земли от ляхов и иных находников.

Кузьма Минин умел считать деньги, умел оценить достояние каждого. Он учинил совет для оценки имущества граждан и назначил брать пятую часть с цены имущества на земское дело, не допуская при этом ни льгот, ни снисхождений. Остужался порыв нижегородцев, но приговор исполнялся неумолимо. Являлись и подвиги самопожертвования. В сборную избу пришла вдова и объявила:

– Я осталась после супруга моего бесчадна. Осталось у меня после него двенадцать  тысяч рублей. Возьмите десять тысяч, а две я оставляю себе на пропитание.

Деньги взяли и пожелали узнать ее имя. Вдова ответила:

– Супруга моего знали в торговых рядах, а мое имя ничего не значит. Оставьте меня безимянной.

Однако многим пришлось ощутить тяжелую руку Кузьмы Минина. Отдав все свое имущество, а отнюдь не пятую часть, как то требовалось от других, обрел он право строго спрашивать с других. Не стеснялся применить и силу. Все доходы с судных пошлин, с кабаков, с продаж обратил на жалование ратным.

В Нижний стекались доброхоты из городов. Пришли служилые изгнанные из Смоленска, пришли дворяне и дети боярские из Арзамаса. Брали в полки и людей ненавычных ратному делу, благо имелись люди, что могли их обучить.

Нижегородцы рассылали по городам грамоты, сыскивали в тех грамотах общее согласие. Писали:

«Как мы будем с вами в сходе, то учнем над польскими людьми промышлять вместе за один, сколько милосердный Бог помощи подаст. О всяком земском деле учиним крепкий совет, не дадим учинить никакого дурна тем людям, которые под Москвою  или в иных городах похотят с Маринкою и ее сыном новую кровь вчинять. Мы, всякие люди Нижнего-Новгорода, утвердились на том, и к Москве и к боярам и ко всей земле писали, чтобы Маринку с сыном до смерти своей в государи на Московское государство не хотеть, а так же и литовского короля.»

Ян-Петр Сапега не дожил до столь откровенного отвержения  польских находников. Возвращаясь в Москву после очередного грабительского набега на Замосковные города, он забежал в Борисоглебский монастырь и встретился там со старцем Иринархом. Проведал, что сей старец когда-то высказывал сочувствие Марине. Давно то было. На этот раз, на вопрос Сапеги, примут ли московские люди Марину на троне, ответил:

– Приняли бы, когда бы она не повязалась с тушинским Вором, а ныне ей искать на Руси нечего. И тебе, господин, надо бы уйти к себе в Литву. Не ищи здесь себе смертного конца.

Не отвратило Сапегу предупреждение старца от налетов и тайного намерения овладеть царским престолом. Подойдя к Москве, он еще раз попытался по-торговаться с Мариной, но запрос его остался без ответа. От ревнивых дум, как бы вернуть то славное время, когда он стоял у порога царской власти, расхворался. С трудом пробился сквозь казачий заслон в Кремль, и, вскорости умер, как и предостерегал его монастырский старец. Во главе сапежинцев встал пан Будзило. Не желая сидеть взаперти в Кремле, пробился  на Суздальскую землю и занялся разбоем.

В Нижнем-Новгороде еще только собиралось ополчение, а уже во всех городах и на дорогах действовали русские ратные люди, а с ними и те, кто допреж оружия в руках не держал.

Пан Будзило двигался со своим воинством к Суздали, до города не дошел. Встретили его на лесной дороге русские ратники. Прозывали их в то время «шишами», за то, что ходили тихо и нападали бесшумно. Будто бы предупреждали друг друга  звуком «ш-ш-ши-ши».

Белым днем на лесной дороге, посыпались они с деревьев на сапежинцев. Падали на всадников сверху. Валили лошадей арканами. Обрушивали заранее подпиленные сосны. В открытом поле сапежинцы сумели бы противостоять на-падающим, в лесу каждый куст ощетинивался косами и пиками. Мало кто ушел из сапежинцев. «Шиши» схватили и пана Будзило.

