Текст книги "Час двуликого"

Автор книги: Евгений Чебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

19

Ахмедхан не скупился тратить хозяйские деньги и золото, щедро пускал их в оборот. Покрывал до ста миль за два-три дня.

Домой возвращались почти всегда к ночи: роняющий пену, измотанный дорогой и грузной тушей седока жеребец Шайтан и Ахмедхан на нем.

Митцинский сам отодвигал засовы, вводил жеребца во двор. Ахмедхан соскальзывал с седла, волоча ноги, шел мыться. Вымывшись, перебарывая тяжесть усталости, сонно моргал тяжелыми веками, жевал баранину, отчитывался хозяину. В отцовский дом не шел: Фариза по-прежнему отчужденно, ненавистно молчала, и мюрид решил наказать ее отсутствием.

Дело ширилось, занималось пожаром, перемахивая через границы области, обрастая хабаром. Говорили разное, никто толком не знал, зачем щедро оседают деньги в карманах горцев, им только говорили: будьте готовы в нужный день быть в нужном месте и кричать то, что скажут. Щедрость подачек, как правило, перевешивала столь невинное обязательство.

В Чечню стали стекаться людские ручейки. Шли тайными тропами из Осетии, Кабарды, отдаленных селений Чечни, прятали под одеждой оружие.

20

Начальнику Чечотдела ГПУ тов. Быкову

Только лично

Евграф Степанович!

Если вы помните, при нашей первой встрече я упомянул о своем брате Омаре, который эмигрировал в Турцию.

Недавно я получил от него письмо, в котором он умоляет меня похлопотать о его возвращении – терзается тоской по Родине.

Ностальгия – страшная болезнь. Родственные чувства к брату-эмигранту и твердые намерения соблюдать свои обязательства перед Советской властью – эти два взаимоисключающих чувства изрядно потрепали мои нервы.

В конце концов, проанализировав ситуацию, я решился на это письмо к вам, где прошу вашего ходатайства о визе для возвращения брата. Я тщательно взвесил все «за» и «против» и выношу плод моих раздумий на ваш суд.

Против:

1. Брат в свое время совершил хадж в Мекку (он – Омар-хаджи) и, естественно, подвержен идеям панисламизма. Возвращение Омара может в какой-то мере оживить деятельность реакционного духовенства Чечне.

2. Прибытие Омара в Хистир-Юрт может существенно активизировать формального главу меджлиса муллу Магомеда и его окружение (окружение – в большей степени, т. к. здоровье и ясность мысли самого муллы значительно ухудшились). Муллу и его окружение мне пока удается нейтрализовать своею властью и бесконечными призывами к терпению.

За:

1. Омар настрадался в эмиграции, подавлен долгими годами скитаний на чужбине. Судя по тону письма и общему настрою Омара, он многое переосмыслил за это время, его бурнус идей панисламизма заметно вытерся и обветшал, а посему для меня не составит большого труда окончательно избавить брата от остатков этого бурнуса, тем более что сама жизнь обновленного горца заставит Омара глянуть по-иному на реальные факты советского бытия.

2. Я старше Омара и, не сочтите за нескромность, образованней его. Все это даст мне возможность влиять на него. Я почти уверен, что постепенно сумею приобщить брата к своему просоветскому убеждению и сделать своим союзником.

3. Имея в конечном счете идейного союзника в лице Омара-хаджи, я получу возможность бескровно и окончательно нейтрализовать меджлис, деятельность низового реакционного духовенства, а значит, и религиозное крестьянство, процент которого еще весьма высок в горах.

Адрес Омара в Стамбуле: 246, Хайяма, 136.

С глубочайшим уважением ваш

Осман Митцинский.

P. S. Быков! Ты забыл меня! Нехорошо. Совработники – тоже люди. Не пристало нам чураться маленьких людских слабостей, кои перчат изрядно нашу пресную жизнь. Приезжай в гости, прихвати с собой друзей, окунемся в пиршество общения, предадимся «свинской» охоте – в горах развелось много секачей.

Обнимаю, жду.

Быков долго сидел над посланием Митцинского, положив на стол маленькие, в синих венах кулачки. Надвигалось неведомое, грозное. Чечня разбухала вооруженными людьми, как горная река после ливня. Митцинский просил о визе для брата и звал в гости, зачем-то лгал о своем старшинстве, хотя Омар был старше.

