Текст книги "Примула. Виктория"

Автор книги: Фаина Гримберг

Между тем в Англии появилась ещё одна, нет, не королева, но скромная властительница дум, мыслей многих женщин, и не только английских женщин. Флоренс Найтингейл[78]78
  ...Флоренс Найтингейл... – Флоренс Найтингейл (1820—1910) – создала систему подготовки среднего и младшего медицинского персонала в Англии. В 1912 году Международный комитет Красного Креста учредил медаль имени Флоренс Найтингейл.


[Закрыть]. Тридцатилетняя женщина. Но не та, не такая, какую описал Бальзак в своём романе[79]79
  ...описал Бальзак в своём романе... – имеется в виду роман Оноре де Бальзака «Тридцатилетняя женщина», в котором рассказывается о жизни светской дамы.


[Закрыть]. Великий француз полагал (как все мужчины!), что единственное, о чём женщины могут помышлять, это брак или сожительство с мужчинами же, и материнство. Но оказалось, женщины думают и о деятельной жизни вне соитий и родов. В дыму Крымской войны явилась новая ипостась женщины. Эта ипостась давно уже сделалась привычной нам. Мы привыкаем с детства к этому понятию, к этому белому облику – медицинская сестра... Флоренс Найтингейл первой ввела в медицину женщин, верных помощниц врачей. Королева Виктория прислала благодарственное письмо скромной деловой женщине. Ведь королева и сама была такой, скромной и деловой, но и властной, и серьёзной. Она умела приказывать и работать. И Флоренс Найтингейл умела приказывать и работать. Виктория строила и укрепляла государство. Флоренс Найтингейл выстроила в этом государстве целую систему подготовки женщин – медицинских сестёр, помощниц врачей; систему, которая пригодилась во всём мире. Королева Виктория – символ власти и силы. Флоренс Найтингейл – символ деятельного милосердия. Но не будем забывать и о том, что Флоренс Найтингейл – дитя той самой, викторианской Англии!

* * *

Ещё один любитель не только вести дневник, но публиковать этот дневник за определённую плату. Фёдор Михайлович Достоевский. Ещё один будущий (уже в двадцатом веке!) властитель европейских дум. Надо, впрочем, отдать ему должное. Он не ханжит, он честно и прямо высказывает свои страшноватенькие убеждения. Он объявляет войны замечательными и полезными для человечества деяниями. Он открыто призывает Россию к новому крестовому походу. По его мнению, по мнению человека, никогда не бывавшего на войне, не нюхавшего, что называется, пороху, русское православие должно напасть на балканский ислам!

«Весь православный Восток должен принадлежать православному царю, и мы не должны делить его (в дальнейшем на славян и греков).

В славянском вопросе не славянство, не славизм сущность, а православие».

Это Достоевский – «Дневник писателя».

* * *

Крымская война окончилась подписанием Парижского трактата. В марте 1856 года мирный договор в Париже был подписан. 30 марта. Договор подписали Англия, Франция, Россия, а также Австрия и Пруссия. Османской империи гарантировались целостность и независимость. Османская империя также вновь получала Карс, но России был возвращён Севастополь. Захваченные османские территории в устье Дуная и Южной Бессарабии Россия обязывалась возвратить османам. Чёрное море объявлялось нейтральным. России и Османской империи запрещалось иметь на Черном море военные флоты и военно-морские арсеналы. Россия обязана была срыть все свои укрепления на берегах Чёрного моря. Проливы Босфор и Дарданеллы закрывались для военных судов всех стран, но султану предоставлялось право пропускать при необходимости лёгкие военные суда дружественных Османской империи держав.

От имени России переговоры в Париже вели граф Орлов и барон Бруннов. От имени Англии – лорд Кларендон.

Почему Россия проиграла войну? Собственно, потому что Николай I так и не успел заметить, что феодальная Европа уже довольно-таки давно уступила место совсем иной Европе, Европе заводов и фабрик, Европе, где подданные королей уже не являются безгласным стадом! Россия оказалась не готова к войне. Три ужасных бедствия – дурные дороги, всеобщее воровство, наличие в царской администрации слишком большого числа людей умных для себя и глупых в делах государства, – всё это терзало Россию, как всегда. Российская армия вооружена была устарелым гладкоствольным оружием, английские и французские войска – дальнобойным нарезным, самым для того времени современным. Россия имела парусный флот, Англия – паровой броненосный.

