Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Третья неделя пошла, как Василий в заточении. Весна хорошела красной девкой и врывалась в тёмную келью Василия Васильевича криками жаворонков, волновала его младое сердечко. С женой ещё вдоволь не налюбился, детишек не нарожал, а уже в монахи идти.

Василий Васильевич не слышал, как на монастырский двор въехал отряд всадников. Впереди, облачённый в золотую броню, ехал Семён Морозов. Боярин спрыгнул на землю, звякнув шпорами.

   – Игумен, почему гостей не привечаешь? – басовито укорил боярин вышедшего на крыльцо старика. – Или слуги князя Юрия у тебя не в чести?

   – В чести, боярин, в чести, – засуетился игумен, – только за усердием своим и молитвами прихода твоего не расслышал. Эй, братия, готовьте стол, боярин великого князя к нам в обитель пожаловал! Может, с дороги ноги желаешь вымыть?

   – Нет! Веди к Василию.

Василия, как опасного преступника, прятали в подвале, от глухоты его отделяло небольшое узенькое оконце у самого потолка. Зябко сделалось Семёну Морозову. Стены такой толщины, что и сам узником себя почувствовал.

Увидел Семён Морозов князя великого, и боль сжала сердце. Исхудал Василий Васильевич за две недели: длинные руки плетьми висят, а юношеская жиденькая бородка топорщится неприкаянно. Едва удержался боярин от того, чтобы не прижать к груди отрока. Сдержанно поклонился в ноги его милости, известил о воле князя Юрия Дмитриевича:

   – Свободен ты отныне, великий князь. Юрий Дмитриевич, как наследника своего старшего, городом Коломной тебя жалует. Поезжай в удел свой.

Стянул со лба клобук Василий Васильевич и утёр им лицо. Недавняя обида прорвалась, вот он и спрятал её под монашеское одеяние. Волос у великого князя густой, цвета спелого льна, и кудри мелкими колечками сбежали на голую шею. Но никто не посмел осудить Василия за непокрытую голову, то, что не прощается великому князю, дозволено монаху.

   – Стало быть, Коломну даёт? – Василий Васильевич наконец осмелился показать лицо.

   – Жалует, батюшка, жалует. Хоть сейчас можешь в Коломну отбывать, – отвечал Семён Морозов и разглядел почти на ребячьем лице князя счастье. – Не серчай за былой грех на Юрия Дмитриевича.

Снял с себя рубище великий князь, а под монашеским убогим одеяньем прятался великокняжеский кафтан, шитый золотом. Не был никогда монахом Василий Васильевич, не угасла в нём кровь Рюриковичей.

Дверь кельи распахнута, а в проёме тот самый детина-монах жмётся.

   – Дорогу! – переступил порог Василий Васильевич. – Прочь поди!

И разве можно воспротивиться этому приказу. Отошёл детина-схимник в сторону и сгинул в темноте.

Монастырский двор встретил Василия светом, ослеп на миг великий князь, а потом глаза возрадовались вновь. Небо было бездонно синим, что очи суженой. Трава успела подняться повсюду, грязь пообсохла, взялась паутинкой трещин.

Монахи вышли из своих келий. И невозможно было понять по этим взорам – прощание или приветствие выражали они прощённому узнику. Суровы лица старцев, и великая скорбь лежала на них.

   – Молитесь за нас всех! – наказал великий князь и, оборотись к игумену, спросил: – Где мой Прохор Иванович? – И пригрозил: – Не поеду без него со двора!

Привели Прошку. Отощал, стервец, на монашеском хлебосольстве. Видно, один квас и хлебал. Но ничего, зато святости поднабрался.

   – Пусть коня мне подержат! Князь я великий или нет! – строго напомнил Василий.

Сорвался с места Прошка Пришелец, чтобы пособить великому князю, да суров взгляд у Василия – вернул его назад.

Бояре и монахи кучно стояли у ворот, не смея двинуться. Да и не князь он для них, а так... пленник бывший. Кто знает, как далее получится, может, предстоит ему ещё вернуться и схиму принять.

Василий Васильевич терпеливо ждал. Отделился от толпы боярин Семён Морозов и проворно ухватил под уздцы жеребца.

   – Скамейку пусть принесут! Не пристало коломенскому князю, как простому отроку, на коня прыгать.