Сапежинец полковник Каминский собрал отряд в пятьсот сабель. С такой силой дерзнул идти на Суздаль, чтобы отомстить за побитых  товарищей. Дорога накатана санями, утоптана копытами. Лицом к лицу «шиши» будто бы и не страшны. Впереди шли дозорные, оглядывая макушки деревьев. Вот-вот кончиться лесной дороге. В бору звуки разносисты. Еще и морозец. Огласился лес трехпалым свистом. От свиста приседали кони. Поляки увидели несущиеся на них с пригорка сани без лошадей с пылающими на них кострами. Горящие сани разметали поляков по лесу. Накатили на лыжах «шиши». Польские кони, обезумев от огня и дыма, вваливались в сугробы, беспомощно брахтались в глубоком снегу.

Мало кто спасся. Полковник Каминский бродил по лесу двое суток и вернулся в Москву с отмороженным лицом. И то сочли за чудо. Между тем надвигался голод. Продовольствие, что собрал Сапега, кончалось. Дороги  перекрыли «шиши».

Получил должное от «шишей» и гетман Ходкевич. Он рассылал отряды за продовольствием под Ржев и Погорелое Городище. Мало  удавалось собрать в разоренном краю. Набрели случайно на село, вдалеке от прямоезжих дорог. И о чудо! Наткнулись на селян, что занимались квашением капусты. Квасили ее с анисом, хранили в бочках. Пока грузили бочки на возы, доставая их из-подо льда в пруду, голодные жолнеры набросились на неожиданное угощение. И здесь накатили «шиши» на лыжах. Без коня, пеши в сугробах, поляк не воин. Мало кто спасся из тех, кто отведал капусты. По стану гетмана разнесся слух, что московиты нарочно устраивают приманки с продовольствием.

Но еще не настал час поворота в сознании польских находников, что московская земля распахнула свои просторы для их могил.

Из Смоленска Ходкевич вывел обоз с продовольствием для кремлевских затворников. Сопровождали обоз пятьсот другун и триста пеших жолнеров. «Шиши» и на них накатили на лыжах. Поднялись из затаек в снегу и разорвали польскую колонну. Отсекли от конвоя обоз. А когда накатили сани с огнем, конвою пришел конец. Сам Ходкевич едва спасся.

Между тем в Нижний стекались из городов люди послужить спасению Московского государства.

Польские вожди были заняты спором с королем о жаловании, выясняли меж собой кому держать московский Кремль, досадовали на «шишей», обвиняя друг друга в лености и трусости. Известия об ополчении в Нижнем их мало беспокоили. Они полагали , что и это ополчение, как и ополчение Ляпунова само рассеется.

Опять приступили к заточенному в подземелье патриарху Гермогену, чтобы он своим голосом запретил бы сбор ополчения. Никто из бояр, даже Федька Андронов, идти к патриарху не решились. Пошел со своими офицерами Гонсевский. Спустились в подземелье. Подстава под свечей стояла на плоском камне. На каменном полу две доски, лежак для патриарха. В келье не каждому стать в рост. Гермоген стоял на коленях перед камнем со свечей и молился. Лишили его и образов и священных книг.

– В чем заимели нужду? – спросил Гермоген, не оборачиваясь к вошедшим.

Гонсевский строго произнес:

– С панами говорить надобно встать и в лицо глядеть!

– Перед Господом я стою на коленях, перед панами мне не стоять, а панам надобно  преклонить бы колени.

– Не мы к тебе нужду имеем! – объявил Гонсевский. – У тебя нужда до нас. Первейшая забота священнослужителя избавить свою паству от напрасного кровопролития. Ныне поднялись мужики против королевской власти даровонной ему Господом Богом. Своей пастырской властью повелел бы ты тем мужикам разойтись, чтобы в крови мы их не потопили.

Гермоген поднял взгляд и перекрестился.

– Благодарю Господа, что вдохновил малых сих на спасение православной веры!

Оборотился к Гонсевскому.

