Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

   – Чем же я смогу помочь тебе, хан? – только на миг мурза задержал взгляд на лице хана.

Хан Махмуд разжал объятия. Мурза Тегиня почувствовал облегчение – хоть и не крепко обнимал хан, а как отпустил, будто из зиндана выбрался. Если так казанский хан обнимает, то какова тогда его немилость!

   – Ты должен ехать к ним в Нижний Новгород и сказать, что их призывает к себе брат, казанский хан, чтобы пожаловать. А по дороге в Казань их нужно убить.

   – Почему же послом должен стать я? – удивился мурза Тегиня.

   – Вот ты уже и сомневаешься, – усмехнулся Махмуд. – А ведь тебе приказывает казанский хан. Ты, видно, мурза, забываешь, что я уже не безусый напроказивший мальчишка, которого можно драть за уши. Сорок дней я сижу на ханском троне!.. Прости меня, мурза Тегиня, я погорячился. Я знаю, что ты был братом и близким другом моего отца. Я бы тоже хотел найти в тебе друга. Ты спрашиваешь меня, почему именно ты?.. Потому что Касим и Якуб знают тебя с самого детства и если поверят кому, так это такому человеку, как ты.

   – Хорошо, я сделаю так, как ты хочешь, хан. Я рад, что доверяешь мне и поручил это своему верному слуге. Можно тебе задать один вопрос, господин?

   – Спрашивай.

   – Как умер Великий Мухаммед?

   – Вот оно что... Тебя тоже мучают сомнения. Выходит, и ты не веришь мне. Тебе показалось, что я мог убить своего отца! Если я даже скажу «да!», что это может изменить? Я казанский хан! Отец умер своей смертью... он поскользнулся на краю обрыва, стукнулся головой о камень и упал в воду. А теперь ступай!

Мурза Тегиня ушёл. Теперь он уже не сомневался в том, что Махмуд убил своего отца. Его глаза такие же лживые, как и его поступки. Сначала он убил отца, а теперь решил добраться и до братьев. Бывает, могучее дерево даёт жалкие побеги, так и сыновья Улу-Мухаммеда не смогли унаследовать от великого хана главное его достоинство – великодушие. Они ссорились между собой и, казалось, ждали смерти отца, чтобы потом перерезать друг друга. Просто Махмуд оказался хитрее и решил опередить братьев.

Тегиня вдруг осознал, что остался один. Его былое могущество рухнуло вместе со смертью хана. Мурзы, которые ещё вчера вечером кланялись ему в самые ноги, теперь отворачивались в сторону; некоторые ухмылялись в лицо. Все предвкушали падение любимца покойного хана, понимая, что оно будет стремительным. Присутствие рядом всесильного Тегини напоминало Махмуду о величии Улу-Мухаммеда, которым он начинал тяготиться. Даже благосклонность Махмуда не может быть постоянной – у слуг, как и у собак, не может быть двух хозяев.

Тегиня пошёл домой, помолился в тишине, потом велел седлать коня. Мурза решил навсегда покинуть Казань, он спешил на службу к князю Василию в Москву. Уехать он собирался незаметно, потом вслед за ним должны отправиться и жёны. С собой Тегиня решил взять только своего слугу – молодого батыра Саляма, который рос в его доме с детства. Салям рано лишился родителей, и Тегиня почитал его за сына. Когда кони были осёдланы, Тегиня заговорил о главном:

   – Мне теперь нет места на этой земле, Салям. Вместе с ханом здесь кончилась и моя жизнь. После убийства своего отца Махмуд возьмётся и за его друзей. Думаю, первым на очереди я!

   – Почему же ты решил ехать именно к Василию? – удивился Салям. – Можно вернуться в Орду.

   – В Орду обратной дороги нет. Ты думаешь, Кичи-Мухаммед так скоро забудет своего давнего врага? Мы даже не успеем доехать до его дворца, нас отравят или убьют в дороге. Совсем другое дело – князь Василий. Сейчас он берёт на службу всех мурз, которые не захотели служить Махмуду. Он отводит им земли и выплачивает богатое жалованье. Есть ещё одна причина, по которой мне надо именно в Москву... Махмуд собирается убить своих братьев – Касима и Якуба, и мне надо предупредить их об опасности. Сыновья хана для меня всё равно что родные дети.

