Текст книги "Хорошие люди"
Автор книги: Евгений Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Почему же в вашей смене сегодня весь день простоял токарный станок?
Рожкову всего двадцать пять лет; он рыжий, высокий и сутулый; на лице застыло насмешливое выражение (так кажется Вахтомину); глаза – не поймешь, какого цвета: серое с зеленым. Когда Вадим Кирьянович смотрит на Вахтомина, Клавдий Сергеевич испытывает чувство, будто сменщик пронизывает его взглядом насквозь и выворачивает ему душу. В отличие от практика Вахтомина, Рожков имеет средне-техническое специальное образование, и поэтому Клавдию Сергеевичу всегда становится не по себе, когда Рожков присутствует на собрании.
Если это случается, Вахтомин долго не выступает, чтобы не будить в своем сопернике чувство протеста; но выступать приходится, и тогда Рожков снова бросает с места: «Вы ратуете за качество, а почему же сами запороли вчера двести половых досок?»
Вадим Рожков, – такой же, как и Вахтомин, сменный мастер заготовительного цеха, был бельмом на глазу у Клавдия Сергеевича; дела в смене Рожкова шли, как правило, настолько успешно, что Вахтомин не мог по-настоящему придраться к сменщику. Когда Рожков сдавал смену, станки были отлично вычищены, детали, которые ждали обработки, аккуратно сложены на своих местах.
Все же Вахтомин находил огрехи в работе смены, которой руководил Рожков, и говорил об этом там, где следует говорить о недостатках. Но рожковские огрехи были обычно настолько маловажны, что на информацию Вахтомина никто не обращал внимания.
Иногда, улучив минутку, Рожков подходил к Клавдию Сергеевичу, улыбался и говорил:
– Напрасно, Клавдий Сергеевич, пустяками занимаетесь…
– Для вас, может, это и пустяк, – отвечал Вахтомин сердито, – а для меня вопрос первостепенный. Из пустяков складывается вся наша жизнь.
– A-а, тогда другое дело, – прищуривался Рожков. – Тогда я молчу.
В повседневной своей работе Вахтомин и Рожков общались очень мало, по целым месяцам они не обменивались и десятком фраз. Порою Вахтомин как бы между прочим спрашивал у Рожкова:
– Что ж вы, Вадим Кирьянович, на собрание не явились?
– А какой стоял вопрос?
– Вопросов было много. Обсуждали пилорамщика Сорокина, который в нетрезвом виде на работу явился, приняли также решение организовать кружки художественной самодеятельности, потому что наша молодежь…
– Решение о борьбе с катаклизмами в природе не выносили?
– Что? Вы, Вадим Кирьянович, недооцениваете…
– Точно, – стараясь подделаться под официальный тон Вахтомина, отвечал Рожков. – Я недооцениваю. – И уходил восвояси.
Вахтомин и Рожков никогда не ссорились, но они недолюбливали друг друга – и соперничали. И если Клавдий Сергеевич очень серьезно относился к этому соревнованию и старался приложить все силы к тому, чтобы победить, то Рожков делал свое дело играючи, его голоса почти не было слышно в цехе, а смена работала безукоризненно. Вахтомин чувствовал себя не очень уютно, видя, как легко Рожков делает то, что самому Вахтомину дается с большим трудом.
Вот к этому человеку и направлялся Клавдий Сергеевич, чтобы поговорить с ним об устройстве сына. Рожков работал в первую смену, что облегчало Вахтомину задачу. Не составляло большого труда отыскать Вадима Кирьяновича – он находился у «болиндера» – так называли на комбинате четырехсторонний станок, на котором изготовлялись половые доски.
– Клавдий Сергеевич? – удивился Рожков. – Вы здесь что, сегодня снова собрание с утра?
– Почему собрание?
– Ну, как же… Раз вы явились, значит…
– Нет, по-моему, о собраниях никто ничего не говорил.
– Да? Какое счастье, – расплылся в улыбке Вадим Кирьянович. – Тогда что же вас привело сюда? – Он перевел взгляд на Станислава. – Привет, Станислав! По-моему, я тебя недавно здесь уже видел. – Он представился: – Рожков. Вадим Кирьянович. Прошу любить и жаловать.