Все здесь виделось Быкову взаимосвязанным, оставалось дело за «малым» – уловить эту взаимосвязь. От немого – ни слуху ни духу.

Быков беспокойно заворочался. Крепко потер ладонями лицо, разгоняя сонную одурь. Придвинул лист бумаги, стал составлять письмо крайуполномоченному ГПУ Андрееву.

Товарищ Андреев!

Я уже докладывал вам о просачивании в Чечню вооруженных групп со стороны Дагестана и Осетии. Их количество растет. Истинные цели прибытия отрядов установить пока не удалось, это не мюриды и не охранные сотни Митцинского. Ходят самые различные слухи. Наши источники тоже не сообщают ничего вразумительного.

На основании полнейшей неопределенности я вынужден предположить самое худшее: Митцинский начал концентрацию сил для восстания, привлекая для этого обманутое муллами крестьянство со стороны. Косвенное подтверждение тому – Митцинский запросил у меня визу для въезда из Турции эмигранта брата Омара.

Если шейх принял решение о восстании, то приезд брата, наделенного полномочиями и инструкциями туркправительства и к-р константинопольского центра, будет ему необходим для координации и поддержки. В том же письме, где Митцинский просит визу, он зовет меня в Хистир-Юрт на охоту. Это приглашение может быть попыткой прощупать в личном контакте настроение и намерения начальника ЧК перед началом восстания.

На основании этих фактов я принимаю решение: начать подготовку к изъятию Митцинского. Не может быть и речи, чтобы эту акцию проводить в самом Хистир-Юрте: в ауле и его окрестностях сконцентрировано не менее пяти тысяч вооруженных мюридов шейха.

Дорога и все подступы к Хистир-Юрту, по нашим данным, находятся сейчас под тщательным контролем шариатских полков Митцинского. Поэтому саму операцию изъятия предстоит провести в городе, предварительно заманив туда Митцинского. Это надо делать с подключением воинского гарнизона и войск ЧОНа и Красной Армии. Мне понадобятся полномочия для объединения наших усилий.

Сразу же после ареста Митцинского я потребую от него послания к мюридам и шариатским полкам с приказом соблюдать спокойствие и нейтралитет, поскольку от этого зависит жизнь самого шейха.

Необходим параллельный арест его брата Омара. В разработке операции по изъятию Митцинского я учел это обстоятельство.

Подробный план операции и это письмо посылаю с нарочным.

Товарищ Андреев!

Мне и предревкома Вадуеву было дано принципиальное согласие на выделение трактора ростовским оргбюро после представления нами проекта хистир-юртовской крестьянской коммуны. К сожалению, конкретных действий со стороны Ростова пока нет.

Организация коммуны имеет политическую окраску тем более, что в Хистир-Юрте сыном предкоммуны организована комсомольская ячейка.

Именно поэтому я прошу вас ускорить разрешение вопроса с выделением нам «фордзона» под мою личную ответственность с последующей передачей трактора председателю сельсовета Гелани и крестьянину Абу Ушахову.

Нач. Чечотдела ГПУ

Быков.

Нач. БатумЧК Гогия

Почтотелеграмма

Почтой выслали визу в Константинополь на въезд реэмигранта Омара Митцинского. Въезд в Россию из Турции – через Батум, поэтому Митцинский проходит через ваши руки. На визе его вместо печати ОГПУ стоит печать облревкома. В соответствии с разработанной нами (ГрозЧК) операцией просим задержать Омара фильтрационной комиссией. Причина – не та печать и отсутствие анкеты-поручительства от родственников.

Дайте ему возможность сообщить об этом телеграммой в ГрозЧК. Внизу телеграммы добавьте свой постскриптум: «В случае неприбытия анкеты-поручительства согласно условиям въезда реэмигрантов изолируем Митцинского в лагерь до особого распоряжения».

Разработайте и пришлите анкету-поручительство для родственников эмигранта пунктов на 30—40 с тем условием, чтобы заполнение ее заняло не менее 30 минут.

Нач. Востотдела ЧК

Кулешов.

21

Абу Ушахову доставили из города бумагу – с печатью и подписями. На бумаге стояли три строчки черненьких непонятных букв.

