Текст книги "Хорошие люди"
Автор книги: Евгений Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
– Этого только не хватало! – возмутился Вахтомин и снова оглянулся на жену. – Я – отец! Глава семьи, так сказать. Я не обязан давать отчет каждому… э-э… сыну.
– Отец тоже ответственен перед сыновьями. Тамара Акимовна читала нам один рассказ, в котором…
– Ты! – Вахтомин потемнел лицом. – Оставь в покое эту женщину!
– Она читала рассказ, как один отец поплатился за то, что был жесток с детьми…
Вахтомин помолчал, но, встретив взгляд Марины, сказал:
– Допустим, я виноват перед вами. Но откуда у тебя такое моральное право – требовать с меня отчета?
– Сейчас – оттуда, откуда у тебя. Я тоже самостоятельный человек.
– Ты несовершеннолетний… – Голос у Клавдия Сергеевича стал скучным и безразличным.
– Я им буду скоро… – Теперь сын поднялся со стула. – Отец, если ты хочешь серьезного разговора, то выслушай меня: я уже не мальчишка, которого ты можешь оскорблять, как тебе вздумается. Если ты хочешь спокойно жить со своей новой женой – живи. Но если ты скажешь хоть одно слово – я ухожу в общежитие. Все!
В комнате повисла тяжелая тишина. Клавдий Сергеевич не отрывал от сына своих щелочек-глаз, и Станислав не отводил свои тоже. Марина Фабрициева чувствовала себя в этой ситуации посторонним и никому не нужным человеком. Ей хотелось встать и уйти, но она не могла сделать этого, опасаясь разгневить Вахтомина. И в то же время ей казалось, что она мешает разговаривать отцу с сыном, что Клавдий Сергеевич стесняется ее присутствия, скован и не может позволить себе лишнего слова. Впервые в своей жизни увидела Марина Фабрициева, каким может быть Клавдий Сергеевич, когда теряет контроль над собой.
Клавдий Сергеевич со всего размаху ударил стулом об пол. Марина вздрогнула, сердце ее провалилось куда-то, в животе возникло неприятное ощущение страха.
– Ох, – прошептала Марина Семеновна.
Станислав побледнел. Он тоже схватил стул и швырнул его на пол. И снова Марина выдохнула: «Ох!» Отец и сын стояли друг против друга, тяжело дышали, но никто не мог произнести ни слова; наконец, Вахтомин, скользнув по лицу Марины невидящим взглядом, повернулся и вышел из комнаты. И тут в третий раз вздрогнула Марина Фабрициева, когда ворвался ей в уши грохот захлопнувшейся двери.
Ночью никто, кажется, в доме не спал. С вечера все попрятались по комнатам, разговаривали шепотом, и только Юркин голос звучал легко и чисто. У Марины сложилось такое впечатление, что младший сын Вахтомина привык к подобным сценам и не обращает на них никакого внимания.
Не спал в эту ночь и Клавдий Сергеевич, хоть и старался сделать вид, что спит. Марина слышала его вздохи – тяжелые и частые.
В последующие дни ничего особенного не случилось, если не считать того, что отец и сын словом не обмолвились; да и встречались они очень редко. Если Вахтомин работал в первую смену, то уходил он рано утром, когда Станислав еще спал. Возвращался Вахтомин домой, когда сын уже был на комбинате. Когда после окончания второй смены сын приходил с работы, в доме все спали.
Впрочем, теперь уже и Марина работала; с восьми утра и до восьми вечера должна была она трудиться в своем буфете.
– Как же нам быть теперь? – задумчиво сказал Вахтомин, когда у Марины Семеновны кончились выходные дни. – Больно далеко тебе добираться. От станции два километра почти, да от села до деревни – все пять.
– Как-нибудь, – сказала Марина. – Мне не привыкать.
– А ты подумала обо мне-то? Ну, когда я в первую смену работаю – ладно. Я тебя буду встречать возле села. А когда пойду во вторую?.
– И сама доберусь, Клавочка!
– Опасно.
– Чего опасно? Волки, что ли, завелись в селе?