– Вот-вот, вот-вот, – зачастил Вахтомин. – Вы очень проницательны, Вадим Кирьянович. Я как раз и надеюсь на то, что Станислав будет вас и любить, и уважать. Потому что я хочу, чтобы вы взяли его в свою смену.
– Ах, вот оно что, – Рожков посерьезнел и более внимательно посмотрел на Станислава. – Он может что-нибудь делать?
– Удивительно, – сказал Вахтомин, – что вы задаете такой вопрос. Что он может делать? Только и знает, что футбол гонять… Он учеником устраивается.
– Учеником можно.
– Ну и ладушки, – сказал Вахтомин.
– Подождите минуточку, Клавдий Сергеевич. Почему, если не секрет, вы хотите определить сына именно в мою смену?
Вахтомин надеялся, что такого вопроса не последует, и поэтому недовольно проворчал:
– Не хочу в своей смене разводить семейственность…
– Ага! – сказал Рожков радостно.
– Станислав будет чувствовать более высокую ответственность у вас, а не у меня.
– Ага! – повторил Рожков.
– Вот такие пироги… Значит, Вадим Кирьянович, вы не против?
– Не против, – ответил Рожков. – А ты сам не против, Стасик, что отец спроваживает тебя ко мне? Имей в виду, что…
– Не против, – сказал Станислав.
– …имей в виду, что я строго спрашиваю с рабочих.
– Буду иметь в виду, Вадим Кирьянович.
Вахтомин топтался на месте, не зная, что делать дальше. Он искал возможность сказать Рожкову что-то хорошее, доброе – пусть Вадиму Кирьяновичу будет приятно, пусть он не думает, что Вахтомин не умеет быть благодарным, но так ничего и не сказал.
Покинув территорию комбината, Вахтомин думал о том, что, возможно, он напрасно критикует всегда Рожкова? Может быть, он порядочный человек?
Проходя мимо книжного магазина, Вахтомин покосился на окна и замедлил шаги. Станислав предложил:
– Заглянем к Тамаре Акимовне?
– Сейчас нам не до нее, – хрипло бросил Клавдий Сергеевич; он мельком взглянул на сына, увидел его насмешливое лицо и неприязненно подумал: «Этот с Рожковым споется! Глаза – и те одинаковые у обоих!»
– Я забыл предупредить тебя, Станислав, о том, чтобы ты… э-э… держал своего мастера на дистанции.
– В каком смысле?
– В самом обыкновенном. – Легкое раздражение кольнуло Вахтомина в сердце. Клавдий Сергеевич помрачнел, сомкнул губы, но тут же разомкнул их: – Очень плохо, что ты меня не понимаешь. Ты должен помнить, как выражаются в таких случаях в народе: дружба дружбой, а табачок врозь.
Станислав хмуро спросил:
– Ты настраиваешь меня против Рожкова?
– Упаси боже! Я хочу лишь, чтобы ты знал свое место, не лез к мастеру с разными вопросами.
– С какими именно?
– О, черт, – Вахтомин обозлился. Он уже жалел о том, что затеял всю эту кашу с трудоустройством сына. – Станислав, отстань ты от меня, без тебя тошно. Иди и не говори ничего.
Станислав сунул руки в карманы брюк, ушел от отца на несколько шагов вперед и больше не сказал ни слова за всю дорогу.
И Вахтомин не произнес больше ни одного слова, хоть ему и хотелось многое выговорить сыну. Где то счастливое время, когда Станислав был еще маленький и не умел рта раскрыть, когда одного взгляда или жеста Клавдия Сергеевича хватало для того, чтобы заткнуть ему глотку? Теперь же все научились трепаться… Все! Сопливый Юрка – и тот норовит задать каверзный вопрос!..
Вахтомин смотрел Станиславу в спину и пытался вспомнить, что же конкретно испортило ему настроение, откуда взялась в его сердце такая злость на сына. Но только дома вспомнил о книжном магазине и о вопросе Станислава: «Может, к Тамаре Акимовне зайдем?» Вот оно что. К Тамаре Акимовне. Снюхались уже. Может быть, это она, преподобная Тамара Акимовна, помогла в тот день бежать Станиславу? А прикинулась овечкой… Ничего, видите ли, не знала, не видела, не слышала. Пожалела мальчика, а его не сегодня-завтра женить пора.
