Текст книги "Час двуликого"

Автор книги: Евгений Чебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

29

Софье отчаянно хотелось быть рядом с Аврамовым. Видела, как неловко ему под обстрелом всевидящих глаз бойцов, мучилась от этого, но ничего не могла с собой поделать. Его сухощавая, стремительная фигура, ладно обтянутая гимнастеркой, прищуренные, цепкие глаза, разлет густых бровей на чистом лбу, его манера бледнеть и слегка заикаться в моменты духовного напряжения, деликатность и тяга к чистоте, доводящая бойцов до изумления, наконец, неистребимая улыбка на лице – все это, казалось, было выбито из цельного куска, промытого дождями, прокаленного солнцем камня, в котором трепетала чуткая душа.

Аврамов и ночью, на операциях, излучал тепло. Около него было уютно в самых диких, промозглых закоулках ущелья, в глухом лесу. Рутовой ежеминутно хотелось прислониться к нему, свернуться в клубочек и в подходящих ситуациях замурлыкать.

В последнее время в окрестностях Грозного, да и в самом районе значительно поутихло: сотни Митцинского исправно несли службу вдоль полотна и в окрестностях города. Ездить на операции теперь приходилось далеко. Пожарами, кровью орошались сумрачные ущелья в верховьях Ассы, Фартанги, в районе Ведено. Жгли сельсоветы, стреляли в активистов, угоняли у них скот.

Свирепствовала, исходила лютой злобой чья-то неведомая сила, оттесненная от железной дороги и Грозного сотнями Митцинского.

Рутова стала привыкать к долгим конным броскам в отдаленные села, запаху пороха и револьверному лаю.

Рядом все время маячил Аврамов – оберегал, учил выбирать укрытие, давить в себе страх перед встречными пулями. Софья подсохла, появился в глазах холодный прищур. Обрела былую форму в стрельбе, и не было теперь в оперотряде чекиста полезнее Рутовой, ибо умела она, как никто, «вязать» пулей самого резвого – била в кисть, держащую оружие, дырявила мякоть ноги убегавшему. Выстрелив, чуяла – обдает морозом спину, сжимается сердце, никак не могла привыкнуть к живым мишеням, будто не в чье-то, а в ее тело втыкался раскаленный свинцовый окатыш, раздирал живую плоть

Аврамов, поражаясь, качал головой, обдавал влажным, ласковым блеском глаз.

. . . . . . . . .

На операцию выехали, когда стемнело. По дороге, ведущей из города, растянулась кавалькада в шестнадцать человек в домотканых, потертых зипунах и бешметах. На головах топорщилась несусветная, замызганная до оторопи рвань: папахи, кепки блином, войлочные свалявшиеся шляпы.

Днем, по приказу Аврамова, прихватили по два-три часа сна, кто сколько осилил, и теперь, расталкивая грудью коней синие сумерки, бодро покачивались в седлах.

Плыл сбоку дороги зачерненный, литой перелесок, сумрачно угрюмились курганы. Глухо шлепали копыта коней по свежеприбитому дождем проселку. Перешучивались, пересмеивались. Сосуще подмывал холодок грядущей опасности.

Ехали всю ночь, временами пуская коней в намет по белесой, змеившейся под луной дороге. За копытами призрачно вспухали желтоватые облачка пыли.

К утру в сером полусвете поплыли слева дома Гудермеса. Еще через час прибыли на игрушечного вида полустанок; две мазанки, катух, три стога сена и дощатая, почерневшая от дождей платформа.

Шестнадцать человек сняли с седел мешки, хурджины, табором расселись на досках ждать поезда. Один из шестнадцати повел табунок коней в недалекий,звенящий птичьими пересвистами лесок.

Аврамов оглядел табор, придирчиво цепляясь взглядом к мало-мальски приметному, бьющему в глаза. Придраться, кажется, было не к чему: к поезду выползла из ближайших сел толпа мешочников. Удовлетворенно вздохнул, сказал вполголоса, но так, чтобы все слышали:

– Мешочникам соответствуете. Хвалю, соколы-сапсаны. Теперь – отдыхать.