– Мало ли…
Но последующие несколько дней, когда Марина Семеновна самостоятельно возвращалась домой, успокоили его. Вахтомин решил, что Марину, действительно, никто не тронет и что в общем-то, если и нужно чего-то бояться в деревне, то лишь черноты ночи. Марина же, хоть и смолчала, в глубине души обиделась. Вот тебе и Клавдий Сергеевич! Проявил внимание – и замолчал, словно никакого такого разговора не было…
Марина не знала, что Вахтомин серьезно подумывал в те дни о том, чтобы пойти к Рожкову и договориться с ним насчет сменности. Почему обязательно, думал Клавдий Сергеевич, надо работать посменно? Разве нельзя сделать так, например, чтобы Вахтомин всегда работал с утра, а Рожков – с обеда? Если бы Вахтомину предложили такой график, он не стал бы от него отказываться….
Клавдий Сергеевич никуда не пошел. После долгих, раздумий он решил, что не стоит унижаться перед Рожковым. К тому же в местном комитете комбината лежало заявление Вахтомина о том, что в смене Рожкова не совсем благополучно обстоит дело с обучением молодых рабочих необходимым специальностям и что здесь наблюдаются такие антиобщественные явления, как пьянки. Как пример, Вахтомин называл имена своего сына – ученика станочника и Вениамина Барабанова.
Нет, не мог идти Клавдий Сергеевич на поклон к своему сменщику Вадиму Рожкову.
В конце октября состоялось заседание месткома, на котором, в частности, рассматривалось заявление Вахтомина. Были приглашены Рожков, Венька Барабанов, Станислав. Клавдий Сергеевич обрисовал общее положение дел в смене Рожкова, за которой он «давно наблюдает». «Если кому-то кажется, – сказал он, – что картина в данной смене положительная, тот глубоко заблуждается. Случай, когда напились два молодых рабочих – Вениамин Барабанов и Станислав Вахтомин, да к тому же, можно сказать, в рабочее время, выходит за всякие рамки. Если молодые так пьют, то что можно ждать от пожилых? Кто-то может подумать, – продолжал Вахтомин, – что я незаинтересованная сторона. Верно? Так вот, я категорически заявляю, как раз я очень заинтересованная сторона. Пьяный рабочий в смене Рожкова наломает дров, – ха-ха, это я образно выражаюсь, – то есть он наделает браку, а кто понесет ответственность? Думаете, ее понесет один Рожков Вадим Кирьянович? Дудки-с. На мне это тоже отразится самым непосредственным образом. На моей шее, то есть. Потому что мы делаем с Рожковым одно общее дело, и очень сильно ошибаются те товарищи, которые считают себя непогрешимыми…» И – дальше: «Я предлагаю местному комитету ходатайствовать перед администрацией о серьезном наказании всей этой троицы – Рожкова, Барабанова и Станислава Вахтомина».
Местком никакого решения не вынес. После того, как он заслушал «провинившихся», местный комитет прямо и нелицеприятно заявил Клавдию Сергеевичу, чтобы в дальнейшем он не отрывал людей от более важных дел.
Что?!
А то, – объяснили Вахтомину, – что местком не уполномочен вмешиваться в частную жизнь рабочих комбината. Вот если бы пьяные Вахтомин и Барабанов заявились на территорию комбината и устроили дебош, тогда – другое дело. Или если бы они попали вдруг в вытрезвитель… А если Клавдий Сергеевич Вахтомин недоволен собственным сыном, так ведь ему никто не мешает употребить родительскую власть. И в-третьих, в-пятых, в-десятых, местком вполне удовлетворен объяснениями Барабанова и Рожкова о том, что это был единственный случай.
– Хорошо же! – сказал Вахтомин.
Он хотел немедленно бежать в партком; вспомнив же, что он и сам член месткома, а заседание еще не окончено, Клавдий Сергеевич настолько расстроился, что не принимал никакого участия в обсуждении других вопросов. Он молча и мрачно смотрел на лица своих «коллег» и перебирал в уме кары, которые он обрушит на головы безответственных работников, засидевшихся в местном комитете.
Постепенно мысли Вахтомина потекли по новому руслу. Он начал думать о том, что Станислав все больше и больше отдаляется от отца, все больше и больше взрослеет; он думал об этом как человек, который желал бы, чтобы дети всегда оставались несмышлеными, чтобы они никогда не выходили из-под родительский власти.
