Текст книги "Примула. Виктория"

Автор книги: Фаина Гримберг

В конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века луддиты отчаянно ломали машины, но с 1823 года по всей стране возникают общества механиков, организации, ставившие своей целью распространение научных и технических знаний. Общества механиков устраивали в своих клубах лекции, беседы, концерты. Многие рабочие состояли в этих обществах, достаточно было вносить ежегодно двадцать один шиллинг.

Рабочие имеют и своих бардов. Ткач Сэмюэль Бэмфорд пишет стихи, критикующие правительство и власть. А «Песня о рубашке» Томаса Гуда гневно кричит о правах человека, не королевы, не принцессы, не супруги лорда, но беднейшей швеи:

 
От песен, от скользкого пота –
В глазах растекается мгла.
Работай, работай, работай
Пчелой, заполняющей соты,
Покуда из пальцев с налёта
Не выпрыгнет рыбкой игла!..
 
 
Швея! Этой ниткой суровой
Прошито твоё бытие...
У лампы твоей бестолковой
Поёт вдохновенье твоё,
И в щели проклятого крова
Невидимый месяц течёт.
 
 
Швея! Отвечай мне, что может
Сравниться с дорогой твоей?..
И хлеб ежедневно дороже,
И голод постылый тревожит,
Гниёт одинокое ложе
Под стужей осенних дождей.
 
 
Над белой рубашкой склоняясь,
Ты лёгкою водишь иглой, —
Стежков разлетается стая
Под бледной, как месяц, рукой,
Меж тем как, стекло потрясая,
Норд-ост заливается злой.
 
 
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник...
От капли чадящего света
Глаза твои влагой одеты...
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник...
 
 
О, вы, не узнавшие страха
Бездомных осенних ночей!
На ваших плечах – не рубаха,
А голод и пение швей,
Дни, полные ветра и праха,
Да темень осенних дождей!
 
 
Швея! Ты не помнишь свободы,
Склонясь над убогим столом,
Не помнишь, как громкие воды
За солнцем идут напролом,
Как в пламени ясной погоды
Касатка играет крылом.
 
 
Стежки за стежками, без счета,
Где нитка тропой залегла;
«Работай, работай, работай, —
Поёт, пролетая игла, —
Чтоб капля последнего пота
На бледные щёки легла!..»
 
 
Швея! Ты не знаешь дороги,
Не знаешь любви наяву,
Как топчут весёлые ноги
Весеннюю эту траву...
Над кровлею месяц убогий,
За ставнями ветры ревут...
 
 
Швея! За твоею спиною
Лишь сумрак шумит дождевой, —
Ты медленно бледной рукою
Сшиваешь себе для покоя
Холстину, что сложена вдвое,
Рубашку для тьмы гробовой...
 
 
Работай, работай, работай,
Покуда погода светла,
Покуда стежками без счета
Играет, летая, игла.
Работай, работай, работай,
Покуда не умерла!..[63]63
  ...Покуда не умерла!.. – стоит отметить, что это стихотворение переведено отличным поэтом Эдуардом Багрицким.


[Закрыть]
 

Рабочие организуют «похоронные кассы»; рабочие каждую неделю вносят в эти кассы определённую сумму. Люди часто умирают; умирают дети от болезней, несовершенные механизмы калечат женщин-работниц... Рабочие становятся коммунистами, они выступают за отмену и ограничение частной собственности... Рабочие читают сочинения Роберта Оуэна[64]64
  ...Роберта Оуэна... – Роберт Оуэн (1771 —1858) – английский социалист-утопист.