В окне мазанки дрогнула белая занавеска, к стеклу прилипло изнутри мятое, заспанное лицо. Баба оглядела разномастное сборище, широко, всласть зевнула, растаяла за окном.

Аврамов удовлетворенно хмыкнул, сел на доски, привалившись спиной к мешку. Рядом с двумя хурджинами сидела Рутова. Под серым старым платком розовело осунувшееся за ночь, милое лицо.

Аврамов смотрел на нее долго, размягченно, потом неожиданно хулигански высунул язык, сказал вполголоса:

– Бэ-э-э...

Рутова изумленно сморгнула, тихо засмеялась. Аврамов погрозил пальцем: тихо. Бойцы утомленно дремали.

Поезд приплыл через час – жаркий, громоздкий, раздирая лязгом и грохотом розово-сизую дремотную рань полустанка.

Рассаживались в вагоны по трое. Выбирали отсеки преимущественно с мужчинами, присаживались у самого прохода.

Вагон тяжело, мутно просыпался. Едва успели расположиться, дежурная дернула за веревку колокола. Над полустанком повис надтреснутый, тягучий звон. Паровоз рявкнул, дернулся. Поплыли за стеклами три стожка, мазанка. Потом горизонт заслонила стена зеленого перелеска.

Аврамов сидел в вытертом заячьем треухе, сторожил Рутову размягченными глазами. Через проход (протяни руку – достать можно) расслабленно обмяк, притиснул полку спиной Опанасенко. Из продранной на плече фуфайки торчал грязный клок ваты. Железный перестук под полом набирал силу. Опанасенко, помаргивая, в упор пялился на сидящего напротив франта – котелок, черный костюм, инкрустированная трость, смоляной столбик усов под носом. Опанасенко киснул в придурковатом восторге:

– О-о... гля, який гарный дядько... мабудь, цырульник? Або артыст?

Франт дернул подусной щеточкой, отвернулся. Опанасенко постучал по трости пальцем. Франт переложил ее подальше. Опанасенко плямкнул губами, удивился:

– Та чого ты злякавси? Мабудь, я ее зъим?

Аврамов багровел, давил в себе смех.

Надсадно взревел паровоз. Завизжали колеса, вагон дернуло вперед, потом назад.

«Вот оно!» – подумал Аврамов, обдало холодом опасности. Рутова заметно бледнела.

За стеклами пронеслись косматые папахи. Рутова сидела, напряженно выпрямившись, бездонной темной глубиной мерцали зрачки. Опанасенко шевельнул вислыми плечами под фуфайкой, выдернул из дыры на плече клок ваты, стал крутить из нее нитку.

Аврамов локтем притиснул к боку кольт под пиджаком. Надежная тяжесть оружия успокаивала. Франт напротив Опанасенко судорожно хватал воздух сизыми губами, цеплялся за лавку побелевшими пальцами, тянулся к окну. Вагон качало из стороны в сторону, визг железа под полом резал слух. Дурным голосом вскрикнула женщина в соседнем отсеке, где-то надрывно плакал ребенок. Перепуганные пассажиры плотно забили проход.

Вдоль поезда скакал Абу в новой каракулевой шапке. Ружье било его в плечо после каждого выстрела, выплевывая серые дымки прямо в стекла вагонов. Сзади на рыжем жеребце подпрыгивал Хамзат, дико пялился на целые окна. В тупой остервенелости налета глаз примечал что-то неладное в этой пальбе.

Абу прыгнул со спины жеребца в открытую дверь третьего вагона. Вдоль всего поезда, дергавшегося в тормозных конвульсиях, перемахивали со спин коней в тамбуры, висли на поручнях гибкие, верткие фигуры в черных намордниках. Налетчиков набралось чуть более десятка. Поезд дернулся последний раз, затих. Хамзат довольно усмехнулся, прыгнул за Абу в тамбур.

