Текст книги "Час двуликого"

Автор книги: Евгений Чебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

38

Аврамов проскочил через двор на рысях. Софья, выйдя из ворот конюшни, где чистила своего Князя, увидела его, слабо ахнула, зарделась. Командир, обожженный до черноты горным солнцем, растерянно потянулся было к Софье, потом развернулся, почти бегом вошел в коридор ЧК – о нем уже доложили Быкову.

Рутова прислонилась плечом к ограде. Перехватило горло от обиды. Ждала долгие пять дней, итак и эдак представляла встречу, но такое?! Чужой, холодный, будто подменили. Да что же это?

Аврамов остановился у кабинета Быкова, одернул гимнастерку. Тяжело толкалась в висках кровь, не в дверь готовился нырнуть – в самый жестокий разнос за всю жизнь. Ну что, заслужил. Перед этим упустил Хамзата, теперь проваландался, охотничек, два дня сверх отпущенного, и это, когда отдел с ног валился от нехватки людей. Время жесткое, и не за такое попадали под трибунал. Глубоко вздохнув, Аврамов толкнул дверь.

Быков медленно поднял голову, уперся холодным взглядом – маленький, седой, напрочь изжеванный жерновами забот.

Аврамов доложил:

– Начальник оперативного отряда Аврамов с задания прибыл. Задание выполнено, шкуру барса добыли, Шамиль Ушахов готов к внедрению. – Быков молчал, и Аврамов, вздохнув, добавил: – Сверх отпущенного просрочил два дня. Готов нести ответственность по всей строгости закона. – Стоял как в воду опущенный, ждал шторма.

Быков смотрел на Аврамова и думал: «Как же эта штука называется... вот дьявол... неладно с памятью... для подвязки оглобли, крученое-верченое из березы... ах вот! Верченое – завертка! Заверткой эта штука зовется. Попадется среди строевого ельника березка тонюсенькая, в два пальца, тонка, слабиночка, бери в жменю и ломай, только хрустнет – и нет ее. Однако не ломают... берут за вершинку и заворачивают в жгут до того, что расщеплется ствол на волокна. Потом подсушат, и готова заверточка. Сани, телегу стягивать, крепить – на все годна. И если то, что ее породило, – березка в горсти ломалась, то завертка годами служит, по десяти пудов на розвальни грузят – держит заверточка! Зной, стужа ей нипочем, веревки лопнут, истлеют, железо ржа источит, а заверточка все жива, служит! Крепка, многожильна, людям, ее сотворившим, под стать. На таких завертках Русь, надрываясь, сама себя из болота веками тащила.

Вот стоит, ждет нагоняя или еще чего похуже. Крика от меня ждет, весь перевитый, перекрученный жизнью, стреляный, пытаный – а надежнее его нет у меня пока... не в бирюльки баловался, барса для большого дела добывал. Небось ноги мозжат... вот обуглился весь, недосыпал, а все равно – виноватый, поскольку два дня просрочил».

Посмотрел Быков на Аврамова, понял – затянул молчание, стоял его начоперотряда истуканом, ждал самого худшего.

– Ты представить не можешь, Григорий Васильевич, – сказал Быков, – до чего тебя не хватало. Приворожил, что ли? Аж затосковали мы по тебе, как красные девицы. Ну, дело сделал, явился – и ладненько. Отдохнуть я тебе не дам, ты уж извини. – Увидел Быков, как отмякает замороженное лицо Аврамова, полнятся облегчением глаза. Довольно крякнул, предложил: – Садись. И распределимся не мешкая: мой вопрос – твой ответ. Глядишь, до сути и доберемся. Как тебе Шамиль показался?

– Тот же, Евграф Степанович. По разведке помню – тот же, надежный, толковый парень. Видел его под кошкой. Умело держался.

– Это как? Что, барс помял?

– Не успел. Перегрыз переднюю лапу и прыгнул. Я его в прыжке достал, в голову. Шамиль принимать его на себя готовился, толково, надо сказать, это у него вышло.

– Веселая у вас прогулка, а?

– Не скучали, – подтвердил Аврамов.

– А в смысле лицедейства как?

– И здесь хват. Всю дорогу до города Саида представлял. Думаю, даже братья не различат... хотя... как знать. Хорошо бы старшего к нему для проверки подпустить.