Монахи меж собой переглянулись, а игумен уже скамью тащит. Подставил её под ноги Василию Васильевичу и отступил смиренно.

   – Удобно ли тебе, князь? – спросил старик.

Василий Васильевич ступил на скамью и сел на коня. Кажись, и всё, теперь и в удел свой можно отбывать. На богомолье надо будет сюда приехать, братию покормить и ещё раз глянуть на то место, что когда-то было его тюрьмой.

   – Ворота шире отворяй! Тесно мне здесь!

Не ждал в этот час гостей Юрий Дмитриевич. Время вечернее, а тут ещё и Мартын-лисогон. Князь страсть какой охотник, особенно до лисицы. А как сказывают старики, лисы в этот день роятся между пней и бегут на людей. Нападает в Мартыново время на лис курячья слепота, и бери их тогда хоть руками. В этот день меняют они свои старые норы на новые.

Но заявился боярин Иван Всеволожский с сыновьями, и стало ясно старому князю: не бывать охоте. И пожалел Юрий Дмитриевич, что не поднялся он с рассветом, гонял бы сейчас по лесу рыжих бестий, наверняка вернулся бы не с пустой котомкой.

Иван Всеволожский брякнул чем-то в сенях и прошёл в хоромы князя.

   – Что же ты делаешь, князь? Почему Ваське удел дал? Коломна всегда за старшим сыном остаётся. Вспомни, когда-то Коломну Дмитрий Донской Василию Дмитриевичу передал! Это что же получается? Приберёт тебя Господи (отдали этот день, Иисусе!), – крестил грешный лоб боярин, – так Васька опять на великое княжение московское вернётся!

В сенях кто-то запнулся о высокий порог, чертыхнулся громко, проклиная преисподнюю и всех чертей зараз, и в горнице показалась кудлатая голова Василия Косого, следом ступал Дмитрий Шемяка.

   – Отец, за что так детей своих обижаешь? Чем мы тебя прогневали, что ты нас хочешь безудельными оставить? – подал голос Василий Косой.

Потолок во дворце у князя крепко слеплен, да низок больно – того и гляди, придавит к самому полу. И Юрий почувствовал на плечах многопудовую тяжесть. Старость, видно, берёт. Раньше и взгляда было довольно, чтобы одёрнуть непослушных отпрысков, а сейчас даже голос напрягать приходится.

   – Я в Золотой Орде за старину стоял и здесь не отступлюсь! После смерти моей на престол московский сядет коломенский князь Василий!

   – Да что ты, Юрий Дмитриевич, нам всё про старину талдычишь! – укорил князя Иван Всеволожский. – Видали мы её! Только не нужна она нам теперь и детям твоим не нужна! По-новому править надобно. Посади на коломенский стол старшего своего сына!

Защемило в груди у князя, прикрыл он веки, собираясь с ответом. А сам ждёт, когда уляжется загрудная боль, которая всё настойчивее бередила его дряхлеющее тело. Видно, хворь привязалась к князю давно и давала о себе знать тогда, когда кровь быстрее бежала по жилам.

   – Василий Васильевич займёт московский стол после моей смерти, не нарушу я заповедной старины.

Приутихли сыновья, зная неуступчивый и крутой характер отца. Он ведь не посмотрит, что они уже выбрались из-под отцовской опеки – достанет кнутовищем по спинам.

   – Дать Ваське Коломну князю боярин Семён Морозов насоветовал, – подковырнул Юрия Дмитриевича Всеволожский. – Отец ваш, будто бессловесный отрок, как боярин ему нашепчет, так он и поступает. А только мы для чего? Советники твои? Я же не против твоих сыновей иду! Когда Василий Васильевич на Москву вернётся, он тогда нам все свои обиды вспомнит. Почему меня выслушать не хочешь – если бы не мои старания, так ты бы и не побил Ваську на Клязьме.

   – Если бы не ты, так кровь вообще не пролилась бы! – напомнил князь. – В Золотой Орде московский стол я бы взял даром!

   – Вот ты и сознался! Признаешь, стало быть, силу моих советов! Я Василию хорошо советовал в Орде и тебе то же дело говорю. Отбери у Василия Васильевича Коломну, отдай город своему старшему сыну! По-новому нужно жить, что на старину оглядываться? Зачем тебе московские бояре сдались! Новое право сейчас за тем, кто силён и удачлив!

