Текст книги "Час двуликого"

Автор книги: Евгений Чебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

42

Шамиль настигал Ахмедхана. Маячил уже впереди черный лоснящийся круп его коня, притомился жеребец под грузной тушей хозяина – видно было по тяжелому скоку. Ахмедхан бил жеребца плетью. Конь прижимал уши, тяжело всхрапывал. Где-то у самых пяток всадника екала селезенка жеребца, по конской шее расползались пятна пота. Карабин Ахмедхана остался лежать на крыльце, наган пуст – гвоздил пулями верткого Федякина к земле, увлекся.

Ахмедхан оглянулся. Позади в полусотне шагов пластался над землей рыжий жеребец – запасной имама, резвая, злющая скотина.

Шамиль почти лежал на шее коня, сверлил глазами чугунную спину Ахмедхана. Оружие – всего-то одна граната. Пока не добросить, надо бы поближе, чтобы наверняка. Оттого и терпел, не бросал, мял холодный рубчатый кругляш побелевшими пальцами.

Впереди показался висячий мост через ущелье. Внизу пенилась река. Ахмедхан прыгнул с коня, скакнул на шаткую плеть моста. Черный жеребец его, шатнувшись, затормозил, уперся копытами в край обрыва, застыл, тяжело поводя запавшими боками.

Ахмедхан, пропуская в ладонях веревочные перила, прыжками перескакивал с доски на доску. Гибкие качели над пропастью дергались, прогибались от толчков.

Шамиль соскочил с седла, застонал, хрястнул кулаком по колену – уходил мюрид! Мост раскачивался, ходил ходуном, по такому зыбкому – не догнать, гранатой не попасть.

Шамиль разжал пальцы, зло посмотрел на бесполезную железину. Втянул воздух сквозь сжатые зубы, выругался: «Ишак! Раззява! Граната теперь – самое разлюбезное дело!»

Сноровисто сунул рубчатый шарик в щель между досками у самого основания моста. Выдернул чеку, махнул в два прыжка подальше, упал, прочесал животом землю. Затих, вжимая голову в плечи. Сзади рвануло. Шамиль оглянулся, сел. Длинной плетью падал на дно ущелья перерубленный взрывом мост. Тряпичной куклой кувыркалась в воздухе человечья фигура. Тяжело плеснуло внизу.

Шамиль на четвереньках подполз к краю обрыва. Ныряла в бешеном потоке голова Ахмедхана. Впереди немолчным ревом гремел водопад.

Шамиль сел на край обрыва, свесил ноги, ссутулился. Долго сидел, не шевелясь, без мыслей, без желаний. Тяжкая усталость гнула плечи к земле.

43

Далеко за полночь постучалась в темное стекло сакли в одном из плоскостных аулов закутанная в башлык фигура.

Когда впустили ночного гостя, зажгли лампу, задернули занавески на окнах – вошедший откинул башлык.

– Имам! – оторопел хозяин сакли.

– Есть чем писать? – свистящим клекотом выдохнул Митцинский, струнно натянутый, сжигаемый едучей ненавистью к фортуне и людям, отвернувшимся от него. Отодвинув локтем неубранные остатки ужина, придавил скрипнувший табурет.

Хозяин, ступая боком, попятился в тень. Где-то в углу слабо звякнула чашка в шкафу, зашелестела бумага. Митцинский отрешенно, невидяще уставился в черное окно. Его гнали, травили облавами третий день. В горы пробиться не сумел. За двое суток удалось прикорнуть несколько часов в лесном стогу сена – забылся в тяжелом, непрочном сне, поминутно вздрагивая, просыпаясь. В сарае на окраине какого-то аула присмотрел рваный, брошенный бешмет с башлыком, закутал им лицо. Поднял в лесу суковатую палку, стал приволакивать ноги. Хромал теперь к границе Чечни, пробираясь в Ингушетию бездомным больным стариком. Оброс, постарел, стариком и смотрелся.

Первый раз поел спустя сутки после побега – собрал под орешником на опушке горсть орехов.

На третью ночь изнемог в неизвестности, решился постучать в окно одинокой сакли.

Осторожно стукнул в стекло раз, другой, застыл, готовый отпрянуть и раствориться в ночи.

В сакле затеплилась лампа, мужской заспанный голос спросил:

– Кто?

Митцинский передохнул, приблизил губы к стеклу, попросил:

– Открой... я нахчо.

...Хозяин принес бумагу: кооперативы Советов заворачивали в такую мыло.