После заседания местного комитета Вахтомин отправился в партком, но никого в кабинете не застал. Тогда он решил нанести визит директору комбината Владимиру Петровичу, но и того не оказалось на месте – его вызвали в райком партии. К тому времени злость у Вахтомина поутихла; осталось, правда, легкое чувство обиды – на сына, на Рожкова, на местком, на весь мир, – но с таким чувством можно было жить. Как всегда в подобные минуты, появилось желание бросить все к чертовой матера и укатить куда-нибудь. Но куда уедешь из собственного дома? Увы, Вахтомину не двадцать лет, а все пятьдесят (вот-вот стукнет). Пять-де-сят!
Правда, – шевелились мысли, – он совсем не ощущает себя стариком. Скорее наоборот: ему кажется, что он такой же, каким был двадцать лет тому назад. Ничего не изменилось в его организме. Те же потребности и та же энергия. Какой-такой врожденный порок сердца нашли у него врачи?
Через несколько дней Клавдий Сергеевич снова разговаривал с сыном, на этот раз – дома. Вот тогда-то он и грохнул стулом об пол. Сын сделал то же самое, вызвав большое смятение в душе Клавдия Сергеевича. Вахтомин не знал, чем ответить на это. Он долго смотрел Станиславу в глаза, и сотни слов теснились в мозгу, не находя выхода. Вахтомин был в дикой ярости; он горел желанием ударить сына, но боялся, что теперь и Станислав сумеет постоять за себя.
И тогда Вахтомин бросился вон из дома, сильно шибанув дверью.
Когда Вахтомин приходил в себя после громких семейных скандалов, он осуждал свое поведение, особенно дурную привычку хлопать дверьми (отчего, конечно же, они не становились прочнее). В том, что он ударил сына или оскорбил родную мать, большой беды Вахтомин не видел. А вот тот факт, что он снова хлопнул дверью, по-настоящему угнетал его. Ведь если что – снова придется идти на поклон к столярам; а к ним только пойди: «Некогда», «Работы много», «Далеко больно». Если они и согласятся помочь, то обязательно три шкуры сдерут. И ведь на том же комбинате работают, сволочи!
Нет, нельзя хлопать дверьми.
В конце октября зарядили мелкие осенние дожди. Похолодало. Казалось: вот-вот повалит снег. Но снега не было – дожди шли и шли, превращая в месиво незаасфальтированные дороги. Ходить на работу в такую слякоть было настоящим мучением. Грязь налипала на сапоги, и Вахтомин спешил выйти на асфальт.
Семейная жизнь Вахтомину скоро наскучила. Если в первые дни жизнь эта казалась ему праздником (прямо как в юности, когда он женился на лаборантке консервного завода в Исфаре Александре), то теперь, спустя после свадьбы всего несколько недель, многое опостылело Вахтомину. Он убедился лишний раз что одно дело – приходить к женщине в качестве любовника, и совсем другое, когда та же женщина становится женой.
Марина Фабрициева не изменилась. Только теперь он виделся с ней не эпизодически, как в прежние времена, а каждый божий день. Ежедневно! Вахтомин ощущал ее присутствие утром, вечером и ночью. Только днем он мог отдохнуть от семьи. Вахтомин, когда решил связать свою жизнь с Мариной Фабрициевой, не подозревал о том, что она окажется более самостоятельной в суждениях, чем он думал всегда. После крупной ссоры отца с сыном, свидетелем которой была Марина, она дождалась, когда у Вахтомина будет хорошее настроение, и сказала:
– Клавочка, милый мой, зачем ты обидел Станислава?
Марина не учла, что настроение ее «Клавочки» может измениться в любую минуту, что такие люди, как Вахтомин, если видят, что кто-то посягает на их главенствующее положение в доме, даже если этот «кто-то» – родная жена, мать, отец, брат – неважно, – такие люди не воспринимают ни малейшей критики о свой адрес. Так случилось и на этот раз. Марину не спас ее дружелюбный тон, не спасло ее и хорошее настроение, которое до этого было у Клавдия Сергеевича.
Вахтомин потемнел, и его узкие глаза превратились в щелочки:
– И ты туда же, – прохрипел он.
– По-моему, Станислав тебе…
– Он мне ничего не сделал, это ты хочешь мне сказать? – сдерживаясь, но плохо скрывая раздражение, продолжал Вахтомин. – А ты видишь, как он разговаривает с отцом? А? Ты видишь, какие выходки он себе позволяет?
– У него нервы сдали, наверное…
– Что? Нервы? Я прожил пятьдесят лет, пережил войну, и если не воевал, это не говорит о том, что я почивал на печи и трескал кашу с маслом. Я ишачил! Тебе известно, что это такое – работать в тылу?