Проход вагона забит людьми до отказа. Стеклянно вытаращились на распахнувшуюся дверь десятки глаз. Абу привычно прислонился плечом к косяку, нацелил зрачки ружья в проход.

– Сиды-ы-ы-ы свой места-а! – надсаживаясь, затянул Хамзат, поднял наган. В проходе слитно ахнули, толпа развалилась надвое, всосалась в отсеки. Теперь проход светился жуткой, сквозной пустотой. На полу вяло разворачивался, шелестел скомканный шар газеты.

– Кто деньга, золота, дургой хурда-мурда давай – тот жить будит, – вполголоса пообещал в тишине Хамзат. Затем двинулся вдоль вагона. Все шло, как всегда, привычно: оцепенелая неподвижность тел, судорожная суета пальцев в сумках, карманах. В темный хурджин в левой руке Хамзата дождем сыпались, глухо позвякивали часы, монеты, деньги, драгоценности. Все шло своим чередом. Близилась средина вагона. Хамзат покосился назад. Расставив ноги, незыблемо стоял с ружьем Абу, его страж, целил настороженно в проход.

Что-то тревожное, недодуманное накануне шевельнулось в памяти у Хамзата и пропало: над хурджином болтались на цепочке массивные золотые часы. Пухлые пальцы, державшие их, разжались, часы звякнули о дно мешка. Хамзат втянул воздух сквозь сцепленные зубы, прищурился от удовольствия, шагнул вперед.

В отсеке сидел здоровенный мужик, тупо пялился на Хамзата. Из фуфайки на плече торчал клок ваты. Напротив него вжимался в скамейку франт в котелке. Хамзат поманил пальцем – тот стал подниматься. Неожиданно встал мужик, суетливо полез в карман. На широком лице дрожала испуганная улыбка. Хамзат поигрывал наганом, наблюдал. Русский лазил по карманам. Скорее всего там было пусто. Потом он глянул за плечо Хамзату, и рот его раскрылся в удивлении. Хамзат быстро обернулся. Сзади неподвижно сидела миловидная женщина, укутанная до глаз платком. Напротив нее вставал со скамьи мужчина в заячьем треухе, поднимался, хищно разводя руки. И была в клешнястом, цепком размахе их жесткая готовность к действию. Едва успев уловить это, дернулся было Хамзат в развороте к заячьему треуху. Сильный удар снизу подбросил его руку с наганом к потолку. Грохнул выстрел. Мощный толчок в грудь отшвырнул его с прохода в отсек. Падая, Хамзат увидел, как растет, расползается над ним чужое, незнакомое лицо, слепит оскалом белых зубов торжествующая ухмылка. Вокруг чужого лица серым нимбом трепетал заячий мех. Сильно, тупо ударило что-то по затылку, выплеснулся из глаз огненный фейерверк брызг. В затухающем сознании вспыхнула надежда: Абу... Затем все исчезло.

...Когда он открыл глаза, сизый полусвет, сочившийся из окна, стал постепенно наливаться яркой, слепящей белизной погожего дня. В неподвижном зрачке Хамзата четко проявился серый, щелястый потолок вагона. В центре потолка рифленым пупком торчал плафон. К слуху Хамзата пробились голоса. За стеной вагона трещала стрельба. Раскалывался от боли затылок. Он скосил глаза. Толстыми колоннами уходили вверх чьи-то ноги. Между ними маслянисто желтел приклад, знакомого ружья. Лица человека с ружьем не было видно. Хамзат стал отклонять голову. Бесконечно медленно далось ему это движение. Из-за колена вверху выползал щетинистый подбородок... за ним полез крупный горбатый нос, нацелился на Хамзата двумя дырами. Брань вспухала в груди Хамзата: на него смотрело лицо Абу. Оно было знакомым и в то же время чужим – жестким и отчужденным.

Хамзат дернулся, лягнул ногами, ударился подошвами о железную переборку между лавками. В связанных руках полыхнула боль.