Естественно, от таких мыслей настроение не улучшилось, и Клавдий Сергеевич, войдя в дом, крикнул:
– Матушка, встречай рабочий класс!
Он хотел придать своим словам характер дружелюбной фамильярности, но злой хриплый голос выдал его.
Варвара Петровна вышла из кухни:
– Господи, Клавдий, что еще случилось? На тебе лица нет…
– А ничего и не случилось, матушка, – делая попытку улыбнуться, но только хмуро скривив губы, ответил Клавдий Сергеевич. – Вот, принимай рабочих людей. Теперь вдвоем с твоим внуком будем деньгу зашибать. Чулок старенький найдется у тебя? Начнем ассигнации в чулок складывать… Садись, Станислав, в ногах правды нет. И ты садись, матушка. Где Юрка? Все гоняет футбол? Ладно-ладно, последние денечки ему масленица… – Клавдий Сергеевич сел и поставил локти на стол, потер ладонью о ладонь, похлопал ими. Угрюмо уставился на сына щелочками глаз. – Угадай, Станислав, что я хочу тебе сказать?
– Не знаю, – пожал тот плечами. – Зато по твоим глазам видно, что ты готов свернуть мне шею.
Вахтомин опешил, потом издал серию звуков, состоящих из хрипа и кашля.
– Хорошо сказано, сыночек. Только зачем я – ты сам себе шею свернешь, если будешь разговаривать с отцом таким тоном.
– У меня хороший тон, это тебя муха укусила…
– Ну, ладно, хватит! Грамотный, вижу. А хочу спросить я тебя вот о чем…
– Господи, Клавдий. Снова ты начинаешь… – вмешалась Варвара Петровна. – Где-то испортит себе настроение, а срывает зло на других…
– … вот о чем я хочу тебе сказать, – продолжал Вахтомин. – Поскольку ты теперь самостоятельный человек, рабочий класс, то и поступки у тебя должны быть соответствующими. Теперь тебе должно быть очень стыдно гонять мяч вместе с пацанами; ты теперь не пацан.
– Перестань, отец…
– Это во-первых. Во-вторых, станешь помогать бабушке Варваре во всех хозяйских делах – ну, там, воды принести, помои вынести, коврик поколотить на улице… А ты как думаешь? Взрослый человек должен все делать по дому.
– Не говори глупостей, Клавдий, – сурово сказала Варвара Петровна. – Ты еще заставь мальчишку и полы мыть, и белье стирать…
– И заставлю! В нашей стране любой труд уважаемый. Хоть бы даже и ассенизатора.
– А когда ты будешь возвращаться с работы, – сказал Станислав, поднимаясь из-за стола, – я буду мыть тебе ноги.
– Что-что-что? – Вахтомин растерялся. – Повтори, что ты сказал!
– Я не люблю повторять.
Клавдий Сергеевич тоже поднялся.
– Клавдий, бога ради, перестань, – в отчаянии попросила Варвара Петровна.
Вахтомин приблизился к сыну, не слушая мать. Он видел лицо Станислава, видел его глаза, в которых застыли решительность и обида. Клавдий Сергеевич испытал сильный зуд в правой руке. Он сжал ладонь в кулак, ногти впились в кожу. Настолько сильной и неуправляемой была злость, что Вахтомин побледнел. Сейчас, сию минуту он в кровь разобьет это лицо. Он размахнулся, но вместо того, чтобы ударить Станислава, грохнул кулаком по столу. Звякнули чайные чашки, что-то крикнула сыну мать, но Вахтомин уже уходил. Вышел в сени, оставив за собой пушечный выстрел, который произвела с силой захлопнувшаяся дверь; вышел во двор – и новый пушечный выстрел раздался за спиной.
Быстрым шагом, широко размахивая руками, Вахтомин направился в сторону села. Он сегодня лишний раз убедился в том, что ненавидит собственного сына. Клавдий Сергеевич всегда был равнодушен к детям, всю свою жизнь. Он не испытывал к сыновьям родственных чувств, и если пытался воспитывать их, то делал это потому, что знал: родители должны воспитывать своих детей.
Но – уже не в первый раз подумал Вахтомин – детей хорошо воспитывать до одного определенного момента, то есть до тех пор, пока они не заведут себе собственные суждения; а потом суждения эти надо выбивать из них, как пыль из ковра, палкой!