Извлекла ли Россия некие уроки из Крымской войны? Пожалуй, что да. Железные дороги и освобождение крестьян несомненно явились в результате усвоенных Александром II уроков Крыма. Но и спустя почти сто лет Россия будет вести войну (уже вторую мировую!) не посредством техники, но посредством неисчислимых людских ресурсов. Фашистов одолеет всё же не танк Т-34, но неисчислимый Андрей Иванович, тот самый простой русский солдат...

А мы, однако, забежали далеконько вперёд. Вернёмся. Отметим, что российская дипломатия не смирилась с унизительными для России решениями Парижской конференции. Со дня подписания договора прошло четырнадцать лет. Европа немножечко увязла в огне франко-прусской войны. Вот тогда-то канцлер Горчаков и разослал правительствам Англии, Франции, Австро-Венгрии, Италии и Османской империи циркуляр от 19-го (по старому стилю) октября 1870 года, в котором заявлялось, что Россия больше не полагает себя связанной статьями договора, ограничивающего её права на Черном море. И наконец Лондонская конференция 13 марта (по новому стилю!) 1871 года отменила статьи, запрещавшие России иметь на Черном море военный флот и укрепления, но оставила в силе установленный договором режим проливов.

* * *

В 1856 году был учреждён военный орден – награда королевы Виктории – «Виктория-кросс» – «Крест Виктории». Авторитет королевы рос.

* * *

В 1855 году правители Англии и Франции обменялись визитами. Первыми прибыли в Лондон Наполеон III и его супруга. Их визита ждали, как праздника. Все знали, что французский императорский двор отличался блеском. Да, конечно, все любили свою королеву, все уважали Викторию; всё ещё более уважали её за победу, уже ясную. Но супруга французского императора олицетворяла иной тип королевы, королевы-красавицы, почти сказочной первой красавицы государства.

Шарль Луи не имел возможности вступить в брак с дочерью кого-нибудь из европейских правителей. Они, конечно, признавали его, заключали с ним договоры и соглашения; но втихомолку продолжали считать его всё же узурпатором, ну, по крайней мере, племянником узурпатора, великого узурпатора, Наполеона; никакого не первого, в сущности, а единственного!.. Но как бы то ни было, Шарль Луи нашёл себе супругу. Это была дочь испанского гранда, Евгения Монтихо, графиня Теба. Она и вела жизнь красавицы, ветреной первой красавицы государства. Париж смаковал её супружеские измены. Пленённый прекрасной испанкой Проспер Мериме подарил французской культуре (и всему миру!) «Театр Клары Гасуль» и вечную «Кармен»!..

Две царственные четы встретились в Лондоне. Виктория и Альберт, спокойные, полные достоинства, короли-труженики, ненадолго облачившиеся в парадные одеяния. Шарль Луи и прекрасная Эухения – оба – живое воплощение праздника, несколько нервического и несколько беззаконного. Наполеон III – пристальные глаза, гордая посадка головы, золотые эполеты, шитый золотом стоячий ворот мундира. Императрица Евгения – лебединая шея, плавные руки, изумительный стан, парижское изящество наряда, помноженное на испанскую прелестность, чуть огнистые волосы и аметистово-опаловый взгляд...

Виктория доверяет страницам дневника свои восторги. Помыслы её чисты, поэтому она спокойно пишет о том, как очаровательна императрица Франции, как хорош собою император...

Ответный приём в Париже вызывает на страницы дневника королевы новые и новые, преисполненные теплоты, восторги. Шарль Луи и Евгения окружают Викторию и Альберта самым утончённым вниманием...

Виктория не забудет этого внимания, этой дружественности, тем более обаятельных, что исходят они от людей, столь несомненно привлекательных внешне. А Шарль Луи и Евгения несомненно красивы, у них красивые лица и прекрасная стать. И всегда приятно, когда такие люди ещё и милы душою.

