Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Едва заутреню отслужили, братья Ряполовские с Прошкой пришли в келью к епископу. Отец Иона выглядел необычно: на голове митра высокая, а на груди на тяжёлой цепи золотой крест висит. Епископ ходил всегда в простой рясе, отличаясь от остальных священнослужителей игуменским жезлом и большим крестом. Сейчас он казался особенно праздничным, даже ростом выше стал.

   – Надумали мы, владыка, – отвечал за всех старший из братьев. – Твоими устами сам Бог велит отпустить детишек к Дмитрию. Но только позволь сказать тебе... Отпустим, если на свою епитрахиль отроков возьмёшь.

   – Именно этого я и ждал от вас, – отвечал просто владыка. – Пелену Пречистой велел приготовить. Вот с неё и возьму на свою епитрахиль[46]46
  Взять на епитрахиль – то есть взять под покровительство Церкви.


[Закрыть] отроков Василия Васильевича. А теперь, братья, на свет пойдёмте.

Рассвело уже.

Майский воздух был ещё прохладен, и бояре, стоявшие у церкви, поёживались. От ветра ли? Ведь детей великого князя Василия Тёмного в руки бесу отдавать приходится. А как тут не отдать, если сам епископ за ними прибыл!

Набились бояре в церковь, а когда епископ запел высоким голосом, восхваляя Богородицу, подхватили разноголосо.

Молебен больше напоминал заупокойное пение, слишком высоко взяли бояре, и голоса их то и дело срывались, словно от плача. Когда служба закончилась, епископ накрыл сыновей Василия епитрахилью, и они, как цыплята, прячущиеся от опасности под крылышком, прижались к святому отцу.

   – Ты это... самое... отец Иона... Да что говорить! Бери малюток, – за всех высказался Никита.

Повозка тронулась, увозя сыновей великого князя, только после этого бояре неохотно разошлись.

В Переяславль Иона приехал как раз на Иова Горошинка.

Вдоль дорог лежали распаханные поля, и крестьяне, не скупясь, сеяли горох. Заприметив епископа, снимали шапки, смотрели вслед, а потом, словно досадуя на вынужденную остановку, понукали лошадей и шли дальше по борозде. Дута чернели от сажи, видно, на Ирину Рассадницу пожгли прошлогоднюю траву, а молодые зелёные побеги ещё не успели пробить не успевшую прогреться землю.

   – Останови у ворот, – наказал вознице Иона. – Негоже сразу во град въезжать.

Возница в просторной белой рубахе, которая раздувалась у него на спине точно большой шар, натянул поводья, и кони встали.

Епископ отстранился от услужливых рук, отыскал глазами крест Успенского собора и перекрестился.

   – Перед Богом я теперь в ответе. Не дай случиться греху. Господи, помилуй чад великого князя Василия Васильевича. Не искуси, сатана, Дмитрия Юрьевича, чтобы кровь невинных епитрахиль не испачкала.

Помогло чуток, отлегло от души. Иона уселся рядом с отроками, потрепал старшего за русый чуб и сказал детине:

   – Трогай, Тимофей, а я в княжеские палаты пойду. Дмитрий Шемяка на богомолье в Переяславль приехал, дожидается нас.

Дмитрий Юрьевич мальчиков встретил ласково. Младшего, Юрия, взял на руки, долго носил по палатам.

   – Глаза-то у тебя такие же, как у отца твоего Василия Васильевича, – и тут же осёкся, вспомнив, что глаз у Василия больше нет. – А ты не робей, Ванюша, – тискал он старшего княжича за плечи. – Ты за дядю держись и к городу присматривайся. Может быть, в кормление его тебе дам! Или ты всю землю Московскую хочешь? Ха-ха-ха! Сколько тебе сейчас?

   – Семь годков.