Взяв поданную ручку, Митцинский разгладил лоскут серой оберточной бумаги. Остро осознал несоответствие великих фраз, которые собрался выпустить в мир на этой бумаге, и мятого, изжеванного лоскута. Не раздумывая, написал первые, давно сложившиеся слова:

«Во имя Аллаха от имени имама, который поверг себя к стопам четырех имамов и отошел от лицемерия и интриг.

НОТА

Советской власти на Кавказе

Я тяготею над вами со всеми силами, которые находятся в моем распоряжении. По праву сильного предлагаю:

1. Вы должны покинуть все города Кавказа и Астрахань, то есть те, которые принадлежали с морями нашим предкам и были взяты вами насильственно.

2. Вы должны оставить все, чем обладаете на суше И на море. Вы ничего не можете взять, кроме одежды и продуктов, необходимых для отхода за Дон.

Народ Кавказа избрал меня имамом.

Я не имею права отречься от имамства в любом случае, за исключением следующих:

а) когда я лишусь ума;

б) когда ослепну;

в) когда отрекусь от мусульманской веры.

В настоящее время Аллах оградил меня от этих несчастий. Кавказ есть действительно мое государство, и я продолжаю требования.

3. Вы должны отдать наследникам и родственникам убитых вами во время нашей борьбы за самостоятельность стоимость крови убитых.

4. Вы должны освободить Туркестан с тем расчетом, чтобы отодвинуть вас от Индостана.

5. Вы должны убрать ваши грязные руки от Крыма, Каспийского и Черного морей с тем, чтобы лишить вас морской захватнической силы.

6. Вы должны вернуть правительству Турции то, что взяли от нее в русско-турецкой войне.

7. Вы должны расплатиться с азиатскими, французскими, английскими долгами, которые числятся за русским правительством. Это необходимо для того, чтобы к Кавказу не было никаких претензий.

8. Вы должны освободить христианскую религию и оставить ее в руках высшего духовенства: попов, архиереев и т. д.

9. Вы должны возвратить церковные имущества и земли.

Огонь войны, который мы разожжем в случае вашего отказа, не будет походить на прежние войны. Они проиграны нами из-за предательства старорежимного мусульманского офицерства и племянника Шамиля.

Изменники общались, подобно проституткам, с Врангелем и Деникиным. Но теперь мы едины как никогда, и у нас хватит своих сил справиться с вами, не прибегая к помощи неверных. Мы выжжем священным огнем Газавата язвы предательства с нашего тела.

Я говорю вам: вы свиньи, Вы не знаете, кто ваш отец, кто мать, кто жена, кто муж, спариваетесь друг с другом, занимаясь кровосмешением.

Вы не хотите знать, что такое собственность, приобретенная предками.

Я буду воевать за честь мусульманских законов, завещанных нам Адатом и Шариатом, и мне поможет весь мусульманский Халифат.

Я буду воевать за то, чтобы большевистские мухи больше не надругались над кавказскими пчелами и не грабили у них мед. И как бы вы ни называли это – продналог или по-другому, я, имам всего Кавказа, объявляю это безбожным грабежом.

Вы безбожники. Вы игнорируете существующие в мире народы, имеющие послания от Бога: Коран, Теврат, Зубраб...»

. . . . . . . . .

Он еще верил, что пишет от имени всех народов Кавказа, верил, что силы, о которых упомянул, скоро стянутся к нему, затерянному в ночи: Он пока не видел подернутых страхом и неприязнью глаз хозяина-чеченца, его жены и детей, безмолвно сгрудившихся в углу. Он пока не услышал ответа на свой вопрос, который задаст хозяину, закончив ноту:

– Как идет восстание?

И хозяин, успевший за одно мгновение перед ответом прожить заново всю свою просоленную потом, истерзанную голодом и вечными заботами о потомстве жизнь, ответил правду, не сумев скрыть зазвеневшего в голосе торжества:

– Плохо идет, имам. Нет восстания.

Ни газават, ни восстание не нужны были хозяину сакли, как и многим тысячам простых горцев той поздней осени 1922 года. Этот год возгорелся в их сознании, принес желанную истину: жизнь круто пошла в гору. Осела обильным зерном в сапетках бедноты на диво урожайная осень. Впервые за долгую темную цепь веков после сдачи всех налогов зерна осталось у каждого столько, что неукротимым половодьем взбурлили базары по всей Чечне и Ингушетии. Хлеба с лихвой хватало до следующего урожая после распродажи излишков.