В 1870 году разразится франко-прусская война. Император попадёт в плен под Седаном. Французская армия капитулирует. В Париже вспыхнет восстание, Франция будет провозглашена республикой! Евгения с сыном найдёт убежище в Англии. Туда же победившие пруссаки отпустят и Шарля Луи. Он умрёт в 1873 году, в замке Чизлхерст неподалёку от Лондона. Евгения окажется на диво долголетней и скончается в глубокой старости, аж в 1920 году! Эжен Луи, единственный сын злосчастной четы, погибнет за Англию в качестве офицера английских колониальных войск.

* * *

В 1857 году Виктория и Альберт в последний раз сделались родителями. На свет появилась принцесса Беатрис. Она проживёт почти девяносто лет, будет женою принца Генриха Баттенбергского и умрёт в 1944 году. А покамест вся Англия немножечко потрясена: королева приказала своему акушеру захлороформировать её во время родов, применить рауш-наркоз! Роды Виктория всегда переносила тяжело. И вот она, спокойно, без лишних объяснений и феминистских деклараций, решила воспользоваться одним из последних достижений медицинской науки. Это вполне в её характере, в её стиле, в её натуре. Духовенство Англии несколько скандализовано. Разве Господь не назначил женщинам рожать непременно в муках?.. Но женщины Англии, а затем и всей Европы, уже по-своему понимают текст Библии. Разве мало терпит мать душевных мук? Почему она должна терпеть ещё и мучения тела?!.

Но Виктории ещё достанется от ханжей за её простую женскую искренность, выраженную простыми словами дневниковых записей. Она, мать девяти детей, осмелилась просто признаться, что рожать тяжело, что новорождённые младенцы отнюдь не всегда красивы, а после родов ужасно хочется выспаться хорошенько!

Как и у всякой многодетной матери, у неё был выбор. Первые пылкие материнские чувства были, естественно, отданы первенцу – Виктории Адельгейде. Но в дальнейшем сердце королевы более привлекали Алиса и Альфред.

Корона в будущем должна была достаться старшему сыну – Эдуарду, Берти. После его рождения королева писала дядюшке Леопольду о своём заветном желании: более всего она хотела, чтобы её сын, наследник престола, походил на своего отца, на её любимого Альберта! Родители относились к принцу Уэлльскому гораздо более взыскательно и строго, нежели к остальным детям. В сущности, они, пожалуй, боялись испортить будущего короля излишними любовью и родительской опекой. Им слишком часто казалось, что Берти слишком много озорничает, слишком лениво учится. Тем не менее будущий Эдуард VII являлся одним из самых образованных королей Европы. По образованию Эдуард был химиком.

Но химией король, однако, не увлекался. Он словно бы стремился компенсировать некоторую суровость своего воспитания дальнейшей жизнью, несколько (но всё же умеренно!) бурной. Более всего в своей, уже королевской, жизни Эдуард любил красивых лошадей и красивых женщин! Но до этого ещё далеко было.

Виктория-мать всегда хотела, чтобы принц Уэлльский следовал по пути добродетели, подобно своим родителям. Но он не следовал. И напрасно она запрещала ему, юноше, прогуливаться по Лондону и заглядывать в некоторые злачные места. Он всё равно прогуливался и заглядывал. Но и королём он сделался не таким плохим.

Виктория и Альберт любили, когда дети проводили время вместе, вместе играли, учились, читали полезные книги. Дети росли дружными. И только извечная судьба королей развела многих детей и внуков королевы Виктории и даже фактически сделала их врагами. Но всё это произошло много лет спустя.

* * *

Виктория и Альберт всё более и более доверяют тори Бенджамину Дизраэли, всё более лидирующему в своей партии.

Страна победила в войне. Страна уверенно шла вперёд. Но Виктория не могла не видеть, как её любимый супруг всё более и более стареет, чувствует себя усталым, слабеет. Она умоляла его беречь здоровье, чаще отдыхать, больше времени проводить в Бэлморале...

В ноябре 1861 года Альберт внезапно почувствовал серьёзное недомогание. Это случилось в замке Виндзор. Альберт сидел у камина в кабинете, кутаясь в бархатный шлафрок цвета бордо, отороченный мехом, тот самый, подаренный королевой-женой.

Принц был болен. Он умирал.

Вероятно, он думал о жене и детях. Ум его всегда был простым и ясным. И вполне возможно предположить, что перед смертью он думал о жене и детях... Виктория представлялась ему сильной и решительной, его давняя тоненькая девочка. Впрочем, она и в самой своей ранней юности отличалась храбростью... Дети... Берти, наследник, учится в Кембриджском Тринити-колледже... Пусси, супруга Фридриха, молодая мать... Наклонная к нежной экзальтации Алиса...