   – Семь, говоришь... Большой уже. В пятнадцать лет твой батька у моего отца стол московский в Золотой Орде отнимал, а великим московским князем он в десять лет стал. – Дмитрий Юрьевич всматривался в Ваню, который был похож на отца, вот только губы матушкины – сочные и по-девичьи робкие, такие губы бабы охотно целовать станут. Дмитрий посмотрел на отрока пристально, словно хотел угадать его будущее. «А не получится ли так, как когда-то вышло с Юрием Дмитриевичем? Не захочет ли он воспоследовать примеру своего двоюродного деда, чтобы отстоять московский стол? И прав у него на то более – Иван из московских князей, прямой потомок Даниловичей, а вот твои предки всё время Угличем да Галичем заправляли! Может, бросить чад в темницу и задавить там тайком, а ещё лучше зелья какого-нибудь в питьё подсыпать. Начнёт чахнуть Ванюша, покашляет, а потом и Богу душу отдаст. Можно ещё рубаху ядом пропитать, наденет княжеский отрок подарок, а он-то его как саваном и укроет. Прости меня, Господи, за грешные мысли. Не от злобы всё идёт, для земли Русской стараюсь. Только ведь власть не терпит двух хозяев, как не может быть у жены двух мужей. Второй-то всегда вор! Поганец!»

Короткие, заросшие жёстким чёрным волосом пальцы Дмитрия разглаживали чуб отрока, но вот ладонь ухватила непокорную прядь.

   – Больно, дядя! – пожаловался Иван.

   – Запомни, детка, так и мне больно было, когда отец твой против меня лихо держал и за старшего брата не почитал! Только не угличский я князь, а московский! И всегда им буду! Когда десять тебе исполнится, клятву мне на верность держать будешь, как отец твой поступил. Отходчив я, Ванюша, и доверчив чрезмерно, сколько бед через своего брата претерпел, а уже и не помню, будто этого и не было! Всё быльём поросло! Лукавством он силён. Я ему и удел дам. Пускай берёт город, какой захочет, ничего мне для брата не жалко. А сейчас сил в Угличе ему надо набираться. Я ведь у тебя, Ванюша, крёстным был, вот этими руками в купель окунал. Как же мне о крестнике своём не печься? Крестик-то мой не потерял? Вижу, не потерял, носишь! Этот крест когда-то я сыну своему хотел оставить, но разве ты для меня чужой? Такой же сын! Носи этот крест, пусть он тебя от беды хранит. Каменья разноцветные любишь? На, возьми! Жемчуг для себя берег, хотел кафтан расшить, да разве будешь жалеть для крестника! Из лука стреляешь?

   – Стреляю, – отвечал Ваня, вспоминая, как ещё совсем недавно отец помогал ему править стрелы.

   – На вот тебе этот лук. Тяжёл? Знаю. Когда научишься тетиву на нём растягивать, тогда и удел свой получишь! Так что расти, Ванюша, расти. Хорошие воины мне нужны. Мои сыны чуток помладше тебя будут, а уже вовсю тетиву тянут. Тебе их догонять придётся. Руки крепкие необходимы не только для того, чтобы баб тискать, а больше, чтобы власть держать. Холопов в дугу гнуть. Стоит только отпустить, как они к тебе на шею – прыг! А уж про бояр я не говорю, каждый почти князем московским себя мнит. Дали им волю по Руси-то бегать да служить разным князьям, которые больше по нраву, оттого и на язык они дерзкие. Всё словами погаными норовят обидеть. А их розгами сперва поучить! Тогда умишко у них прибавилось бы. Да чего уж там!.. Даст Бог, сам до всего дойдёшь, Ванюша.

Вечером Дмитрий в честь племянников устроил пиршество, на которое созвал всех бояр. Ванюша, не привыкший к такому чину, застенчиво жался к отцу Ионе, с ним он успел сдружиться. А святейший, наклонясь, на ухо мальчонке шептал:

   – Ты гляди, Ваня, гляди на бояр, присматривайся. Может, не всегда так будет, может, среди слуг находишься.

Дмитрий Юрьевич покрикивал на бояр, слугам велел нести блюда, а когда на стол подали белое вино, распорядился:

   – А почему моего главного гостя не потчуете? Почему вина Ванюше не налили? Он хоть и мал, а отведать вина должен.

Крякнул отец Иона, но перечить не стал.

Ваня взял стакан, встал из-за стола и, кланяясь в обе стороны гостям, поблагодарил за ласку великого князя, а затем пригубил вино.

Бояре переглянулись. Кто-то вспомнил Василия Васильевича: ведь так он и начинал, некогда великий московский князь. Сначала сам кланялся, а потом заставил строптивых головы низко к земле пригнуть.