   – Нет!

   – Смотри, Юрий Дмитриевич, один ты останешься. Бояре московские тебя не чтут. Коломну ты ему дал, и все они, как один, к Ваське сбегутся!

Юрий Дмитриевич глянул на сыновей. Трое их у него. И все разные! Как не может быть одинаковых пальцев на руке, так и дети у матери все разные. Не было со старшими братьями Дмитрия Красного. Не желал он ссоры с отцом.

Первенец Василий не сумел забрать всю любовь Юрия Дмитриевича, и большая часть нерастраченной нежности досталась младшему, Дмитрию Красному. Вот кому он дал бы Коломну, да нельзя – старшие сыновья есть. И об этой привязанности Юрия к младшему сыну знали все: челядь домашняя, бояре и даже приживалки, которые ютились по полатям.

   – Только ведь не пойду я против Бога. Вон он, из угла на нас смотрит. Куда он перстом кажет? На небо. А оттуда всех видать. И так я грех тяжкий содеял, что кровь пролил. Я ещё Василия и в Москву позову. Пир для него устрою. Дары ему богатые дам. Прощения просить стану!

   – Совсем ты, князь, разума лишился. Ведь они же сыновья твои, а не щенки от приблудной сучки. Трон-то детьми укреплять нужно.

   – Только Василий мне тоже не чужой, а доселе старшим братом был!

   – Так вспомни, как этот старший брат тебя в Орде позорил, заставил коня под собой вести. Всё по-новому теперь смотрится. Не укрепляй Ваську властью. Ему только крикнуть, как со всей Руси к нему в Коломну дружины явятся.

Загорелось в груди у Юрия Дмитриевича, словно хлебнул он хмельного, только не разошлось оно по жилочкам, а жгучим кругом остановилось напротив сердца.

   – Если так... посмотрим. Пока я великий московский князь, – хмуро обронил Юрий.

Василий Васильевич засел в Коломне. Не велик город, что и говорить, зато старший из всех городов после Москвы будет. Отец, Василий Дмитриевич, тоже с этого города начинал.

В вотчину Юрий Дмитриевич проводил своего племянника славно: устроил прощальный пир, одарил богатыми дарами и отпустил со всеми боярами. Добром простились. Однако зловещее предчувствие не оставляло Василия. Бояре сказывают, что Всеволожский Иван мутит двоюродных братьев и коломенское княжение подбивает у Василия Васильевича отобрать. Не по нраву им пришлось и то, что московские бояре пошли за прежним господином.

Василий Васильевич невесело понукал коня, который, почувствовав настроение хозяина, едва переставлял ноги. «Видно, разморило его в стойле или овёс неотборный достался», – мимоходом думалось князю.

   – Прошка!

   – Да, господин государь, – охотно отозвался рында.

   – В Переяславль послал гонца к боярину Ощепкову?

   – Послал, Василий Васильевич.

   – А в Углич, к князю Оболенскому, отправил?

   – И к нему отправил, – засиял Прошка весенним цветом, показывая боярину щербатый рот.

   – Зуб где потерял? – вяло поинтересовался князь.

   – Зуб-то? – замялся вдруг Прошка. Было видно, что вопрос навеял не лучшие воспоминания. – Давеча силами мерился с чернецом Агафоном. Упал я на камень, вот зуб и вылетел.

   – Кто же кого одолел? – проявил Василий неподдельный интерес, сам любивший всякие молодецкие затеи.

   – Да как тебе сказать, князь. Чернец Агафон боец видный! Ручищи у него ого-го какие толстенные. Как сожмёт в объятьях, так всю душу может вытрясти. Да ведь я тоже не промах. Только начал он меня на землю валить, я тут же извернулся и ногу ему подставил. Повалил всё-таки чернеца. Да вот упал нечаянно, и беда, что на зуб, – охотно показывал Прошка осколок выбитого зуба. – А теперича он мне язык колет и саднит сильно. Страсть как болит, государь! Я уж и травкой его морил, и слова заклинательные творил. Ничего не помогает. Видно, огнём его обжигать нужно, авось малость и поутихнет.