Ей, первой в семье, восемнадцатилетней хрупкой девушке, врач сообщил роковой диагноз: брюшной тиф! Именно Алисе предстояло сказать матери о том, что отец обречён...

Она сказала, она осмелилась сказать. Она первой увидела гневное отчаянье матери. Мать не верила. Мать бранила врача, бранила Алису. Мать мгновенно утратила самообладание, мать кричала и топала ногами, маленькими ступнями невысокой, почти миниатюрной женщины...

Виктория приняла последний вздох мужа. Она уже знала, понимала, что он перестал дышать. Ум её понял. Но чувства отказывались воспринять его смерть. Она звала его, срывая голос...

Потом Англии объявили с смерти принца-консорта. Виктория в чёрном траурном платье сидела, как обычно, в кабинете и писала...

«Вчера ночью, без четверти одиннадцать, умер мой любимый...»

* * *

Королева-вдова затворилась в замке Бэлморал.

Англия, её страна, сочувствовала, ждала, сердилась на свою королеву за столь долгое отсутствие...

Англия!..

ЕЁ СТРАНА, ЕЁ СТОЛИЦА, ЕЁ ПОДДАННЫЕ

Англия, Англия, Англия, которую наперебой и замечательно описывали писатели Англии. Они описывали её на все возможные лады! Они видели её то светлой, то тёмной. Они любили эту Англию королевы Виктории. Её Англию!..

Англия – туда и сюда, сюда и туда, вперёд и назад, назад и вперёд...

Вы переезжаете границу Хэмпшира, вы смотрите из окна вагона, вы едете в поезде. Вы видите прекрасный весенний день; вы видите бледно-голубое небо, испещрённое маленькими кудрявыми облаками, плывущими с запада на восток. Солнце ярко светит. В воздухе царят веселье и бодрость. И на протяжении всего пути, вплоть до холмов Олдершота, среди яркой весенней листвы проглядывают красные и серые крыши фермерских домов...

Вы видите плодородную и защищённую область, где поля никогда не бывают сожжены солнцем, а источники никогда не пересыхают, ограниченную с юга крутым меловым кряжем. Вы идёте пешком, десятка два миль на север по известковым холмам и пашням и, достигнув края одного из обрывов, с изумлением и восторгом созерцаете раскинувшуюся у ног, словно карта, страну, совсем не похожую на те места, которые вы уже миновали. Позади – пологие холмы, поля, залитые солнцем, такие обширные, что пейзаж видится бескрайним; дороги белы, живые изгороди низки и ветки их кустов густо переплелись, воздух бесцветен. А здесь, в долине, мир словно построен по меньшему и более изящному масштабу: поля невелики, и с высоты окаймляющие их живые изгороди кажутся сеткой из тёмно-зелёных нитей, растянутой на светло-зелёной траве. Воздух внизу дремотен и . так густо окрашен лазурью, что средний план, говоря языком художников, также принимает синеватый оттенок, а дальше, на горизонте, темнеют глубокие ультрамариновые тона. Пахотной земли мало, и почти везде раскинулась широкая пышная мантия из травы и деревьев, одевающая более низкие холмы и долины, замкнутые высокими холмами...

Англия, Англия, фантастическая, придуманная, живая, настоящая Англия...

Слышится стрекотанье, напоминающее любовную песенку кузнечика. Это заработала жнейка, и за изгородью показалось длинное вибрирующее тело машины, которую тащат три лошади. На одной из них сидит погонщик, а другой работник управляет жнейкой. Жнейка едет вдоль края поля, медленно вращая лопастями, и скрывается за гребнем холма; и через минуту выезжает с другой стороны поля, двигаясь тем же ровным ходом; над жнивьём сверкнула медная звезда на лбу передней лошади, затем показываются яркие лопасти и, наконец, вся машина.