– Очнулся? – спросил Абу. Хамзат не ответил. Он напрягал связанные руки, шелковый шнур въедался в кожу, в самую кость.

– Напрасно... не послушал Асхаба, – наконец выцедил он, – надо было пристрелить тебя тогда, у костра.

– Отстрелялись вы с Асхабом, – сказал Абу, и не было в его голосе злобы, а лишь одно усталое спокойствие. Покойно и пусто было на душе у Абу, ибо главный враг его и многих людей аула лежал теперь связанный на заплеванном, замусоренном шелухой полу вагона.

– Помнишь, я сказал тебе у костра: ты пожалеешь о своих словах? – спросил Абу. – Нельзя загонять человека в угол, как крысу. Ты загнал меня в угол, Хамзат. Других ты тоже загонял, и это сходило тебе. А на мне ты обжегся. Лежи, думай о своей жизни. Ты построил ее на чужом страхе, как дом на гнилом болоте. Теперь он рассыпался. Лежи и вспоминай, перед кем виноват. А я пойду помогать русским. У нас с ними много общих дел, пора налаживать жизнь в горах, и они знают, как это делать. А для начала мы повяжем всех, кто этому мешает. Ты, Хамзат, крепко мешал нам.

Абу отвернулся, достал из патронташа несколько патронов, повертел, присматриваясь к каждому, пояснил Хамзату:

– Я стрелял холостыми в ваших налетах. Теперь нужна пуля. Там окружили Асхаба. Нельзя, чтобы ушел этот шакал.

И отчетливо вспомнилось Хамзату, открылся, прорвался в нем гнойничок-видение: Абу стреляет в окна вагонов. Вспыхивают дымки у самых стекол, а они уносятся назад целыми. Так вот что засело в памяти: целые стекла после выстрелов Абу.

Абу зарядил ружье – пулю заслал в ствол на крупную дичь – Асхаба.

За окном разгоралась перестрелка. Абу надвинул папаху на глаза, перешагнул через Хамзата и пошел к выходу. И Хамзат увидел: через него перешагнул аул и пошел к русским. Через него перешагнули, как через связанного барана, приготовленного к убою. Лучше бы пнул его в бок Абу, стал бить ногами, раскровенил бы лицо. Но через него переступили равнодушно. Хамзат дернулся. Подвывая от жгучей, разъедающей грудь ярости, еще раз попробовал разорвать шнур на руках, надсадно тянул: «Ы-ы-ы-ы...», извивался на полу громадным червем, бился ногами о переборки.

За стенами раздирала воздух стрельба: наружу из вагонов удалось пробиться троим из всей банды. Среди них был Асхаб. Они залегли в неглубокой канаве, отстреливались. Коней всех вместе с караульным отогнали далеко, переловили чекисты, надежды для троих не осталось никакой.

Аврамов ерзал животом по щебенке под вагоном, ругался:

– Сус-с-слики-тушканчики! Упустили троицу, теперь изволь расхлебывать!

Где-то справа виновато покряхтывал Кошкин, один из виновников, старательно целился, постреливал. Рутова лежала в двух шагах от Аврамова. Не стреляла. Побледневшая, сосредоточенно сторожила любое движение в просвете между холмиками, где засели налетчики.

– Сонюшка, как ты там? – вполголоса спросил Аврамов, скосил глаза.

– Терпимо, Григорий Василич... тюфячок бы на щебенку потолще, а то ведь... – не договорила, послала пулю в промелькнувший силуэт. Видно, достала – из канавы выплеснулся сдавленный вскрик.

Остервенело зачастил винтовочный, револьверный лай. Пули расплескивали щебенку перед рельсами, дырявили стены вагонов. Рутова вжималась в камни. Над рельсами – спина, половина головы. Аврамов перекатился на бок, бешено заработал рукояткой нагана, ладонью отшвыривая щебень. Вырыл ямку между шпалами, жестко приказал:

– Боец Рутова! Приготовиться. По моей команде – сюда! Уложил вороненый ствол на блесткую сталь рельса, скомандовал: – Марш! – Стал пускать пулю за пулей в просвет между буграми.

