Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

   – За повитухами послали? – спросил Трифон.

   – Да где же их сыскать, великий князь приказал к тебе идти, святой отец! – пояснил юноша.

Трифон нахмурился.

   – Ладно, иди! – в сердцах буркнул он, ругая себя, беременную княгиню да заодно и самого князя. – Буду сейчас, икону святую принесу.

Скоро Трифон явился в покои князя Василия. Мария, закусив зубами краешек платка, сдерживала рвущийся стон. Василий сидел подле, дожидаясь прихода игумена, и, когда дверь заскрипела, сделал шаг навстречу.

   – Ты, Трифон?

   – Я, государь, – смутился вдруг игумен.

Есть От чего глаза потупить, сколько прожил, а вот роженицу впервые видел, да не где-нибудь, а в монастыре мужском. Трифон поставил икону Богородицы у изголовья, посадил на место Василия.

   – Не знаю, что и делать, отец Трифон. – Игумен уловил дрожь в голосе князя. – Если бы зрячий был, так сам чадо на свои руки и принял. А теперь что же? И на помощь надеяться неоткуда. Где сейчас повитух сыщешь? Княгиня криком изошла, сейчас родить должна.

Игумен посмотрел на роженицу. Глаза у Марии расширены – не то от боли, не то от страха перед предстоящим. Возможно, от того и другого, как-никак в мужском монастыре рожать придётся.

   – Только тебе и могу доверить, отец Трифон, руки у тебя святые, – сказал Василий.

«Вот оно что, – про себя усмехнулся Трифон. – Из игумена повитуху надумал сделать».

А Василий терпеливо настаивал:

   – Понимаю я тебя, святой отец. Ушёл ты от мира на покой. И устав я знаю твой строгий, на девок и то нельзя смотреть, а здесь дело-то святое... чадо на руки принимать придётся! Но ведь, если откажешь, помрёт княгиня. Как принесли её сюда, так и пролежала, никак разродиться не может! Примешь дитя, святость твоя оттого только приумножится.

   – Да чур тебя! – прикрикнул на князя вологодского Трифон. – Разве я о чистоте своей сейчас пекусь? Чадо спасать надо! Ой, Господь, каких только искушений да испытаний ты не посылаешь на мою седую голову.

Монах посмотрел на Марию, которая лежала на кровати, и живот бугром возвышался над нею.

   – Она вся исстрадалась, так они её ещё и одеялом накрыли, как покойницу! – Игумен убрал с Марии покрывало. – Бабе-то дышать нужно. Так и уморить недолго.

Мария невольно попыталась прикрыться ладонями, да где уж там! Не дотянуться! И новые схватки заставили её закричать.

Князь замер, рука отыскала горячий лоб Марии, а женщина, ухватившись за обрубки пальцев, просила слёзно:

   – Не оставляй меня, Васенька, не уходи. Как же я одна среди старцев-то? В монастыре мужском...

   – Никуда я не уйду, Мария, – пообещал Василий. – Здесь останусь.

   – Корнилий! – позвал игумен послушника.

   – Здесь я, игумен! – В дверном проёме появилась голова будущего монаха.

   – Зови монахов. Да куда ты! – вскричал игумен вслед исчезнувшему послушнику. – Не всех ведь сразу! Зови Нестера, и Захарий пусть будет. Да поспешай!

Подошли монахи. Лица бесстрастные. Разве существовало на свете что-то такое, что могло удивить их?

   – Княгиня рожает, – объяснил игумен, – помочь ей надо. – Оборотившись к Марии, отец Трифон ласково продолжал: – А ты кричи, дитятко, кричи! Так оно легче будет, и нам тем поможешь.

Словно послушавшись старца, княгиня громко закричала, и совсем скоро игумен Трифон держал на руках ребёнка.

   – Кто? – услышав писк, спросил Василий.

   – С сыном тебя, государь! С сыном! – радостно отвечал Трифон. – Как назвать думаешь?

Василий размышлял только миг, а потом уверенно проговорил, нахмурив брови:

   – Георгием.

Отец Трифон посмотрел на икону, где Георгий Победоносец убивал злого аспида копьём, и согласился:

   – Ладное имя.