Узкая полоса жнивья, охватывающая поле после каждого объезда, становится шире и шире, и, по мере того, как проходят утренние часы, площадь, где пшеница ещё не сжата, всё уменьшается. Дикие кролики, зайцы, змеи, крысы и мыши отступают дальше в хлеба, словно в крепость, не подозревая, сколь эфемерно их убежище и какая судьба ждёт их к концу дня, когда до ужаса маленьким будет оставленный им уголок и они •собьются в кучу – друзья и враги; а потом ляжет под зубцами неумолимой жнейки последняя пшеница, ещё покрывающая последние несколько ярдов поля, и жнецы перебьют всех зверьков палками и камнями.

Пшеница ложится позади жнейки маленькими кучками, и каждой кучки достаточно, чтобы связать из неё сноп; этим и занимаются энергичные вязальщики, идущие сзади, – главным образом женщины, хотя среди них видны и мужчины в ситцевых рубахах и штанах, стянутых кожаным ремнём, так что можно свободно обойтись без двух задних пуговиц, которые при каждом движении вязальщика поблескивают в солнечных лучах, словно два блестящих глаза на пояснице.

Но, конечно, значительно интереснее наблюдать за представительницами прекрасного пола, ибо женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы, а не является, как в обычное время, лишь случайным предметом на её фоне. Работник на поле остаётся индивидом; работница есть неотъемлемая часть поля, – каким-то образом она теряет грани своей личности, впитывает в себя окружающее и с ним ассимилируется.

Женщины – вернее, девушки, ибо почти все они были молоды, надели чепцы с длинными развевающимися оборками, защищающими от солнца, и перчатки, чтобы жнивье не изранило им рук. Одна была в бледно-розовой кофте, другая в кремовом платье с узкими рукавами, третья в юбке, красной, как лопасти жнейки. Женщины постарше надели коричневые грубые робы – привычный и наиболее удобный костюм для работницы, от которого отказывались молодые.

В это утро взгляд невольно возвращался к девушке в розовой ситцевой кофте, так как фигура у неё более гибкая и изящная, чем у других. Но она так низко надвинула на глаза чепец, что когда она вяжет снопы, оборки скрывают даже щёки, хотя о цвете её лица можно догадаться по темно-каштановой пряди волос, выбившейся из-под чепчика. Быть может, она обращает на себя внимание отчасти потому, что совсем к этому не стремится, а другие женщины частенько посматривают по сторонам.

Работает она монотонно, как часовой механизм; из последнего связанного снопа выдёргивает пучок колосьев и приглаживает их ладонью левой руки, чтобы верхушки торчали на одном уровне, потом, низко наклонившись, идёт вперёд, обеими руками подбирая пшеницу и прижимая её к коленям; левую руку в перчатке она подсовывает под сноп, пока не коснётся правой, сжимая пшеницу в объятиях, словно возлюбленного, затем соединяет концы выдернутого пучка колосьев и, придавливая коленями сноп, связывает его, время от времени оправляя юбку, приподнимаемую ветром. Полоска голой руки видна между кожаной перчаткой и рукавом платья, а к концу дня женская нежная кожа будет исцарапана и начнёт кровоточить.

Иногда она распрямляется, чтобы отдохнуть, потуже завязать передник и поправить сбившийся чепец. И тогда видно её лицо – овальное лицо красивой молодой женщины, глубокие тёмные глаза и длинные тяжёлые косы...

А когда лето в разгаре, когда новые цветы, листья, соловьи, зяблики, дрозды водворились там, где всего год назад обитали другие недолговечные создания, в то время как эти были ещё зародышами или частицами неорганического мира. Под лучами солнца наливаются почки, вытягиваются стебли, бесшумными потоками поднимается сок в деревьях, раскрываются лепестки и невидимыми водопадами и струйками растекаются ароматы...

Англия...

Фахверковый дом под черепичной крышей. Здесь, в Стратфорде, жила Энн Хэтуэй, жена Шекспира.

Город Кембридж... башни, ворота, щит и корона над аркой... Город Университета...

Эдинбург... Прямоугольные фонари и старый замок...

И снова Стрэтфорд... Прямые углы и треугольность крыши дома, где жил Шекспир...

А жилище Кромвеля видится прямоугольно-полосатым...

Англия...

Сухой хрустящий иней, словно солью, покрыл траву. Небо походит на опрокинутую чашу из голубого металла. Тонкая кромка льда окаймляет у берегов поросшее камышом тихое озеро... Живительный аромат леса, мелькающие в его зелёной сени золотистые и красные блики солнца на стволах, хриплые крики загонщиков, порой разносившиеся по лесу, резкое щёлканье ружей охотников – всё отчего-то веселит и наполняет чудесным ощущением свободы...