В горах победно ревели первые тракторы, прокладывая дороги, наводя мосты через ущелья. Лавки коопторга втаскивались буйволами и лошадьми в самые отдаленные аулы, за крыши которых цеплялись тучи. Керосин, соль и спички, добротную обувь, цветастую радугу ситца слала Советская власть горцам, строила больницы и школы за счет отчисления в бюджет области средств с каждого добытого пуда нефти.

Уже билась мысль Шахаба Сугаипова над составлением первого чеченского учебника.

Еще малочисленна и неопытна была чеченская парторганизация, состоявшая из 45 членов и 112 кандидатов. Но нарастающим потоком уже шел в нее бедняк чеченец, всем своим горьким опытом осознавший, что такое хорошо и что такое плохо.

В ауле Урус-Мартан при многотысячных посланцах чеченского народа была провозглашена автономия Чечни.

Нет, не нужно было восстание народу Чечни, некогда отказавшему в поддержке имаму Шамилю, как только стало ясно, что он готов принести ее в жертву своим националистическим, феодальным интересам. Никому не нужным и глубоко чуждым для народа оказалось это восстание и сейчас, разжигаемое новоявленным имамом, недалеко ушедшим в своих амбициях от предшественников.

«...Я и мой народ при поддержке Халифата пойдем войной на вас, если не выполните все наши требования. Мы объявим Газават всем, кто признает Советы, растоптавшие мусульманскую честь, бога и собственность.

Имам».

Так он закончил свою ноту. После этого он задал хозяину вопрос о восстании и получил ответ. Долго сидел покачиваясь, прикрыв глаза. Потом сказал:

– Пойдешь в Хистир-Юрт. Найдешь там трех человек.

Он сказал, как найти этих людей, велел прислать сюда.

44

В эту же ночь, в тот самый момент, когда перо Митцинского, брызгаясь и протыкая серую бумагу, писало ноту, трое тифлисских чекистов и один грозненский проводили за турецкую границу Спиридона Драча с пакетом Гваридзе, проводили, так и не разгаданные им. Они висели у него за спиной весь долгий путь, сменяя друг друга, подгоняя своим присутствием, которое тот все время фиксировал обострившимся чутьем. И поэтому гнал вахмистр к границе из последних сил, моля русского бога вперемешку с аллахом, чтобы эта изматывающая гонка скорее закончилась.

Немолчно, печально звенели в холодной черноте ночи редкие сверчки. Сверкали крупные звезды над головой. Российская зима доставала своим дыханием Закавказье, и Драч, изнемогая от ощутимой погони за спиной, все же успел остро и запоздало ужаснуться, что свежий, до озноба родной запах российских снегов, от которого он убегал, обессиленно истончится уже совсем скоро, встретив преградой плотную парную теплынь Босфора и Средиземноморья, напитанную ароматом, чужеродных магнолий и олив.

Затихли торопливые, шелестящие шаги Драча у самой границы, и четверо измученных беспрерывной гонкой людей позволили себе растянуться наконец на сухой, готовой к принятию снега земле. Безмолвная, чужая затаилась впереди Турция.

Граница молчала. Чекистов тревожило одно: все шло без осложнений. Ни две бессонные ночи, ни постоянная, изнуряющая необходимость вести гонца скрытно, ни стертые в кровь ноги не шли в счет – это было в порядке вещей, это была обычная работа.

Но вот теперь навалились сомнения: неужели конец? Они сделали все, что полагалось по заданию: отогнали связника от проторенного «окна» на границе, через которое просачивались гонцы из Турции и которое было наконец выявлено. Они гнали вахмистра, не давая ему передышки, наступая на пятки, и вывели к участку турецкой границы, который опекался турками наиболее плотно.

Пограничный заслон грузин был заранее предупрежден – затаился, пропустил связника.

Драч оглянулся в последний раз, торопливо и жадно вдыхая прохладу родины. Россия и Грузия остались за спиной. Сознание этого принесло ему острую боль, усиленную напряжением трех дней. Ее не облегчила даже мысль, что погоня наконец-то осталась позади. То, что он вышел к границе в незнакомом месте, не тревожило Драча: имена Омара Митцинского и Реуф-бея откроют ему замок любой турецкой каталажки.

И вот теперь все позади, он вышел к границе живой, с пакетом для грузинской колонии. Гонец вспомнил глуховатый, с акцентом голос грузина, который дал ему пакет: «Сохранить в тайне то, что я скажу, – в ваших интересах: в пакете ваша судьба. Сумеете донести его до грузинской колонии – вас обеспечат на всю жизнь, я пишу им об этом. Попадет пакет в руки туркам – вам конец».