«Нужно было отправить его подальше, – пронеслась в мозгу мыслишка. – Нужно было отправить его в Тамбов, в Москву, в техникум, в ремесленное училище, чтобы только не видеть его физиономии». Вслед за Вахтоминым увязалась маленькая собака. Она вся извивалась от любви к человеку, повизгивала, чего-то ждала от него.
– Убирайся! – крикнул Вахтомин и ударом сапога отшвырнул ее в сторону, вложив в этот удар всю свою злость.
Собака завизжала и бросилась бежать.
Затем он увидел, что стоит на дороге, которая ведет на станцию. Значит, сознание направляло его к Марине Семеновне Фабрициевой – работнице железнодорожного буфета, к черноволосой Марине, которая всегда хорошо понимала Вахтомина. Марина ярко красит губы, но она хорошая женщина. Она с уважением относилась к Клавдию Сергеевичу, на людях называла его по имени-отчеству, в интимной же обстановке – «Клавочкой», и он почти не обижался на такое имя. Оно ему даже нравилось, хоть он и делал вид, что возмущается.
– Марина, ну какой же я тебе Клавочка? Ведь я мужчина.
– Дурачок мой, в этом весь юмор, – отвечала она, гладя его по голове. И спрашивала: – Зачем ты носишь такую прическу?
– Чтобы больше уважали.
– И тебя уважают?
– Еще как. У меня целых три, – он вытянул руку с растопыренными пальцами, – целых три грамоты от облсовпрофа. Ничего?
– Нормальненько.
– Могу еще заработать.
– Только грамотами сыт не будешь, Клавочка.
– А ничего… мы не пропадем. Мы сами с усами. У меня есть маненько на книжечке…
Подобные разговоры происходили между Мариной Фабрициевой и Вахтоминым еще в те времена, когда Клавдий Сергеевич выпивал и когда он носил в себе мысль развестись с Александрой и жениться на буфетчице. Никто не знал об этой его тайной мысли, хоть он не уверен был в другом – в том, что никто ничего не знает о его связи с Мариной. В небольшом селе, которое даже не районный центр, а тем паче в деревне, трудно спрятать концы в воду, но Вахтомину, по всей видимости, удалось это сделать. Как уже было сказано, в те времена он пил, и Александра не подозревала о том, что в буфете на станции ее муж пропивает не только деньги, но и свою супружескую верность. Он сумел обвести жену вокруг пальца, и у него ни разу не было с ней неприятного разговора о других женщинах, к которым он неравнодушен…
Правда, иногда в селе он натыкался на сыновей, когда выходил от Марины или направлялся к ней, но они никогда не интересовались, куда это ходит их отец – так далеки они были от его интересов. Клавдий Сергеевич намеревался бросить Александру ради Марины Фабрициевой; о детях он не думал, потому что был равнодушен к ним, как равнодушна кукушка к дальнейшей судьбе своих кукушат. Вахтомин хотел бросить жену ради женщины, которая обхаживала его так, что он млел от удовольствия. «Вот какой должна быть жена!» Марина Семеновна Фабрициева выполняла каждое его желание. Она, не колеблясь, закрывала буфет на ключ и уходила с Вахтоминым, если он звал ее, в любое время дня.
Они приходили к ней домой и устраивали праздник. Марина Фабрициева, нежно улыбаясь, сновала вокруг развалившегося в кресле Вахтомина, сервировала журнальный столик – селедочка, колбаска, сыр, томатный сок (которым Вахтомин любил запивать водку), и водка в хрустальном графине – прозрачная, манящая…
И никогда, никогда не слышал Клавдий Сергеевич, чтобы Марина обвинила его в том, что он пьет.
Разговоры о совместной жизни они вели часто; они договорились даже о том, какая мебель будет стоять у них в доме (в тех двух комнатах, которые отвела сестра Марине). Они будут жить по-городскому – так, как жила Марина всегда и как жил Вахтомин (или ему казалось, что он так жил).
– А тебе не жалко своих детей, Клавочка?
– Дети, Мариночка, не пропадут. Придется, конечно, платить алименты, но что делать? Ради счастья на все пойдешь. Говорят, искусство требует жертв. Счастье – тоже… Дети не пропадут.