– Известно, – тихо сказала Марина.
Вахтомин не слушал ее:
– Нервы… Вот у меня – нервы! А у него они откуда взялись?.. А? То-то и оно. Место твоему Станиславу знаешь где? В колонии для несовершеннолетних. Нашлась адвокашка… – Он начал было успокаиваться, но вдруг возмущенно захрипел: – Все адвокаты! Кругом! Там Рожков и местком, здесь – родная мать и жена. Хоть из дому беги!
– Извини, – тем же тихим голосом попросила Марина. – Извини, Клавочка.
– И не называй меня этим идиотским именем, осточертело!
Хоть и женился Клавдий Сергеевич Вахтомин, он по истечении нескольких недель снова начал ощущать пустоту вокруг себя. Все вроде было у него для полного счастья: дом, семья, молодая жена, любимая работа; но ему чего-то не хватало. Чего же? По какому рожну тосковал он? Словами определить это было невозможно. Вахтомин приходил домой, и его по-прежнему, как и в дни, когда была жива Александра, раздражал малейший пустяк. Стоило коврику для ног оказаться сдвинутым на несколько сантиметров в сторону, как Вахтомин испытывал прилив гнева. Две бабы в доме, а порядка нет! Или стоило соседской курице залететь в их двор, как Вахтомин учинял скандал. «Смотреть надо! – кричал Клавдий Сергеевич соседям. – Следить надо за своей живностью. Еще раз увижу – возьму топор и отрублю голову к чертям собачьим! Жалуйтесь потом, куда хотите!»
Клавдий Сергеевич вмешивался во все домашние дела. Он каждое утро и каждый вечер пересчитывал кур и неизменно интересовался яйценоскостью каждой хохлатки. Клавдий Сергеевич следил за тем, чтобы матушка и Марина регулярно очищали сарай, в котором держали овец, от навоза, чтобы в мисках всегда стояла свежая вода для животных. Если овцы начинали реветь, Вахтомин устраивал своим домочадцам настоящий допрос: почему ревут животные, не болеют ли они, накормлена ли скотина, не надо ли вызвать ветеринара и т. д. Вахтомин следил за чистотой в доме, за белизной посуды, и когда Варвара Петровна заикнулась о том, что «невозможно суметь и готовить ежечасно, и чтоб белизна была», он сурово ответил:
– А руки на что дадены? Сварила обед, отобедали, начисть котелок или кастрюлю! Пусть посуда не будет блестеть, зато чистой будет наверняка.
Клавдий Сергеевич не замечал на первых порах, что Марина Фабрициева посматривает на него с испугом и удивлением. Марина Фабрициева всегда считала себя хорошей хозяйкой, но оказалось теперь, что многое она вообще упускала из виду. Клавдий Сергеевич все подмечал, и не было, кажется, случая, чтобы он полностью остался доволен чем-либо.
Приемник, который привезла Марина, долго стоял без дела. Станислав не трогал его. Юрка – тоже. Но однажды Вахтомин сел и долго слушал передачу о международном положении. Передача ему понравилась, и всю неделю он не отходил от приемника.
Вахтомин ничем не интересовался. Увлечение молодости – рыбную ловлю – он давно забросил, и не было дела, которое могло бы по-настоящему удивить его и увлечь.
15 ноября был день рождения Станислава – ему исполнилось пятнадцать лет. Станислав сам проявил инициативу в организации торжества. Он пригласил кое-кого из школьных друзей и несколько человек с работы, в том числе и Вениамина Барабанова. Сначала Клавдию Сергеевичу показалось, что на роду пришло немного, но когда начали рассаживаться, стульев не хватило.
Марина на празднестве превзошла самое себя. Она стремительно носилась от плиты к столу и обратно. «Ровно метеор», – подумал Вахтомин, усмехаясь. Наверное, она хотела завоевать расположение Станислава.
Станислав ради такого великого случая оделся по-новому: черный костюм, купленный им на собственную зарплату, белая рубашка, галстук… Вахтомин не узнал его.
В этот вечер Клавдий Сергеевич снова позволил себе выпить стакан шампанского. А потом сидел у стенки рядом с успокоившейся Мариной и смотрел на танцующую молодежь.