[Закрыть] и мечтают о перестройке мира на началах коллективного владения средствами производства, на началах всеобщего равенства и совместного труда... Постепенно всё это сойдёт на нет, идеализм сменится профсоюзным практицизмом; и мечта о торжестве высшей справедливости окончательно перелетит из Англии в русские умы... Но покамест в английском обществе зазвучали голоса, говорящие о рабочих, говорящие в защиту рабочих... В 1845 году выходит из печати вторая часть трилогии «Молодая Англия». Книга – роман – называется «Сибилла». Автор – Бенджамин Дизраэли; он не только политик, но и писатель. Роман «Сибилла, или Две нации» развёртывает перед глазами читателей всю беспросветность жизни бедняков. Две нации – это богатые и бедные. Дизраэли изображает нищету деревень, промышленных городов, шахтёрских посёлков. Главная героиня, Сибилла, – работница. По рождению она принадлежит к британской знати, но сама не ведает об этом; её судьба – судьба обычной английской девушки из простонародья. Сибиллу спасает лишь чудо. Описания народной жизни в романе были точны и трогательны, без преувеличения. Дизраэли описывал народ с большой симпатией, но и с большой правдивостью. Дизраэли, которому в высшей степени была свойственна ироничность, в этом романе чрезвычайно серьёзен. Он заканчивает роман пламенными словами о возможности иной жизни; он верит в возможность достижения народного благосостояния мирным путём, вне революций и социальных потрясений...

В это же время, во второй половине сороковых годов, выходит роман Шарлотты Бронте[65]65
  ...Шарлотты Бронте... – Три известные английские писательницы, сёстры Бронте, Шарлотта (1816—1855) – прославилась романом «Джейн Эйр». Наиболее известное произведение Эмилии (1818—1848) – «Грозовой перевал». Менее сестёр известна Энн (1820—1849) – также романистка.


[Закрыть] «Шерли», рассказывающий о движении луддитов. А в 1848 году появится простой и прекрасный роман о рабочей Англии – « Мэри Бартон», написанный Элизабет Гаскелл[66]66
  ...Элизабет Гаскелл... – английская писательница, наиболее известное её произведение – роман «Мэри Бартон» (1848), повествующий о жизни рабочих Манчестера.


[Закрыть], женой манчестерского пастора, представительницей плеяды английских писательниц второй половины девятнадцатого века.

И наконец, в 1854 году увидит свет роман Диккенса «Тяжёлые времена» – весь о труде и капитале!..

А «Положение рабочего класса в Англии», это сочинение Энгельса уже создано...

Виктория была ещё ребёнком, ещё правил её дядя Вильгельм, «Старый Билли», когда в Ланкашире пели песню «Олдхемский ткач»:

 
Я ткач, каких много, бедней меня нет,
Мне нечего есть, я разут и раздет,
Заплатанней в мире не сыщешь штанов,
Все пальцы глядят из худых башмаков.
Доли тягостней нет,
Чем явиться на свет,
Чтобы биться как рыба об лёд.
. . . . . . . . . .
Натравил Старый Билли судейских на нас
Забрать за долги и кровать и матрас,
Да промаху тут старый лавочник дал —
Вечор все пожитки хозяин забрал.
Ничего в доме нет,
Лишь один табурет,
На котором мы с Марджит сидим.
. . . . . . . . . .
Ну, Марджит, благую избрали мы часть —
Ведь ниже теперь нам уже не упасть!
И, значит, с любой переменой теперь
Не горе, а радость войдёт в нашу дверь!
Нет ни мяса у нас,
Нет ни дров про запас.
Эх, была ни была – всё одно!
 
 
А Марджит в ответ: будь у ней что одеть,
Пошла б она в Лондон, довольно терпеть!
А если бы нам и король не помог,
Она б, замолчав, умерла, видит Бог!
Нету злобы у ней
Против знатных людей,
Но она хочет правду найти...
 

Цены на съестные припасы непрерывно повышались. Несоответствие между заработком рабочих и стоимостью их питания влекло за собой болезни и смерть гораздо чаще, чем это возможно себе представить. Целые семьи постепенно вымирали от голода. Неимоверная нищета стала уделом десятков тысяч людей в страшные 1839, 1840 и 1841 годы. Неудивительно, что в эту пору лишений отношения между рабочими и высшими сословиями крайне обострились. Нужда и страдания навели многих тружеников на мысль, что и законодатели, и судьи, и хозяева, и даже священники являются их угнетателями и врагами, что они сговорились держать рабочий люд в рабстве и подчинении. Несчастные в большинстве случаев сначала плакали, потом начинали проклинать. Их злоба искала выхода в крайних политических взглядах. Но когда слышишь о страданиях и лишениях бедняков, о существовании лавок, где чай, сахар, масло и даже муку продают по четвертушкам, иначе люди не в состоянии купить; когда слышишь о том, что родители по полтора месяца просиживают ночи напролёт у очага, чтобы предоставить единственную кровать и единственное одеяло в распоряжение своей многочисленной семьи, а иные неделями спят на холодных плитах очага, потому что им нечем развести огонь и нечего на нём сварить – а происходит это в середине зимы! – а иные голодают по нескольку дней без всякой надежды на лучшее будущее, да при этом живут, или, вернее, прозябают на тесных чердаках или в сырых подвалах и, измученные нуждой и отчаянием, преждевременно сходят в могилу, – когда слышишь обо всём этом и в подтверждение видишь измождённые озлобленные лица, видишь семьи, где царит отчаянье, разве можно удивляться тому, что многие в пору лишений и горя говорят и действуют слишком поспешно и жестоко?