– Нда. Старшего, говоришь... Плохие у нас вести со старшим, Григорий Васильевич. Нет больше старшего у Ушаховых. Почитай... – Ногтем придвинул донесение Шестого. Аврамов прочел.

– Хамзат. Он, стервец, больше некому за это время. Эх, Абу... Только глаза на жизнь у мужика раскрылись – и на тебе... Выходит, все срывается у нас. Если Хамзат работал на Митцинского, он ему наверняка все про Абу рассказал. Теперь Митцинский к себе никого из братьев на выстрел не подпустит.

– А может, именно теперь и подпустит? Это смотря как к нему подъезжать, как дело повести. Где Шамиль?

– К Саиду с матерью пошел. После них сразу хотел в Хистир-Юрт. Значит, не зря мы с ним о старшем беспокоились.

Быков как-то странно посмотрел на Аврамова. Вызвал дежурного, сказал:

– Если кто Аврамова спросит – давай его сюда, здесь будет Аврамов. – Продолжил разговор: – Давай порассуждаем, Григорий Васильевич. Предположим, Митцинский враг. Тогда Хамзат ему, конечно, про Ушахова доложил, и наш шейх в курсе дела. Теперь происходит вот что. В аул с охоты явился немой со шкурой барса. Узнал о смерти старшего. По аулу бродит хабар – убил старшего Хамзат. Немой принимает хабар на веру и идет к Митцинскому проситься в мюриды – Митцинский сильная фигура в районе: член ревкома, с одной стороны, и религиозный авторитет – с другой. Обрести покровительство такого человека, по разумению немого, – значит обезопасить себя и повысить шансы всего семейства на месть Хамзату. У Митцинского сложное положение. Отказать немому в покровительстве – значит встать на сторону Хамзата. Этого ему не позволяет надетая личина сторонника Советов. К тому же немой глуп, неприхотлив, одолел в горах барса – заманчивый батрак для службы во дворе: силен, глух, нем. Я бы взял такого на месте шейха. А ты?

Аврамов сунул руки между колен, прищурился:

– А если Хамзат не связан с Митцинский? Если все его контакты лишь с председателем меджлиса муллой Магомедом?

– Мы пока исходим из того, что Митцинский враг, наиболее сильная фигура в Чечне. В этом случае все марионетки вроде Хамзата подчиняются закону наибольшего притяжения и неизбежно выходят на Митцинского – на орбиту более сильного.

Зазвонил телефон. Быков снял трубку, послушал:

– Аврамов у меня. Давайте немого сюда. – Положил трубку. – Ну-с, прибыл немой. Испробуем на зубок, а?

Ввели немого в драном – заплата на заплате – бешмете. Аврамов беспокойно шевельнулся – у Шамиля такого рванья не приходилось видеть. Немой таращился на начальство. Поднял руку, замычал. Пальцы задергались, заплясали, вытанцовывая сложный узор, лицо исказилось в попытке объясниться. Аврамов с Быковым приглядывались. Немой досадливо гаркнул что-то свое, натужное, глаза лезли из орбит – растерянные, злые.

– Что, нет на месте? Ай-яй-яй, – тихо посочувствовал Быков. – А ты у соседей спросил? Может, они знают?

Немой наставил ухо, приоткрыл рот – весь внимание. Быков молчал. Немой дернулся, затоптался на месте, в глазах – стылая собачья тоска.

– Это же... – всполошенно заворочался Аврамов, – это же Саид. Евграф Степанович, может что с Шамилем стряслось? Или с матерью? Где Шамиль? – спросил он у немого, повторил нетерпеливо: – Ша-амиль где? Брат твой где? – втолковывал он вопрос в напряженные, дикие глаза.

Немой тоскливо мычал, мотал головой. Увидел карандаш на столе, схватил, стал чертить каракули на бумаге. Карандаш хрустнул в неловких руках, обломился. Аврамов приподнялся.

– Сядь! – жестко приказал Быков. Глядя немому в глаза, сказал медленно, устало: – Хорошо, Шамиль. Очень хорошо. Теперь меня послушай. Саида с матерью мы переселили в другой район, на Щебелиновку. Домик подходящий им подыскали, оборудовали, все честь по чести. А на старом месте тебя наш человек встретил, про твоих ничего не сказал, потому что задание у него такое – молчать про Ушаховых. – Немой молчал. Лицо – туповатая маска. – А сделали мы это потому... потому мы это сотворили, товарищ Ушахов Шамиль, что старший ваш, Абу, убит, – резанул Быков с маху.