Монахи переглянулись, и Трифон понял, что каждый из них подумал об одном. Великий князь Дмитрия Шемяку вспомнил, змей он для князя. Младшего сына он видит таким же храбрым и смелым, чтобы мог всякую гадину на копьё поднять.

Мария, счастливая и успокоенная, лежала на кровати и, едва окрепнув от боли, попросила:

   – Сына дайте мне подержать. Какой он?

Покои князя отец Трифон покидал, расправив плечи – словно не было на них тяжести, которую он взвалил на себя, сняв с Василия проклятье грамот. Может, это Господь вмешался и освободил его от груза за богоугодное дело. Остановился Трифон, вдохнул вольного воздуха (а хорошо!) и пошёл дальше.

Чернец выбрал место посуше, присел на потемневшую от времени высохшую корягу, которая, подобно диковинному чудовищу, раскинула свои длинные коренья-пальцы и, крепко вцепившись в землю, успокоилась. Хлеб и соль – вот и вся еда. «Водицы бы, – подумал монах. – Идти до неё далеко! Ладно, ничего, в дороге напьюсь».

Монах ел неторопливо, тщательно пережёвывая сухой хлеб, ломал ломоть на маленькие кусочки и отправлял в рот. Благодать. Вот и просидел бы так полжизни, да идти нужно, игумен велел.

В полверсте раскинулось большое село. Монах увидел девок в ярких сарафанах, разодетых словно на Пасху, рядом, собравшись в стайки, стояли парни и молодыми петушками хорохорились перед девушками. Видать, отроки готовились к вечеру. До монаха доносились шутки парней и весёлый смех девок. А едва стемнеет, молодёжь, прячась от пристального родительского глаза, уйдёт далеко за село в поле. Разведут костры, запоют песни.

Монах отломил ещё кусок, подержал его на ладони и бросил в траву: сам поел, пускай и Божья тварь отведает.

Коряга под его телом шелохнулась, будто тяжко стало лешему держать на себе человека. Монах бережно завернул остатки трапезы в узелок и положил на дно котомки.

Сороки уже заприметили брошенный кусок и осторожно, с любопытством наблюдали за монахом, ожидая, когда наконец тот уйдёт своей дорогой. Но вдруг они дружно снялись и разлетелись по сторонам, а скоро из леса показался отряд всадников.

Доспехи на всадниках были крепкими, да и потяжелее, чем у русских; сытые кони покрыты чепраками, вышитыми красными крестами. «Ливонцы, видать, – удивился монах. – Только откуда они здесь? – Но, разглядев поднятые впереди хоругви, успокоился. – Видать, дружина Василия Ярославича. Как великий князь в полон к Шемяке попал, так он сразу в Литву ушёл, а теперь, видать, в родную отчину возвращается. Только ведь просто так Дмитрий Юрьевич его не пропустит. Опять кровушке литься».

Монах поднялся и, пряча под низким клобуком глаза, стал всматриваться в молодые лица. «И ливонцев среди них немало. Подмогу взял Василий Ярославич супротив великого московского князя. Эх, бедняги, лежать вам на чужбине. Навалят на ваши потухшие очи землицы, а тело сожрут черви».

Дружина была большая. Она уже протянулась на добрых три версты, а конца ещё не видать. Копейщики и лучники шли вперемежку, на ходу перебрасываясь шутками. Видно было, что дружинники не торопятся, как не спешат люди, привыкшие к дальней дороге.

В парадных доспехах на сером жеребце впереди ехал воевода. Монах узнал Прошку – боярина Василия Васильевича. И он здесь! Кольчуга на боярине богатая: подол выложен длинными пластинами, а поверх брони зерцала, которые сверкали особенно ярко, заставляя монаха жмуриться.

   – Эй, отец, пожелай нам победы и скорого возвращения! – крикнул Прошка, поигрывая саблей.

   – Куда вы едете, добрые люди? – полюбопытствовал смиренно монах.

   – Василия Васильевича едем из полона выручать.

   – Как так?! – подивился монах. – Ведь Василий Васильевич уже месяц как на свободе! Шемяка к нему в Углич ездил, прощения у него просил, а потом Вологду в кормление отдал.

   – Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? – остановил Прошка коня.

   – Он сам и сказал, – отвечал монах, – когда в нашем монастыре был на Белозерье. Братию он приезжал накормить.