Они сидели в полутемной комнате, выпивали, закусывали и строили планы своей дальнейшей жизни.
И однажды Клавдий Сергеевич испытал потрясение. По деревообделочному комбинату прокатился слух о том, что на место ушедшего на пенсию начальника заготовительного цеха будет назначен Вахтомин, как наиболее опытный работник. Эта новость вышибла Клавдия Сергеевича из равновесия, в котором он пребывал много лет. Получив новость из третьих рук, Клавдий Сергеевич решил, что не бывает дыма без огня, и начал ждать. Встретившись, как обычно, с Мариной Фабрициевой, он все рассказал ей, и Марина посоветовала ему остепениться, то есть придать себе вид солидного человека. Она не сказала о том, что Вахтомин должен бросить пить, но это было ясно и так. Если его назначат начальником цеха, он должен вести себя соответствующе, Марина права.
Начальник цеха! Вот теперь-то он покажет всем этим Рожковым и прочим своим недоброжелателям; он им покажет, где раки зимуют!
Клавдий Сергеевич бросил пить. Ему удалось это с большим трудом, но он твердил себе, что, если у человека есть воля, он способен вытерпеть все. Вахтомин считал, что воли ему не занимать. Правда, бросив пить, Клавдий Сергеевич стал раздражительным. Многое ему не нравилось в цехе. Он стал еще активнее «вскрывать недостатки», чаще выступать на собраниях. Его действительно назначили исполняющим обязанности начальника цеха, и он делал все для того, чтобы оправдать это доверие.
Но через некоторое время прибыл новый начальник цеха, и Вахтомину очень вежливо предложили вернуться на свое рабочее место – сменным мастером. Это был тяжелый удар для Клавдия Сергеевича.
Можно было ожидать, что Вахтомин снова начнет пить, но этого не случилось. За два года и три месяца, которые он провел в должности начальника цеха, произошло много событий, которые основательно отразились на его жизни. С того самого дня, когда Вахтомин впервые узнал удивительную новость – его назначили и. о. начальника цеха! – с того дня Марина Фабрициева если и продолжала занимать место в его мыслях, то значительно меньше, чем занимала раньше. Бросив пить, Вахтомин стал все реже и реже появляться в железнодорожном буфете (что заметил даже Петрищев, завсегдатай этого заведения), и еще реже – в доме у Марины.
На недоуменный вопрос буфетчицы он ответил:
– Мариночка, дорогая, я ведь не принадлежу самому себе! У меня теперь большой производственный коллектив, который делает большое важное дело, я бы сказал, дело государственной важности. Разве я могу бросить все это ради тебя? Я могу это сделать, но разве ты будешь довольна, дорогая Мариночка, если завтра мне дадут по шапке… Куда я пойду? Второго такого комбината в селе нет, сама знаешь. – Он мрачно помолчал. – Ведь если мне укажут на дверь, я уже тебе не буду нужен…
– Милый Клавочка, о чем ты говоришь? Ты мне всегда нужен, – горячо возразила Марина.
Вахтомин оставался трезвенником еще и потому, что жена Александра слегла именно в то время, когда он работал начальником цеха. По той же самой причине Клавдий Сергеевич стал реже бывать у Марины Фабрициевой; когда же он познакомился с продавщицей книжного магазина, все было кончено. То есть нельзя сказать, чтобы Вахтомин навсегда вычеркнул Марину из своего сердца; нет, он помнил ее и держал «на запасных путях», хоть и не хотел признаваться в этом себе самому. Тамара Акимовна была для него настолько блестящей женщиной, что в иные минуты он переставал верить в будущее, связанное с ней. Не может быть, – думал Вахтомин, – что Тамара Акимовна симпатизирует ему. Не может этого быть, потому что он по сравнению с такой замечательной женщиной выглядит очень серым человеком. Скорее всего, она решила побаловаться с ним – и только.
Однажды Вахтомин пришел с Тамарой Акимовной в кинотеатр и натолкнулся на Марину Фабрициеву. Марина шла прямо на Вахтомина.
– Здравствуйте, Клавдий Сергеевич! – голос был насмешливо-ласковый.