Рутова перекатилась в ямку, усмехнулась стиснутыми губами:

– Немыслимый комфорт, товарищ командир. Балуете вы подчиненных.

– Само собой, – буркнул Аврамов, – тонкий подхалимаж к подчиненному – дело проверенное, результат дает.

Посмотрел по сторонам. Редкая цепь чекистов растянулась под вагонами, постреливала. Аврамов зло хмыкнул:

– Натюрморт. Видики на природу: Аврамов и компания на пляже, пупки с задами прогревают. Опанасенко!

– Тут я, товарищ командир!

– Обойди бандюг с правого фланга, сделай такую милость. Возьмешь двоих бойцов, что за тобой.

– Есть! – перевалил Опанасенко через рельс, двинулся ползком, забирая вправо. За ним – двое.

– Кошкин!

– Я!

– Ты у нас сегодня вроде именинника, оглоблей бы тебя поздравить, да дел невпроворот. Мы с тобой, голубь ты мой сизокрылый, влево подадимся, в обхват. Не возражаешь?

– Никак нет, товарищ командир!

– Ну, спасибо и на том. Ладненько. Ну-с, напряглись, именинничек, тронулись!

Кошкин старался, сопел, гребся следом за командиром увертливо, изобретательно.

...Хамзат, упираясь затылком в пол, выгнулся дугой, перевернулся на живот. Поднял голову. Из соседнего отсека выпучился на него помертвевший франт – котелок съехал на ухо, щетка усов под носом мелко подрагивала. Кроме него, в отсеке не было никого. Пассажир сгрудился по отсекам, елозил по полу: пули кусали стены, пронизывали вагон насквозь.

Хамзат, обдирая подбородок о доски, согнулся, подтянул к животу ноги, встал на колени. Франт придушенно взвизгнул, вжался в угол. Хамзат знал эту породу людей (навидался в налетах всяких) – страх превращал их в мокриц. Хамзат был связан, рядом с франтом лежала увесистая трость.

Хамзат долго смотрел ему в глаза, потом сказал хриплым, клокочущим голосом:

– Молчи, с-с-сабак... кирчать будишь – глотка твоя сапсем гиризу!

Зацепился затылком за столик, выгнул грудь, напрягся, стал выпрямлять ноги. Тело тряслось крупной дрожью, позади головы звякал стакан о бутылку. Хамзат поднимался, глаза лезли из орбит. Подломились ноги, и он рухнул боком на скамейку. Потемнело в глазах. Осторожно всхлипнул, втянул воздух, застонал – в боку будто шевельнулся раскаленный гвоздь. Теперь он лежал на скамейке. Опустил немного погодя ноги вниз, сел, ерзая по скамейке, добрался до столика. На нем – бутылка с боржоми, стакан, нож. На раскрытом лезвии ножа кудрявилась красная стружка яблочной кожуры. Очищенное яблоко наполовину обкусано.

Хамзат огляделся. Между оконной рамой и столиком чернела щель в палец толщиной. Он нагнулся, взял лезвие в зубы, стал заталкивать рукоятку ножа в щель. Сталь скрежетала на зубах, отдавалась грохотом в ноющем затылке. Рукоятка шла туго. Хамзат нажал, зубы соскользнули, лезвие чиркнуло по губе. Рот наполнился теплым, солоноватым, кровь закапала на белую, рыхлую плоть яблока, расплываясь на ней багровыми кляксами.

Франт помертвел, закрыл глаза, ему стало дурно, испарина выступила на смуглом лбу.

Хамзат ухмыльнулся, снова взял нож в зубы, нажал еще раз. Теперь рукоятка туго сидела в щели, нож торчал из нее лезвием кверху. Сосед, обмирая от страха, силился приподняться.

– Сиды! – придушенно велел Хамзат.