И вот среди рабочих стала распространяться идея, вначале принадлежавшая чартистам, но взлелеянная бесчисленными тружениками, словно любимое дитя. Они не могли поверить, что правительство знает об их страданиях. Они предпочитали думать, что законодатели понятия не имеют об истинном положении дел в стране, уподобляясь людям, которые вздумали бы внушать правила хорошего тона детям, не потрудившись узнать, что дети эти уже несколько дней сидят голодными. Кроме того, несчастные слышали, будто бы парламент вообще не считает их положение тяжёлым; это казалось им странным и необъяснимым, но мысль, что они могут рассказать о всей глубине своего бедствия, а тогда будут найдены меры, чтобы положить ему конец, приносила утешение их страждущим сердцам и умеряла нарастающий гнев.

Итак, была составлена петиция, которую в ясные весенние дни 1839 года подписали тысячи людей; они просили парламент выслушать очевидцев, которые могли бы поведать о беспримерном обнищании населения промышленных районов. Ноттингем, Шеффилд, Глазго, Манчестер и многие другие города спешно назначили делегатов, которые должны были вручить петицию и могли рассказать не только о том, что они видели и слышали, но и о том, в каких страшных условиях живут они сами. То были измученные, измождённые, отчаявшиеся люди, хорошо знавшие, что такое голод.

Как это было удивительно – быть избранным, быть делегатом! Как это было приятно! Простой рабочий, честный ткач, испытывал детский восторг оттого, что ему предстояло увидеть столицу, Лондон! Но восторг этот занимал в его чувствах лишь скромное, очень скромное место. Этот ткач испытывал и тщеславную гордость при мысли о том, что ему придётся говорить со всей этой знатью, – чувство гордости занимало уже большее место; и наконец, он испытывал чистую и светлую радость оттого, что оказался в числе избранников, долженствующих рассказать о страданиях народа и принести людям великое облегчение, навсегда избавив их от забот и нужды. Он возлагал большие, хоть и смутные, надежды на результаты своей поездки. В эту петицию, повествующую о горе народном, были вложены все надежды людей, находившихся на последней грани отчаяния...

А когда бедный ткач возвратился из Лондона, какою горечью дышали бесхитростные его рассказы!..

   – Да, Лондон – красивое место, – говорил он, – и люди там до того красиво одеты – я про таких только в книжках читал. Живут они сейчас хорошо, в своё удовольствие, чтобы было за что на том свете расплачиваться!..

   – Отец, расскажите нам, пожалуйста, про Лондон, всё расскажите! – упрашивали дети...

   – Да как же я могу рассказать о нём всё, когда я и одной десятой его не видал. Мне говорили, что он раз в шесть больше Манчестера. Так вот, шестая его часть – роскошные дворцы, три шестых – хорошие дома, а остальное – такие грязные трущобы, каких даже у нас в Манчестере нет.

   – А вы видели королеву?

   – Наверное, нет, хотя был такой день, когда мне казалось, что я видел её раз пять. Это был день, когда мы должны были идти в парламент. Жили мы почти все в гостинице в Холборне, и приняли нас там очень хорошо. В то утро, когда мы должны были вручать петицию, нам подали такой завтрак, каким не погнушалась бы сама королева. Видно, нас хотели подбодрить. Тут тебе и бараньи почки, и колбаса, и жареная ветчина, и бифштексы с луком, – словом, не завтрак, а целый обед. Только многие из наших почти ничего проглотить не могли. Кусок застревал в горле – ведь дома остались жёны и дети, которым нечего было есть. Но вот начали мы строиться в процессию – попарно, на что ушло немало времени. Наконец построились. Петицию в несколько ярдов длиной несли те, кто шёл впереди. Вид у них был такой серьёзный, и все – тощие, бледные, заморённые!