В повороте головы и в жестах юного княжича Дмитрий узнавал своего брата. Глаза великого московского князя остались у старшего сына – смотрели по-прежнему дерзко и прямо. И стало ясно Дмитрию: не догнать его сыновьям Ивана, мал отрок, а держится с большим достоинством, будто и вправду московский князь. Хоть и лук растянуть не способен, однако нашлось смелости посмотреть боярам в лицо. И глядел так, будто холопов своих разглядывал. «Вот она, кровь, что делает! Васька своими погаными очами так же на братьев смотрел, покудова не выкололи их!»

Шуты и шутихи прыгали через голову, вертели хоровод, стараясь развеселить Дмитрия, но он всё более мрачнел. И вино уже не берёт, только взгляд от выпитого делается строже, а лицо наливается густым румянцем.

   – Подите прочь! – вдруг громыхнул князь стаканом о стол.

Брызги весело разлетелись в разные стороны, заливая кафтаны бояр.

Шутихи и шуты смолкли на полуслове. Одна из них, маленькая, сгорбленная, сделалась ещё безобразнее от страха. Она втянула голову в плечи, словно боялась получить удар плетью, и, семеня кривыми ножками, потопала к выходу.

Веселье упорхнуло вспугнутой синицей, и бояре тяжело замолчали.

   – А ты на нас не ори! – откликнулся со своего места Стёпка Плетень, самый дерзкий из бояр. – Мы тебе не холопы. Мы люди вольные! Кому хотим, тому и служим, а коли не любы стали, так мы себе другого хозяина поищем.

   – Подите вон! А если ты, Степашка, надумаешь мне перечить, так всю харю твою о стол разобью!

И раньше случалось, князья бояр за бороды таскали, плетей им доставалось, и княжескими сапогами были топтаны. Жестокостью расплачивались московские князья за верную службу со своими подданными. Но то были московские князья, и ссоры эти походили на семейные перепалки. Сейчас перед боярами сидел Шемяка, который едва успел угличские бармы на московские великокняжеские поменять. А всё туда же! На московских государей и нравом походить желает.

Бояре дружно поднялись, грохнула об пол лавка. Кто-то рукавом охабня зацепил стакан, и он, дребезжа по гладким доскам и расплёскивая пиво, упал на колени князю.

   – Иона, – окликнул великий князь епископа, который чинно поднялся из-за стола и пошёл вслед за боярами. – Ты вот что... Возьмёшь детей Василия и свезёшь их завтра в Углич. Представляется мне, там им спокойнее будет.

   – Государь, Дмитрий Юрьевич! Да что же это такое! – взмолился владыка. – Обещал же ты мне, как только малюток привезу, сразу Василия из Углича отпустишь и удел ему в кормление дашь! А ты ещё и детей в заточение?!

   – Хорошо тебе. Иона, на Москве? Митрополитом всея Руси стал... А может, тебе обратно в Ростов Великий хочется вернуться? Московская митрополия пустовать не станет, охотников мы живо разыщем.

– Я-то свезу, князь! Свезу детей, только ты совсем один остаться можешь. Вольных людей от себя отстранил, меня, митрополита, обидел, – укорял Иона, – а сейчас и слово своё не сдержал. Люди ведь не твари бессловесные, разнесут по Руси обиду. Одумаешься, Дмитрий, да поздно будет!

Забрал отец Иона чад Васильевых, перекрестил перед дорогой и повёз их к отцу в Углич в заточение. На душе было срамно. И есть от чего: надо же было додуматься великому князю – митрополита тюремщиком при отроках сделать. Всю дорогу отец Иона молился, а возница, удалой малый, не подозревая о тоске владыки, тянул скорбную песнь.

   – Помолчал бы ты, братец, – попросил Иона. – И без того на душе тоскливо.

Затих возница, только одна плеть и пела свою песнь: «Вжик! Вжик!» И храпели разгорячённые кони. Было время, когда веселил Углич Иону звоном колоколов, ухоженными церквами, и сам он отроком обошёл эти места. Приходил сюда и с братией, собирая для монастыря подати, и никогда не думал, что этот путь станет для него безрадостным.

   – Вон и матушка ваша, – очнулся от дум Иона, заметив у княжеских ворот великую княгиню. – Видать, из церкви вышла, обедня прошла.

Кони остановились.