На Казань опустился вечер. Не так давно прошёл ливень, и тяжёлые капли, падая с деревьев, разбивали поверхности луж. Улицы были пустынны, и это устраивало Тегиню, сам Аллах благоволил ему. Город нужно покинуть незаметно, чтобы даже стража у ворот не догадалась, что он уезжает из Казани навсегда. Кони терпеливо дожидались. Серый жеребец Тегини мотнул крупной головой и тёплыми губами потянулся к хозяину. Арабского скакуна Тегиня купил за большие деньги в Самарканде у одного из вельмож эмира и гордился им не меньше, чем юными наложницами. Оставлять коня здесь было бы неразумно, он подарит этого жеребца князю Василию.

   – Подсади меня на коня! – приказал мурза Саляму.

   – Слушаюсь, господин, – отвечал слуга.

Салям подставил крепкие ладони под ноги Тегини. Мурза уверенно ступил на руки, а потом носком сапога отыскал стремя. Он уже перекинул другую ногу, чтобы сесть в седло заждавшегося жеребца, когда почувствовал удар в спину. А уже потом по телу потекло что-то горячее. Тегиня хотел повернуться, чтобы посмотреть на обидчика, но сил не хватило, и он, теряя равновесие, упал в грязь.

   – Ты был мне вместо сына... – прошептал мурза, увидев над собой ухмыляющееся лицо Саляма.

   – Сыном?! Ты мне говоришь, что я тебе был вместо сына?! – крикнул Салям. Таким Тегиня его не знал. Сейчас над ним склонился демон. Куда же пропал тот мальчишка с тихим голосом, не смевший смотреть в лицо своему господину? – Думаешь, я не знаю, что ты убил моих отца и мать по приказу Улу-Мухаммеда?! А потом решил усыновить меня, чтобы Аллах простил тебе грех и дал место в раю! Ты говоришь, я тебе был вместо сына? Только я тебя никогда не считал отцом! Я долго ждал этого дня, и вот он наконец настал! Закрой глаза! – приказал Салям умирающему.

Тегиня сделал над собой усилие и прикрыл глаза. Пусть духи, которые прилетят за его душой, увидят, что смерть он принял достойно. Возможно, о его кончине им придётся рассказать самому Аллаху.

Салям одним ударом отрубил голову своему господину: печальная улыбка застыла на лице Тегини.

Хана Махмуда Салям застал в беседе с мурзами. Они сидели на небольших мягких подушках на полу – перед каждым из них в золочёных пиалах остывал чай, и густой пар, поднимаясь кверху, растворялся в воздухе.

Махмуд хохотал. Смеялся он беззаботно и искренне, заражая своим настроением сидящих рядом мурз. Вельможи смеялись сдержанно – не подобает им даже в веселье превосходить своего господина. А Махмуд, казалось, позабыл о своём величии, запрокинув голову, безудержно хохотал. Но Салям знал: стоит хану оборвать смех, как он снова станет жестоким. Своим весельем Махмуд напоминал Улу-Мухаммеда, который умел так же заразительно и звонко смеяться, и эту привычку он не оставил до последних дней. Улу-Мухаммед смеялся, когда сидел на большом троне Золотой Орды; смеялся, когда бродил бездомным псом по степям; смеялся, когда сделался ханом Казани. Может, этот смех и навлёк на великого Улу-Мухаммеда несчастье, мусульманину следует быть сдержаннее.

Махмуд отпил из пиалы, словно хотел успокоить разбирающий его смех, и мурзы вслед за господином потянулись к чаю.

Салям стоял, согнувшись в поклоне, и рассматривал носки своих сапог. Он увидел, как большая и мохнатая тёмно-зелёная гусеница мерила своим телом молельный коврик, ещё немного, и она доберётся до подушки господина. Салям уже потянулся рукой, чтобы согнать её, но остановился: одно неосторожное движение может стоить ему жизни, а гусеница уверенно зацепилась за край подушки и поползла выше по шароварам хана.