Сползала с лица немого тяжелая, бессмысленная муть, проступала растерянность. И стало вдруг отчетливо видно, как, в сущности, молод еще этот парень перед рухнувшей на него бедой.

– Как убит... когда? – глотал и все никак не мог проглотить тугой ком в горле Шамиль.

– В ту же ночь убит, как явился домой. По слухам – дело рук Хамзата. Вот такая шершавая весть, товарищ Ушахов. Крепись. Сейчас поедешь к домашним по новому адресу, я распоряжусь. О делах позже поговорим.

– Зачем позже... сейчас самое время – о делах, – справился с собой Шамиль, закаменели, едва ворочались скулы, цедя морозные слова. – А к матери с братом я успею. Не такая у меня весть, чтобы к ним спешить. Вы ведь им не сказали?

– Не хватило духу, – сумрачно подтвердил Быков.

– Ну вот. Самое время о делах поговорить. Шкуру я в развалинах спрятал, когда своих дома не оказалось, бешмет новый на старье выменял. Так что нет теперь Шамиля.

Быков потер измученное лицо, сказал:

– Тогда начнем. Будем исходить из того, что Митцинский враг и какова будет линия поведения немого Саида у него во дворе.

Поздно вечером, растолкав дневные дела, охвостьем тянувшиеся за Быковым в ночь, позвонил он председателю ревкома Вадуеву на квартиру:

– Доброго здоровьица, товарищ Вадуев. Быков на проводе.

– Э-э, Быков, – сварливо сказала трубка, – ты что, мое имя не знаешь? Ты мне бюрократию не заводи. Чего хотел говорить?

– Дело у меня, Дени Махмудович, – вздохнул Быков, – может, не вовремя?

– Одному скажу – не вовремя, другому. А потом народ спросит: «А может, не вовремя мы его на высокое кресло сажали?» Давай твое дело.

– Хочу предложить кое-что.

– Молодец! – похвалил Вадуев.

– Я, что ли? – удивился Быков.

– Конечно, ты. Кто предлагает – тот всегда молодец. Кто все время просит – к тому присмотреться еще надо.

Быков подождал, вздохнул:

– Слышал я, горняцкая группа Коминтерна со Старых промыслов на смычку в Кень-Юрт собирается?

– Туда. А какая твоя забота?

– Не ездили бы в Кень-Юрт со смычкой, Дени Махмудович, – попросил Быков.

– Это почему?

– Думаю, политически неверно ехать в Кень-Юрт, – безжалостно воткнул в трубку Быков. Прислушался.

– Ты таким словом не бросайся! – наконец рявкнула трубка. – Ты фактически до меня это дело донеси!

– Донесу, – согласился Быков, – а как же. Для того и звоню. Что мы имеем в Кень-Юрте? Сравнительно спокойный район с крепким предсельсовета. Ехать рабочей делегации туда на смычку – значит, идти по проторенной дороге, прежняя смычка тоже ведь у них была. Второй раз туда соваться – значит, бежать от трудностей, запустить районы, которые действительно нуждаются в смычке. А этого нам никто не позволял. И Ростов за это по головке не погладит, – добивал Быков. Опять прислушался – не перестарался ли?

– Ты меня к стенке не припирай! – взвился Валуев. – Что предлагаешь?

– Предлагаю для смычки Хистир-Юрт. Самый сложный район – раз. Шайка Хамзата, что мы в поезде брали, оттуда. Теперь волнуются в селе, что ЧК против них зло затаила, – два. Член ревкома Митцинский там нашу линию проводит, это – три. Трех зайцев бьем, Дени Махмудович.

– Хитрый ты, Быков, – задумчиво заметил Вадуев, – хорошо придумал. Много масла в голове имеешь. Политически – в самую десятку стрельнем, а?

– Само собой, – согласился Быков.

– Советская власть от трудного дела не бегала, – подытожил председатель, – она его догоняла!

Быков набрал в грудь воздуха, спросил:

– Мяч найдешь?

– Какой мяч? – удивился Вадуев.

– Я к смычке своих чекистов подключу. В ней одного не хватает – спортсменов. Мои футбол знаешь как гоняют? Будь здоров. Ты представь, Дени Махмудович: грозная чека раздевается на футбольном поле для мирной игры, и нет у нее, оказывается, ни рогов, ни копыт. Так и быть, пожертвую на смычку день, хоть забот у нас невпроворот. Только вот мяч у моих поизносился. Мяч для такого дела найдешь? А потом возьмем да в центральную прессу ахнем, как все у нас состоялось: у Вадуева в области новаторски относятся к важнейшей политической кампании! – приберег козырь напоследок Быков.