   – Ну и ты, отец, не больно-то толст!

   – Так-то оно так, да только по сравнению с многими я здоровяк! Словом, двинулись мы в путь и прошли по множеству улиц, похожих на нашу самую большую. Идти нам приходилось очень медленно, потому что на улицах полным-полно карет и колясок. Я всё думал, что, может, потом идти станет легче, но чем шире улицы, тем больше было на них карет; а на Оксфорд-стрит нам и вовсе пришлось остановиться. Немного погодя мы всё же через неё перебрались, и на какие же красивые улицы мы вышли! А на иных домах каменные мужчины и женщины выставлены; и ох! – не мешало бы их одеть! Я точно ребёнок – до того глазел вокруг, что забыл, зачем мы и пришли-то сюда. А время уже подошло к обеду, солнце стояло как раз над головами. Мы насквозь пропылились и устали – ведь не столько шли, сколько стояли. Наконец мы вышли на такую роскошную улицу, какой ещё не попадалось на нашем пути, и вела эта улица прямиком к королевскому дворцу. Вот тут-то мне и показалось, будто я видел королеву. Нам сказали, что у королевы приём. Все кареты катили прямо к её дому. В иных каретах сидели господа, разодетые, словно паяцы в балагане, а в других каретах – полнёшенько дам, и у каждой на шляпе – большое перо. А кучера-то приземистые, коренастые, в париках – в таких деревенские священники ходят. И столько этих карет ехало, что мы все стояли и ждали, ждали... А лошади-то жирные, бежать быстро не могут. Шерсть так и блестит, сытые. Мы было пытались пробежать между ними, да полиция не пустила. Двое-трое полицейских даже ударили кое-кого из наших дубинками. А кучера захохотали. А офицеры, которые тут же стояли, повтыкали себе в глаза стекляшки да так и остались – шуты да и только! Один полицейский ударил меня.

   – Ты чего это дерёшься? – спрашиваю.

   – А вы лошадей пугаете! – он отвечает. – Мы тут для того и поставлены, чтобы следить за порядком. Надо, чтобы эти дамы и господа могли спокойно проехать на приём к королеве.

   – А почему же мы не можем спокойно пройти по нашим делам, – ведь для нас это вопрос жизни и смерти? – спросил я полицейского. – Да не только для нас, а и для детишек, которые мрут с голоду в Ланкашире. Чьё же, по-твоему, дело важнее в глазах Божьих – наше или же этих знатных дам и господ, о которых ты так печёшься?

Да зря я всё это говорил, потому что на мои слова он только рассмеялся...

   – А расскажи, что случилось, когда вы пришли в парламент?

   – Нет уж, увольте! Не хочется мне рассказывать об этом. Ни я, да и никто из нас не забудет и не простит того, что произошло, но не могу я рассказывать о том, как с нами обошлись!.. Пока я жив, я буду хранить в сердце память о том, как нас прогнали, и, пока жив, буду проклинать тех, кто так жестоко отказался выслушать нас, но говорить об этом я не могу!..

Боже мой! Всё было так ужасно. Так ужасно всё было. И всё же – луддиты по-своему начали борьбу, чартисты её продолжили; рабочее знамя подхвачено было профсоюзами и коммунистами... Рабочие Англии отстояли своё право на жизнь, право на то, чтобы быть людьми. В стране, где и до сих пор существует аристократия, никто не имеет права унижать, притеснять человека за то, что он – не граф, не сэр, не пэр, а просто рабочий из Ливерпуля!..

Но даже в годы давних притеснений простые люди часто верили в королеву. Они верили, что именно она издаёт законы; они ждали от неё справедливых приказов и указов. В сущности, разве она не была такой же в точности женщиной, как их жёны? Разве не рожала чуть ли не каждый год то сына, то дочку? Разве она не почитала своего мужа, принца Альберта? Да, она была королевой, а он не был королём, но все знали, что она уважает и почитает его, как положено доброй жене! Простым людям это нравилось!