Наконец Махмуд обратил внимание на Саляма:

   – Что ты хотел сказать мне?

   – Я пришёл сказать тебе, господин, что я выполнил твою волю. Всё получилось так, как ты и предполагал. – Салям позабыл о гусенице. – Тегиня притворился твоим другом, а сам захотел предупредить Касима и Якуба. В этом мешке его голова, – Салям приподнял руку с мешком.

   – Голова? – удивлённо поднял брови Махмуд. – Вы хотели бы взглянуть на плешивую голову Тегини? – обратился хан к сидевшим эмирам.

Хан захохотал, и следом за ним смех подхватили другие мурзы. Поначалу хохот был негромким, потом становился всё более оглушительным и сотрясал стены и потолок комнаты. Хан смеялся оттого, что ему было весело – в нём билась радость лёгкой победы. Он молод и полон надежд. Мурзы хохотали от страха и ужаса перед ханом, понимая, что если кто-нибудь из них замолчит раньше господина, то для него это будет последним мгновением в жизни. И они смеялись до хрипоты в голосе, до боли в скулах, до судорог на лице. А хан всё смеялся, наполняя ужасом сердца приближённых.

Наконец Махмуд умолк и, вытерев слёзы со щёк, сказал:

   – Покажи мне голову моего дяди!

Салям осмелился посмотреть на хана и увидел, что гусеница неторопливо блуждала по воротнику, а потом затерялась в складках халата.

Мурзы, неумело скрывая ужас, смотрели на окровавленную голову Тегини, на застывшую злодейскую ухмылку великого мурзы. Они её помнили именно такой, когда он давал распоряжения рубить головы, она не менялась, когда он был снисходительным и прощал обиды. С этой улыбкой он отправлял ближних в мир иной. И этот застывший оскал словно предупреждал, что Тегиня сумеет добраться до них даже из загробного мира.

   – Ступай, – наконец разрешил Махмуд. – Я позабочусь о тебе.

Салям поднял голову Тегини, ухватив её пятерней за остатки волос, и вышел из покоев хана.

Часть VI
ПОСЛЕДНЯЯ МИЛОСТЫНЯ

О смерти Улу-Мухаммеда Василий узнал скоро. Он слышал, как бояре шумно ввалились в его покои и уже с порога, перебивая друг друга, заговорили:

– Государь!.. Государь! Радость-то какая у нас! Услышал Бог наши молитвы, прибрала к себе смертушка Мухаммеда. В аду сейчас он жарится!

Разве можно чем-нибудь удивить Василия? Он прошёл многие испытания: знал унижение и победу... Лишённый зрения, обычные дела он воспринимал не так чётко, как бывало раньше. Он не удивится, если бояре скрутят ему руки и вытолкают вон. Его бока уже топтали ногами, а на голову наводили хулу. Он привык, что бояре, подобно смердам, грохаются перед ним на колени. Василий знал и о том, что юродивые почитают его за мученика. И невозможно найти слова, которые могли бы ранить его или обрадовать. Василий готовился ко всему, но только не к смерти Улу-Мухаммеда. Хан казался князю почти бессмертным и несокрушимым, как может быть несокрушима Орда. Василий не однажды наблюдал, насколько уважают и боятся ордынцы своего хана – падают ниц на землю и лежат так до тех пор, пока Улу-Мухаммед не проследует дальше. Князь знал и о том, что ближайшие слуги за великое счастье почитали коснуться губами его туфель. Хан был велик не только ростом, но и делами. Неустанно расширяя просторы Казанского ханства, он не однажды досаждал и ему, а затем взял в плен. Улу-Мухаммед не знал меры ни в чём: любил женщин, любил проводить время в весёлых застольях. Хан не знал предела своим желаниям, напоминая непокорную быструю реку, меняющую своё русло. И весть о смерти Улу-Мухаммеда была неожиданна, словно упавший на голову камень. В отличие от бояр он не испытал радости, не нашёл Василий в своей душе и облегчения. Пустота одна. За эти годы он привык к хану настолько, что ему казалось, будто Улу-Мухаммед всегда находился рядом с ним. Большой Мухаммед стал его господином, требовал с него ежегодную дань; но Василий видел его и тогда, когда он просил приюта в русских землях.