   – Вот как! – всё более дивился Прошка. – Стало быть, его в Угличе нет?

   – Как же это вы пошли воевать, не зная кого? – в свою очередь удивился монах.

   – Не было нас на Руси, а до Ливонии и благие вести не сразу доходят. Что ты знаешь ещё, старец?

   – Всё, кажись. – И, подумав, добавил: – Бояре к нему со всей Руси съезжаются... А ещё жёнка его, великая княгиня Мария, у нас в монастыре рожала, так игумен повитухой был. Вот ведь как оно бывает... Василий тогда совсем растерялся, слепой ведь! А баб не доищешься.

   – Как же она родила? Неужто монахи посмели её тела коснуться?

   – Куда же денешься? Трифон сначала очистительную молитву прочитал, а потом и бабы посмел коснуться. Так и принял чадо на руки. Он же и крёстным отцом стал. Но только князь в монастыре не задержался, сразу в Тверь уехал, к великому князю Борису Александровичу, помощи просить против Дмитрия Юрьевича.

   – Ведь не ладил же он с тверским князем?

   – Не ладил, – согласился монах, – только Борис Александрович протянутую руку не отстранил, пожелал свою дочь видеть обручённой со старшим сыном Василия, тогда, говорит, и дружиной тебе помогу.

   – А Василий что?

   – Василий говорит, бери младшего, Юрия. А тверской князь не хочет: ты, говорит, дочь мою со старшим обручить должен, только тогда и поладим. А без моей помощи Дмитрия не одолеешь.

–А где сейчас Василий?

   – В Твери, где же ему ещё быть?

   – Спасибо тебе, монах. Гонцов в Тверь слать надо. Ну теперь Шемяке не устоять!

   – Это тебе спасибо, – отозвался чернец. – За правое дело стоите.

   – Боярин Прохор Иванович, – подскочил к Прошке разудалый рында. – Татары в двух вёрстах показались! Мы на сопку поднялись, а они клиньями по полю идут. Боярин, что делать?

   – Татар-то много?

   – Тьма! В нашу сторону идут!

   – И неймётся им! – буркнул Прохор Иванович, чувствуя, как забурлила кровь перед сражением. – Чёрт бы их побрал. Веди! Где увидел? – И, поддав коню шпорами, поторопил рынду.

Монах ещё стоял на дороге. Ратники всё так же безмятежно следовали вперёд, не подозревая о близившейся беде. Кто-то из них высоким сильным голосом затянул песню, а затем, подхваченная многократно, она полетела над лесом. Оттуда, бренча саблями, показался пеший отряд воинов. Некоторое время чёрную рясу монаха можно было рассмотреть среди красных рубах отроков, потом пропала и она.

Прошка Пришелец приставил ладонь ко лбу, словно дозорный, пытаясь разглядеть татарские знамёна. Далеко. Не видать! Однако татары вели себя странно: не скрывались по лощинам и оврагам, чтобы не быть обнаруженными раньше времени, а шли полем, высоко в небо подняв бунчуки. Думали, видно, что прятаться им не от кого, а Василия Ярославича они не боялись совсем.

Но вот первые всадники, шедшие в голове колонны, замедлили ход, потом остановились вовсе, заприметив на косогоре русский дозор.

   – Татары-то, никак, казанские! – удивился Прохор Иванович. – Насмотрелся я на них, в плену сидя. Видишь, на знамёнах дракон?

   – Вижу, государь.

   – Только они его и малюют. Однако как же они прошли через Нижний Новгород? Там дозор наш сильный стоит.

Татары не спешили уходить, сбились в круг, и до Прошки доносились отдельные слова.

   – Ругают кого-то, только не похоже, что нас. Постой! Смотри, вон тот, в шапке лисьей, что с хвостом! – ткнул пальцем Прошка. – Да это, никак, чадо Улу-Мухаммеда? В Казани я с ним сошёлся, на гуслях учил его играть. Стало быть, это ханичи казанские к нам пожаловали! – заволновался вдруг Прошка. – Язви их! Уши им драть надо было бы, а не на гуслях учить играть, тогда и не встретились бы.

   – Пустили мы нехристей на нашу землю, а теперь и не спровадить!