* * *

Страна пристально следила за семейной жизнью королевы. Один за другим в семье Виктории и Альберта рождались дети – Адельгейда, Эдуард, Алиса, Альфред, Елена, Артур... Приёмы, подобные тому, куда на глазах бедного ткача-депутата пышно съезжались дамы и господа, устраивались всё реже. Королева желала в свободное от кабинетных трудов время жить частной жизнью. Она и Альберт трудились в общем кабинете в четыре руки, читали бумаги, обсуждали, подписывали. Это был труд, которым пренебрегали многие предшественники королевы, предпочитая развлекаться несколько даже и буйственно. Но двор Виктории являлся для аристократов скучным двором; двором, где не было ни фаворитов и фавориток, ни придворных интриг... Королева платила налоги, королева экономила, королева была заботливой матерью и доброй женой... Долги, любовники и любовницы, легкомысленное времяпрепровождение в клубах и притонах – с этим было покончено. Дизраэли, прежде возражавший против отмены хлебных законов, теперь признавал, что фермеры отнюдь не разорены. Свободная торговля приносила свои плоды. Нация богатела. Нация начинала любить королеву, которая была ведь ещё – и даже в большей степени – просто женщиной, женой, матерью. И напрасно иные придворные дамы шептали, будто брак Альберта и Виктории – скучное сожительство sans amour[67]67
  Без любви (франц.).


[Закрыть], ни буржуа, ни рабочие, ни фермеры так не думали и, напротив – полагали уже семейную жизнь королевы идеалом, примером для подражания. Мало-помалу и в высшем обществе выходило из моды быть светской львицей, блестящей наездницей, амазонкой. В моду входило: быть матерью, желательно даже и многодетной, а также и добродетельной супругой...

И вот они, добродетельные супруги, королева Виктория и принц Альберт; 1854 год, четырнадцать лет беспогрешного брака, фактически никогда не разлучались; через три года, в 1857 году, родится последний, девятый ребёнок, принцесса Беатрис[68]68
  ...принцесса Беатрис... – она пользовалась особенным расположением матери.


[Закрыть]... И вот оно, дагерротипное изображение королевы и её мужа. Она – в белом кружевном, умеренно пышноватом, волосы – на прямой пробор, причёсаны гладко; на голове скромная накидка, задумчиво опущены долу глаза. Он – сюртук, жилет, в левой руке свёрнутая в трубку бумага, правую руку бережно положил на спинку стула, на котором поместилась королева, обожаемая супруга; оборотился к ней лицом, серьёзное лицо, лысеющая темноволосая голова, аккуратные усы, внешность достоинства, меланхолии и преданности...

На парадном, репрезентативном портрете всё того же Винтергальтера муж и жена – с орденскими лентами черезплечными; королева куда моложе и красивее, нежели на дагерротипе, волосы украшает диадема; принц Альберт – в профиль, хорошо видны красивые бакенбарды. Супругов окружают хорошенькие – вполне в том самом, «викторианском» стиле! – детишки. Королева-мать ласково и величественно, но и очень женственно обнимает старшего сына, принца Уэлльского Эдуарда[69]69
  ...Эдуарда... – сведения о нём см. в Краткой таблице наиболее знаменательных событий жизни и правления королевы Виктории.


[Закрыть], «Берти», как зовут его в семейном кругу. Берти изящно кудряв и мил. Его младший братец, принц Альфред[70]70
  ...принц Альфред... – о нём см. также Краткую таблицу.


[Закрыть], ещё совсем мал и потому одет в платьице с пышным поясом. Мальчики расположены подле матери. Девочки образовали живописную группку на переднем плане холста, они словно бы ближе к отцу. Королевская принцесса Виктория Адельгейда[71]71
  ...Виктория Адельгейда... – о ней также см. Краткую таблицу.


[Закрыть] и принцесса Алиса[72]72
  ...принцесса Алиса... – о ней см. также Краткую таблицу.


[Закрыть] чуть склонились, будто над куклой, над маленькой принцессой Еленой[73]73
  ...принцессой Еленой... – о ней см. также Краткую таблицу.