В то время Василию показалось, что Мухаммед не сможет никогда подняться!

Чтобы поверить в это, нужно было совсем не знать Мухаммеда. Уже на следующий год тот умел сделаться ханом, а позже, с бесчисленной ордой, вторгся в нижегородские земли. Шли годы, и Василий увидел уже другого Мухаммеда, не такого, каким он был в Орде, – молодого, полного сил, гостеприимного хозяина, рассудившего затянувшийся спор в пользу малолетнего внука Дмитрия Донского и подававшего ему пиалу с шербетом из собственных рук, а другого – постаревшего, усталого, без прежнего блеска в глазах. Единственное оставалось в нём неизменным – заразительный смех, и слуги его были так же расторопны, как и раньше, – мгновенно выполняли желание своего хана – подносили кувшины с кумысом, блюда с фруктами, а если потребуется – рубили строптивые головы. И если в Золотой Орде он был гостем, то в Казани оставался всё-таки пленником. Хотя внешне это как будто никак не сказывалось – Улу-Мухаммед по-прежнему оставался любезным с Василием, а слуги обходительными, и отдавали они почести русскому князю не меньшие, чем самому хану.

Улу-Мухаммед уважал своего знатного пленника, так почему ему, Василию, не уважать казанского хана?

Весть о смерти Улу-Мухаммеда расстроила Василия. Он пошарил ладонью вокруг себя и нашёл подлокотник кресла. Бояре умолкли и ждали, что скажет государь. Василий Васильевич осторожно опустился в кресло и спросил спокойным голосом:

   – Как же это произошло? Неужто сам помер?

   – Ну как же! Дождёшься его смерти! Такая глыбина до глубокой старости жила бы! – возразил кто-то из бояр. – Сын его убил старший, Махмуд! Мурзы говорят: убил хана и в реку спихнул. Татарове потом его тело выловили и рану нашли колотую.

   – Вот оно как!.. – глубоко вздохнул князь. Их судьбы были похожи. Оба они скатывались низко, чтобы потом возвыситься вновь. И если Василий пострадал от брата, то Улу-Мухаммеда убил собственный сын.

   – Что было дальше, рассказывай!

   – Хотел и братьев своих убить, чтобы самому на ханстве хозяйничать, да верные люди предупредили Касима и Якуба, чтобы не поддавались на посулы Махмуда, а ехали от него подалее. В Москве они сейчас, у тебя, государь.

   – Хорошо. Что ещё есть?

   – Посол из Казани прибыл, тебя хочет видеть.

   – Зовите его, бояре, – распорядился великий князь.

Василий услышал, как распахнулась входная дверь и вслед за этим кто-то уверенно приблизился к трону. Стоявший подле государя Прошка Пришелец шепнул в самое ухо:

   – Мурза это татаров... В горницу к тебе вошёл, словно сам здесь хозяин. Поклон едва отвесил, будто ты у него, государь, чего просить удумал. Улу-Мухаммед был жив, так послы у него куда почтительнее были.

   – Эмир Василий, – начал мурза, – теперь в Казани новый хан, сын Улу-Мухаммеда, Махмуд! Он велел тебе сказать, чтобы ты ясак не задерживал и платил так же исправно, как это было при его великом отце! Если всё будет по-старому, жить станем в мире, если же ослушаешься его, приведём войско на твои земли, города сожжём, а тебя вместе с твоими людьми возьмём в полон!

Василий помолчал, а потом спокойно заговорил:

   – Мне уже на этом свете нечего больше бояться, мурза... Передай хану: крест я целовал, что ясак буду платить исправно. Пусть не тревожится об этом Махмуд.

   – Ещё велел сказать казанский хан, на твоих землях прячутся два его брата: Касим и Якуб. Он велел тебе схватить их и в Казань доставить!

   – Вот здесь погорячился казанский хан! Царевичи Касим и Якуб гости мои, – проявил твёрдость великий князь. – И не подобает мне их со двора выставлять. Было время, я был гостем у Мухаммеда, так почему его сыновья не могут погостить у великого московского князя? Так и передай мои слова хану Махмуду.