   – Матушка! – крикнул, выпрыгивая из возка, Иван.

   – Здравствуй, государыня, – вслед за мальчиком ступил на землю Иона. – Как там князь наш... московский?

   – Про князя спрашиваешь? А деток его в заточение привёз?! – укорила великая княгиня. – Кому теперь служишь, святой отец? Поганцу этому, что руку на брата посмел поднять? Каину! Иуде!

   – Обидные слова говоришь, государыня! Только Господь Бог и есть мне господин.

   – А митрополитом ты стал тоже по Божьей воле? Или Шемяка того захотел? Какую же ты сейчас ему услугу оказать можешь? А может, ты решил сам малюток на плаху отвезти, чтобы им так же, как и отцу, глаза повылавливали? Тогда веди, чего же ты ждёшь?! Весь род Даниловичей хочешь вывести?! Откуда же ты такой взялся, владыка?

   – Не права ты, государыня, не права! – не нашёлся что и возразить митрополит.

   – Пойдёмте, детки, батьку я вам покажу.

Так и остался стоять Иона один посреди княжеского двора. Подошла баба с младенцем и, протягивая дитя митрополиту, попросила благословения.

   – Не могу я сейчас, – признался митрополит. – Грешен! Очиститься мне надо, а уж потом.

Не посмел дать своего благословения и, повернувшись спиной к озадаченной бабе, заковылял прочь.

Великая княгиня, взяв за руку сыновей, поднялась в мужнины покои. Князь сидел на высоком кресле, и руки его лежали на подлокотниках, веки были опущены, казалось, он спал, но, услышав шаги, встрепенулся, спросил:

   – Это ты, Мария?

   – Я, Вася... сыновей тебе привела. – И, подтолкнув старшего Ивана, произнесла: – Смотри, Ванюша, что ироды с твоим батькой сотворили! Зреть Божьих образов не может теперь. Силу у него отняли, а самого его под охрану а Углич отправили! Всё это ирод сделал, дядька твой, Дмитрий Юрьевич! Мало ему своего удела, так он на чужое позарился!

Василий поднялся с кресла и, шаря беспомощно впереди себя руками, стал искать голову сына. Ваня и раньше видел слепцов: они сидели у церквей и на базарах, ненавязчиво выпрашивая случайную милостыню. Иногда их собиралось много, и, выстроившись рядком, слепцы за вожаком-поводырём шли по сёлам, собирая в свои коробы скудные подаяния. Но всё это было в другом мире: в мире холопов и слуг. И он, выросший в великокняжеских палатах под присмотром мамок и владыки, не представлял, что эти беды могут коснуться его отца, их семьи. Сейчас горе перешагнуло порог великокняжеского двора и вступило в терем. Ваня почувствовал, как жёсткие пальцы отца дотронулись до его лица и бережно погладили лоб.

   – Стало быть, и тебя, Ванюша, ирод не захотел пожалеть. Боится он нас! В заточении хоронит! – И уже спокойно продолжал: – Ничего, может, так и лучше. Вместе легче беду пережидать. Спасибо, что хоть живота не лишил. А мы ничего ещё, поживём! Я ещё с детишками твоими понянькаюсь, я хоть и слеп, но далеко вижу. Придёт ко мне ещё Дмитрий, прощения просить будет... А вот этого не надо, Ванятка, не реви! Большой уже. Мне десяток годков было, когда я великим московским князем сделался! А где же младшенький? Где Юрий? Ой, какой ты большой стал, князь! – нащупал обрубками пальцев голову младшего сына Василий. – С кем же вы прибыли?

   – С отцом Ионой, – отвечал Ваня.

   – Где же он сам? Почему в палаты не проходит?

   – Грешен, говорит. Пошёл в церковь молиться.

   – Видать, грязи в дороге достаточно поналипло, если в светлицу хочет покаянным зайти, – сказал великий князь. – Похоже, он стражем к великокняжеским отрокам приставлен. Не про него эта честь.