– Хорошая парочка, правда? – сказала Марина, указывая на Станислава, танцующего с сестрой Вениамина Барабанова, – Олей.
– Ничего, – согласился он.
В половине двенадцатого ночи гости собрались уходить, и хозяева вышли проводить их, причем Станислав и Юрка отправились вместе с гостями в село; Клавдий Сергеевич, Марина Семеновна и Варвара Петровна остановились у моста, перевели дух и пошли обратно. Большими хлопьями падал снег; задрав лицо к небу, Вахтомин ловил холодные хлопья ртом и смеялся, и чувствовал себя, как в детстве, когда в Исфаре вдруг начинал падать снег, вызывая бурную радость у детворы.
– Хорошо сегодня повеселились, – сказала Марина.
– Ничего, ладно… – снова согласился Вахтомин.
Вернувшись в дом, Варвара Петровна и Марина принялись за уборку, и Вахтомин помогал им – вытирал посуду. Не успели они разделаться со всеми делами, как явились Станислав и Юрка; они долго топали валенками в сенях, стряхивая с них снег.
– Чайку бы после такой пьянки! – весело сказал Станислав, входя в комнату.
Марина заулыбалась, схватила самовар, побежала разжигать его. Вскоре вся семья сидела за круглым столом, пила чай и обсуждала гостей.
– А Венька-то Барабанов – серьезный…
– Хороший парень.
– Этот, черноволосый на твоем месте сидел, кто такой?
– Сын Вадима Кирьяновича…
– Сестренка у Веньки прямо красавица… В школе учится? Хорошая девочка. Все время старалась мне помочь…
В доме Вахтоминых царил мир.
Клавдий Сергеевич пил чай по-старинному – из блюдца; отхлебывая напиток маленькими глотками, Вахтомин с удовольствием слушал разговоры родных, смотрел им в лица и думал о том, что надо бы почаще устраивать такие вот праздники в доме, чтобы был в доме народ, чтобы можно было по душам поговорить с людьми.
Хорошие были мысли у Вахтомина, выпившего стакан шампанского…
Но уже на следующее утро жизнь вошла в свое обычное русло. В доме Вахтомина в одиночестве стучал будильник – равнодушно и безостановочно двигались по циферблату стрелки. Стрелки двигались по кругу, время бежало по прямой…
В последующие дни Клавдий Сергеевич и Станислав была очень вежливы друг с другом; встречались изредка за столом, обсуждали производственные дела. Вахтомин расспрашивал сына о работе, Станислав рассказывал. У Станислава все было хорошо. Он изучил почти все станки, – кроме фрезерного и токарного – они считались наиболее сложными. Отношения с Рожковым у Станислава тоже были хорошие. «Кхм», – кашлянул Клавдий Сергеевич.
Но скоро перемирие кончилось.
Это случилось в тот день, когда Клавдий Сергеевич, принимая у Рожкова смену, обнаружил под долбежным станком неубранные опилки. ЧП! Вахтомин схватил Вадима Кирьяновича за рукав, подвел к станку.
– Что это? – трагическим голосом спросил Клавдий Сергеевич.
– Это? – Вадим Кирьянович наклонился, сгреб в ладонь опилки, поднес их к глазам и начал внимательно рассматривать. – По-моему, это последнее, что осталось от бука.
– Все шутишь, Рожков? – С каким бы удовольствием, – если бы он, Вахтомин, был директором комбината или хотя бы начальником цеха, – с каким бы великим удовольствием выгнал бы он с завода этого образованного выскочку! К чертям собачьим! Пусть поищет работу в другом месте. В селе, правда, нет больше деревообработки, но и это даже к лучшему – пусть убирается из села на все четыре стороны! Может быть, нарвется на начальника, который сумеет взять его в ежовые рукавицы, чтобы больше никогда не смог он улыбаться так… так… этой своей мерзкой улыбкой!
Вахтомин, будь его воля, уволил бы половину итээровцев – этих тунеядцев, которым за безделье платят деньги. О, он бы навел порядок. Железная дисциплина – вот что надо! А для того, чтобы сложилась железная дисциплина, требуется твердая рука. Оставил опилки под станком? Выговор! Снова оставил? Выговор с последним предупреждением. В другой раз провинился? Уволить к такой-то матери! И ни один местком ничего сделать не сможет.
Такая вот дружная компания мыслишек образовалась у него в голове, и ни одна из них не могла сделать Вахтомина благоразумным.