[Закрыть] в младенческом чепчике. Виктория Адельгейда, в будущем – мать германского императора Вильгельма II, который умрёт в 1941 году, смотрит серьёзно на сестрицу, головка её украшена локончиками, из-под пышного платьица видны башмачки. Алиса глядит на крохотную Елену с некоторой нежной пылкостью, вся подаваясь вперёд; в позе Алисы видится некая экзальтация. Алиса выйдет замуж за герцога Гессенского, Людвига IV, и проживёт всего тридцать пять лет, в отличие от своей долголетней матери. Впрочем, оно и к лучшему! Алиса не узнает, что её дочь, которую она оставит шести лет от роду сиротой, будет расстреляна в каком-то подвале, в ужасном заснеженном ссыльном русском городе, в качестве супруги отрёкшегося от престола русского императора!..

В 1856 году у власти в Англии – либеральный кабинет. Королева вновь обращается к премьеру и лорд-канцлеру – председателю палаты лордов с меморандумом. Виктория желает, чтобы её муж получил официальный статус как бы второго лица в государстве. Она пишет:

«В нашей конституции существует странный пробел. Супруга короля, согласно нашей конституции, имеет самый высокий титул в королевстве после короля. Супруг же царствующей королевы полностью игнорируется законом. Это особенно удивительно потому, что мужья в нашей стране имеют такие исключительные права и такую власть над своими жёнами, что если бы королева вышла замуж как обычная женщина, то она должна была бы дать клятву подчиняться ему как своему господину и хозяину. По моему королевскому личному мнению, было бы необходимо дать принцу титул номинального короля. Но это такое новшество для нашей страны, которое может создать неудобства для принца. Ранее королева не поднимала этого вопроса, но чем дальше, тем больше она понимает, как это осложняет положение страны, как это ставит нас в неудобное положение перед иностранными монархами и правительствами. Наконец, подрастают наши дети, и для них очень важно узаконение положения их отца. Поэтому королева предлагает, исходя из того, что муж английской королевы должен быть англичанином и носить английское имя, именовать мужа королевы отныне и впредь принцем-консортом. Если должным образом объяснить это парламенту и нации, то королева не видит каких-либо трудностей для такого нововведения, тем более что это не потребует никаких дополнительных субсидий для трона».

Собственно, Виктория требует для Альберта титула «принца-супруга». И это вовсе не женская прихоть, не каприз жены, обожающей мужа! В стране, где считается идеалом патриархальная семья, действительно может показаться странным то, что в семье королевы муж не имеет никакого внутригосударственного статуса!

На этот раз всё решилось на диво скоро! Королевский совет завизировал так называемый «Королевский патент», документ, утверждавший Альберта в титуле принца-консорта. Виктория, конечно, предпочла бы парламентский акт, но всё же удовлетворилась решением Королевского совета. Но это решение Королевского совета вовсе не означало, что принцами-консортами автоматически должны были становиться мужья всех английских королев! Так, принц Филипп, супруг Елизаветы II[74]74
  ...принц Филипп, супруг Елизаветы II... – Елизавета II (род. в 1926 г.), королева Англии. Принц Филипп (род. в 1921 г.), её супруг. Елизавета II – праправнучка королевы Виктории.


[Закрыть], не имеет титула принца-консорта...

* * *

Николай I, император всероссийский, продолжал стремиться к сближению с Англией. Он неоднократно давал понять английским послам в Санкт-Петербурге, что хотел бы посетить Англию лично. Тем более, что его старший сын, наследник престола Александр Николаевич, уже в Англии побывал.

В своё время Виктория, тогда ещё совсем юная, была даже увлечена русским принцем. Но Виктория-политик хорошо понимала, что визит императора в Лондон совершенно, в сущности, излишен! Ведь оба государства, и Англия, и Россия, развивались явственно в сторону политики интенсивного экспансионизма. Проще говоря, и Россия, и Англия, вольно или невольно, проводили захватническую внешнюю политику. И Англия, и Россия, двигались на Восток, туда, где лежали неведомые покамест пространства афганских, среднеазиатских, индийских земель; земель, где всё ещё осуществляли своё тираническое правление архаические раджи, султаны и шейхи. Уже было ясно, что эти земли должны рано или поздно перейти в европейское подданство, что называется. Но в чьё? Англии? Или России? Ведь оба государства устремлялись в одном восточном направлении...