Отец Иона молился усердно, бился лбом о каменный пол, не уставал класть поклоны. И в пустой церкви над амвоном то и дело раздавался густой бас старца:

   – Спаси и сохрани, помилуй меня! Не предавай анафеме, не прокляни за грех. Ибо то, что я делал, шло от добрых помыслов моих и от сердца покаянного, хотел, чтобы великие князья и отроки нашли мир и покой душевный. Господи, не осуди строго раба своего! Прости меня за то, что поддался искушению сатаны и пожелал величия вместо смирения. Прости, что презрел монашескую рясу и пожелал носить крест митрополичий. Отпусти мне грехи за то, что пожелал иметь свою паству, а себя видел пастырем, нёсшим свет Божий во тьме. Прости, что Василия обманул в его ожиданиях и сам стал стражем для чад его. Господи, сделай так, чтобы не прокляла меня паства, а поверила в искренность моих помыслов. Никогда не служил я Юрию Дмитриевичу, только один у меня господин, это ты, Господи!

Призвание служить Богу отец Иона обнаружил в себе ещё в ранней юности. Едва минуло двенадцать годков, как он сбежал из родительского дома и ушёл в обитель. Юный послушник удивлял братию своим усердием: он мог ночь напролёт молиться, подавляя в себе гордыню, исполнять любой наказ игумена, под жёсткой рясой всегда носил власяницу. Ел один хлеб, только в большие праздники мог отведать немножко сыра, пил родниковую воду. Малец совсем не носил обуви и мог в лютый мороз отправиться в лес за хворостом для братии. В пятнадцать лет Иона стал известен в округе своим подвижничеством, и за многие вёрсты в монастырь приходили крестьяне, чтобы посмотреть на удивительного отрока.

   – Так он же совсем мальчишка! – удивлялись богомольцы. – Да... видать, недюжинную силу Господь вложил в это худое тело, если сумел над братией так возвыситься!

В монастыре Иона пробыл четыре года, а потом к нему в келью заявились монахи и вынесли свой приговор:

   – Крестьяне к тебе ходят, а нас на дух не выносят, считают, живём мы в пьянстве и блуде! Если возражать пытаемся, все на тебя показывают, дескать, только так должен жить праведник. Возвыситься хочешь, отличиться от нас всех. Тёплую рясу зимой, к примеру, не носишь. Или хочешь сказать, что тебе не холодно совсем? А ведь окромя души плоть ещё есть. Она ведь болеть и страдать, как и душа, умеет. Устали мы за тобой тянуться, сил уже больше нет! Почему бы тебе не жить так же, как и мы? Оставайся тогда!

   – Нет, – покачал Иона головой. Жить как все он не умел.

   – Вот оно, стало быть, что! – грустно выдохнул монах. – Ярок ты больно, Иона, издалека виден. Ты нас так затмил, что и вблизи не разглядеть. А ведь мы тоже за людей молимся и грешные души их спасаем. Возможно, не столь усердно, но ведь Господь создал всех людей разными! – Иона смиренно слушал, и была в этой покорности та сила, какая бывает у капли, точащей камень. И в молчании Иона был дерзок. – Если не хочешь... ступай куда знаешь!

Иона ушёл, и долго на узкую спину уходящего отрока из окон кельи смотрели монахи.

Иона поселился в лесу, не принял его монастырь, и он решил стать отшельником. Для жилья выбрал огромное дупло. Липа была старой и благоговейно приняла в своё пропахшее сыростью нутро монаха. И Иона тихо засыпал под скрип раскачивающейся кроны.

Так он прожил год, питаясь ягодами, грибами, орехами. А на второй – у Ионы появились соседи. Они вели себя шумно: срубили в чаще просторную избу, разогнали зверя, и скоро отшельник понял, что это были недобрые люди. Свёл же Господь святого с убийцами! Иона прятался, стараясь ничем не выдать своего присутствия, но однажды, когда он лёг спать, услышал у дупла шаги.

   – Придушить его надо, – говорил негромко хрипловатый голос. – Если донесёт на нас князю, тогда не жить! Князь большую награду обещал. Где-то здесь монах прячется. Я его сегодня утром видел.

   – Может, он такой, как и мы? – произнёс второй.

Голос был моложе, звучал чуток мягче.

   – Тогда тем более надо придушить! Два медведя в одной берлоге не живут. Только где он прячется? Не разглядеть в потёмках, может, ушёл куда?

   – Ладно, пойдём отсюда, – проговорил второй. – Днём посмотрим, тогда и прибьём! А то где сейчас искать! Спугнуть можем, да и шею в такую темень, не ровен час, свернём.