Он что-то пробурчал в ответ и потянул Тамару Акимовну в зал. Тамара Акимовна смотрела прямо перед собой и улыбалась. Она ничего не сказала Вахтомину, ни о чем его не спросила, но он несколько дней опасался встретить Марину Фабрициеву. Ему казалось, что, если он повстречается с ней, всякое может случиться. Он не додумывал до конца, что скрывается за словом «всякое», но продолжал твердить себе: «Всякое может случиться…»
И вот теперь он шагал по дороге, которая упиралась в станцию и заканчивалась там. Вахтомин зашел в буфет, где уже второй пяток лет хозяйничала Марина Семеновна Фабрициева.
Вахтомин не знал, что он скажет ей, даже если они и встретятся. Он мысленно употребил слово «даже», так как опасался, что в самый последний момент повернет и отправится назад; он отправится в Вахтомино, чтобы высказать сыну те слова, которые родились только теперь, те мысли, которые начали жечь его только теперь, приведет те доводи, которые…
Но Клавдий Сергеевич никуда не повернул.
Глава пятая
Станислав Вахтомин
Вадим Кирьянович оказался очень энергичным человеком. Не ведая усталости, он носился по всему цеху, то и дело останавливаясь у разных станков, что-то советуя станочнику, что-то объясняя ему.
В тот день Рожков несколько раз подходил к станку, за которым трудился Станислав Вахтомин:
– Ну, как?
– Все в порядке!
– Не трудно?
– Ерунда!
И действительно: ничего сложного в циркульной пиле не было. Длинный верстак с прорезью посередине, под верстаком бешено крутится диск. Нажимаешь ногой на педаль, диск движется вверх, выходит в прорезь и режет доску, словно нож масло.
В самом начале смены Рожков объяснил:
– Здесь, Стас, не требуется такой точности, как в металлообработке. Плюс-минус миллиметр – не страшно. Но все же лучше плюс, чем минус. А размеры устанавливаются так: берешь сантиметр, карандаш и…
А в конце рабочего дня поинтересовался:
– Ну как? Устал?
– Немного есть.
– Несложная работа?
– За таким станком может работать ребенок.
– Ну-ну…
– Правда, Вадим Кирьянович! Сначала мне было очень интересно, а потом?
– Недельку поработаешь – переведу на новый станок.
– А раньше нельзя?
– Нельзя.
Станиславу нравился процесс обработки дерева, нравилось стоять у станка, потому что в такие минуты он считал себя по-настоящему взрослым человеком.
Но к концу недели ему надоела циркульная пила, и он снова поймал Рожкова:
– Вадим Кирьянович, вы обещали…
– Я обещал дать тебе другой станок, – улыбнулся Рожков. – Ладно, вставай к рейсмусу.
Но и новое дело оказалось пустяшным. Станислав подумал было, что Вадим Кирьянович смеется над ним; подумал – и выбросил эту мысль из головы; пожилые люди тоже работали на станках из «семейства простейших», и никто не жаловался.
Почему-то многие вещи и явления Станислав воспринимал несерьезно. Так же несерьезно воспринимал он нравоучения отца – с тех пор, как вырос и заимел собственные суждения по многим вопросам. Станислав рано открыл для себя, что условности играют большую роль в жизни. Но, сделав такой вывод, он не мог пока приспособиться к миру взрослых, в котором условности возведены в ранг законов. Взрослый мир наполнен взрослыми делами, за которые платят деньги; взрослые поэтому не задумываются над тем, что повсюду их окружают условности.
Получив свою первую зарплату, Станислав Вахтомин удивился, что ему хорошо заплатили за несложную работу. Ведь ничего нет сложного в том, чтобы резать или фуговать доски!
У Станислава появилось много новых знакомых. Один из них был Вениамин Барабанов – плотный, сильный семнадцатилетний парень с темным лицом – с таким лицом, какое бывает у человека, весь день провалявшегося на пляже. Работал Барабанов медленно, но зато без брака. И если случалось все же, что Вениамин делал брак, Рожков говорил ему:
– Что ж ты, Барабанов? От кого от кого, а от тебя я этого не ожидал.
Венька смущался, переступал с ноги на ногу, отводил глаза и молчал.
Получив нагоняй (а нагоняя Вениамин опасался больше всего на свете), он с еще большей осторожностью приступал к очередной работе – долго проверял станок, пересчитывал детали, осматривал их со всех сторон, выискивал брак, который мог сделать другой станочник на предыдущей операции. И только после этого нажимал на кнопку с надписью «Пуск».