Подошла дружина Василия Ярославича, растянулась по всей сопке и застыла, ожидая указа.

   – Боярин, – ткнул отрок Прошку в бок. – Никак, татарин к нам спешит?

Действительно, от группы татар отделился один всадник, тот самый, в рыжей шапке, и, размахивая копьём, к которому было привязано белое полотнище, поскакал к русским. Низкая лошадка весело перебирала короткими ногами и уверенно взбиралась на холм.

   – Урус! Урус хорошо! – орал татарин, размахивая копьём, и полотнище яростно моталось на ветру.

Татарин был без оружия, и пустой колчан стучал о бедро всадника. Он ехал уверенно, словно заранее знал – не опрокинет на землю метко пущенная стрела. Только молодость так безрассудна, доверчиво полагая, что впереди у неё целая вечность. И дружинники догадались: всадник не из простых, кафтан его перетягивал пояс, вышитый серебряными нитями, золотую брошь украшали рубины. А держался он так, как не сумел бы сделать этого простой воин, – спина прямая, величавый поворот головы, словно ему уже подчиняются те, кто терпеливо дожидался его на холме. И в этой безумной выходке, которая сродни разве ребячьей забаве, чувствовалась сила и уверенность, что его минует даже смерть. Так мог поступать только хозяин, и эта удалая выходка татарина заворожила всю дружину.

А когда татарин подъехал ещё ближе, Прошка Пришелец понял, что не ошибся – это был Касим, младший сын Улу-Мухаммеда. Ханич унаследовал от отца настоящее лицо степняка – такие же острые скулы, вызывающий взгляд. От старших братьев он отличался светлыми волосами, которые неровными прядями выбивались из-под шапки, делая его по-ребячьи бесшабашным.

   – Касим, да ведь я тебя и подстрелить мог! – не смог удержаться Прошка в восторге от поступка ханича. – Царь Улу-Мухаммед небось тебе наказывал, чтобы ты берёг себя и башку свою понапрасну не подставлял. Для этого у тебя холопы имеются.

Конь храпел, сбрасывая с удил белую пену. Хозяин похлопал его по шее, и тот постепенно успокоился от хозяйской ласки. Глядя в карие глаза Касима, Прошка с завистью подумал, что не смог бы вот так безрассудно, как этот отрок, пересечь вражье поле и осадить коня перед ощетинившимися пиками.

Если у них всё воинство такое, нелегко тогда с ними будет сладить. А Касим, поглядывая поверх голов, спрашивал у князя Василия Ярославина:

   – Кто такие?

Василию Ярославину вспылить бы впору да отхлестать нечестивца нагайкой, а он смешался перед наглостью отпрыска хана, притронулся пальцами к бармам и отвечал покорно:

   – Я князь серпуховской... Выехали мы с дружиной государя своего из заточения выручать, Василия Васильевича. Да, говорят, он уже отпущен Шемякой. А где он, пока неведомо. Может быть, в Твери, а может... да кто его знает! А вы кто такие? – овладел собой князь, придавая голосу должную строгость.

   – Я ханич Касим. Прослышали мы от своих людей верных, что братья обидели эмира Василия. Глаз его лишили, в темнице держат. Вот отец послал нас за князя вступиться. Много он добра для нас сделал. Мне же на своей земле город в кормление отдал.

   – Вот оно как вышло! – обрадовался серпуховской князь. – И мы за тем же собрались. Давай теперь заодно действовать. Вместе князя искать будем. Потеснится теперь Шемяка, если татары на него навалятся!

Касим сорвал с копья белую тряпку и бросил её на землю, а конь, пританцовывая, втоптал её в мягкую землю, и тотчас татарское войско снялось со своего места и двинулось навстречу полкам князя. Но совсем не так, как это бывает во время сечи – не с долгим и протяжным кличем да поднятыми наперевес пиками и бунчуками, а молчаливо, послушные воле своего повелителя. И князь вздрогнул, подумав – поднимет Касим палец, и сметёт эта тёмная орущая орда и его самого, и дружину.

Таких воинов хорошо держать в союзниках.

   – Клятву дадим, что воевать друг с другом не станем, – предложил Василий Ярославич, обнаружив, что находится в окружении батыров. – Так и отец твой поступил, взяв с Василия крестное целование, когда он у него в полоне был.