Между тем Рожков говорил:
– Ну, что вы, в самом деле, Клавдий Сергеевич! Я пошутил… Извините, не досмотрел. Я накажу виновного.
– Что толку от вашего наказания, – взорвался Вахтомин. – Ты вообще позволяешь себе столько, что…
– Отец, что случилось? – рядом остановился сын.
– Что? А вот смотри, что! – еще больше взвинтился Вахтомин, почувствовав, что появился новый свидетель.
– Это? Пустяки, не нервничай, сейчас уберу. Две минуты.
– Вот и вся проблема, – сказал Вадим Кирьянович.
– Да? Вся? Какой ты быстрый, Рожков. Распустил смену и «вся проблема»?
Рожков, все так же улыбаясь, снова произнес умиротворительные слова:
– Клавдий Сергеевич, ради бога, не делайте из мухи слона. Сейчас Станислав все уберет…
– Перестань, отец. Вот, убираю. Видишь?
– Убираешь? А кто мне заплатит за простой смены?
– Я тебе лично заплачу, – необдуманно пошутил Станислав. – С зарплаты.
– Что?! – Вахтомин как-то странно дернул плечом. – Ты заплатишь? Мне? Ах ты, молокосос, думаешь, взрослым стал, самостоятельным, и тебе все с рук сойдет? Ах ты… Небось, и станок этот твой?
Станислав не слушал больше отца. Побледнев, он швырнул ему под ноги рукавицы и пошел вон из цеха.
– Ты у меня достукаешься! – крикнул Вахтомин вслед сыну. – Я тебе так швырну, что чертям станет тошно! Да, молокосос ты! Сопляк! Слышишь? Мо-ло-ко-сос!..
Вахтомин не в силах был унять свой гнев. Гнев ослепил его. Он начал бегать от станка к станку, приседать, совать под станок руку и кричать:
– Вот!.. И вот!.. И пыль!.. Грязь!.. Вот!..
И вдруг Клавдий Сергеевич увидел, что Рожкова рядом нет, и вообще в цехе его нет, и только рабочие, столпившиеся у ворот, молчаливо смотрят на него и улыбаются. Вахтомин шагнул к ним:
– А вы чего рты раззявили? Работнички, мать вашу так и разэтак!..
– А вы не материтесь, – хмуро сказал один из них. – Чего вы материтесь?
– Молчать! – почти обессилев от бешенства, закричал Вахтомин.
– Мы жаловаться будем, – сказал тот же рабочий и направился вон из цеха. За рабочим потянулись и другие.
– Куда? – снова закричал Вахтомин. – А работать кто будет?
Но никто не повернулся в его сторону.
Клавдий Сергеевич побежал в контору; обогнав рабочих, он ворвался в кабинет директора:
– Владимир Петрович, рабочие отказываются!.. Бунт!.. Забастовка!..
– Какой бунт? О чем вы, Клавдий Сергеевич? – Директор комбината Владимир Петрович Орлов был спокойным человеком. Он снял и протер свои очки, рукой указал Вахтомину на стул. – Садитесь и рассказывайте.
Волнуясь и захлебываясь словами, Вахтомин рассказывал о случившемся, упомянул имя Рожкова, нарисовал картину безобразий, которые творятся в смене Вадима Кирьяновича, и призвал директора комбината немедленно уволить этого человека. Взашей надо гнать Рожкова и поскорее!
Владимир Петрович слушал мастера, не перебивая его. Прикрыв глаза, он легонько кивал словам Вахтомина, словно во всем соглашался с ним. Орлов был лыс, грузен, малоподвижен. Он хорошо одевался, а Вахтомин с детства боялся людей, которые хорошо одеваются. Он не мог бы сказать точно, чего именно он боится. Он робел перед строгими костюмами, галстуками и шляпами. Вот так он оробел на минуту, увидев костюм на Станиславе.
В кабинете появилась секретарша:
– Владимир Петрович, там рабочие пришли.
– Сегодня не приемный день, – ответил директор.
– Они говорят, что очень важное дело. Как раз они из смены товарища Вахтомина.
Владимир Петрович выпрямился в кресле:
– Вот как? Пусть входят.
Владимир Петрович, – Вахтомин заволновался, – да они вам сейчас всякого такого наговорят…
– Ну что же, послушаем, – директор снова прикрыл глаза.