Мурза ушёл, а бояре зашептались вновь.

   – О чём шепчетесь, бояре?

   – Государь, – услышал Василий голос Прохора, – тут мы от верных людей наших слышали, что Дмитрий Шемяка крестное целование попрал. Ничего его, супостата, удержать не может! С Ордой и с казанцами сносится. Зло против тебя чинит.

   – Так...

   – Ты бы не верил ему более, князь. А то доверчив, как ребёнок, оттого и видения лишился.

Год прошёл, как простил измену Василий своим братьям: Дмитрию Шемяке и Ивану Можайскому. Ведь только раны стали рубцеваться у ратников; облегчённо вздохнули крестьяне – никто не отрывал их от сохи, и, радуясь предоставленной свободе, засыпали они в амбары уродившееся зерно.

Знаменит год был и тем, что народилось в эту пору, как никогда, много мальчиков, и дружный детский плач тревожил успокоившиеся до поры сёла. А через некоторое время эта детвора, босоногая и безмятежная, ступила бы на прохладную землю, набирая от неё живительную силу.

Не нужно быть зрячим, чтобы разглядеть, как отдыхают от войны отроки, сполна наслаждаясь установившимся покоем; как любятся истосковавшиеся молодожёны; с какой радостью жёны дарят мужьям детишек.

Радость не бывает без печали, и старики, поглядывая на родившуюся детвору, вздыхали:

   – Отроков больно много... давно такого не бывало. Видать, быть войне...

   – Придётся растить мальцов бабам без мужниной опеки, – подхватывали другие. И ещё тяжелее, ещё печальнее вздыхали: – Народилось ныне много сирот!

Василий Васильевич знал о том, что Дмитрий Шемяка уже не однажды, против его воли, сносился с Ордой, подговаривая хана выступить против Москвы. Где бы ни находился Дмитрий, всюду возводил крамолы, подговаривая князей учинить против московского князя смуту. Угличский князь уже не раз ездил в мятежный Великий Новгород, величал себя там не иначе как великим московским князем. И упрекал Василия Васильевича во всех грехах: отдал он, дескать, Москву на поругание, а христиан унизил перед басурманами. Не возвращал Шемяка награбленную в Москве казну; держал у себя ордынских послов и искал расположения Кичи-Мухаммеда. Но и на этом не успокаивался Дмитрий Юрьевич: отказавшись от власти над Вяткой, он что ни день посылал туда гонцов, мутил народ, просил заступничества от притеснений московского князя. И чаша терпения, наполненная до самого верха, грозила расплескаться.

А бояре продолжали:

   – Тут мы ещё грамоты перехватили, которые Шемяка давал своим людям в Москве. Призывает он, государь, тебя не слушать и смуту всюду сеять.

   – Не помнит он добро, Василий Васильевич, – подхватил конюшенный, – а ты ему ещё Галич отдал!

   – Где эти грамоты? Дай сюда! – приказал Василий.

Боярин зашуршал пергаментом и сунул в сморщенную ладонь князя свиток.

Василий развернул его, будто хотел прочесть, разгладил рукой, словно пытался разобрать написанное кончиками пальцев, и, вернув обратно пергамент боярину, приказал:

   – Читай!

   – «Остап Семёнович, ещё тебе приказываю отклонять граждан московских от Васьки! Подмечай тех бояр, кто не доволен его службой, и зови ко мне в Галич! Обещай им великое жалование и земли огромные. И скажи ещё вот что: как стану я московским великим князем, будут они при мне особо приближёнными. Жалованье им против Васькиного вдвое обещаю. Мой слепой братец...»

   – Хватит, – прервал боярина Василий Васильевич, – не пошла ему на пользу ссора со старшим братом. Опять всё по новой затевает. Только ведь я не забыл, кто меня глаз лишил, кто на соломе в лютый мороз, как татя в смраде, взаперти держал! Будет с него! Что ещё на это письмо иерархи скажут! Вот что я решил... Степашка! – окликнул дьяка великий князь.

   – Здесь я, государь, – подскочил к Василию юноша лет двадцати, хранитель печати.