Чернеца Агафона Василий Васильевич знал. Всегда в чёрном рубище, с клобуком по самые глаза, он напоминал величественный каменный утёс. Такой же мрачный и неприступный. И только была в монахе одна страсть – мериться силами. Кто кого на спину положит. Вот тогда оживал чернец. Глазёнки его зажигались весёлым светом и делались от того бесовскими. Скинет монах рубище на землю, чтобы имущество монастырское не порвать, и наступает смело. Ну, пощады не жди! И было большим дивом, что Прошке удалось уложить такую махину.

Кто только не ругал Агафона за это чёртово пристрастие: игумен наставлял, братия косилась, епитимию[32]32
  Епитимья – род наказания, налагаемый Церковью на нарушившего религиозные нормы.


[Закрыть] не раз на него накладывали, грозили от церкви отлучить! А ему всё нипочём. Если бы не эта его слабость, во всём примерным монахом был бы, хоть схимы принимай. Но Агафон готов отказаться от питья и еды, а от молодецкой удали – никак!

   – А ты не врёшь? – вдруг засомневался князь.

   – Чего мне врать? У кого хочешь спроси, – достойно отвечал Прошка, – народу там много было. Даже игумен был. Он-то уж как радовался, когда я Агафона победил, говорил, что, может, это отвратит его от дурной забавы.

   – На кулаках ты с Агафоном пробовал? – деловито поинтересовался Василий Васильевич.

   – Кулачный бой? – Прошка почесал крутой затылок. – Трудно. Такую глыбину свалить непросто. Чернец Агафон и от ведра браги не упадёт, а от удара кулаком только чесаться будет.

И снова тягостные думы одолели князя.

Василий Васильевич едва вступил в Коломну, как по многим городам разослал гонцов к родовитым боярам с приглашением на службу. Дьяк, слушая неторопливый голос коломенского князя, писал очередное послание: «Ежели помните отца моего, великого московского князя Василия Дмитриевича, и ежели сын его у вас в чести, милости прошу в удел мой Коломну. За честь вашу, жён ваших и чад постоять сумею. От беды оберегу. Вам же за верную службу положу богатое жалованье».

Из Галича, Новгорода Нижнего, Твери и ещё из многих ближних и дальних земель Руси потянулись к внуку Дмитрия Донского бояре да князья за службой почётной и за богатым жалованьем.

Оставляли бояре московские земли, меняли белокаменные палаты Кремля на деревянные постройки Коломны. Каждый из них надеялся на то, что когда-нибудь Василий вернётся в Москву, а вместе с ним прибудут в Первопрестольную и княжеские слуги.

   – В Нижний Новгород отправил гонца к боярину Стародубову? – вновь спрашивал князь.

   – Отправил, государь. Скоро он в Коломне будет. Из Москвы боярин Ощепа явится. Не привык, говорит, Галицким князьям служить.

«От родовитых и знатных людей в Коломне тесно не будет. Разве не с боярами растёт величие князя? Ежели что, так хоромины понастроим, – думал Василий. – И не какие-нибудь, а мурованые! Да такие, чтобы самой Москве завидно было».

   – Прошка, поехали на медвежий двор, – Василию Васильевичу вдруг захотелось потехи. – Давно я там не был.

Медвежий двор находился подле княжеских хором. Содержала его дворовая челядь для забав молодого князя. Любил князь медвежью потеху. Медведя отлавливали аж под самым Ярославлем и доставляли к великокняжескому двору. Считалось, что зверь там особенно свирепый и крупный. Медведей всегда кормили сытно, да только какая челядь не без причуд – прикуют зверя цепями к клетке и давай измываться: пиками в бока колют, в морду головешки жжёные суют. Хуже того, псов на него натравят. Зверь от такого обращения только сатанеет, а отрокам веселье. Впрочем, свирепый зверь и нужен для потехи. Медведь от ярости ревёт, злобствует, лапами по клети бьёт, того и гляди, рассыплются прутья.

Охоч был князь Василий до зрелищ.

   – Сколько сейчас медведей на дворе? – спросил князь.

   – Четыре, – охотно отвечал рында. – Один так вообще громадина! Матёрый зверь. Мы тут стравливали его с двумя медведями, он обоих задрал, – уважительно заметил Прошка.