Татарская тьма уже подошла к дружине Василия Ярославича, первые ряды смешались с русскими ратниками. Поднимет Касим второй палец, и рухнут наземь русские отроки, сражённые кривыми саблями татар. Вроде бы и немного их подъехало, да уж больно быстры – пока русский всадник поводьями шевельнёт, татарин вокруг дважды объедет.

Касим молчит, словно ожидает чего-то, а Василий Ярославич кашлянул и спросил:

   – Так что скажешь, ханич? Договорились?

   – Хорошо, – согласился Касим и притронулся кончиками пальцев к груди. – Беру Аллаха в свидетели, что не нарушу клятву, данную князю. Не буду воевать князя и вместе с русскими полками пойду искать Василия Васильевича.

   – Крест целую, что клятву не нарушу, – обещал Василий Ярославич. – Воевать ни тебя, ни дружину твою не стану и буду делать всё заодно с тобой. А теперь поехали, чего время зря терять.

Первые вёрсты русские и татарские полки шли настороженно рядом, не доверяя друг другу – никто не решался выехать вперёд, чтобы не подставить спину. А потом долгая дорога притупила мало-помалу бдительность, полки смешались, и хоругви, не стесняясь близкого соседства с татарскими бунчуками, весело трепетали на ветру.

Серпуховской князь, прикрикнув на рынд, скомандовал:

   – Куда выскочили?! Татары рядом!

Рынды, сомкнувшись, заслонили собой князя. Но и в сопровождении охраны Василий Ярославич чувствовал себя неуютно. Он всё время ожидал, что неожиданно острый наконечник копья, кромсая броню, войдёт ему между рёбер, и упадёт он на землю, харкая кровью. Нашёл в себе силы князь – не обернулся. А татар, видно, притомил неторопливый бег русских полков, и, ударив коней нагайками, тьма ханича Касима вырвалась далеко вперёд русских полков.

Ударили холода. И недели не прошло, как мороз заковал Москву-реку в ледовую броню, словно спасая от дурного взгляда, упрятал водицу до самой весны. Зимнему базару тесно показалось в кремлёвских стенах: он выбрался на простор, облюбовав для торгов гладкую поверхность реки. Здесь купцы расставили лавки, а приказчики весело зазывали народ, расхваливая товар. Базар был шумный: здесь можно было купить меха и осетрину, пирожки и блины и другую снедь. Если пожелаешь, и подстригут – наденут горшок на голову и отрежут торчащие из-под краёв волосы. И в город не надо идти: на базаре тебя пивом напоят, и поесть мясного дадут, и потешат бродячие шуты. Вот оттого и ютятся здесь нищие.

Базар обычно начинал шуметь поутру, сразу после заутрени. Рассветёт едва, а народу на реке пропасть, того и гляди, лёд провалится. Покупатель шёл не только из Москвы – приходили из Коломны и Суздаля, бывали из Владимира и Твери! Но московский базар привлекал не только новыми товарами. Торговый люд спешил ещё и обменяться новостями. А тут неожиданная весть подивила всех разом: Василий Васильевич снял с себя клятву и ушёл в Тверь. Но скоро в Москву прилетела другая весть – Василий обручил своего старшего сына с дочерью тверского князя Бориса Александровича и с его полками двинулся на Шемяку. Вот только самого Василия Васильевича не сыскать нигде более, где-то сгинул среди лесов. Кто говорил, что видели его дружину неподалёку от Владимира, будто там он дожидался татарской рати, чтобы вместе с ней двинуться на московского князя. Другие так же уверенно сказывали, что стоит дружина Василия неподалёку от Твери, в селе Преображенском, и ждёт рать из Литвы, а потом воедино они двинутся на Москву.

Кликуши ходили по базару и предсказаниями пугали народ, утверждая, что московский люд грешен перед Василием Васильевичем – не внимал его покаяниям, прогнал из родной вотчины, а за это Христос ниспошлёт им тяжкую беду и в чёрной язве переморит всех виноватых и грешных. Кликуш боялись и, желая предотвратить предсказание, ублажали нищих и юродивых, подкармливая их пирогами с мясом.