   – Письмо отпишешь иерархам, а к нему письмо Дмитрия приложишь, как они решат, так тому и быть. Если скажут мне: уходи с великого княжения... Приму это и противиться не стану. Постригусь в монахи. Если они мою сторону примут... тогда берегись, Дмитрий! Печать-то не потерял?

   – Как же можно, батюшка! – перепугался не на шутку Степашка. – Здесь она у меня, за пазухой. – И, засунув глубоко руку к самому животу, извлёк тяжёлую великокняжескую печать. – Вот она, господарь наш великий! – Отрок улыбался, разглядывая изображение Георгия Победоносца, сидящего на коне.

Митрополит Питирим ждал иерархов в полуденный час. Гудели колокола Ростова Великого, приветствуя прибывающих владык.

Прошло уже то время, когда Ростов Великий был первым русским городом, преклонил он седую голову перед Москвой, признав её старшей. В Ростове Великом осталась величавая звонница, а с нею и высшая церковная власть, как и прежде, шли сюда владыки: кто за советом, кто за надеждой, спешили и для того, чтобы решить церковные споры. Бывает, стоит деревенька на границе двух владения, и пойми тут, кто оброк с земель получать должен. А то вдруг возвеличится некогда захудалый монастырь и ненароком влезет на территорию другого. Вот всем этим и ведал великий город, стараясь быть беспристрастным судьёй. Церковный суд не жаловал и нерадивых: провинится иной монах, задерут тогда на строптивце рясу до самого затылка да и высекут гибкой лозой.

Раз в год собирались иерархи в Ростов Великий со всей Русской земли на Собор. За год дел набиралось много: выделялись деньги на новые храмы: много на окраинных землях строилось монастырей; сообща решали, кто из благочестивой братии достоин быть игуменом, канонизировали наиболее достойных из почивших старцев. И только иногда позволяли себе вести праздные беседы, слушая странника, ходившего по святым местам.

В этот раз Собор собрали раньше положенного времени, и вопрос был один: ссора братьев.

Василий Васильевич отослал митрополиту Питириму письмо, в котором Дмитрий творил хулу на брата и призывал выступать супротив великого князя. А далее великий князь приписал: «Как вы решите, так и будет, и на том состоится воля Божья. С тем и остаюсь великий князь московский, коломенский, суздальский, пермский и иных земель, Василий Васильевич вашей милостью и Божией».

Местом сбора служила митрополичья палата. Послушники уже расставили у стен лавки, и святые старцы, подбирая длинные подолы, рассаживались по местам. Вблизи от митрополита сидели владыки, а уже затем прочие старцы и пустынники. Рядом с Питиримом сидел митрополит Иона, рязанский владыка. Хоть и велик был он умом и делами, а величался только третьим: старшими считались владыки ростовский и суздальский.

Земля Русская была представлена всеми княжествами: прибыли владыки коломенский и пермский, на зов Питирима пришёл владыка новгородский. Воюют между собой князья, а владыки живут дружно. Нечего делить: вера-то одна! Земля, поделённая на множество княжеств, напоминала груду камней, и, не будь такого связующего, как вера, рассыпались бы они. Если Церковь хранит единовластие, то почему же мирская власть не должна быть единой?

Владыка Питирим был хозяином и потому начал первым:

   – Братья, вы уже знаете, зачем я пригласил вас на Собор, – обращением «братья» он подчеркнул, что не может сейчас быть младших и старших, сейчас все едины, будь то владыка большой паствы или пустынник. – Истерзали князья нашу землю хуже супостатов, что ни месяц, войной друг на друга идут. Бабы рожать скоро перестанут. А паства наша поиссякнет, коль одни жёны останутся. От кого же смута пошла? От великого князя Юрия Дмитриевича. Возомнил он когда-то себя великим князем и господином надо всеми. А только забыл, что великое княжение от Господа идёт. Божьей волей подкреплено. Как не хотел он великого княжения, а пришлось ему уйти с Московского стола и уступить власть Василию. А теперь и сын его, Дмитрий Юрьевич, мыслит себя великим князем, однако невдомёк ему, что нет на то Божьего благословения. Вот и рвёт он Русь на части, с Божьей волей спорит. И ещё Василий сказал нам: как мы у себя на Соборе порешим, так тому и быть. Если примем сторону Шемяки – уйдёт он с великого княжения. Заступимся за Василия – Дмитрий присмиреет. Кто же осмелится против всей земли идти? Не будет ему тогда здесь более места.