Абу не умел читать, но к грамотею Шамилю во двор Митцинского идти нельзя, а из муллы Магомеда до сих пор не могли «выгнать черта». Абу маялся до полуночи: хотелось узнать, какой хабар принесло письмо.

Чуть свет пошел к председателю Гелани: тот учился одолевать русские буквы на бумагах, что приходили из города.

Председатель сидел за столом и подбирал огрызком чурека из миски помидорный сок. Взялись за бумагу вдвоем. Для начала уложили ее так, как положено, чтобы кругляш печати и завитушка подписи не давили сверху на строчки, а висели под ними.

Потом приступили к буквам. Гелани вспотел, крошил железными пальцами огрызок чурека. Абу пугливо притих при виде такого единоборства, бегал взглядом с листа на лицо председателя.

К восходу солнца Гелани все-таки одолел буквы. Он поднял слезящиеся глаза, в которых колыхалось изумление, сказал:

– Абу, нас зовут в город получать трактор «фордзон».

– Кто зовет? – спросил, замирая, Абу. – Кто писал бумагу?

Гелани снова надолго согнулся над листом, потом сказал:

– Быков зовет.

– Тогда едем! – встал, передохнул от великого ожидания Ушахов. – Если Быков зовет – надо ехать. Он не обманет. Поехали, Гелани. Султана Бичаева тоже возьмем с собой.

Поехали на станцию втроем. Приехали к обеду. Привязали коней к чугунной решетке, сами пошли на перрон.

Перрон бурлил людским водоворотом, пронзительно орали торговки яблоками, под ногами хрустела подсолнечная шелуха.

У стены вокзала маслянистой желтизной переливались трубы оркестра. Абу растерянно вертел головой, искал знакомое лицо. Наконец увидел, расплылся в улыбке: неподалеку от оркестра стояли Быков и Вадуев. Рядом с ними переминался тот самый рыжий парень, что приезжал во главе смычки в Хистир-Юрт.

Абу потащил друзей к оркестру. Быков довольно прищурился, крепкой ладошкой пожал руки всем по очереди. Предревкома Вадуев поздоровался, подкрутив усы, – смотрел орлом.

В шипенье и грохоте приплыл паровоз, лязгнули вагоны. Рыжий Каюмов взмахнул руками – и все перекрыла медь оркестра.

На подкатившей платформе высилось железное чудище с шипастыми колесами, при нем истуканом стоял тощий русский в промасленной телогрейке. Платформа остановилась, русский спрыгнул на перрон. К нему подошли Вадуев и Быков. Они разевали рты и что-то говорили, – все глушил оркестр. Быков оглянулся, увидел Ушахова, поманил к себе. У Абу защипало в носу, увлажнились глаза. Люди оглянулись на Ушахова и расступились. Абу шагнул между двумя людскими стенами и потянул за собой Гелани. За ними припустил низенький Султан. Они приближались к платформе с трактором.

Солнце било в глаза Ушахову. Он зажмурился и подумал, что ради этого утра можно снова вынести пулю в грудь и черные ночи на холодных камнях, – все можно перетерпеть ради того, чтобы подкатила и остановилась перед ним могучая машина с широкой грудью, в которой таилась сила целого стада буйволов.

. . . . . . . . .

По полю пьяно вихлял трактор. Он ревел, стрелял синим дымом, заваливался колесами в ямы, подскакивал на булыжниках, давил с маху кусты. На сиденье, ястребом вкогтившись в руль, горбился Абу.

За трактором бежал, хлюпая сапогами по лужам, Егор-тракторист. За ним вприскочку поспешал Руслан. Они гомонили – каждый свое. Абу уговаривал трактор не торопиться, Руслан выкрикивал что-то бессмысленное, повизгивая в восторге, Егор ругался в полную силу, изобретательно и неистощимо:

– Ну куда тебя, нечистая сила, несет? Стой, говорю, сто-о-ой! Машину сломаешь, черт гололобый, копчиком ушибленный, куда несешься, архаровец?! Э-эй, на тормоз дави, железка там есть, забыл, что ли, все? Дави на тормоз!

Абу давил на железку. «Фордзон» взревывал, бешено прыгал вперед. У Абу лязгали зубы, моталась голова, в голове – звонкая пустота. Все, что третий день втолковывал Егор, вылетело оттуда с первым толчком.