Иона не спал всю ночь, выпрашивал у Господа чуда, а на следующее утро сам вышел к избушке. Распахнул дверь, предстал перед татями.

   – Вы хотели видеть меня, братья? Вот он я... Я не собираюсь убегать от вас, вы сами у меня в гостях, живу я в дупле старой липы, так что милости прошу. Что я здесь делаю? – вопрошал спокойно отрок. – Ищу спасения для души своей, оттого и удалился от мирских забот в лес. Отсюда лучше молитвы доходят до Господа. Здесь душа моя обретает покой, а сам я становлюсь чище. – Взгляд у отрока прямой, открытый, но это не походило на дерзость, от него веяло силой.

   – Садись, святой отец, – поднялся один из разбойников, приглашая Иону на скамью, в дом.

   – Живите себе с миром, – откланялся Иона и вышел за порог.

Вроде бы и немного пробыл отшельник, ничего особенного не сказал и ростом не так чтоб велик, а вот сумел и этих людей покорить.

Иона уже давно ушёл, а разбойники продолжали молчать, и, когда впечатление от увиденного стало помалу исчезать, один из разбойников произнёс:

   – Да... Силён монах! Малец ещё, а духом велик. Жаль, не туда пошёл, разбойник из него хороший бы вышел. Такие, как он, ни чёрта, ни Бога не страшатся. Знавал я одного такого атамана!

Стал соседствовать Иона с татями. И редкий день, когда к нему не заходил кто-нибудь из душегубцев послушать плавную и спокойную речь.

Через несколько месяцев, уже к самой зиме, разбойники пришли к Ионе все разом. Поснимали шапки, отвесили глубокие поклоны, и старший заговорил:

   – Прости нас, святой отец, только не можем мы так жить, как раньше бывало. Видно, пришло наше время душу спасать, не спится ночами, всё кровушка снится, а её столько пролито было, что не приведи Господи! Вспоминать страшно, не то что рассказывать... И все невинные, а сколько среди них жён и чад, и не упомнишь. Но разве мы разбогатели на том? Всё прахом пошло! Ни детишек, ни жён у нас. Душа одна исковерканная и осталась, да вот ещё тело попорченное. Редкий кто из нас не пострадал. Кому кисть за воровство отрубили, кому руку. А разве после того ты уже работник?! Опять все в лес возвращаемся. Меня вот клеймили, – тать откинул русую чёлку со лба, и Иона увидел написанное: «ВОР». – А я вот к чему... Прости нас, Христа ради, святой отец. Видим мы, что ты хоть и мал летами, но рассуждать умеешь куда трезвее нашего, да так, что мы ягнятами себя чувствуем перед пастырем. Мы тут подумали... возьми нас к себе.

   – Куда же я вас возьму, обители ведь нет, – возражал Иона.

   – Так её построить можно. Вон сколько деревьев вокруг! Подле твоей липы и построим, а ты для нас с братией игуменом будешь.

   – А хотите ли и сможете ли терпеть с братией голод, нужду, жажду? Сможете ли вы не щадить плоти за ради души? – вопрошал Иона.

   – Хотим и можем, – отвечали разбойники.

   – Тогда жизнь ваша будет большим трудом и многотерпением, – отвечал отшельник. – Готовьте себя для подвига духовного.

Недели не прошло, как на месте старой липы вырос крохотный монастырь.

Так шестнадцатилетний отрок сделался игуменом...

Отец Иона поднялся. Воспоминания навеяли грусть. К Дмитрию надо идти, к Шемяке. Так и сказать ему:

   – Разве вольного сокола можно удержать в клети?

К обедне в Углич пришёл монах. Чёрный капюшон закрывал половину лица. Монах, казалось, был погружен в свои мысли, совсем не смотрел по сторонам и неторопливо шёл к Успенскому собору, где должна состояться служба. На чернеца никто не обращал внимания, он был один среди многих, кто в этот час подошёл к храму. Горожане крестились и заходили в церковь. На миг все оживились, когда в сопровождении двух стражей к храму подвели Василия.

   – Даже слепого боятся, – выдохнул кто-то в толпе. – Шемяка совсем осатанел.

Василий остановился, перекрестился на колокольный звон и пошёл дальше, крепко держа за руку поводыря.