Станислав сдружился с Барабановым; ему нравилось смотреть, как тот работает, и он почти с первых дней начал подражать ему. А однажды Барабанов подошел, взял из рук Станислава доску, которую тот никак не мог затолкнуть в «пасть» рейсмусного станка, и сказал:
– Вот так надо.
И ушел, даже не обернувшись. Но именно с того дня и началась эта дружба.
Станислав заметил, что лицо Барабанова всегда и всюду, во всех случаях жизни остается равнодушным. Можно было подумать, что Вениамин никогда и ничем не интересуется, никогда ничему не удивляется.
Зато удивился Станислав, когда в день его первой получки Вениамин коротко сказал:
– Положено обмыть.
Станислав несколько растерянно ответил:
– Пожалуйста, Веня. Только я не пью.
– Пошли, – сказал Вениамин.
После окончания смены, в пятом часу вечера они вышли из комбинатских ворот и направились в сторону сельповского ресторана; но… прошли мимо.
– Мы куда идем?
– На станцию.
Станислав пожал плечами; он вспомнил вдруг о Марине, у которой отец часто покупал водку, когда пил.
– Срежем путь, – сказал Барабанов, и они вышли на железнодорожное полотно; и Станислав вспомнил, что совсем недавно они бежали с Юркой по этим самым шпалам, опасаясь опоздать на поезд.
– Станция далеко, – неожиданно объяснил Барабанов. – Знакомых мало.
Вскоре они сидели в сумрачном помещении железнодорожного буфета, перед ними стояли на столе бутылка водки, стаканы, закуска.
Станиславу никогда не приходилось бывать здесь. Вот, она, Марина Фабрициева, к которой отец ходил за водкой. Тощая, высокая, черноволосая. Стоит за стойкой, улыбается неживой улыбкой, отпускает посетителям хлеб, сыр, колбасу, кофе, водку, пиво. Руки так и мелькают. В синем от табачного дыма воздухе носятся голоса: «Мариночка, два пива!», «Мариночка, плесни согревающего…», «Закусить дашь чего-нибудь, Мариночка?», «Кружечку налей – за мной не заржавеет!» И она вертела головой туда-сюда, стараясь всем улыбнуться, всем угодить.
Узнала она Станислава? Вряд ли. Тем более, что не он подходил к стойке, а Вениамин. И водку брал, Вениамин.
Вениамин поднял стакан, легонько ударил им по стакану Станислава:
– За твою первую зарплату!
Острый водочный дух ударил в ноздри, и появилось ощущение безнадежности.
– Я не пью, Веня…
– Я тоже… Пей. Ты не нюхай.
Станислав помедлил, неприязненно глядя то на стакан, то на лицо Барабанова. Понял, что сочувствия не дождется, снова поднял стакан, маленькими глоточками начал вливать в себя жидкость; водка обожгла ему горло; он почти задохнулся, но продолжал вливать спиртное в себя, увидев краем глаза, что Барабанов осушил свой стакан до конца. Затем Станислав схватил с блюдца соленый помидор, начал совать его в рот, раздавил зубами и нёбом сочную плоть, и сок полился в горло, очищая его от водочного духа. Барабанов смотрел на Станислава и молчал, жуя бутерброд с засохшим, прогнувшимся сыром.
– Гадость, – сказал Станислав.
Но через несколько минут в желудке у него разлилась приятная огненная река, лицу стало горячо, в голове побежали разные хорошие мысли. Неожиданно Станислав понял, что Барабанов – замечательный человек, великолепный друг, с которым никогда и нигде не пропадешь. Вдруг Станислав осознал, что мир прекрасен, что все люди прекрасны, и даже Фабрициева Марина, которая буфетчица и которая… Что? Что ты сказал, Веня? Закусить? Да я и так ем, как… Я не сачкую! Нет, правда, Веня, ты молодец…
– Кури.
– Я не курю, но ради дружбы…
– Тогда не надо, а то привыкнешь еще.