– На то-о-ормо-о-оз! Дави! – надрывался Егор, засипел гусаком, сплюнул: – Тьфу! Варнак!

Шваркнул о землю промасленную кепчонку. Руслан осерчал, дернул Егора за телогрейку, осадил, тоже хлопнул о землю драную папаху:

– Сам такой! Чего кричишь? Дада знает, куда давить!

Егор уставился на Руслана, бессмысленно смаргивал, распаленный. Опомнился, захохотал:

– Ишь, родимое семя взыграло! Вер-р-на! Не давай батьку в обиду!

«Фордзон», сделав круг, пер по кочкам прямо на них. Абу пел песню про горную речку – своей, семейной была песня!

– Во-о-о... ламан-н шовда! – пел ликующе.

По краям поля, в почтительной отдаленности, кучковался приехавший народ, таращился на гремучего зверя, которого оседлал односельчанин. Молва донесла до Хистир-Юрта: Абу укрощает железного коня. Перед этой вестью померк самый свежий хабар: у председателя Гелани увели лошадь и сбежал из-под замка Хамзат. Старики собирались судить его своим судом за выстрел на доброявке, заперли в амбар. Хамзат проломил крышу, ушел ночью, прихватив с собой двоих самых молодых из остатков шайки. Теперь плохо ему придется – пошел против воли села. А если еще и лошадь председателя увел – не будет ему прощенья.

К восходу солнца, наскоро управившись с делами, из Хистир-Юрта к Грозному прибывала беднота, устраивалась основательно, вдоль канавы в тени кустов, ждала прибытия трактора. Дивились на могучую машину, принюхивались к дыму. Лишь осаживал Абу своего коня передохнуть, стаскивали с сиденья, обнимали земляка, меченного судьбой, почтительно лапали трактор, лезли под железное брюхо.

Егор дымил самокруткой, щурился, присаживался на расстеленные бурки – перекусить. Зазывали, растаскивали тракториста наперегонки.

22

Гваридзе объявил голодовку. Он лежал на нарах, вытянувшись, сложив руки на груди. В потолок нацелился его заострившийся крупный нос, печально, не мигая, смотрели большие влажные глаза – не лицо, икона утонула затылком в тощей тюремной подушке.

Через три дня Гваридзе зарос густой, черной щетиной, бриться отказывался, есть и пить – тоже. Думал о жене, ребенке. Нескончаемо тянулся день, сочилось серой слизью зарешеченное окошко под потолком. Железным обручем давила голову тишина.

На третий день лязгнула дверь, загремел замок, вошел Быков. Покачался у двери с носка на пятку – маленький, вихрастый, насупленный. Покосился на нетронутый суп в алюминиевой миске, полную кружку воды, заговорил:

– Протестовать изволите! Против чего? Шли воровски, крадучись на связь с Митцинским (Гваридзе вздрогнул – знает!), ярым врагом Советской власти, и сами – паритетчик, враг. Взяли мы вас с поличным. Вам не кажется, что ваш протест в этой ситуации на истерику институтки смахивает? Боролись против нас – имейте мужество отвечать.

Гваридзе покосился, дернул щекой, но смолчал. Быков усмехнулся:

– Все у вас как-то несуразно выходит. Попались глупо, молчите бессмысленно, да и голодовку ведете бестолково. К вашему сведению, голодать с водным пайком положено, извольте три литра воды в день выпивать во избежание отравления. У меня есть опыт.

Повернулся, вышел. Гваридзе медленно повернул голову. Когда затихли шаги в коридоре, взял с табуретки кружку с водой, косясь на дверь, украдкой выпил. Когда ставил кружку, не рассчитал, стукнул донышком о табурет. Звук сухо щелкнул, толкнулся о стены. Быков услышал, замедлил шаги, жестко усмехнулся: Гваридзе беспокоил его сейчас меньше всего – не из той породы его благородие, чтобы себя уморить. К нему только ключик подобрать – заговорит. Выматывало, иссушало мозг другое – население Чечни прибавлялось. Шли с оружием и без него, просачивались через границу, неприметно оседали по аулам, ждали своего часа. Какого? Чего ждали? Бомбил почтотелеграммами Ростов, запрашивала Москва. Отвечать было нечего. На всякий случай усилили охрану нефтяных промыслов, заводов, города. Шамиль молчал.