– Будет мяч! – сурово сказал Вадуев. – Чечню переверну, найду мяч. Надо – сделаем! Молодец, Быков!

Быков осторожно перебил:

– Непонятно что-то, Дени Махмудович, мне-то за что комплименты? Идея насчет смычки твоя. Я только направление подсказал. Ты свои заслуги на меня не вешай, убедительно прошу. Так и у Митцинского завтра скажу – идея насчет смычки твоя. Ну, приятных тебе сновидений.

Посидел, отдуваясь, как после бега, позвонил Аврамову:

– Григорий Васильевич, не лег еще? Ну и ладненько. Чаем угостишь? Иду.

На квартире у Аврамова оглядел Быков голые стены, колченогий табурет (подарок Шамиля), сказал сурово:

– Не уважаешь ты себя, Аврамов. Не тянет, поди, в такую конуру после работы?

– Не тянет, – кротко согласился Аврамов, споро накрывая на стол.

Быков остро, исподлобья глянул – как уколол:

– Долго Рутовой голову морочить будешь? Ох-хот-ничек. Извел девку ухмылкой своей бесовской. Доухмыляешься, утянут из-под носа. А что, верно говорю, ребята у тебя есть, ох, пронзительные. Женился бы ты на ней, Григорий Васильевич, а?

Аврамов изумился, глянул на начальство: больно жалобно выпек Быков просьбу свою, будто о несбыточном умолял.

– Тебе на пользу и мне в удовольствие – давно на свадьбах не гулял, – упорно гнул свое Быков. – Она ведь такая ягодка, сердце за вас радуется. Ты на меня не зыркай, Аврамов. Достанется какому-нибудь обалдую, тогда вспомнишь старика. А вы с ней ладная пара, и детки у вас ладные пойдут на радость государству. Ну так как?

– Боюсь, – признался Аврамов, – так хоть какая-то надежда впереди, а откажет, тогда что?

– Ты это в голову не бери, – категорически сказал Быков, – мне виднее со стороны. Ждет она тебя. Ясно?

– Ясно, – вздохнул Аврамов.

– И вот моя настоятельная просьба: ты это дело форсируй.

– Митцинского форсируй, Соню тоже форсируй. Надорвусь, с кем работать станете? – резонно возразил Аврамов.

Быков потягивал чай с блюдца, жмурился, хитровато посматривал на старшего опера: разлюбезный у них плелся разговор, давно так в охотку не говорилось. Наконец отставил чашку, вытер пот со лба, поманил Аврамова пальцем:

– Ну-ка, глянь сюда. – Достал из кармана план Хистир-Юрта, расстелил на столе.

Аврамов нагнулся к самодельной карте:

– Хистир-Юрт?

– Он. Завтра гостить там будем. Всем отрядом явимся. Смычка.

– А спугнем? – взволновался Аврамов.

– А мы в качестве футбольной команды. Мы горнякам как спортсмены приданы. Твои орлы мячом играть не разучились?

– Ну, если мячом... – успокоился Аврамов.

– Значит, вот какая ситуация. Подходим всей колонной деликатно, тихо. Вот здесь площадь. Дом Митцинского сразу за поворотом, до него минута ходьбы. Тут громыхнет оркестр, начнется смычка, а я через минуту буду уже у дома. Если ему есть что скрывать, он меня не пустит. Тогда все ясно, именем Советской власти потребуем открыть. В случае перестрелки – дом на отшибе, позади ограды овраг, в общем, сделаем обычную работу по изъятию господ икс и игрек. На всякий случай, для подстраховки, в смычку человек пять в цивильном вольются. Думаю, что выцедим мы из дома шейха крупную рыбку. Ты не пробовал рассуждать: куда Федякин подевался? Парнишку похоронил и растворился. Все ведь прочесали под гребенку.

– У шейха? – спросил Аврамов. – А что, вполне... Так. А Хамзат?

– Вот-вот.

– Ну, если Федякин с Хамзатом у него...

– Исходя из донесений Шестого, там кое-кто и покрупнее может затаиться. Например, грузинские паритетчики. Да и закордонных эмиссаров этот дом привлечь может.