   – Скажи дворовым, чтобы его вывели, – распорядился Василий Васильевич.

Василий взобрался на стену, окружавшую медвежий двор, и стал наблюдать.

Скоро послышался рёв, кандальное бренчание цепей, и в тесный дворик вышел его обитатель – огромный косматый медведь. Он передвигался на задних лапах, слегка покачиваясь из стороны в сторону, видно, привык бродить так по лесу, где чувствовал себя хозяином. Медведь не озирался, он не привык делать этого у себя в дремучей чаще. На первый взгляд он казался добродушным, сразу потянулся мордой к угощению, которое оставили для него в углу. Мясо было свежее, а медведь голоден. Пускай же князь разглядит его получше. Когда зверь показывал свои желтоватые клыки, раздирая лосиную тушу, становилось ясно: добродушный вид его обманчив. Князь видел перед собой бойца хищного и опасного. Медведь такой же князь у себя в лесу, как и он сам в своём уделе.

Зверь рвал тушу острыми зубами так легко, как если бы это была тонкая парча. Он глотал мясо огромными кусками и никак не мог насытиться. Князь невольно залюбовался медведем. Красив! Василию вспомнился отец, который любил медвежью забаву и один на один, потехи ради, выходил на медведя. А сам бы он мог осилить вот этого князя леса?

Медведь меж тем наелся лосиного мяса и сытно рыгнул. Он не обращал внимания на дворовую челядь, к которой привык, не слышал бестолковых распоряжений Прошки, не примечал самого великого князя. Медведь оттащил остатки туши в угол двора и когтистой лапой стал присыпать её песком.

Прошка присел рядом с государем и негромко сказал:

   – Медведи всегда так: сначала поедят, потом остатки туши землицей присыпят. С душком зверь любит, когда запашок пойдёт, тогда и доест.

Закопал медведь остатки туши, потянулся сладко и, не обращая внимания на крики зрителей, улёгся спать.

   – Скажи дворовым, что я на медведя выйду. Да рогатину мне батюшкину принеси.

   – Государь, одумайся! Зверь-то матёрый! Не каждый медвежатник на такую махину пойдёт!

   – Я приказал рогатину батюшкину принести! – рассердился Василий.

   – Что же ты с ним поделаешь! – хлопнул себя по бокам рында. – Несу, государь.

Василий Васильевич сошёл со стены. Только железные прутья отделяли его от медведя. «Пришёл час, чтобы испытать себя. Если одолею медведя, значит, прочие недруги не страшны, – думал князь, – ежели не одолею, стало быть, и великокняжеский стол не по чину. Пусть тогда на княжении Юрий Дмитриевич сидит честно».

Зверь, увидев князя, сделал навстречу первый неторопливый шаг, оскалился, показывая жёлтые клыки.

   – Рогатина, князь! – тронул за плечо Василия Васильевича Прошка.

Василий ухватил крепкое древко. Остриё заточено (любил Василий Дмитриевич, чтоб в порядке было оружие), только самый его кончик слегка надломлен. Вошла, видно, рогатина под ребро вот такого же зверя да там и обломилась.

   – Открывай! – распорядился князь. – И чтобы никто ко мне не входил. Пусть это будет Божий суд!

   – Как же, государь, неужто ты думаешь, что посмею оставить тебя?!

   – Войдёшь... до смерти запорю, холоп!.. Если жить останусь... – осатанел великий князь.

   – Ну что ты будешь делать с государем! – опешил Прошка, но дверь отворил, и она тяжело заскрипела, впуская Василия во двор к медведю.

Василий вошёл уверенно, так боец ступает на поле брани, – рогатина наперевес. Вот и встретились два князя: один лесной, другой коломенский. И каждый в своём уделе велик и не знает равного. Не часто можно увидеть князей, встречающихся в таком поединке, и этот бой должен выявить первого.

Маленьким показался Василий Васильевич в сравнении с медведем. Прошка Пришелец перекрестился и тихо сказал челяди, которая понабежала со всего двора смотреть поединок:

   – Авось одолеет великий князь зверя. Сегодня день для ведьм тяжёлый, нечистая сила отходит.

Василий Васильевич наступал на зверя смело: переложил рогатину с левой руки в правую и остановился, поджидая медведя. Видно, посчитал он постыдным убивать зверя, не ожидающего удара. Пусть разъярится, а уж потом...