23

Желтая дорога петляла по крутому склону ущелья. Гора становилась все круче, наконец встала на дыбы, обрываясь к маленькой речушке отвесной стеной.

А дорога не пропала – въелась в тело горы желобом. По нему полз трактор. Дробный стрекот шарахался вдоль обрыва. На сиденье «фордзона» подпрыгивал Абу Ушахов. Егора оставили в городе, ученье закончилось, началась новая жизнь. Она пахла соляром, горячим металлом, сулила невиданные дела.

Ехали в Хистир-Юрт по дуге – с заездом в два горных аула, везли с собой лавку с товарами, горючее для трактора. Быков, пожимая руку Абу, сказал напутствие:

– Ты теперь, Ушахов, государственный человек. Вези в горы товары и идею коммуны. И тем и другим делись, не скупись.

Позади трактора катилась крытая брезентом арба. В ней сидел Руслан. Дядя Ца шел босиком впереди трактора и расшвыривал на его пути камни. Камней было много. Они слетали с его ноги как выпущенные из пращи. Одни вдребезги разбивались о скалу, другие беззвучно таяли в пропасти.

На дне ущелья, по зеленым берегам речушки паслось стадо Ца. Вожаком в стаде оставалась его Наси. За лето она отъела бока, раздалась вширь, и теперь пастух, ложась на ее спину, почти не чувствовал хребта.

Буйволица беспокоилась: хозяин куда-то исчез. Она задрала голову, так что черные рубчатые рога вмялись в морщинистую шею, и заревела. Ее рев, колыхаясь, поднимался вверх. Ца услышал его за гулом трактора. Он подошел к обрыву, вынул рог из-за пояса и лег на живот. Опустил рог и затрубил. Наси услышала пастуха и полезла на обрыв. Скоро буйволица поняла, что ей не взять стену в лоб, и отправилась искать пологий склон. Стадо потянулось следом. Ца смотрел сверху на куцые, будто безногие, тушки и смеялся.

За поворотом гору разрезала щель. Она поросла молодым дубняком. Весной на дне щели буйно пенилась и отдирала камни от матери-горы талая вода. Щель переползла через дорогу. Абу наклонился и увидел, что над ней недавно поработали: свежие осколки камня и щебень осыпали ее края. Щель ощерилась перед колесами «фордзона» – с ходу не взять. Абу остановил трактор, слез, огляделся. Их нагонял пастух,

– Ца! – крикнул Абу. – Достань из арбы лопаты, придется потрудиться.

– Что там?.. – начал было пастух, но не закончил: сверху рявкнули два выстрела, один за другим. Абу заполз под брюхо трактора. Теперь стреляли не переставая. Пули летели сверху, дырявили брезент на арбе, плющились о спицы трактора, стекая с них серыми струями.

– Руслан! – содрогаясь, крикнул Абу – напрягся в предчувствии беды, ждал.

– Я здесь, – наконец отозвался сын.

Абу облегченно передохнул:

– Прыгай сюда, ко мне! Шевелись!

Руслан вьюном выскользнул из арбы, перебрался к отцу. Абу показал ему на обрыв. Руслан понял, спустился метра на три по гранитным уступам в выемку, уцепился там за кустик кизила, затих. Абу закрыл глаза, обмяк, дикой птицей трепыхалось в груди сердце. Пастух проворно скакнул на четвереньках под защиту стены, уткнулся в нее лбом, поднял голову. Стена уходила вверх, слегка нависая над ним. Тогда Ца встал и раскинул руки вдоль стены, как распятый Христос.

Абу увидел это, крикнул, перекрывая рокот «фордзона»:

– Не строй из себя бога, давай сюда!

Ца в два прыжка забрался под трактор, присел рядом с Абу. Брюхо «фордзона» мерно урчало над их головами. Пули по-прежнему били в колеса, в железное сиденье, иногда рикошетили, мерзко взревывали.