– А если тишь да благодать? – осадил Аврамов.

– А отчего член ревкома Быков не может прийти в гости к члену ревкома Митцинскому? Я – в группе смычки, вы – футболисты, лихие хавбеки. Раздавим мы с Османом Алиевичем в таком благодатном случае по рюмашке настойки. Как думаешь: у шейха в подвале настойка сыщется?

– Должна, – успокоил Аврамов.

Домой Быков не пошел, а, позвонив часов в одиннадцать жене, улегся у Аврамова на бурке, брошенной на пол. Сладко потянулся, сказал:

– Я, Григорий Васильевич, между прочим, храповитый мужичок, глотка моя крепка, и резонанс от меня изрядный. Ты, если невтерпеж станет, руку протяни и козу мне сделай в бок – двумя пальцами. Супруга на вооружение взяла – а-а-атлично помогает!

Аврамов присмотрелся к Быкову, сказал:

– Во-первых, можем мы повязать у Митцинского и паритетчиков и Федякина, а результат от этого иметь будем с гулькин нос.

– Это еще почему?

– А он скажет: мне для меджлиса нужно было видимость создавать, двойную игру ведь тяну. А во-вторых, на бурке я лягу, а вы – на кровати.

– Ну тебя к лешему, Аврамов, – засопел Быков, – с тобой разве заснешь? А спать я все-таки буду там, где глянулось. И гнать меня с бурки права не имеешь. Она дымом, костром пахнет и козлом к тому же, самые разлюбезные запахи для кабинетной крысы вроде меня.

Потом они еще долго говорили. Заснуть им так и не удалось: за окном пронзительно, победно загорланили петухи, возвещая о приходе нового дня.

ЧАСТЬ II

1

Быков зябко передернул плечами, выпутываясь из паутинной липкости одолевавших забот. Ехали щупать Митцинского. Вдобавок куда-то пропал, бесследно исчез Шамиль, готовый уже к внедрению. Было отчего задуматься.

Белесый туман холодным пластырем лип к спине. В такт шагам жеребца поскрипывало седло. Разномастным табором тянулась, горланила впереди колонна. Глухо громыхали подводы, изредка выплескивалось над дорогой конское ржание. Туман, раздерганной ватой облепивший придорожные кусты, стал медленно таять, розоветь: где-то за холмами всходило солнце. Мерно покачивалась конская шея перед Быковым, вороной начес гривы усыпали бисеринки влаги. Неразличимая в тумане, всполошенно затрещала сорока, отзываясь на невиданное доселе вторжение в холмистое предгорье.

Обоз из восьми подвод и всадников медленно втекал в него. За туманом угадывалась уже окраина аула: приглушенный собачий перебрех, запахи кизяка и утренних дымов сочились навстречу всадникам из белесо-розовой свежести.

Собрал поутру и повел колонну инженер Петр Каюмов, рыжий самостоятельный молодой человек с синющими глазами. Дело свое он знал отменно. Несмотря на некоторую восторженную суетливость, погрузку на подводы организовал толково, и обоз, щедро груженный железными дарами, ровно в семь тронулся из города.

Погромыхивали в телегах груды серпов, мотыг, кос, наконечников для плугов и множество прочей, драгоценной для крестьянина всячины, изготовленной горожанами в неурочное, послерабочее время.

Быков присоединился к обозу со своей братией уже на окраине города. Каюмов, предупрежденный об этом Вадуевым, с любопытством поднял на Быкова васильковое соцветие глаз, крепко пожал ему руку, сказал, нажимая на «р»:

– Очень р-рад, товарищ Быков. Мы в курсе дела. Считаю вашу физкультурную задачу политически и морально верной и просто позарез необходимой для смычки с селом.

«Ах ты, поросенок! – растроганно подумал Быков. – Экий ты, братец, симпатяга».

Стал ловить он себя в последнее время на неожиданных и вроде бы не к месту возникающих сполохах сентиментальности при встречах с хорошими людьми. Душа, захлебываясь порой в душном напряжении допросов и показаний, жадно тянулась к чистому и, повстречав таковое, размягченно таяла, взахлеб напитывалась хорошим впрок, про запас. Петя Каюмов, молодой инженер, был человеком чистым, об этом свидетельствовало многое. Не существовало для него на этом свете полутонов, мир делил он на революционно-красное и ядовито-белое.