Англия...

 
...Свой рай по сердцу выбирай,
А я, с судьбой не споря,
Люблю мой край, мой дивный край, -
Да, Сассекс мой у моря!
 
 
Не украшают ни сады,
Ни ласковые рощи
Китообразные гряды —
Один терновник тощий!
Зато – какая благодать!
Просвет в нагой теснине
Нам позволяет увидать
Уильд лесистый, синий.
 
 
Здесь полудик, небоязлив,
Дёрн мудрый – нелюдимо
Прилёг на меловой обрыв,
Как при солдатах Рима.
Где бившихся и павших след,
Превратной славы знаки?
Остались травы, солнца свет,
Курганы, бивуаки.
 
 
Тяжёлый, крылья просолив,
Зюйд-вест летит вдоль пляжа.
Свинцовой линией пролив
Прочерчен против кряжа.
О том, что отмель скрыла мгла,
Здесь, на своём наречье,
Гремят судов колокола,
Бубенчики овечьи.
 
 
Здесь нет ключей – долин красы,
И только на вершине,
Без вод подспудных, пруд росы
Всегда есть в котловине.
Пророча летних дней конец,
Трава у нас не чахнет.
Ощипан овцами, чебрец
Восходом райским пахнет!
 
 
Безмолвием звенящим весь
Пронизан день прелестный!
Творца холмов мы славим здесь,
В забытой церкви местной.
Но есть иные божества,
Свой круг блюдёт их ревность,
И, в тайнике его, жива
Языческая древность.
 
 
Достанься мне земель-сестёр
Прекрасных наших сорок,
Я разрешил бы равных спор:
Мне старый Сассекс дорог!..
 

Англия, Англия...

Дорсетшир... Две старые фермы, дорога к мельнице на берегу, дорога, глубоко врезавшаяся колеями в розоватую землю; маленькая замшелая церковь с оградой на подпорках и рядом совсем маленькая и совсем замшелая часовня. Речка, приводящая в движение мельницу, разбегается, журча, на ручейки, а вдоль её устья бродят свиньи...

Англия...

Фарфоровый Вустер. Курортные – Бат в Сомерсетшире, Хэрроугейт в Йоркшире, Ярмут на восточном побережье...

Англия – «мастерская мира»! Самая мощная промышленность, самый многочисленный военный и торговый флот...

Лондон – столица Англии.

1866 год. По улицам бродит журналист Джеймс Гринвуд, сын мелкого клерка, брат десяти братьев и сестёр. Он прикидывается бродягой, в дырявых башмаках и жалких лохмотьях, он несколько часов мёрзнет в ненастную осеннюю ночь, прежде чем ему удаётся получить место в ночлежке. Он выпускает книгу очерков «Семь язв Лондона». Газеты откликаются рецензиями.

«Картина, нарисованная Гринвудом, – тем более ужасна, что сам он провёл в этих условиях всего лишь одну ночь, а тысячи наших бездомных соотечественников вынуждены проводить таким образом всю жизнь...»

Дверь пивной распахивается, и из неё выталкивают женщину. Платье на ней всё изорвано и страшно испачкано, рыжие волосы всклокочены, губы разбиты, а на руках у неё ребёнок, завёрнутый в грязные тряпки. Её преследует мастеровой с багровым, немытым, опухшим лицом; тусклые глаза его заплыли, щёки давно не бриты, а волосы столь же давно не видали гребёнки. На нём засаленная грязная рубашка и старая, рваная, измятая шляпа... Да, здесь, в пивнушке на Тернмиллской улице, не увидишь рабочего, одетого по воскресным дням опрятно, даже щеголевато. Здесь никто не умывается хорошенько, вернувшись с работы, никто не наденет чистую рубашку и поверх – крепкую фланелевую куртку; никто не повяжет на шею шёлковую косынку...

Вот мальчишка, дрожащий от холода и голода, тянется раскрытой ладонью к хорошо одетому господину...

   – Будьте так добры, подайте мне что-нибудь!

   – А ты попроси у моего приятеля, – отзывается джентльмен. – Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.

   – Давай руку! – приказывает мистер Берни.