Медведь как будто не торопился: присел и совсем по-собачьи почесал ухо. Развернулся и зевнул сладко, показывая чёрную пасть. Один прыжок отделял медведя от великого князя. Вот сейчас бы зверя рогатиной в шею ударить, и закончится бой. Но разве лёгкой победы жаждет Василий Васильевич? Никто не видел, как быстро шевелились его губы, он читал молитву во спасение.

Медведь – боец искусный: ухо правое рваное, огромный багровый рубец на боку уже начал зарастать шерстью. Василий Васильевич, чувствуя за спиной беспокойные взгляды челяди, обернулся, и в это мгновение медведь распрямился, в прыжке пытаясь достать великого князя. Ахнули дворовые люди. Василий едва успел подставить рогатину под брюхо медведю. Древко не выдержало многопудовой тяжести, сломалось, разрывая зверю внутренности. Заревел медведь и, раскинув лапы, пошёл на князя. А Василий Васильевич уже и меч достал и точным движением, будто всю жизнь только и делал, что хаживал на медведя, распорол ему горло. Медведь дёрнулся раз, шевельнулся другой и затих навсегда, разбрызгивая кровавую пену на мелкий дворовый песок.

Василий Васильевич повертел в руках обломок древка и бросил его на скрюченную тушу.

– Свершился Божий суд. Теперь меня никто не остановит.

Ещё подумалось Василию Васильевичу, что этим ударом он сравнялся со своим отцом. Василий Дмитриевич был знатный медвежатник, и первого зверя он побил, когда ему минуло восемнадцать лет. Как сейчас коломенскому князю.

То, чего так опасался Иван Всеволожский, случилось скоро: не успел Василий Васильевич Коломну занять, как к нему со всех сторон стали сходиться бояре. Московская дума осталась без родовых бояр. Одни окольничие да младшие чины. А Иван Всеволожский всё более напирал на Юрьевичей:

– Всё Семён этот! Морозов! Послушал его Юрий Дмитриевич и Коломну отдал супостату! Пусть бы и был Васька монахом, так нет же! Праведным, говорит, хочу остаться. Хочу, говорит, чтоб всё по-христиански было. А теперь вот вы без престола остались. На старину Юрий Дмитриевич всё ссылается, только время сейчас такое, что по-новому править нужно! А начать с того, что Сёмку Морозова наказать!

Василий Косой и Дмитрий Шемяка молча выслушали правдивые слова боярина. Иван Дмитриевич, зло брызжа слюной на кафтан, поглядывал в серые от злости лида братьев, увещал старшего:

   – А что, если Семён Морозов и не московскому великому князю служит, а Ваське коломенскому! Что это о нём он так хлопочет? Проучить боярина надобно, пусть же знает, кто первый князь на Руси!

Юрьевичи вышли от Ивана Дмитриевича рассерженные. Василий Косой забыл застегнуть плащ, и он огромными крыльями развевался за спиной от быстрой ходьбы.

Братья спешили к Семёну Морозову. Дом боярина стоял по соседству с крепкими хоромами Ивана Всеволожского, только улицу перейти. Двор Семёна Морозова встретил князей враждебно: из будки, высунув косматую морду, забрехал здоровенный пёс.

   – Пшёл вон! – прикрикнул Василий Косой.

Чёрные люди уже оттащили рассерженного кобеля, пичкая его сырым мясом.

   – Хозяин где?! – орал Дмитрий Шемяка.

   – У государя, Юрия Дмитриевича, – бросившись в ноги Василию, отвечал ключник.

Семёна Морозова братья Юрьевичи застали в дворцовых сенях. Жарко было боярину в натопленной палате, вышел он в сени и ковшом черпанул яблочного квасу. Питьё пришлось ему по вкусу, он смачно крякнул, и борода его заблестела от пролитой влаги. Боярин поставил деревянный ковш-уточку на полку, и она, словно покачиваясь на волнах, забренчала, перекатываясь с боку на бок.

   – Вот он, изменник, – ворвался в сени Василий Косой. – Ты нас без удела оставил! Ты батюшке присоветовал Ваське Коломну отдать!