Крепко любил молодой инженер, кроме своей жены и работы, звонкую медь оркестра. И поэтому одной из главных его забот в данный момент была опека заводских трубачей-оркестрантов. Изредка приглушенно и нетерпеливо взревывал в сизо-розовом тумане тромбон, коротко, вкрадчиво мяукала труба, пробуждая в каюмовской душе гордость простым фактом своего существования. Но поскольку была влита ему в ухо Быковым непонятная, но весомая просьба: не шуметь до площади аула, вздыхал Каюмов от нетерпеливости своих любимцев и спешил к ним в голову колонны, чтобы высказать очередную нежнейшую укоризну: «Ну просил же я вас, братцы, потерпите маненько, грянем во всю мочь на площади». Просил, перемалывая в себе нетерпеливое желание грянуть именно сейчас, окропить ликующими брызгами меди смутно-сизую невинность полей.

Просвечивал уже сквозь туман неяркий кругляш солнца, быстро таяла серая пелена, уползая в неглубокие лощины под напором победного света, оставляя на придорожных кустах россыпи росы.

Тягуче тянулись думы Быкова. Не сорвалось бы. Кажется, все продумано. Перепробовали с Аврамовым все мыслимые варианты. Действовать решили так: колонна втягивается без шума в аул, движется к площади – быстро движется, всего в колонне восемь подвод и двенадцать всадников. На площади – остановка. И пока Петя Каюмов лепит из колонны живое кольцо и готовит речь, пока раздувают груди трубачи, Быков шагает к дому Митцинского. На плане, присланном Шестым, от площади до дома около минуты ходьбы, пока то да се – успеет Быков. Трое, ведомые Аврамовым, обходят дом с тыла. Быков стучит в ворота. Все! Отсюда дело покатится, как снежный ком с горы, обрастая подробностями. Их не предусмотреть. Откроют ворота сразу? Выждут, оттягивая время? Сколько станут тянуть? Если Митцинскому есть кого скрывать от Быкова – будут тянуть до последнего, может быть, попытаются выпустить жильцов через потайную калитку в заборе. От Аврамова уйти не просто, если успеют занять позицию позади дома. Что значит «если»? Должны успеть! Надо успеть! А вдруг не станет Митцинский метаться? Обнаружив, что дом окружен и сторожат потайную калитку, все поймет... Тогда – ружейный лай, жахнет пулемет, дырявя доски забора, либо поверх ограды с чердака веером – свинцовый дождь.

А если не так все произойдет? Если ворота, размножив стук, дрогнут и сразу распахнутся, а навстречу – Митцинский, сияя радушием? Скажет: входи, дорогой гость Быков. («Успел я подготовиться к визиту».) И пошлепает Быков дурак дураком, роняя готовые фразки. Комедию придется ломать изысканно и осторожно: глаза у шейха – буравчики, ум остер.

Красный шар, утвердившись в небе, разгонял остатки тумана над обозом. Дорога, обогнув зеленый холм, стала неприметно подниматься. Она была до краев заполнена белесой, плотной пылью, вспрыснута ночной моросью, и оттого пыль эта тяжело и пухло всплескивалась под копытами коней и тут же бессильно опадала. Пронзительно чист и свеж был купол неба.

За поворотом, четко врезанные в небесную синь, открылись сакли аула.

И тут впереди громыхнул оркестр.

Раздирая в клочья тишину, шалым зверем ревел тромбон, надсадно крякала труба, бухал барабан. В медном сиянии труб маячило восторженное лицо Пети Каюмова. Он взмахивал руками, он взлетал над полем, освободившись от долгой, выматывающей тишины. Когда показались сакли аула, не утерпел Каюмов – начал смычку как положено: фанфарами. Въезжать в село без фанфар – кощунство. Так он мыслил и страдал при виде первых домов и, вконец измаявшись и осерчав, спросил себя: кто есть начальник колонны: он или Быков?! И что за неуместный его бзик насчет тишины? И поскольку все вопросы были чисто риторические, то, созрев и решившись, взмахнул Каюмов руками и выпустил наружу томившийся в медных глотках торжественный рев.

Проскакал мимо Быкова бешеным наметом Аврамов, кривя посеревшее лицо. Конь пластался над дорогой, скособочив шею. Дошло до Быкова: быть беде. Приподнялся в седле, крикнул Аврамову:

– Аврамов, назад!