– Надо! Все надо! – Станислав схватил папиросы, схватил спички, прикурил, вдохнул в себя дым так, как это легко и вкусно делал Вениамин, но дым в легкие не пошел, встал поперек горла – ни туда, ни сюда, и Станислав громко закашлялся и кашлял долго, до слез, пока Вениамин не поставил перед другом кружку пива. Станислав хлебнул пива – и кашель кончился, и снова стало легко и радостно. Все исчезло куда-то, осталось только это з-замечательное лицо Вениамина Барабанова… Какой человек, а? Никаких лишних слов, делает свое дело – и все. К-какой человек!
– Веня, объясни мне вот что, если можешь… Почему мы сюда пришли?
– Все сюда идут.
– А почему мы пришли?
– Стас, порубай, а?
– Я сытый…
Слова Вениамина потонули в каком-то шуме, лицо друга исчезло, а кто-то с усами пытался доказать Станиславу, что пиво «Жигулевское» лучше «бархатного», потому что…
– Потому что ты дурак, дед, – услышал Станислав свой голос. – Лучше!.. Ха-ха! Да чего ты понимаешь в этих… как их… обрезках… А где Венька? Венька!..
Станислав увидел перед собой красные губы, улыбающиеся губы, круглые глаза, в которых ничего не было, а если что и было, то непонятно, что именно.
– Станислав, неужели это ты? Боже, как ты напился!
– Да, это я! В-вам… не н-нравится, что ли? А это вы? А-а, это вы! Мне отец рассказывал о вас… много… всякого… разного хорошего. Не желаете со мной на будер… бурдер… шафт? Как вас по батюшке?..
– Стасик, пойдем, я тебя провожу.
– Вы не отвечаете на вопрос?.. Странно… Где же я вас видел? Почему у вас такие красные зубы… з-з-з… губы, вот чего я не могу никак понять, х-х-хоть и бьюсь головой об стенку, чтобы осознать это явление, которое… э-э…
Но вдруг, поймав новую мысль, Станислав прищурился и заговорщицким тоном спросил:
– Вам из-звестно… одно имя? А? Ха-ха-ха!.. Вах-х-хтомин… А? Клавдий Сергеевич… Ч-ш-ш-ш… Между нами говоря…
Лицо Марины плавало в тумане, чего-то не хватало в этом лице, но чего – Станислав не пытался понять, продолжал бессвязно лопотать что-то; словно со стороны доносился его собственный голос, который перебивался голосом Вениамина Барабанова:
– Пойдем, Стас…
Они долго куда-то шли по шпалам, и казалось, что железная дорога никогда не кончится, что она будет и будет вот так плыть – наплывать – уплывать; Станиславу хотелось лечь и отдохнуть, но кто-то удерживал его, не давая упасть, и Вахтомин не мог понять, кто это. Он только чувствовал, что не может пошевелить руками.
Он увидел очень знакомое, очень хорошее лицо; он знал, что это лицо никогда не сделает ему зла; он знал, что любит эти глаза и эти длинные пушистые белые волосы.
– Стасик, что с тобой случилось? – произнес очень знакомый и тоже очень хороший голос – голос, который был ему дорог, и Станислав снова безуспешно силился вспомнить, кому этот голос принадлежит. Станислав хотел ответить, что ничего не случилось, но язык не повиновался ему.
– Он пьян, – сказал кто-то над ухом.
– Ведите его сюда.
И – потом:
– Его надо раздеть.
– Не надо пока. Полежит часок – ему полегче станет… Полегче… Вот так, спасибо. Пусть поспит.
Голоса стихли.
И вообще все стихло, все звуки. И глаза все пропали, и лица, стало темно, и Станислав начал проваливаться куда-то, падать, и ничто не могло задержать это падение.
Наконец он потерял себя.
Первое, о чем он подумал, когда к нему вернулось сознание, что сон – это кратковременная смерть. Значит, ничего страшного в смерти нет? «Человек рождается, живет…» Он вспомнил свои стихи и мысленно усмехнулся. Елизавета Ивановна правильно тогда сказала… что она сказала? Кажется, она сказала, что… что…
Станислав продолжал лежать с закрытыми глазами, уверенный в том, что сейчас услышит знакомые шаги отца по комнате и отцовский же ворчливый голос; но ни шагов не было, ни голоса, и даже Юркиного дыхания почему-то не было слышно. Какая мысль ускользнула из сознания? Ах, да, он вспомнил свое стихотворение, которое почему-то до сих пор не покинуло его память: «Человек рождается, живет…»