Конечно же, соперничество было неизбежно. Это понимала Виктория, это понимал Альберт. Это понимал Бенджамин Дизраэли. Это понимал и сэр Генри Джон Темпл Пальмерстон, тори и виг, военный министр, министр иностранных дел, министр внутренних дел, премьер-министр... В 1847 году Пальмерстон как раз являлся министром иностранных дел...

Ситуация складывалась абсолютно прозрачная, всем понятная. Кажется, только Николай I упорно продолжал ничего не понимать и стремиться в Англию. Уклоняться от этого визита у Виктории уже не оставалось поводов, то есть благовидных поводов.

В конце мая 1847 года император прибыл в Лондон, где пробыл до начала июня. Разумеется, Николая I прекрасно, как и подобает, приняли. Страна следила с тревогой. Пальмерстон и его сторонники тоже волновались. А вдруг королева сделает ошибку? Вдруг она пойдёт неосмотрительно на заключение союза с враждебной Англии Российской империей? Вдруг принц Альберт неладно посоветует ей заключить подобный союз?..

Национальная доктрина потихоньку рычала, оскаливая зубы. Все они друг дружке родня, эти немецкие принцессы и князьки! Одно слово – немцы! Ворон ворону глаз не выклюет. По видимости – правители России, Англии, а на самом деле – немцы! Ка-ак сговорятся!.. Газеты пестрели карикатурами. Принца Альберта уже обвиняли в чрезмерных симпатиях к России и называли насмешливо и недобро «русским»...

Но королева и её супруг Англию не подвели! Никакие официальные договоры не явились на свет в результате визита императора. Более того, Николай I покидал Англию в полной уверенности, что союза между Англией и Францией никогда не будет! Ошибся он страшно...

А Виктория, человек постоянный и пунктуальный, вновь раскрыла дневник и записала следующее:

«Царь Николай – человек строгий и непреклонный, с весьма твёрдыми понятиями относительно своих обязанностей, и я думаю, ничто на свете не может заставить его перемениться; я не полагаю, что он очень умён и что вообще сознание его – это сознание современного культурного человека. Его образованием пренебрегли, и лишь политика и военные заботы представляют для него серьёзный интерес. К искусству и многим другим сферам жизни он остаётся безразличным, но я думаю, что он искренен даже в самых своих деспотических действиях, в том смысле, что он искренне убеждён: именно так, единственно так, как он управляет, и возможно управлять людьми...

Однако я уверена, что он не осведомлён о тех человеческих страданиях, которые он так часто причиняет своим подданным. Более того, он даже, вероятно, и не отдаёт себе отчёта в том, что причиняет своим подданным страдания! Я вижу, как во многих случаях его держат в полном неведении о многих страданиях, причинённых его подданным явными несправедливостями, хотя сам он убеждён, что поступает по отношению к ним справедливо. И как может быть иначе, когда ничто не доходит до его ушей? Он слишком многого не знает о своей стране.

Я должна признать, впрочем, что он слишком откровенен здесь, у нас. Он слишком открыто и даже несдержанно говорит с людьми, чего, разумеется, не следует делать. Он страстно желает, чтобы люди верили всем его словам. Что до меня, то я допускаю в его речах большую степень правдивости...

Он способен испытывать сильные чувства, однако искренне и доверительно расположен лишь к очень немногим. Он явно несчастен; это чувствуется и сказывается во всём его поведении и заставляет меня жалеть этого человека, уже достаточно пожилого, плешивого в сильной степени, но всё же ещё довольно привлекательного в своём кавалергардском мундире...»

Кроме всего прочего, в Англии не могли не понимать, что Российская империя, по сути, не так далеко ушла в своём развитии от тех восточных архаических и деспотических княжеств, которые явно намеревалась в будущем покорять. Довольно того, что в России ещё существовало самое настоящее рабство, людей возможно было покупать оптом и в розницу. В далёкой Америке рабами являлись лишь привезённые из ещё более далёкой Африки негры. В Османской империи нельзя было обратить в раба подданного империи, и лишь в России рабами были многие и многие подданные императора.