Аврамов вздыбил жеребца, развернулся лицом к начальству. Жеребец, переступая копытами, бешено косил налитым кровью глазом. Аврамов подъехал, сгорбившись, катая желваки по скулам. Подъехала Рутова, встревоженно оглядывая командиров. Аврамов осадил коня, сказал вполголоса, сквозь зубы:

– Испортил дело, сопляк!

Каюмов дирижировал, виновато косился в хвост колонны. Около Быкова приплясывали кони, начальник жег взглядом издалека. Заползал в инженера холодок тревоги: ну что, что он такого сделал?

– А ты плетью его, Григорий Васильевич, – тихо посоветовал Быков, – или, может, шлепнем тут же за ослушание? – Закончил жестко: – Орать не вздумай, не порти праздник. А теперь – рысью марш! Всей колонне рысью! Передай Каюмову.

Быков хлестнул коня. Одна мысль сверлила голову: операция таяла как утренний туман, вспугнутая оркестром. Надвинув фуражку на глаза, трясся в седле, исподлобья оглядывая аул. На краю аула тяжелым кубом громоздился дом Митцинского, полыхало в лучах солнца кровельное железо. В темном провале чердачного окна что-то блеснуло. Быков всмотрелся, понял – бинокль. Убедился окончательно – сорвалась операция. Ах, Петя-инженер, что ж ты натворил!

...Митцинский приладил бинокль. Качаясь, прыгнула к глазам блесткая желтизна оркестровых труб. Вздувались и опадали щеки тромбониста. Рыжий, простоволосый русский, стоя на подводе, размахивал руками, рубил такт за тактом. Поднимался над аулом всполошенный собачий лай. Подтягивая штаны, мчалась навстречу колонне ребячья ватага. На улицу высыпали все, кто мог ходить. И Каюмов, простреленный навылет торжеством момента, в восторге предстоящего забыл про Быкова. Красиво, по-большевистски начиналась смычка рабочих-горняков с трудовым крестьянством, а все остальное не имело перед этим фактом никакого значения.

Митцинский перевел бинокль с головы колонны в хвост. Прямо в глаза ему глянул Быков, пронзительно, недобро уставился маленький седой человечек, перетянутый ремнями. Рядом с ним качалась в седле Рутова. За ними вздымалась и опадала в такт конскому скоку вереница выгоревших гимнастерок. ЧК вступала на рысях в село.

Митцинский уронил бинокль, задохнулся. Тяжелый цейс ощутимо дернул ремешок на шее, ударил по груди. Митцинский, пригибаясь под стропилами, метнулся к открытому лазу в коридор, нырнул вниз, грохоча по ступенькам.

Во времянку с закордонными спецами вломился без стука – дверь грохнула о стену. Вгляделся в полумрак. С подушек поднялись три всклокоченных головы, в глазах – мутная одурь ночной попойки. Ощущая, как текут мимо драгоценные секунды, Митцинский сказал:

– Сейчас здесь будет ЧК. Поторопитесь, господа, еще можно уцелеть.

Переводчик, с ужасом глядя на Митцинского, выпалил в военспецов страшный смысл сказанного. Выбегая, Митцинский увидел краем глаза, как полыхнул в полутьме белый вихрь простыней. Подбегая к времянке Федякина, он ужаснулся: сколь ненадежна, хрупка оказалась цепь случайностей, спасшая от провала. Его пробудил пронзительный вопль котов, сцепившихся на чердаке. Кошачий концерт растормошил сознание: на потолке катались в драке два бездомных кота. Пошатываясь со сна, полез на чердак – разогнать. Там услышал оркестр. Выглянул в чердачное окно, увидел какую-то колонну на окраине аула, но было далеко, не разглядеть. Пока спускался за биноклем, пока рассмотрел отряд Быкова, обоз вкатился на окраину села. Федякин уже сидел на кровати, ловя непривычные здесь звуки труб. Криво усмехнулся, спросил бледного Митцинского.

– Трубы страшного суда? Никак по мою душу?

– По вашу, Дмитрий Якубович, – жестко подтвердил Митцинский, – только это похуже страшного суда, ЧК на окраине аула. Живо через калитку уведите штабистов.

Спустя минуту он стоял в проеме калитки. Ведомая Федякиным цепочка голоногих штабистов, мелькая в ветвях, спускалась на дно балки, на другой стороне которой стеной стоял лес. Француз, белея тощим задом, цепляясь за кусты, подпрыгивал на одной ноге – не мог попасть в штанину. Митцинский коротко хохотнул, зашелся в истерическом смешке: колотил нервный озноб.