Дмитрий Юрьевич, наслушавшись разговоров, собрал большую рать и отправился на поиски двоюродного брата. И Москва осталась без князя.

Кто-то из дворовой челяди пустил слух, что видели небольшой отряд всадников, который остановился в лесу, разбив шатры. Но вели себя тихо, видно, опасались привлечь внимание: костров не жгли, из пищалей не палили. Наверное, неспроста укрылись и ждали часа, чтобы с воинством подойти к Москве.

Чувствовалось, что в стольном городе что-то назревает. Как и бывает в смутное время, на дорогах чаще стали появляться тати, которые грабили купцов, лишали жизни горожан. Казалось, разбойники живут у самых кремлёвских стен, слишком дерзки они стали в последний год. Теперь нельзя было подъехать к Москве в одиночку без страха быть ограбленным или убитым. Миряне собирались в общины и шли от села к селу, а купцы нанимали дружину, чтобы довезти товар до ярмарки в целости.

Княжеская междоусобица нарушила покой людей, досталось всем, и горожане вздыхали:

– Вот если бы не распри, вывел бы князь своих отроков да припугнул татей! Но разве с ними совладаешь, если хозяина в городе нет. Был Шемяка, да Василия ушёл искать, оставив на попечение бояр жену и малолетних сыновей. А вольные люди не поймёшь в какую сторону глядят: Василий победит – будут ему крест целовать, Шемяка останется – так станут его встречать колокольным звоном. До татей ли!

Разбойников ловили: отрубали им головы и поганые руки, которые приколачивали к столбам на площадях и базарах. Но это пугало разве что старух, которые истово крестились, словно видели самого антихриста. А базары уже будоражила новая весть: разбойники пограбили гостя около Александровской слободы, товар весь забрали, а самого купца с приказчиками на дереве повесили.

Наступил мир бы между братьями, вот тогда и порядок бы навели в отчине.

Митрополит Иона, зная про крамолу, велел в церквах отслужить молебен на замирение. Священники отстояли у алтаря полдня, взывали к благоразумию, призывая Христа услышать молитвы и замирить братьев, но следующее утро стало снова печальным – на базаре поговаривали, что два передовых отряда Василия и Дмитрия встретились у Никольской слободы, расположенной как раз посередине между Москвой и Тверью, и резали друг друга, как басурмане.

Приближалось Рождество Христово. Небо сияло от множества звёзд. Ясно. Значит, быть богатому приплоду и урожаю ягод. В канун Рождества ненадолго забыли о княжеских междоусобицах, готовили к празднику пироги с грибами да с луком, доставали из подвалов квашеную капусту, выпекали хлеб. Под самым Кремлем сделали крутую горку на потеху парням и девкам. Выстроили большую крепость на радость ребятишкам, слепили снежных баб.

Кремль окутан темнотой, только башни, подобно утёсам, возвышаются во мраке.

Прошка снял рукавицу, отёр замерзшее лицо ладонью, откашлялся простуженно.

   – Ворота закрыты? – спросил он у верзилы лет двадцати.

   – Закрыты, государь. Василия да татей боятся, раньше положенного и запирают. Кремль-то без Шемяки, вот и стерегутся.

Хоть и раздирают Москву междоусобицы, а Рождество народ празднует: за кремлёвскими стенами слышны голоса, песни. Над стенами вдруг вспыхнуло яркое пламя, вырвав из темноты Спасскую башню и купол Благовещенского собора. Видать, в Москве жгли костры. Кто-то лихо стучал в барабан, кто-то пьяным голосом орал песни.

Воины Прошки Пришельца стояли в посаде, спрятавшись в тени высокого терема. В посаде тоже веселились: пели и плясали, ходили ряженые по домам, стучали в окна и пугали хозяев, строя противные рожи. Валяли девок в снегу и ошалело бегали с факелами.

   – Говоришь, в город не попасть? – переспросил Прохор Иванович.

   – Не попасть, боярин. Больших сил дождаться нужно, а уже затем и Кремль брать. Вот если бы нам кто изнутри ворота открыл – другое дело. Шемяка, когда из Москвы уходил, самых верных слуг у ворот поставил.

   – А если мы по-другому поступим? Сколько нас здесь? – загорелся вдруг Прошка от шальной затеи. – Дюжина! Иди по избам, собирай шутовские наряды, вот в них в город и заявимся.