   – По-христиански я посоветовал! – Семён Морозов смело поднял глаза на братьев. – И не было ни в чём моей корысти!

Хоть и великие мужья Юрьевичи, а боярина великокняжеского тронуть не посмеют! И не холоп он какой, а сам из князей.

Василий Юрьевич не дослушал, подступил к Семёну Морозову вплотную, а рука привычно отыскала клинок.

   – Вотчины хотел нас лишить! Без наследства батюшкиного пожелал оставить! Ведь знал, изменник, что все бояре московские за Васькой в Коломну уйдут.

   – Чего же мне не знать, ежели это бояре. Бояре народ вольный, кому хотят, тому и служат! – строптиво сказал Морозов.

   – Чего ты с ним разговариваешь, Василий? Крамольник он! Злодей! – подошёл с другой стороны Дмитрий. – Отца без опоры оставил, а нас без великого княжения! Он всегда лихоимцем для нас был. Тверич он! А тверичи никогда с московитами не ладили! – поддержал старшего брата Дмитрий Шемяка.

Не мог смолчать Семён Морозов. Как унять гнев тверича, который, словно хорошо настоянная брага из-под плотной крышки, выплеснулся наружу.

   – Сами вы злодеи! Душу свою бесу продали! И батьку своего мутите!

Василий Косой выхватил кинжал и ткнул им Семёна в живот. Охнул боярин и присел на лавку, будто бы притомился, а ковшик-уточка не удержался на полке и слетел под ноги Шемяке. Размахнулся ногой Дмитрий и поддел носком сапога ковшик, отлетел он в угол сеней и затих.

Распрямился Семён Морозов, оторвал ладонь от раны, разглядывая кровавые пальцы, только и вымолвил:

   – Вот, стало быть, как!..

   – На тебе! – ткнул боярина Дмитрий кинжалом в сердце.

   – Жаль, что не в бою умираю... – посетовал боярин и повалился на лавку.

А из комнаты Юрий Дмитриевич кличет своего верного слугу.

   – Семён!.. Где же ты там?! Куда запропастился? Семён!

Лежал боярин с открытыми глазами, брови насуплены, словно своей смертью укорял своевольных Юрьевичей: «Что же вы наделали, братья?»

Отшатнулся Дмитрий, попятился к выходу. Узкие сени напоминали великокняжескую темницу. Бежать надо, от гнева батюшкиного спасаться, а ноги отяжелели, и не находилось сил, чтобы оторвать их от пола.

Юрий Дмитриевич кликал всё настойчивее:

   – Семён! Боярин!

И, словно услышав голос своего господина, скатился с лавки боярин, будто хотел сделать шаг навстречу государю.

Первым опомнился Василий Косой, тряхнул он за плечи Дмитрия и зашептал жарко в самое лицо, подталкивая к двери:

   – Бежим, брат! Не простит нам батюшка!

Быстро князья сбежали с крыльца и вскочили в сёдла аргамаков.

Гулко зацокали о булыжник подковы удаляющихся коней.

Юрий Дмитриевич покидал Москву. Уходил князь не празднично, как бывало ранее: под трезвон колоколов, с пышной свитой, а шёл тайно, словно опасался чей-то жестокой мести. Удалялся великий князь, оставленный боярами и брошенный строптивыми сыновьями. Лишь пять бояр осмелились разделить участь некогда великого князя, того самого, который ещё вчера безраздельно господствовал по всей Московии, с кем считалась Северная Русь, кого поддерживала Ливония. Власть ушла так же быстро, как скоро покидает запруду вода через разбитую плотину.

Юрий Дмитриевич попридержал коня, посмотрел назад. Снять бы сейчас шапку да поклониться Первопрестольной, но Москва молчала, спрятав от его взора купола церквей в мохнатые предгрозовые тучи.

Дорога лежала на Галич, в прежнюю вотчину Юрия Дмитриевича. Неласково встретила Москва, так же безрадостно и спровадила. Видно, ушла навсегда былинная старина и не прижиться в Москве князьям малых вотчин. И от этой догадки, которую Юрий Дмитриевич пытался спрятать даже от себя, сделалось нехорошо, а значит, его участь – управлять былой вотчиной, что передал Дмитрий Донской в наследство своему среднему сыну.