Вот когда стих гнев Вахтомина. Вот когда он понял, что перегнул палку. Он испугался: сейчас рабочие накинутся на него, и он ничем не сможет обелить себя. Он был силен против Рожкова один на один. Тогда, когда Рожков хотел убедить его, что ничего особенного не произошло. А теперь Вахтомин почувствовал слабость. Он ничем не сможет оправдаться, если рабочие начнут обвинять его. Сейчас они войдут гурьбой и…
Вахтомин понял, что директор больше не станет слушать его. Владимир Петрович сидел в своем кресле, скрестив руки на животе и полузакрыв глаза. Клавдий Сергеевич ждал катастрофы.
Рабочие смены не вошли в кабинет. Вахтомин облегченно вздохнул, когда увидел только одного станочника – самого пожилого и самого уважаемого человека в смене.
– Здравствуйте, Владимир Петрович.
– Здравствуйте. А где остальные?
– Мы посоветовались и решили, что незачем заходить к вам всей компанией.
– Тоже правильно. Что случилось?
– Владимир Петрович, мне поручили сказать, что смена отказывается работать под началом Вахтомина. Мы хотим, чтобы нам прислали опытного и грамотного мастера.
Пол зашатался под ногами Вахтомина, и Клавдий Сергеевич, сам того не замечая, опустился на стул. Кабинет директора заволокло туманом. Владимир Петрович и рабочий говорили о чем-то; Вахтомин понимал, что директор сердится на «парламентера», но не мог уяснить смысл слов, которые звучали в кабинете. Вахтомин впал в прострацию. Когда Владимир Петрович сказал ему что-то, он закивал головой и ответил с готовностью: «Конечно, конечно, я понимаю». Директор повысил голос:
– Клавдий Сергеевич, вы меня не слышите?
– Да-да, я слушаю.
– Идите в цех, работайте, разберемся.
Вахтомин поднялся со своего места и направился к двери, в усилием переставляя ноги.
Он не ожидал такого поворота событий. Он был уверен в том, что прав. И вдруг – такое…
Вернувшись в цех, Клавдий Сергеевич увидел, что работа здесь кипит вовсю. Вахтомин, остановившись, молча наблюдал за рабочими. Он словно впервые увидел их; если говорить точно, он впервые увидел их другими глазами. Вахтомин не принимал их всерьез никогда, он редко когда разговаривал с рабочими цеха о посторонних вещах. Только – о производстве: план, качество, количество, трудовая дисциплина. Все! Вахтомин с самого начала убедил себя в том, что быть с рабочими накоротке очень вредно, что «каждый сверчок должен знать свой шесток», что рабочие должны работать, производить материальные ценности, а не рассуждать с начальством о погоде или о других посторонних вещах. Вахтомин свыкся с мыслью о том, что он – начальник, а это дает ему известные привилегии перед всеми другими, которые начальниками быть не могут; те другие обязаны во всем слушаться его и беспрекословно ему подчиняться.
Но неожиданно рабочие смены показали зубы!
Вахтомин медленно двигался по цеху, останавливаясь то у одного, то у другого станка. Он пытался давать советы – рабочие не обращали на него внимания; то есть они немедленно выполняли его указания, если в этом действительно была необходимость, но в разговор не вступали, на вопросы не отвечали, делали вид, что сильно заняты.
– Пошел бы перекурил, – сказал Вахтомин одному из молодых ребят.
– Некогда, – последовал ответ.
«Сволочь», – стиснул зубы Клавдий Сергеевич.
Хорошо же, он им покажет. Он им покажет, где раки зимуют. Он…
Что он? Что?
Он никому и ничего не сможет уже доказать. Завтра его уволят – и дело с концом. Начальство не посчитается с его заслугами, если действительно встанет такой вопрос. Против целого коллектива не попрешь. Не поможет даже членство в месткоме профсоюза – вышвырнут, и поминай, как звали.