В Англии также не могли не заметить, что состояние здоровья императора оставляет желать лучшего. В Санкт-Петербурге его лечили английские врачи. На доморощенных медиков никак нельзя было положиться! Доктор Гренвилл нашёл, что царь страдает «психическим сверхвозбуждением», и что у него «весьма развита подагра и частые рожистые воспаления, которые несомненно отражаются на его психике...»

События назревали.

Королева вышивала.

* * *

Она сидела кротко, с неизменным вышиванием на округлых коленях, прикрытых белым кашемировым домашним платьем. Она сейчас не думала о политике, и не помышляла! Её супруг, её любимый муж Але сидел против неё, читая газету «Таймс»; и в чертах его разливалась обычная, столь этим чертам свойственная меланхолическая задумчивость.

Он ничего не говорил, молчал, предоставив ей самой угадывать его мысли, которые она уже легко угадывала. Они обменивались словом, другим; перекидывались короткими фразами; вот так вот, сидя друг против друга.

Она кротко подняла глаза, свои красивые голубые глаза, чуть выцветшие после усилий родов, но сделавшиеся уже куда менее наивными и более зоркими...

– Heimweh[75]75
  Тоска по родине (нем.).


[Закрыть]?.. – спросила она мягко и как будто неопределённо.

Но на самом деле никакой неопределённости, недоговорённости не было! Она давно уже знала, что ему хотелось бы совершить поездку на родину, в Кобург, в замок Розенау. Любя мужа, она также хотела бы увидеть родные ему места, где он провёл детство и юность...

И теперь она прямо высказала ему своё желание и прибавила, что поездка решена и состоится летом – самое лучшее для отдыха время...

Он коротко поблагодарил.

Она знала о его жизни многое, о той жизни, которая была до их брака. В добрачной жизни каждого из них было, пожалуй, много общего. Виктория не могла помнить отца и не могла быть особенно привязана к матери. Ей было известно, что брачный союз её родителей не мог назваться счастливым. С родителями Альберта дело обстояло ещё хуже! Слухи о его отце ходили совсем уж скверные. Говаривали, будто он шастает по окрестностям близ Розенау и пристаёт к дочерям и молодым жёнам крестьян. Будто бы даже некий деревенский кузнец задал ему хорошую взбучку за попытку соблазнить сельскую красавицу, дочку этого самого кузнеца. Но если отца, герцога Эрнста, ещё возможно было понять, то о матери Альберт говорил с Викторией всего лишь один раз, единственный раз. Он не мог не любить свою мать, но не мог и не испытывать чувства стыда, вспоминая о ней. Герцог Эрнст официально развёлся с ней, когда сыновья, Эрнст и Альберт, были ещё совсем детьми. Герцог обвинил жену в супружеской измене. И обвинил справедливо! Герцогиня Луиза была выслана из Кобурга. Но на характере принца Альберта особенно сказалась его – с детства – уверенность в виновности матери! Он, кажется, не сомневался в том, что мать его – дурная женщина. Он даже опасался искренне, что её, как он полагал, наклонность к разврату, может быть унаследована кем-либо из его детей! И в то же время он не мог не любить свою мать, не мог не любить!.. Его даже огорчала та некоторая холодность, которую проявляла его жена в отношении своей матери. Благодаря его влиянию на жену, она сделалась более мягка с матерью...

На родине Альберта, в маленьком замке Розенау, Виктории понравилось. Кобург был таким маленьким государством, таким домашним, так не походил на большую Англию! Эрнст, старший брат Альберта, герцог Кобургский, и его супруга принимали родственников чрезвычайно тепло. Страницы королевского дневника заполнялись описаниями хорошего настроения Виктории и Альберта. Королеве всё вокруг представлялось милым, несколько, впрочем, миниатюрным...

* * *

По возвращении в Лондон королева порою напевала, желая доставить мужу удовольствие напоминанием о его родине, и напевала простые немецкие песенки. Детство Альберта, кажется, не было особенно счастливым, но всё же это было его детство, такое же неотъемлемое от его жизни, как и его мать!..