Абу просунул голову между спиц и увидел вверху три папахи: две серые и одну в курчавых, белесых завитках. Такие носили дагестанские пастухи. Ударила в кольцо радиатора и скатилась на дорогу горячая свинцовая лепешка. Абу подобрал ее, перебросил с ладони на ладонь, закричал:

– Э-э, сучьи дети! Стрелять не научились! Ты, в белой шапке, столетняя бабка после гороха лучше тебя стреляет.

Пули били в камни и железо. Абу кричал, жилы вспухали на его шее:

– Какой-то ишак сказал вам, что вы абреки? Абреки были настоящие мужчины. А вы щенки старой суки! Ты, в белой шапке, брось винтовку или подергай корову за вымя, это как раз по тебе!

«Белая шапка» взвыл, привстал на колени, высунулся из-за камня. Приклад винтовки раз за разом бил его в плечо.

Ца выругался, выскочил из-под трактора. Длинная, как у обезьяны, его ступня нащупала камень, цепко ухватила пальцами. Ца стоял под выстрелами, раскачиваясь всем телом. Прицелился, швырнул камень вверх. Камень ударил в скалу рядом со стрелявшим, крошками посек его до крови, запорошил глаза. «Белая папаха» осел, закрылся ладонью. Из-под нее потекли слезы.

Абу дернул рассвирепевшего пастуха за ногу, затащил под трактор. Повисла тишина. Ее дробил мерный рокот «фордзона». Потом тишину расколол одиночный выстрел, и трактор вдруг умолк. На лоб Абу упала капля масла. Абу стер ее пальцем, оторопело понюхал. Лицо его стало несчастным. Он сказал брату:

– Кричи этим ублюдкам все, что думаешь о них.

Ца подмигнул брату и закричал. Он был поэтом даже в ругани, и слова его жалили стрелявших, как осы. Абу, прижимаясь спиной к обрыву, уходил из-под обстрела. Он добрался до щели, что разрезала скалу и дорогу. Цепляясь за молодые дубки, полез вверх, упираясь чувяками в шершавые стены.

Старшим среди трех налетчиков был Хамзат. Молодые уговаривали его уходить: постреляли – хватит, все равно теперь трактор не доберется до сёл. Хамзат молча щерился, отмахивался, норовил влепить пулю под брюхо трактора – в смутно мелькавшую фигуру. Стрелять было неудобно – мешал выступ скалы. Тот, в белой папахе, не отрывал ладоней от лица, раскачивался от боли в глазах.

Абу выглянул из-за обломка скалы за их спинами бесшумно, как привидение. Он легко подтянулся и сел. Хамзат все постреливал на глухие выкрики пастуха. Голой и плоской смотрелась скала, куда забрались трое, устроив засаду. Отсюда она полого спускалась в долину. Неподалеку к чахлой орешине была привязана лошадь. Рядом с ней паслись еще две. В привязанной Абу узнал коня председателя Гелани. Значит, все-таки Хамзат увел ее.

Абу сгреб горсть камешков и веером осыпал лежавших. Хамзат с молодым круто развернулись. Стволы винтовок смотрели прямо в грудь Абу, Парень в белой папахе шарил вокруг себя с закрытыми глазами, отыскивая винтовку. Подбородок его был мокрым от слез.

– Значит, это ты оставил Гелани без лошади, – сказал Ушахов.

– Ты напрасно поднялся сюда, – покачал головой Хамзат.

– После твоей пули там, на огороде, я ничего не делаю напрасно.

– Тебе дать время на молитву? Или ты разучился говорить с аллахом по примеру безбожников?

– Ты стал щедрым. Там, на поле, ты не спросил про молитву.

– Вставай. У нас мало времени.

– Это тебе только кажется, Хамзат. У тебя много времени впереди – вся жизнь. Я еще раз прощу тебя. Ты уйдешь из гор. Верни лошадь Гелани. Потом возьми с собой жену, детей, спустись на равнину к ингушам. Там тебя никто не знает, никто не упрекнет, что ты нарушил волю старших и всего аула, сбежал до суда. Никто не плюнет тебе в лицо за то, что ты обокрал односельчанина Гелани. У ингушей назовись другой фамилией, паши, сей. Советы дадут землю. А молодых оставь в покое, не забивай головы разбоем – им еще надо продолжить свой род на земле.

Хамзат засмеялся. Но это мало походило на смех, потому что из глаз его сочилась тоска загнанного зверя.