И снова, еще ощутимее, чем прежде, навалилась на Вахтомина многопудовая тяжесть пустоты. От нее не было спасения. Теперь Станислав потерян окончательно – это Вахтомин знал наверняка. Марина Фабрициева если и может стать опорой, то ненадолго. От матушки проку мало. Юрка – пацан неразумный, на него не облокотишься…
Пустота вокруг Вахтомина становилась все более гулкой и пугающей. Вахтомин думал о возможных спасителях, но не думал о том, что спасти себя может только он один. Он один! И для этого он должен был поломать свой характер – раз и навсегда. Для этого ему нужно полюбить людей, что не требует больших жертв. Ему нужно научиться слушать других. Вахтомину надо научиться любить родных детей и мать. Ему еще не поздно полюбить, кроме своей новой жены, память об Александре. Впрочем, новую жену он тоже не любил. Она понадобилась ему только для того, чтобы возвысить себя в собственных глазах: посмотрите, люди, как заботится Клавдий Сергеевич Вахтомин о родных детях – он нашел им мать! Пока была жива Александра Сергеевна, он третировал ее: и когда пил, и когда бросил пить, чтобы начать вести новый образ жизни. Он третировал Александру даже тогда, когда думал, что делает доброе дело. Вахтомин никого не любил – и многие не любили его. Иногда люди рождаются с физическими недостатками. Вахтомин родился с холодным и черствым сердцем. И мог ли он поломать себя и научиться любить, если до сих пор сердце оставалось закрытым для высоких чувств? Когда нет любви, появляется пустота. От нее ничто не спасает. Ничто и никогда. Вахтомин не мог переделать Вахтомина, потому что даже если бы он понял, что сам виноват во всех бедах, у него не было бы шансов на спасение.
Пятидесятилетнее сердце не зажечь. Оно подымит и погибнет, не согрев собственного хозяина.
С вечера валил снег – чистый, крупный, пушистый. Почти половину смены Клавдий Сергеевич просидел в комнате мастеров и безучастно смотрел в окно. Он смотрел в окно и тогда, когда стемнело. В свете прожектора, установленного неподалеку от заготовительного цеха, летали вверх и вниз снежинки, суетились, крутили замысловатые хороводы и ложились на землю, на деревья, на крыши. И вдруг – увидел Вахтомин – небольшой порыв ветра встревожил снежный хоровод. Началась настоящая метель, и уже непонятно было, падает снег с неба или ветер поднял снежинки с земли, разметав сугробы.
В полночь, когда Клавдий Сергеевич закончил смену и вышел из ворот комбината, в лицо ударила пурга. Вахтомин шел навстречу ветру, кланяясь вперед и поминутно проваливаясь в сугробы. Все в селе спали, на улицах не было ни души, даже собаки не лаяли. Вахтомина обогнали рабочие смены, весело переговариваясь о чем-то; скоро вдалеке затихли их шаги, остался лишь тоскливый свист ветра.
Вахтомин машинально шел и шел вперед, пока село не осталось позади. Наступил момент, когда все вокруг потонуло в шелестящем мраке. Обычно Вахтомин всегда шел на огонек в деревне (это светилось окно в его доме, он просил оставлять в комнате свет, если погода портилась). Но сейчас огонька не было. Остановившись и оглянувшись назад, Вахтомин не увидел и села. Снег уже не летел во все стороны, а падал наискосок и густо. В двух шагах, если не меньше, Клавдий Сергеевич не видел ничего. Он не был уверен в том, правильно ли держит путь.
Понадеявшись на авось, Вахтомин снова пошел вперед. Он не знал, что лежит у него под ногами – дорога или колхозное поле – сугробы снега везде были одинаковы. Иногда Вахтомину казалось, что под ногами у него твердь дороги, но кто мог поручаться за это? В какой-то момент Клавдию Сергеевичу почудилось даже, что далеко впереди мигнул слабый огонек. Мигнул и пропал, проглоченный пуржистой теменью. «Деревня!» – решил Вахтомин, прибавляя шаг. И почувствовал, что спускается вниз к реке. «Все же у нас нельзя заблудиться, – сказал он себе. – Пять километров – чепуха». Он снова вспомнил все, что сегодня случилось, и обида обожгла сердце. Он увидел мысленно лицо Станислава, увидел лица Вадима Кирьяновича, директора Владимира Петровича Орлова, лица рабочих, со многими из которых Вахтомин работал бок-о-бок много лет. Конечно, Станислав вправе обижаться на него, но – дело семейное! – Вахтомин рано или поздно сумеет найти с ним общий язык. Вот как быть с остальными? Вахтомина оскорбили, оклеветали, подорвали его авторитет, который он завоевал себе многолетним и добросовестным трудом. Кто ответит за это? Конечно, он тоже не без греха, но неужели надо сразу же рубить под корень?