Поднялся митрополит Иона, любимец великого князя. Поклонился низко Собору, словно по-прежнему ходил в послушниках, и заговорил:

   – Всё, что ты говорил, владыка Питирим, правда! Вероотступник Дмитрий возомнил себя первым. Так когда-то Адаму сатана внушал мысль быть равным с Богом. За то и поплатился наш праотец. Видно, расплата за содеянное у Дмитрия ещё впереди, – голос у отца Ионы был низкий, дивной чистоты, свободно расходился под сводами митрополичьих палат и вырывался на простор через узкие оконца. – Сам он всюду говорит, что Василий привёл поганых на нашу землю, а кто же, как не он, предал великого князя на поле брани? По чьей вине Василий попал в плен к казанцам? Сколько ни просил Василий Васильевич о помощи, никогда её не получал от Дмитрия Юрьевича. Крест на верность великому государю целовал и тотчас нарушал клятву. А с братом своим он как поступил? Как братоубийцы Каин и Святополк Окаянный! Пробрался в монастырь, пленил там Василия Васильевича, находясь с ним в ту пору в мире, а потом лишил его возможности Божий лик зрить. Хотел Дмитрий Юрьевич получить большее, возомнив себя равным избраннику Божьему, но лишился и меньшего. Вот так карает Господь всякого, кто супротив его воли пойдёт. Если и ходят татары по Русской земле, так только потому, что не хотел он с братом в согласии жить. А стало быть, слёзы христианские, которые от бесчинств ордынцев льются, и Дмитрия обожгут.

Иона видел, как старцы согласно кивали. Его речь пришлась по душе. И они измучились, глядя на братову вражду. Если и есть сила, способная покарать виновного, так это наказание Божье.

Вслед за Ионой поднялся кирилловский игумен Трифон. Год назад он освобождал Василия от клятвы, данной Дмитрию Шемяке.

– Церковь наша едина, вера наша едина. Народ наш говорит на одном языке, так почему же князья между собой воюют? Знаем мы, православные, сколько Василий Васильевич слёз пролил из-за брата своего Дмитрия Юрьевича. Он один во всех грехах и повинен. Вот я что сказать хочу, думаю, и вы, братья, меня в том поддержите. Ударим челом великому князю московскому за Дмитрия Юрьевича, что исполнит он свой долг младшего брата и будет с Василием Васильевичем всегда жить в мире. Если же Дмитрий и нас не послушает, тогда отлучим его от Церкви и предадим всеобщему проклятию!

На том и порешили.

К обедне колокола звонили пуще прежнего. Владыки разъезжались из Ростова Великого во все стороны один за другим. Игумены спешили к братии, пустынники торопились в уединение, где можно будет отрешиться от мирских дел и посвятить себя всецело служению Богу.

Шемяка был в Галиче, где его и застало письмо старцев. Может, и сразила бы кого другого угроза владык, но только не Дмитрия. Шемяка внимательно изучил написанное, а потом аккуратно свернул свиток и поднёс его к пылающей свече. Свиток весело затрещал, словно поддерживал решение Шемяки не покоряться старцам. И не бояться их проклятий. А князю слышался трескучий голос митрополита, точно такой же, как у горящего свитка:

«Ты хочешь оскорбить своим мятежным упрямством наши святые законы? Однако ничего у тебя не выйдет! Ибо сам Господь с нами и принимает нашу сторону. Ты же только губишь себя своим упрямством и предаёшь свою душу сатане».

Дмитрий не испугался проклятия владык. Пока он ещё сам на своей земле господин! А для получения причастия найдёт священника и посговорчивее, а ежели тот откажется от чести, так всыпят ему княжеские слуги две дюжины розг, и запоёт тогда старец елейным голосом, воздавая хвалу Дмитрию Юрьевичу.