– А тебе, господин, скажу! Да будет надо всеми русскими людьми благословение Господне, и  от нашего смирения тож благословение, а на изменников и польских чужеедов да изольется гнев Божий, а от нашего смирения – проклятие на них в сем веке и в веке будущем!

Гонсенвский воскликнул в досаде и в гневе:

– Не пастырь ты, а волк для своей паствы! С волком, как обойтись?

– Ведомо и мне и тебе, господин, как с волками обойтись, когда они влезают в овчарню. Так и с вами на русской земле обойдутся!

Гонсевский дал знак сопровождающим выходить. Страже повелел:

– Ни воды, ни хлеба не давать, свечу не менять, затворов на открывать!

4

Иван Заруцкий перехватил послание нижегородцев к городам. Дрогнул он душой, когда прочитал, что люди нижегородские утвердились Маринку с ее сыном «до смерти своей в государи на Московское государство не хотеть». Настал час пожалеть, что извел он Ляпунова. Быть может, Ляпунов не очень-то хотел видеть на престоле Марину и ее сына, а все же полагал это отнести на решение всей земли. Здесь же с первого шага накрепко отвергают Марину и ее сына. Заруцкий понимал, что поднимается огромная сила на поляков, она же  поднимается на Марину и ее сына.

Перехваченная грамота оказалась не единственной. Заруцкому доносили, что с нее ходят списки меж казаков, что казаки поговаривают не перекинуться ли в нижегородское ополчение, дабы не сложить понапрасно головы за сына полячки.

Заруцкий видел один исход. Пока не разбежались казачьи таборы остановить нижегородское ополчение и уничтожить его вождей. Самому идти? Ныне удалиться от Москвы, так все потерять. Призвал к себе атамана Андрея Просовецкого. Искусен он был в скорых походах. Слава его состязалась со славой лихого налета пана Лисовского.

– Ты, Андрей знаешь меня? – спросил его Заруцкий.

Просовецкий удивился спросу.

– Как не знать? Стоишь передо мной, чай не оборотень!

– Я не оборотень, а тебе надобно сделаться оборотнем. Потому и спрашиваю знаешь ли меня. Понапрасну я тебя не позвал бы, а ныне все казачье дело отдаю в твои руки!

– А свои руки куда подевал?

– Мои руки здесь надобны. О нижегородском ополчении слыхал?

– Кто о нем ныне не слыхивал? Собрали там последних людишек...

– То верно! Людишки не ратные, да множество их, как муравьев. А чтоб голым задом не сесть на муравейник надобно их не допустить в Ярославль и в верхние волжские города. То по казачью голову земцы топор несут. Надобно тебе наперед их стаи забежать и сесть в Ярославле. А двинутся на тебя, так подавить муравьев.

– Надобно! – согласился Просовецкий. – На скорях пойду.

Но князь Пожарский предусмотрел сколь опасны казаки. Кузьма Минин загодя заслал в стан Заруцкого своих послухов. Просовецкий еще собирал охотников в скорый поход на Ярославль, а послухи уже дали знать о том Минину.

Пожарский, не спеша, уряжал полки, готовил их к бою. Не спешил и Минин до того, пока не узнал, что Просовецкий собрался идти в Ярославль. Пришлось поспешить. Пожарский отрядил в Ярославль нижегородский полк под началом своего родича Дмитрия Пожарского-Лопаты. Быстрыми переходами нижегородцы опередили Просовецкого.

В другое время Просовецкий не опасался бы схватиться с мужичьем, да казаки разговорились между собой: «с какого лиха своя своих побиваша, когда ляхи еще в Москве сидят». Не с таким мнением идти в бой. Просовецкий повернул назад.

Вылазка Просовецкого сдвинула нижегородское ополчение. Оно выступило из Нижнего в Ярославль. Шли медленно, чтобы не было отставших. По пути ополчение ежедневно пополнялось людьми, спасавшихся от разбоя в лесах, вливались в него отрядами «шиши». В Балахне присоединился к ополчению полк под началом Матвея Плещеева. В его полку  настоящие ратные, из тех, что собрал еще Ляпунов. В Решме нижегородцев дожидались владимирцы.