За стеной грохотали, буравили воздух выстрелы. Хамзат примерился, повалился на спину – на связанные кисти. Поднял ноги над столом, нащупал пятками лезвие ножа. Долго примеривался, наконец легко подернул ногами. Шнур ослаб, и Хамзата опалила дикая радость. Подергал ступнями, расчленил их – подошвы нестерпимо щекочуще кололо, к ногам возвращалась кровь, они были свободны, действовали. Надежда на жизнь подбросила его на скамье. Он встал в проходе между лавками, расставил ноги, навис над перепуганным насмерть франтом – неумолимый, хищный, с окровавленным ртом. Смотрел удавом на кролика. Повернулся спиной, сказал, еле шевеля губами (обжигала боль):

– Бири нож.

– Н-не... могу...

– Убивать будим! – с тихой остервенелостью пообещал Хамзат. – Лучи резай веровка!

Ощерился, нетерпеливо подрагивая коленкой. Франт понял: убьет. Так и убьет со связанными руками – искусает красным ртом, затопчет ногами. Вынул из щели нож, сунул к узлу на кистях Хамзата – руки ходили ходуном. Дернул ножом – обрывки шнура свалились на пол Хамзат размял руки – онемели. Не было времени ждать, пока они восстановятся, и он приказал:

– Давай шляпа. Одежда тоже давай.

Сам в это время, выкручиваясь плечами, вылезал из бешмета – пальцы не сгибались. Натянул чужой пиджак – тесен, мослатые, багровые руки торчали из рукавов. Надвинул котелок, сунул в карман нож. Смыл кровь со щек, боржоми из бутылки, сплюнул розовую пену на лавку, рядом с франтом в белой, тонкого батиста рубахе. Подмигнул в помертвевшее лицо:

– Сыды тиха, жить будышь.

Быстро пошел вдоль вагона, посверкивая глазами в отсеки. Вслед ему смотрели с пола мутно, непонимающе, пассажир пережидал пороховую метель за стенами, ошалело таращился на дыры в вагонных стенах. Солнце запускало в вагон сквозь них пыльные лучи,

В тамбуре выстрелы захлопали отчетливей, стреляли совсем близко, видимо из-под соседнего вагона. Резко бухало ружье – Абу палил вместе с чекистами.

«Предатель! – обожгла ненависть Хамзата. – Погоди, рассчитаемся, дай только вырваться отсюда!»

За стеклом – рукой подать, зеленый жиденький лесок. Рвануть дверь, выпрыгнуть, петляя, пригибаясь, бежать к лесу...

«Подстрелят, – понял Хамзат, – из-под вагонов как по зайцу – дуплетом... не пробежать и полпути. А если...» – задохнулся от догадки. Выпрыгнул из тамбура на площадку – никого. Цепляясь за скобы, полез на крышу вагона. Снизу гулко, металлически, рявкнул выстрел, затем еще один. Из канавы ответили, пуля ударила в рельс, отозвалась тугим звоном в колесах.

Хамзат, пластаясь по горячему скату крыши, полез вперед, замирая от хлестких щелчков жести под животом. Уцепился за вентиляционную трубу, приподнял голову. Залитое солнцем поле открылось как на ладони. Видно было сверху, как корчились на дне неглубокой канавы трое. Плечо одного искляксано красным – ранен. По бокам, охватывая с флангов, переползали чекисты – брали в клещи. Хамзат стиснул зубы, уткнулся лбом в запыленную жесть, притих: троим уже ничем не помочь. Жадно, тоскующе охватил взглядом недалекий перелесок и сник – мал, редок, прочешут цепью, если и добежишь, отыщут в полчаса. Не добежать, не спрятаться. В вагонах тоже не укрыться – с чекистами заодно ищейка Абу.

Одно место, одна надежда – крыша, либо спаситель, либо капкан.