Позади шумно сопнул Ахмедхан. Мюрид был одет, пристегивал кинжал. В руках держал карабин. Когда все успел? Пропуская Ахмедхана в калитку, Митцинский сказал:

– Гони этих без передышки. Окружат – перестреляй. Мертвые они нам полезней. – Провожал всех взглядом, пока последний из беглецов не скрылся в лесу. Только тогда обернулся. На крыльце стояли Ташу и Фариза, прислушиваясь к грохоту оркестра.

Митцинский пошел наискось по двору, через силу волоча ватные ноги. Проходя мимо времянок, вспомнил: надо запереть. Быков наверняка пожалует, не может начальник ЧК обойти двор члена ревкома Митцинского. А раз навестит, то не упустит возможности обшарить глазами каждую щель. Постоял, мучительно вспоминая – где же замки? Так и не вспомнив, зашел внутрь, в спешке сгреб разбросанную одежду, простыни, стал заталкивать все в шкаф. Простыня углом зацепилась за сетку кровати. Митцинский дернул – не отцепил. Ощерясь, рванул изо всех сил, оставив на крючке клок полотна. Банки с притираниями, духи, какие-то коробчонки смахнул со стола и подоконника в железный таз, собираясь сунуть под кровать.

Сильно стукнули в ворота. Еще раз – громко, настойчиво. Зычный голос Быкова позвал:

– Осман Алиевич, что ж от гостей запором отгораживаешься? Иль не вовремя?

Митцинский метнулся с тазом к порогу, наткнулся на косяк, опомнился, прикрыл таз полотенцем, сунул его под тахту. Оглядел комнату, распахнул халат, шаркая чувяками, побрел к калитке в воротах. Правую руку сунул в карман, нащупал маленькую рубчатую рукоятку бельгийского браунинга.

Быков шагнул в калитку через высокий порог.

– Ну здоров же ты спать, Митцинский, эдак весь праздник проспишь!

Митцинский, прикрывая зевок левой рукой, виновато улыбнулся:

– Зачитался на ночь глядя. Входи.

– Войду, – согласился Быков. – У нас говорят: незваный гость хуже татарина.

– Это у вас. У нас по-другому говорят. Идем в дом, завтракать будем.

– Что ж не спрашиваешь, зачем пожаловал?

– Одичал ты, Быков, – сонно сказал Митцинский, – что ж мне гостя на пороге вопросами пытать. Нужно будет – сам скажешь. За столом.

– Тебе что, Вадуев ничего не сообщил? – удивился Быков.

– А что он должен сообщать? Долго мы тут будем стоять?

– Ты действительно ничего не знаешь?

Митцинский нетерпеливо пожал плечами.

– Ну-у, деятель! – развел Быков руками. – Это ни в какие ворота не лезет. Тридцать человек прибыли из города смычку творить, а член ревкома еще в халате зевает. Ты хоть слышишь, что на площади делается?

На площади гремел оркестр, гомонила возбужденная толпа.

Митцинский неожиданно коротко хохотнул, засмеялся:

– Так это... вот оно что! Тьфу! Надо же такой чертовщине привидеться! Сплю. Вижу собственный двор. Откуда ни возьмись – коты: рыжий и тигровой масти, две бестии, ростом с волкодава. Сцепились они. Я стою за своей дверью, чую – мороз по коже, ибо схватились нешуточно, насмерть. Рыжий изловчился, пасть раскрыл – и хр-рясь! – откусил тигровому голову. Облизнулся, запрокинул усатую башку и заревел, заметь – не по-кошачьи, а натуральным тромбоном, медной глоткой, издал эдакий торжественный клич по поводу собственной виктории. Потом прыгнул ко мне на крыльцо, изящным манером ковырнул ногтем в зубах, сплюнул. Слышу: эта усатая морда вопрошает: «Осман Алиевич, что ж от гостей запором отгораживаешься? Иль не вовремя?! А сам дверь настырненько эдак когтищами подергивает, лапой постукивает. А крючок у меня маленький, в дужке болтается. Вижу, вот-вот эта усатая бестия до меня доберется. Проснулся с перепугу, сердце у самого горла трепыхается. Слышу: над головой на чердаке кошачья свара, в самом деле коты дерутся, оркестр на улице ревет и ты в ворота громыхаешь.