Монах слегка приподнял клобук и внимательно наблюдал, как Василий неуверенно переставлял ноги, направляясь к церкви. Один раз князь споткнулся, и, не окажись рядом поводыря, который подхватил слепца под руку, расшиб бы печальник лоб о камни.

   – Прошка, да неужто ты? – выдохнул кто-то над самым ухом чернеца.

Монах вздрогнул и надвинул клобук на самый нос. Это был боярин Хвороста, некогда служивший у Дмитрия Красного.

   – Как же ты попал сюда? – удивился боярин. – Не ровен час, и узнать могут! Вот тогда и ослепят, как хозяина твоего Василия Васильевича, а то и вовсе жизни лишат.

   – Если ты орать не будешь, тогда всё и обойдётся, – хмуро заметил Прошка.

   – Да ты не бойся меня, только клобук свой на самые уши натяни. Дмитрий-то тебя по всем дорогам ищет, а ты в отчине его. Вот подивился бы он, если бы узнал!

   – Я слышал, ты Шемяке клятву на верность дал.

   – Да как тут не дашь, – вздохнул боярин. – Дал я её для того, чтобы рядышком с Василием быть. Если б отказался, Шемяка меня живота лишил, чем бы я тогда был Василию полезен? А сейчас хоть подле него нахожусь.

   – Может, и верно. Ты вот что, боярин, отведи как-нибудь сторожей от Василия. Мне послание велено передать ему.

   – Они ведь, ироды, от Василия ни на шаг не отходят. Всюду его стерегут. Да уж ладно, придумаю что-нибудь.

Боярин подошёл к нищенке, которая вертелась здесь же рядом, и что-то шепнул ей на ухо, сунув в руку монету. Нищенка согласно кивнула головой и отошла в сторону. Боярин Хвороста вернулся к монаху и проговорил:

   – Как только стража отойдёт от Василия, ты ему сразу говори, что хотел, и времени не теряй. Другого случая не будет.

Нищенка шла прямо на Василия, потом ухватила его за рукав и запричитала:

   – Дай золотой, дай золотой, не поскупись для больной, дай золотой!

   – Да отойди, мать! Неужели не видишь, что князь слепой! – заговорил поводырь.

Нищенка не отставала, ещё крепче ухватила князя за рукав и твердила своё:

   – Дай золотой, дай денежку! Пожертвуй сироте! Вижу, человек ты богатый...

Боярин Хвороста бросил на землю монету.

   – Пошла прочь! Неужели не видишь, что это князь великий перед тобой, Василий Васильевич! Эй стража, что стоите?! Гоните прочь нищенку, дайте князю в церковь пройти, помолиться.

Стража подхватила нищенку под руки и поволокла в сторону, а баба упирается и сыплет без умолку бранными словами:

   – За что?! За что сироту обижаете?! Нет у меня ни батюшки, ни матушки, все в татаровом плену сгинули, а тут меня, сиротинушку, княжьи люди порешить хотят! Пожалейте несчастную, заступитесь за бедную!

   – Эй, дядьки, что же вы юродивую обижаете?! Басурмане того не делают!

Стража не слышит, тащит юродивую от князя, а девка крепко держит его за полы и орёт во всю глотку:

   – Князь, Божий человек, ты такой же юродивый, как и я, подай монетку, помоги сироте!

Василий пробовал освободиться от крепких пальцев нищенки, но она всё сильнее тянула его за полы. Наконец стражи отцепили юродивую, и князь, теряя равновесие, качнулся, и не будь рядом чернеца, который подхватил князя на руки, упал бы Василий оземь.

   – Спасибо тебе, мил человек, спасибо, как тебя звать?

   – Государь, это я – Прошка Пришелец, слуга твой, – зашептал горячо Прохор Иванович.

   – Прохор? – насторожился Василий Васильевич.

   – Прохор, государь, Прохор, только ты криком меня не выдавай, тайно я здесь, государь.

   – Какой же я теперь государь, Прохор Иванович? – Василий опёрся о крепкое плечо слуги. – Ровня мы теперь. Да и ты для меня что брат. С ближними я так не жил, как с тобой, только ты один и мог меня понять.