Деньгами на дорогу грузин снабдил щедро, слишком щедро. Это сулило исполнение обещания и за кордоном.

...Все еще таясь, пригибаясь, Драч шагал по турецкой земле. Он ежеминутно ждал окрика, слепящего луча в лицо. Но все было тихо. Тогда он выпрямился и пошел открыто – он был в Турции.

Бесплотными тенями по бокам возникли двое, и на вахмистра обрушилась тяжелая чернота ночи.

Он очнулся от узкого луча фонарика, бьющего в глаза. Зажмурился, вспомнил все, попытался объясниться. Ему не ответили, крепко прижали к земле, продолжая методично обыскивать. Он понял, что может случиться непоправимое, о чем предупреждал грузин. Вахмистр не мог знать, что скрытыми каналами, через подставных лиц турецким пограничникам было сообщено, что границу перейдет резидент красных.

...Когда цепкие руки обыскивающего наткнулись на зашитый в подкладку пакет, Драч рванулся, стряхнул с себя двоих и, петляя зигзагами, побежал в темноту.

Его поймали в перекрестье двух лучей. Сухо треснули несколько выстрелов. Когда к вахмистру подбежали пограничники, он лежал на боку, сучил перебитой ногой и заталкивал в рот половину разорванного пакета.

Борясь с угасающим сознанием (вторая пуля пробила грудь), он все тянулся к письму Гваридзе, к липким от слюны и крови клочкам тезисов «Ислам и Россия», которые соединял и разглаживал на колене турецкий офицер.

45

Сотня вымоталась. Регулярные части Красной Армии гнали ее второй день, отжимая от гор. Бока у коней запали – не успевали кормиться, промежутки между боями сокращались. Из четырех сотен мюридов, стянувшихся к Митцинскому, осталась одна, остальные рассеяны, бежали, полегли в боях.

В сыром, промозглом тумане обозначилась рваная цепь баррикады: земляной вал, окоп, мешки с камнями. Митцинский поднял руку. Сотня остановилась. Слева смутно угадывалась гора, справа шумела невидимая в тумане река. Митцинский напряженно вгляделся. На земляной вал поднялась одинокая фигура, утвердилась, крикнула:

– Осман! Село решило сражаться с тобой! В аул не пустим.

Митцинский грузно обмяк в седле, спросил:

– Старшие есть?

На вал поднялись трое стариков. Один из них сказал:

– Объезжай аул, имам. Мы не хотим крови, не хотим ссориться с Советской властью из-за тебя. Она дала нам автономию.

Митцинский выпрямился в седле, закричал, содрогаясь в бессильной ярости:

– Глупцы! Данная вам автономия – это кость собаке, чтобы не лаяла! Это обнаженный клинок кинжала, за который вы держитесь! А рукоятка – в руках неверных! Вы не получите истинной независимости, пока не завладеете всем кинжалом!

– Уже слышали! – одинокий, насмешливый голос из-за вала.

– Священная война большевикам объявлена! И долг каждого горца – присоединиться к ней! – с отвращением крикнул Митцинский – постыдным бессилием отдавали слова.

После долгого молчания снова заговорил старик:

– Мы привыкли лить пот, а не кровь на своих полях, имам. И Советская власть говорит нам: делайте то, что по душе. Не заставляй нас делать то, к чему не лежит сердце. Нам нечего делить с Советами.

Митцинский удержал сотню от приступа – мюриды рвались в бой. Он знал, что им еще пригодятся силы.

* * *

Ранним утром в сильно поредевшем лагере Митцинского на берегу реки запоздало раздался крик часового, грохнул выстрел.

В короткой страшной резне с окружившими лагерь частями ЧОНа выжили и прорвались сквозь кольцо два десятка мюридов. Среди них был Митцинский.

* * *

Ташу Алиева стукнула в дверь камеры. Ударила сильно, озлобленно. Подошел охранник.

– Я прошу сюда начальника!

Охранник вызвал начальника караульной стражи. Тот нагнулся к глазку:

– Я вас слушаю.

Алиева вжала лицо в прутья решетки, глаза белые, невидящие:

– Прошу вас довести до сведения властей, что я беременная. Я... я могу... стать матерью... если меня отсюда...

Заплакала тяжело, навзрыд.