Уезжал Юрий Дмитриевич из Москвы, чтобы уже никогда не возвращаться в стольный город. Город, которого он добивался всю свою жизнь, отстаивая своё право на стол; город, который был причиной отдаления от старшего брата; город, из-за которого затянулась ссора с племянником, которая лихоманкой сотрясала всю Русь.

Теперь Москву Юрий Дмитриевич оставлял добровольно.

Растерял Юрий Дмитриевич прежний злой задор, присущий ему в молодости. Он устал от постоянных междоусобиц с братом и племянником, князь Юрий устал от жизни. Если бы он был не так стар, то разве отпустил бы от себя бояр? Показал бы им свою силу! А усталость вкралась не только в его тело, она отобрала у него и прежнюю волю.

Москва всегда была своенравным городом. Характер её отличался от характера других городов, и если б не это её своенравие и свободолюбие, то разве сумела бы она сделаться Первопрестольной? Обуздать Москву может только молодость и воля и законное право на стол. Этого права не было ни у него самого, и тем более нет его у строптивых Юрьевичей. Остаётся Василий Васильевич. Вот кому покорится Москва!

В день убийства любимого боярина, в страшном гневе на своих сыновей, Юрий Дмитриевич послал к Василию возницу с грамотой, в которой просил его вернуться на московский престол. Грамоту при свете луны нацарапал дьяк. Иногда Юрий Дмитриевич замолкал и, глядя на струйки копоти, подбирал слова. Он долго не знал, с чего стоит начать послание, а потом, подумав, наказал:

– Пиши так, дьяк... «Старший брат мой, князь великий московский Василий Васильевич, пишет тебе брат твой младший, князь углицкий Юрий Дмитриевич. Осерчал я шибко на детей своих, Василия и Дмитрия, за то, что посмели лишить живота боярина Семёна Морозова. Старший брат мой, не держи на меня более лиха, сделай мне милость, возвращайся на московский стол и правь нами, как и прежде было. Я же обязуюсь быть тебе верным холопом, смуту не чинить, а на московский стол более права не иметь...» Написал? – спрашивал Юрий.

   – Написал, князь, – покорно отвечал дьяк.

   – Пиши далее... «Князь московский, Василий Васильевич, дело своё от дел сыновей моих Василия Юрьевича и Дмитрия Юрьевича я отделяю, поскольку прокляты они отцовским словом. Обязуюсь не принимать отступников вовсе! Об этом же и сыну своему накажу, Дмитрию Красному. Просьба у меня к тебе есть, Василий Васильевич, стар я стал, не вели мне более садиться на коня, когда поведёшь полки на супостата. И ещё об одном прошу тебя, не неволь меня, ежели надумаешь на Литву идти. Свояк мой там правит, побратим Свидригайло. Оберегай тебя Христос! И на том кланяюсь. Младший брат твой, углицкий князь Юрий Дмитриевич».

Дорога показалась Юрию Дмитриевичу тягостной и, как никогда, бесконечной – длиною в прожитую жизнь! Чего только не передумаешь за это время. Не легко отринуть от себя родную кровь. Не щенки ведь! Кому, как не им, дело отца продолжать.

От Васьки Косого, смутьяна эдакого, лихо идёт. Он и раньше братьев младших задевал, а как подросли, так совсем их прижимать стал. Ладно отец вступился и по вотчинам их рассадил, а так быть бы драке. Видно, Васька Косой и подговорил Дмитрия Шемяку, чтобы боярина Морозова убить. Да ещё и Иван Всеволожский, как щенков безмозглых, князей на Семёна Морозова науськал.

Юрий Дмитриевич особенно остро почувствовал одиночество, а тут ещё ко всему и конь запнулся, зацепившись копытом за камень, и едва не сбросил седока. Не к добру это. Неизвестно, как Галич встретит. Эх, что за судьба такая! Трёх сыновей вырастил, а помирать, видно, в одиночестве придётся.

Рассвет застал Юрия Дмитриевича в дороге. Туман путался в ногах коней, стеной стоял на пути князя, но он уверенно направлял коня в белёсое облако.

Ни дружины с ним, ни славных воинов, только несколько бояр. Кто знает, быть может, ушли бы и эти, да только стары больно. Не лучшее для них время, чтобы искать сытой доли в чужих вотчинах.