– Вот видишь, – сказал Абу, – ты даже смеяться разучился. Ты совсем одичал, Хамзат, без людей.

– Все? – спросил Хамзат, передернул затвор винтовки. – Ты мне надоел.

– Тогда тебе придется убивать и этих двоих. Они все равно расскажут людям, что ты стрелял в безоружного, давшего клятву не касаться оружия. Советы могли простить тебя, аул со временем позабудет, как ты ушел с конем Гелани от суда. А мою смерть не простят тебе ни Советы, ни Быков, ни аул.

Абу встал, повернулся к Хамзату спиной. Он ждал выстрела, чувствовал, как шевелится волос на голове. Плоть все еще хорошо помнила раскаленную тяжесть пули, однажды вошедшей в нее.

Выстрела не было. Абу оглянулся. Двое молодых держали винтовку Хамзата. Он яростно скалился, пытался вырвать ее.

Абу глубоко вздохнул, стал спускаться на дорогу, к тракторам, сыну и пастуху. Уже невидимый для Хамзата, он крикнул из расщелины:

– Забирай жену, детей, сей хлеб на равнине. Я везу горцам то, что дали нам Советы: соль, керосин, мыло, обувь. Не становись на нашем пути – раздавим.

. . . . . . . . .

Буйволица Наси все-таки отыскала пологий подъем на дорогу, откуда ей трубил пастух.

Следом за ней смог подняться лишь один молодой буйвол. Он выбрался на дорогу и, тяжело поводя боками, огляделся. Наси удалялась торопливой трусцой, волнуясь и фыркая от ожидания встречи с пастухом. Буйвол мотнул головой, побежал следом.

Ца увидел буйволицу и раскрыл ей руки навстречу. Он обнял любимицу и что-то долго шептал ей на ухо. Ухо Наси подергивалось от щекотки. Буйвол стоял поодаль, косился исподлобья, ревниво поводил хвостом.

Ца впряг их в онемевший трактор.

– Не оставлять же его здесь, – пояснил он Руслану и Абу. Погладил теплую груду железа, удивился – какой нежный! Одна паршивая пуля заткнула такую большую глотку.

Абу осматривал мотор. Буйволы натянули веревку. Трактор и арба двинулись за ними. Руслан шел рядом. Время от времени он украдкой, чтобы не видел отец, косился вверх, на скалу, откуда их недавно окропило свинцовым ливнем.

Наверху было тихо, пронзительно синело небо в легких белых клочьях облаков. На самом краю скалы мелко трепетал под ветром стебель одуванчика – одинокий, облысевший.

Абу все еще осматривал мотор. Наконец показал сыну:

– Смотри.

– Здесь, – обрадовался Руслан, – пуля перебила провод. Если связать концы? Я видел, как это делал Егор. Дай нож, дада.

– У тебя есть свой кинжал, – сказал Абу, – забыл, что ли?

Он забрался на мотор и лег на спину.

– Смелей, племяш, – подбодрил пастух, – нельзя, чтобы коммуну втаскивали в горы буйволы. Она должна вкатиться к нам сама. Оживи товарища «фордзона», и я поведу стадо в Хистир-Юрт. К вечеру мы должны принести буйволиного молока хозяйкам, или меня перестанут называть Ца – единственным.

– Мы заночуем у родника, – сказал Лбу, – теперь все равно не добраться засветло.

Пастух посмотрел на Абу и позавидовал его покою. Он подумал и забрался на спину Наси. Буйволица довольно заурчала. Ца лег вдоль ее спины, положив голову на круп.

– Абу, – сказал он, – а теперь расскажи все. Хватит морочить мне голову с отъездом Шамиля к корейц-людям. Шамиль живет у Митцинского, я целый вечер, смотрел за ним из-за плетня. Расскажи, куда делся Саид с нашей матерью и что надо Шамилю у шейха во дворе, где пропадает мой племяш Руслан целыми днями? Все расскажи, или я стану думать, что его комсомол и ты перестали мне доверять.

– Ладно, – согласился Абу, – слушай.

И он стал рассказывать пастуху обо всем, что произошло.

Так они ехали. Руслан сращивал перебитый провод. А над ними плыли белые облака, и одинокий старый одуванчик кивал им с высоты лысой головкой.