   – Я к тебе вот с чем пришёл, Василий Васильевич, – шептал монах в ухо князю, – не долго тебе ещё в темнице маяться. Народ против Дмитрия силищу собирает, ты только прими личину агнца. Кайся побольше и ни в чём Дмитрию не перечь, а то он, ирод, и живота лишить может. Будем мы в Угличе с воинством на Петров день. Вот тогда и освободим. Много нас: князья Ряполовские с дружиною, Иван Васильевич Оболенский, Степан Ощера, Юшка Драниц, да разве обо всех скажешь! А сейчас мне идти надо, Василий Васильевич, не ровен час, признает кто. Вон стража твоя возвращается.

   – Ступай, Прохор, ступай, – шептал князь в спину удалявшемуся монаху.

   – Стало быть, Ряполовские разбили мой отряд и ушли в Литву? – переспросил Шемяка.

   – Так оно и было, государь, – отвечал боярин Иван Ушатый. – Князья Василия хотели освободить, к Угличу шли, да на отряд натолкнулись. А Семён Филимонов с дружиной к Москве подступает, с ним Русалка, Руно и многие дети боярские. А ещё Новгород против тебя подбивают, оттуда отряды идут, и скоро они всей ратью под Москвой будут. Что делать будем, князь? – басил боярин.

Дмитрий поднялся со стула, подошёл к горящей свече, взял её в руки и долго наблюдал за ровным желтоватым пламенем. В последние недели князь осунулся, лицо его стало худым, и серые тени залегли под глазами. И боярин вдруг подивился тому, как похожи двоюродные братья: у Василия те же острые скулы и тот же упрямый подбородок. И Василий когда-то смотрел так же дерзко и прямо. Характером-то они под стать друг другу: никто уступить не хочет... Дмитрий зажёг ещё свечи, и полумрак растаял, тени под глазами Дмитрия пропали, лицо разгладилось.

– За владыками послать надо, – решил двадцатишестилетний князь. – А там... решим, как быть далее. И ещё, пусть Иван Можайский с боярами прибудет. А то всё на хворь ссылается.

Владыки прибыли все разом к Ильину дню. Ехали через сжатые поля, где жницы, как невесту, украшали лентами первый сноп. Видать, в этот год у Ильи борода будет густой и длинной, урожай уродился на славу, и бабы, присев на сжатые снопы, ели хлеб: как же проехать и не отведать каравая из нового зерна, и девки в этот день приставучие и хмельные в ожидании предстоящих свадеб.

Шемяка на Ильин день отправился травить зверя. Так он поступал всегда в надежде заполучить удачу в следующем году. В прошлое лето он убил медведя, и это принесло ему удачу – который месяц он княжит в Москве, а Василий Васильевич – старше его на пять годков – называет Дмитрия старшим братом.

Сейчас Дмитрий Юрьевич не просто хотел загнать зверя, он желал добычи, достойной московского князя. Несколько раз пробегали мимо олени, князь велел придерживать собак и ждать случая, когда появится настоящий зверь. И ожидание не обмануло его – вдруг из леса навстречу всадникам вышел тур. Зверь был огромный, чёрной масти, только на самом животе шерсть рыжая и лохматая сосульками стелилась по траве. Бык легко нёс своё длинное красивое тело. Он не боялся великого князя – разве может он чего-то опасаться, если ему принадлежит целый лес! Тур гордо повернул голову, показывая кривые и величавые рога, и нагнулся к сочной траве. Дмитрию подумалось, что этого зверя не взять сразу, его нужно победить хитростью, как был побеждён Василий. Незаметно бы подкрасться к зверю и копьём распороть гортань, тогда он упадёт на колени, как это уже сделал Василий Васильевич. А тур не замечал опасности, склонившись к душистому клеверу.

– Я пойду один, – сказал Дмитрий. – Я сам хочу повалить его. Вы зайдите со стороны леса и гоните его на меня... и пусть произойдёт так, как угодно Господу.

Боярин Иван Ушатый согласно кивнул и, сделав знак отрокам, повёл их в лес, чтобы вспугнуть зверя звуками охотничьих рожков. Густая трава укрыла быка, и из-за неё виднелась только чёрная спина. Иногда зубр поднимал голову, смотрел в сторону Дмитрия, оставшегося в одиночестве, видно, князь не внушал зверю никаких опасений, и его голова тонула в многотравье.