Мальчик в ожидании протягивает руку.

И получает плевок в ладонь!

   – Вот какие шиллинги я даю попрошайкам.

Оба джентльмена смеются...

Прохожие снуют взад и вперёд. Мужчины в рабочих куртках, старики в тёмных шляпах, женщины в клетчатых шалях, накинутых на плечи и на голову, поверх чепца...

В Кемберуэлле, на маленькой грязной улице вдоль канала, дома ужасно убогие. Только дом трубочиста повыше и покрасивее прочих. К дверям привешен блестящий медный молоток. Цифра, обозначающая номер дома, тоже сделана из кованой меди. На дверях надпись: «Трубочист», а под медным молотком прибита дощечка со словами: «Звонок к трубочисту». Между окнами висит вывеска, изображающая настоящую картину: Букингемский дворец, из трубы вылетает столб огня, в окне дворца королева Виктория с короной на голове и с растрёпанными волосами простирает руки к трубочисту, бегущему во дворец. Часовой у ворот дворца кричит слова, написанные на ленточке, вьющейся вокруг его носа: «Мы думали, что вы не придёте! Принц Уэлльский ездил за вами и сказал, что вы ушли на другую работу». А трубочист отвечает (тоже при помощи ленточки): «Это правда. Я работал в доме герцога Веллингтона, там тоже случился пожар, но, услышав призыв королевы, я бросил там всё в огне, и вот я здесь!»

Англия, бедная Англия...

Все дороги, разумеется, ведут в столицу, в Лондон. К примеру, Илфордская дорога. Если у вас нет денег, не печальтесь. Судьба пошлёт вам экипаж с очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Вскакиваете на запятки и мчитесь в Лондон. Быстро, десять миль в час. Проезжайте через Большой и Малый Илфорд, доезжаете до Майл-Энда... Устали от езды на запятках? Конец дороги можете пройти пешком. А вот и рабочий квартал Уайтчепел – самое глухое место в Лондоне – лабиринт извилистых переулков и проходных дворов...

А если у вас всё-таки завелись кое-какие деньги, можете пойти в Шордичский театр. На галёрку, а то и в ложу. Покупайте пяток апельсинов, пару сосисок, выпивайте кружку пива и... в театр!

А у входа уже толпится народ, рабочие и их жёны в праздничной одежде. Сегодня бенефис любимого актёра, зрителей собралось много. Толпа! Вас тискают, толкают со всех сторон. Вы тоже работаете локтями, не забывая оберегать карман с сосисками, и другой – с апельсинами. У подъезда висит большая лампа. А это кто же? Старый приятель!

   – Куда? На галёрку?

   – А у меня денежки завелись! Давай со мной в ложу.

В ложе хорошо, сидеть привольно. Угощаться сосисками и апельсинами замечательно приятно...

На сцену выбегают танцоры.

   – У! Какая славная джига!

   – Да, отличный танец!..

После танцев начинается представление, пьеса о жизни каторжника, в конце концов раскаявшегося. Вы хлопаете в ладоши и вместе со всей публикой кричите «Браво».

Улица тянется извилистой мостовой между рядами двухэтажных домов под треугольными крышами... Из переулка выходишь на площадь Смитфилдского рынка. В одной лавчонке продаётся сливовое повидло. В другой – гороховый пудинг и масленые лепёшки. Скитаться по столице пешком – любопытное занятие. Можно дойти до аристократического Вестминстера, а там – и рынок Ковентгарден, и театр Ковентгарден. И улицы широкие, ярко освещённые газовыми фонарями. Очень славно забрести сюда после какого-нибудь славного театрального представления для простого народа – «Капитан-вампир», «Смерть разбойника», «Пираты пустыни», «Окровавленный бандит»...

Утром на площади рынка Ковентгарден – суета и суматоха. Разгружаются тележки и тачки. Чего здесь только нет! От простого салата до настоящих ананасов. Плетёные корзины, корзины. Корзины громоздятся, пустые и полные. Снуют женщины с корзинами... Здесь можно пообедать в отличной харчевне, выпить хорошего пива. А потом можно и прокатиться в омнибусе.