Хамзат перекатился на бок, сдирая тесный сюртучок азербайджанца, туго скомкал, метнул подальше от вагона – в сторону перелеска. Одежка развернулась, трепыхаясь, вяло легла за насыпью, разбросав рукава. Черный котелок был тверд, упруго похрустывал. Он взвился в воздух стремительной, горбатой птицей, полетел, вращаясь, на диво далеко – с полсотни шагов резал воздух, прежде чем упасть. Приземлился аккуратно, спланировал на сухую бодылку лопуха, закачался на ней, заметный издалека.

На Хамзате – побуревшая от пота темная холщовая рубаха. Лег плашмя, слился с крышей и больше не двигался, сделав все, что мог. На душе – обреченная успокоенность, ибо дальше все было в руках аллаха.

. . . . . . . . .

Двоих застрелили, третий сдался. Он поднял руки не раньше, прежде чем дернулся в последней конвульсии Асхаб.

...Аврамов сверлил франта налитыми бешенством глазами:

– Кто разрезал шнур? Ну? Отвечай!

Тот жался в угол, немо разевал рот – заклинило.

– Ты, – хрипло выдохнул Аврамов, – значит, ты. Ай, дядя... ну удружил. – Свирепея, давил в себе площадной мат. Удержался, посочувствовал полушепотом: – Что ж ты себе жизнь покалечил, господин хороший, небось и деток завел, а? Каким местом думал, когда за нож брался?

На столике – раскрытый нож, окровавленное, надкусанное яблоко. На полу – разрезанные клочки шнура. По всем вагонам – грохот дверей. Прожаренные солнцем, злые, припудренные пылью чекисты осматривали вагоны. Главарь исчез.

Впереди ревел паровоз: пора в путь. Из раскрытых окон несся свирепый рев истомившихся пассажиров – доколе терпеть издевательства, бандиты стреляли, грабили, чекисты – не пущают! Доколе?!

На паровозной площадке – невозмутимый Опанасенко осаживал машиниста:

– А я тоби говорю, трошки погодь. Слышь не реви, отчепысь от гудка. Слышь? Не дозволено пока трогаться.

Из вагона в сторону перелеска выпрыгнули трое: увидели в окно под насыпью сюртучок.

– Товарищ командир, он одежку бросил!

Далее, в полусотне метров, покачивался на стебле котелок.

– Подался в перелесок! Прозевали!

Натужно, зло, не переставая ревел впереди паровоз. Аврамов спрыгнул на гравий, заткнул уши, заорал надрывно:

– Опанасенко, да заткни ему глотку!

Абу, бледный до синевы, тенью ходил за Аврамовым. Сбежал главный волк, облаву надо, облаву!

Аврамов поднял, зачем-то понюхал сюртук, волоча его по траве, побежал к котелку. Добежал, присел рядом, тяжело, с хрипом отдуваясь, помял лоснящийся хрусткий купол шляпы, уставился на перелесок. Лесок – игрушка, вполчаса прочесать можно, далеко не уйдет без коня. Поднялся, тяжело, невидяще уставился на чекистов, сказал, катая желваки по скулам;

– Ну-с... с-соколы-сапсаны... п-прошляпили матерого! Надраю я вам шейки дома, со старанием надраю. За мной!

Махнул Опанасенко на паровозе:

– Езжай! Сдашь задержанных! – Снял заячий треух, вытер пот на лбу. Тупо, непонимающе посмотрел на взмокший, свалявшийся мех. Отшвырнул шапку, побежал к перелеску, кольт подрагивал в руке.

Вагоны лязгнули, дернулись, поезд поплыл. В сизой дымке впереди вырисовывался Гудермес.

Перед самым Грозным, спустя час после Гудермеса, с крыши на тормозную площадку спустилась верткая фигура. Примерилась, прыгнула на всем ходу, обрушив кучу щебня, приготовленного для ремонта. Человек поднялся, прихрамывая, побежал в сторону от дороги. На серо-зеленой мятой рубахе – рваная дыра между лопатками, в прорехе светилось тело, в кровь расцарапанное щебнем. Густой кустарник принял и укрыл беглеца.