46

В кабинете начальника ЧК сидели начальники отделов, Рутова, Аврамов и Ушаховы – Абу и Шамиль. Быков подводил итоги. Он был странен. Рутова с удивлением присматривалась к начальству. А Быков, легко и упруго ступая по ковру, говорил о главном – о том, что долгие полгода являлось основной его заботой. И теперь вдруг, отрешившись от нее, он сам с затаенным удивлением вслушивался в то, что происходило в нем. Будто блаженно и тихо потрескивая, распрямлялись его кости и мускулы, доселе придавленные незримой и грозной тяжестью, не отпускавшей даже ночью. А теперь она исчезла, растворилась бесследно в неярком, спокойном свете декабрьского дня, и стало легко и упруго ходить, смотреть людям в глаза.

Быков поймал себя на том, что ему хочется подпрыгнуть и достать люстру. Он остановился, хмыкнул, сказал с удивлением:

– Нда... надо же. – Затем продолжил прерванную речь: – Итак, восстание угасло. Главари его в основном арестованы. Как показали события, успешная ликвидация очага восстания удалась благодаря тому, что идеи и политика Советской власти прочно укоренились в сознании труженика-горца. Низовое крестьянство целиком и полностью с нами. Его не удалось спровоцировать националистической демагогией митцинских. Митцинские оказались в полной изоляции, в одиночестве.

По данным разведки, он засел в пещере в районе Ведено. Но к этому вернемся позже.

Теперь о событиях в Турции. Грузинской колонии в Константинополе нет. Осиное гнездо контрреволюции разогнано волею самого турецкого правительства. По этому поводу нас поздравила Москва, товарищи.

В Тифлисе ликвидированы две подпольные типографии, арестовано большинство членов паритетного комитета. Меньшевистского филиала троцкизма на Кавказе больше не существует.

Где-то приглушенно и жалобно мяукнул котенок. Быков скосил глаза на свой стол, продолжил погромче:

– Одна за другой провалились попытки контрреволюции на Кавказе сделать крестьянство горючей средой для восстания. Именно поэтому Турция, Англия и Франция не решились на интервенцию.

Вернемся к Митцинскому. Как бывший главарь, крупнейший религиозный авторитет, он не может находиться на свободе. Эта фигура – магнит для недобитой контрреволюции.

Наша задача – взять его живым и всенародно судить. Задача сложная. Митцинский хорошо вооружен, снабжен запасом пищи и практически недоступен. Пещера находится в центре скалы, высота ее что-то около семи десятков метров. Вероятная цель имама – выждать время и уйти за границу. Но мы постараемся не предоставить господину Митцинскому такого удовольствия. А вот как это сделать – будем думать. Есть соображения?

Он выслушал все предложения, коротко сказал:

– Любопытно. И весьма. Однако и у меня кое-что есть. Все свободны, Ушаховы, останьтесь.

Все вышли. Быков полез в ящик стола и достал котенка. Спросил, почесывая у него между ушами:

– Заскучал, паршивец? – Пояснил Ушаховым: – Горластый больно. Оставишь дома одного – соседи ругаются: орет благим матом. Вот что, братцы Ушаховы, мы его сейчас супруге сплавим. Она у меня теперь в музее работает. Вы в музее когда-нибудь были? Ах нет? – Присмотрелся к братьям, хмыкнул: – Вас что, всех по одной мерке кроили?

– Валла-билла, по одной, – подтвердил Шамиль. Абу непонятливо помаргивал, переводил взгляд с Быкова на брата.

– Эт-то хорошо-о-о, – потер Быков ладошки. – Как Саид?

– Ничо, – степенно сказал Абу, – яво лежит сильно злой, Митцинский, Ахмедхан ругать хочет, не получаится, язык не говорит, рука не поднимается, говорить нечем. Очень обидно ему.

Быков засмеялся, стал тискать котенка. Тот пригрелся на руках – жмурился, довольно урчал. Быков спросил:

– Рубахи какой размер носите?

– Не знаю, – озадачился Шамиль. – А зачем?

– Затем, товарищи Ушаховы, что Митцинского брать вы будете. Вы должны его взять, односельчане, чеченцы: председатель сельсовета и чекист. Это политически верно будет и по-мужски. Есть возражения?

– Какой может быть возражений? – жестко сказал Абу. Шамиль медленно поднялся. Зеленым азартным блеском наливались глаза.

– А раз возражений нет, идем в музей, котенка понесем. И еще кое-что сотворим, – сказал Быков, затолкал котенка в карман. Прижимая мягкий комочек к боку, вышел первым. Братья переглянулись, вышли следом – плечом к плечу.