   – Будет сделано, боярин! – Детина перемахнул через плетень, догадавшись о выдумке Прошки.

Скоро он заявился с огромной охапкой одежды в руках.

   – Здесь шутовские наряды, хари бесовские и бабьи сарафаны. На всех хватит!

Прохор Иванович выбрал себе маску с оскаленной пастью. Пригляделся – по всему видать, бес какой-то. Да уж ладно, не время привередничать, и так сгодится. Детина подыскал себе наряд лешего, кому-то достался бабий сарафан, и отрок неумело натянул его через голову. Сарафан цеплялся за кольчугу, из-под подола торчала сабля. Пришлось отцепить оружие. Прошка оглядел своё воинство и едва удержался от смеха.

   – Теперь-то уж нам точно ворота откроют. Сабли и кинжалы под наряды попрячьте, да чтобы не видно их было. И не гремите, когда к воротам подходить станем. Нам только стражу побить – и город наш. В Москве много бояр, которые Василию Васильевичу преданы, они нам и помогут.

Переодетые воины Прохора поспешили к городским воротам. Предусмотрительный детина захватил в одном из дворов гусли и весело дёргал за струны, пел высоким голосом о богатыре и красной девице, которые за околицей нежно целуются.

Так прошли они с песнями и плясками через мост до самых ворот Кремля, а там грубый голос вопрошает:

   – Кто такие? Чего надо здесь в такой поздний час?

   – Скоморохи мы коломенские, – бодро отвечал Прохор Иванович. – В Москву пришли по приглашению великого московского князя Дмитрия Юрьевича Большого. Пир он хотел устроить, вот и нас позвал, велел к самому Рождеству поспеть.

   – В Москве нет великого князя, – ответил караульный. – Пускать никого не велено. В посадах заночуйте.

   – Мил человек, да к кому мы сейчас пойдём? – взмолился Прохор. – Ведь не знаем мы никого в посадах. А в городе нам есть где переночевать. Пожалел бы ты нас. Тяжкий путь проделали, и всё пешком. Разбойники нас пограбили, коней наших отобрали, самих едва живота не лишили. Ну посмотри на нас, неужели мы на воинов или на татей похожи? Если хочешь, так мы тебе ещё песню споем или сыграем! И в Москве, слышим, праздник идёт, народ-то Рождество встречает.

Оконце в воротах отомкнулось, и вратник разглядел отрока в бабьем платье, другой держал гусли, третий бесовскую маску напялил. По всему видать, и вправду скоморохи.

   – Ладно, пущу я вас! Возьму грех на душу, только никому более о том не говорите.

Ворота натужно заскрипели, поддаваясь невидимой силе, широко открылись.

Прошка махнул рукой и, увлекая за собой остальных отроков, ворвался в Кремль. Он ударил мечом стоявшего вратника, а тот, глядя в лицо Прошки, прошептал:

   – От беса смерть принял. – И, зажав рану ладонью, тяжело опустился на землю.

Стоявшие рядом отроки поспешили на помощь десятнику.

Прошка Пришелец уже орал:

   – Эй, вы! Мы пришли от князя Василия Васильевича, законного хозяина Московской земли! Помогите нам изловить супостатов, и тогда государь вас пожалует. Здесь, под Москвой, стоит дружина Василия Ярославина, если вы убьёте нас сейчас, то часом позже серпуховской князь не пожалеет никого! Один Шемяка остался. И войско у него небольшое, а за Василия Васильевича и татары клятву дали.

Весть о том, что татары за великого князя, подействовала на многих. Слишком памятно было пленение Василия Васильевича, тогда ордынцы и заполонили Московскую землю.

Стража московская остановилась. Вперёд вышел мужик в красном кафтане и без брони. По всему видно, что он здесь старший.

   – Я всегда Василию Васильевичу служил и никогда от него не отказывался, просто попутал меня бес на старости лет, вот и присягнул окаянному. Законному князю хочу служить, Василию Васильевичу. А ты кто таков будешь?

   – Прохор Иванович, ближний боярин великого князя Василия. Слыхал о таком? – дерзко спросил Прошка.