А как станет он великим князем, так владыки сами к нему с поклоном явятся.

Но где-то в глубине души Дмитрий чувствовал правоту старцев. Вот уже два десятка лет идёт непрерывный спор за право называться великим московским князем. Улыбнулась удача галицкому князю Юрию Дмитриевичу, и въезжал он в белый город с благословения митрополита Ростовского. Но сила, стоящая за малолетним Василием Васильевичем, оказалась куда весомее признания ростовского владыки. Не сразу отрок осознал силу, которую имели его великокняжеские бармы. Стоило Василию бросить клич, как тотчас во много раз увеличилось его войско: спешили к нему на службу бояре со всех земель, а в малых церквах и больших соборах звучали речи, восхваляющие добродетели юного князя. Не всякий посмеет выступить против великого князя, это значило – восстать против всей Русской земли и тем самым уподобиться ордынцу.

И Васька Косой пытался быть великим московским князем, досаждая Василию Васильевичу многими изменами. Только где он сейчас? Земля прибрала!

Может, и правы старцы – только один бывает Божьим избранником. И сам он который год силится взойти на московский стол, уже и шапку Мономаха на себя примерял, да не впору оказалась. Только земли батюшкины порастерял, один Галич верой и служит.

Дмитрию Шемяке захотелось помолиться: окликнул стольников, и те покорно отправились с князем в домовую церковь. Дмитрий с удивлением обнаружил, что церковь заперта, а на паперти двое нищих, вытянув руки, ненавязчиво выпрашивали милостыню. Это было не похоже на отца Иннокентия – все знали, что он уходил из церкви только на ночь, а если и отлучался куда, то дверь церковную не запирал. И Дмитрий понял: оправдывались худшие его опасения – весть о решении Собора добралась и в его вотчину.

Вот оно как повернулось.

   – Привести к церкви отца Иннокентия!.. И не мешкать! – повелел галицкий князь.

Стольники, напуганные грозным окриком, поспешили в дом священника. Выволокли его из-за стола за рясу под причитания супружницы и бросили в ноги Дмитрию Юрьевичу.

   – Ты что же, бес, церковь затворил?!

   – Так велено, государь, – перепугался Иннокентий.

Все знали крутой нрав князя. Говаривали, что до смерти забил даже боярыню Бежицкую, посмевшую отказать Дмитрию в ласке. А священник домовой церкви и вовсе для него никто!

   – Кем велено?! Кем это ещё велено?! – пнул в бок ногой попа князь.

   – Собором духовным велено, – мужественно принял священник на себя удар. – Так и передали: если ты против великого московского князя пойдёшь, то от Церкви отлучён будешь и смерть без причастия примешь!

   – Я хозяин Галицкой земли! – закричал Дмитрий Юрьевич. – Выпороть его, а потом за ворота бросить, и пусть идёт к своему московскому князю!

Слуги сорвали с Иннокентия рясу, один из рынд распоясался и кожаным ремнём ударил попа по плечам. Иннокентий, сцепив зубы, сумел сдержать стон, но удары следовали один за другим. А потом бездыханное тело попа выбросили за городские ворота. Однако церковь оставалась по-прежнему пустой.

Священники не решались перечить святому собранию, и, когда Дмитрий Юрьевич объявил о своей покорности, в этот же день домовая церковь наполнилась народом, и миряне услышали певучий голос нового священника, прибывшего из соседней Вологды.

Видно, не зря в народе Дмитрий прослыл как Шемяка[48]48
  Шемяка – шатун, бродяга.


[Закрыть], недели не прошло, как переменил он своё решение и послал Василию письмо, полное угроз. Затем с великой ратью осадил Кострому. Он знал, что гарнизоном командуют князь Иван Стрига и Фёдор Басенок. С последним у Дмитрия были особые счёты: не однажды они встречались на поле брани, и всякий раз Басенок оказывался хитрее. Памятной для князя была их первая встреча, когда Фёдор Басенок, плюнув на кафтан Шемяки, сказал, что не желает служить Каину и тем самым уподобляться сатане. Шемяка брезгливо отёр плевок с кафтана. Неторопливо вытащил из ножен меч, а потом вдруг раздумал.