А если денег совсем нет, если ты упадёшь на холодную мостовую, тоже не тревожься особенно. Какой-нибудь фургонщик подберёт, отвезёт в работный дом. А там тебя разденут, обмоют, уложат в постель. Лежать в чистой мягкой постели – хорошо, дают лекарство, поят бульоном. Если умрёшь – похоронят. Если не умрёшь, а выздоровеешь, тогда заставят работать...

С течением времени всё худо-бедно налаживалось. Рабочие защищали себя. Джеймс Гринвуд умер в 1929 году, почти на тридцать лет пережив королеву Викторию. Ему было почти девяносто семь лет. Его сочинения успели основательно подзабыть. Но никто не скажет, что Гринвуда забыли вовсе[80]80
  ...что Гринвуда забыли вовсе!.. – его повесть «Маленький оборвыш» популярна в России. Максим Горький прочитал эту повесть в ранней юности и впоследствии писал: «...Много бодрости подарил мне Гринвуд...» В СССР повесть Гринвуда много раз переиздавалась в прекрасном пересказе Корнея Чуковского.


[Закрыть]!

Другой английский писатель, очень великий, очень классик[81]81
  ...очень классик... – Чарльз Диккенс в романе «Приключения Оливера Твиста» (1838).


[Закрыть], называл работные дома «системой вероломства и обманов». Здесь плохо кормили, а одевали ещё хуже. Но заставлять работать всё же никогда не забывали!..

Надзор и попечение о бедных отличались суровостью. Чиновники проверяли, действительно ли нуждающиеся нуждаются. Кроме работных домов, где бедняков всё же лечили и кормили, существовали и другие заведения. Например, исправительная тюрьма Брайдуэл, где жилось куда построже, чем в работном доме. Или Ньюгет – главная лондонская уголовная тюрьма (она, впрочем, была закрыта в 1877 году). Приходы, конечно же, стремились сократить число бедняков, о которых следовало заботиться. Существовало известное «право оседлости», согласно коему бедняки, не родившиеся в данной местности, не подлежали призрению (а не презрению!) и просто-напросто высылались в ту местность, где они родились. Все бранили суды, уголовный, Канцелярский и прочие. Но без судов было бы гораздо хуже! Кроме всего прочего, приходы облагались «налогом на бедных», и множество частных благотворительных обществ собирали пожертвования среди богатых людей и предоставляли им, в соответствии с суммой пожертвования, то или иное число голосов при выборах правления и административного персонала данного общества...

Лондон глазами классика[82]82
  ...Лондон глазами классика... – Чарльз Диккенс «Крошка Доррит» (1857).


[Закрыть]...

Воскресный вечер, – мрачный, душный и пасмурный. Церковные колокола всевозможных тонов, звонкие и глухие, звучные и надтреснутые, быстрые и мерные, трезвонят как бешеные, вызывая трескучее, безобразное эхо. Меланхолические улицы, одетые копотью, точно трауром, нагоняют жестокое уныние на тех, кому приходится любоваться ими из окон. На каждом перекрёстке, на каждой улице, почти за каждым углом звонит, гудит, дребезжит какой-нибудь унылый колокол, точно чума царит в городе и телеги с трупами разъезжают по всем направлениям... Не на что взглянуть, кроме улиц, улиц, улиц. Негде подышать свежим воздухом, кроме улиц, улиц, улиц. Негде развеять хандру, не на чем отвести душу...

День умирает. Дома настолько угрюмы, что если бы бесплотные души их прежних жильцов могли теперь взглянуть на них, то не на шутку порадовались бы своему избавлению от таких темниц. По временам чьё-нибудь лицо появляется за грязным стеклом и тотчас пропадает в сумраке, как будто достаточно насмотрелось на жизнь и спешит исчезнуть. Вот и косые линии дождя протягиваются между окнами кофейни и противоположными домами, и прохожие спешат укрыться в соседней крытой галерее, безнадёжно поглядывая на небо, так как дождь становится всё сильнее и сильнее. Появляются мокрые зонтики, зашлепанные подолы и грязь. Зачем является грязь и откуда она является – никто не мог бы объяснить. Но она является мгновенно, как мгновенно может собраться толпа, и в какие-нибудь пять минут забрызгивает всех сынов и дочерей Адама. Показывается ламповщик, и яркие языки пламени, вспыхивая один за другим, точно удивляются, зачем им понадобилось освещать такую мрачную картину.