   – Как не слыхать, – оторопел мужик и, оборотись к страже, изрёк: – Отроки, вот наш господин. Слушайтесь его, как сыновья отца, дожидайтесь, пока Василий Васильевич придёт. Что нам делать теперь, Прохор Иванович?

   – Изловить бояр Дмитрия Шемяки.

   – А далее что делать прикажешь?

   – Там видно будет.

Стража побежала выполнять наказ Прошки. Город ещё ничего не знал. Слышались удары бубна, кто-то из парней голосисто распевал песни, а скоморохи без устали танцевали на улицах, будоража бесшабашным весельем город.

Прошка обернулся к детине и сказал:

   – Кажись, всё идёт своим чередом. Езжай теперь к Владимиру Ярославичу, пускай в Москву полк шлёт! А вы со мной, – махнул он страже, которая уже поснимала наряды, повыбрасывала страшные маски и готова была выполнить наказ боярина. – Во дворец!

У дворца собрался народ, слышался смех, один из скоморохов, с бубенцами на шее, шутливо заигрывал с девками, вытаскивал их в круг. Молодухи поначалу смущались от общего внимания, прикрывали лица платками, а потом, осмелев, павами плыли в танце.

Прошка поднимался по лестнице прямо в великокняжеские покои, следом, бренча оружием, стараясь не отстать от боярина, торопились остальные.

   – Кто таков?! – преградил Прошке дорогу страж в позолоченной кольчуге. – Пускать не велено.

   – Вяжи его! – приказал боярин.

Его скрутили, завязали поясами руки и ноги и, словно куль, бросили в угол.

Прошка вошёл в сени. Навстречу ему выбежал юноша, судя по одежде, из дворовой челяди, и, озираясь на окровавленный клинок Прошки, заговорил:

   – Истопник я при дворе великой княгини, а больше ни в чём не повинен...

   – Где наместник Шемяки?

   – Я его в горнице захватил, – обрадовался истопник. – Лежит он, связанный, под лавкой.

   – Как захватил-то? – подобрел Прохор Иванович.

   – Я как услышал, что воины Василия Васильевича в городе, так сразу сюда поскакал. А Фёдор, Шемякин наместник, уже из конюшни выходил с конём посёдланным, так я его хватил сковородкой по башке и в терем оттащил.

   – Сковородкой, говоришь? – переспросил, улыбаясь, Прошка.

   – Сковородкой, – радостно подтвердил истопник.

   – Как звать тебя? – спрашивал Прошка.

   – Георгий.

   – Победоносец, стало быть, – пошутил боярин. – Хорошо, при моей особе посыльным будешь. Теперь покажи, где наместник лежит.

Фёдор Галицкий лежал в углу горницы, связанный по рукам и ногам. Он истошно матерился, извивался, как змей, и, когда в палату вошёл Прошка с воинами, он заорал на них:

   – Ну что стоишь, глаза вылупил?! Вели наказать того, кто меня бесчестью предал! Что молчишь?! Неужто не признаешь Дмитриева наместника?! Вернётся Дмитрий Юрьевич, наябедничаю на тебя, тогда он с тебя башку снимет! Что молчишь, нечестивец, харя твоя окаянная!

Прохор не удержался от улыбки:

   – Позором твоим любуюсь.

   – Мать твою! Мало тебе моего бесчестья, так ты ещё и челядь нерадивую пригреваешь! – Он увидел за спиной своего обидчика.

   – А ну-ка тащите его вон из горницы, пусть в темнице посидит! – распорядился Прохор.

Веселье в Москве приутихло, девки разбежались по дворам, да и скоморохам стало не до шуток, опасливо озирались они на вооружённых дружинников, которые рыскали по городу, забегали в палаты, до смерти напугав своим грозным видом дворовую челядь, хватали мятежных бояр за шиворот, тащили в темницу.

Скоро весь город знал, что дружина Василия Васильевича вошла в Кремль. Бояре Дмитрия Шемяки спешили спастись бегством и, бросив домочадцев, садились на коней и уезжали из Москвы восвояси. Однако удавалось уйти немногим: бдительная стража хватала их у ворот, стаскивала с коней и, не считаясь с чином, подзатыльниками гнала к княжескому двору, где свой суд чинил Прохор Иванович.